Цитаты из книг военного переводчика Елены Ржевской

Какое это счастье - видеть вернувшегося с задания разведчика.

Ведут фрица, зеленого в зеленом, всклокоченного, белоголового вражину в сапогах с прикрученными шпагатом рваными голенищами. Фашиста, сатану, гитлера - ведут. Никто не упустит взглянуть на него. И взгляд у всех разный. И с бешенством, и с ухмылкой удовлетворения, и со снисходительностью к потерпевшему, и с угрюмым сочувствием, и с мстительным опасным прищуром, и с веселым - эхма, наша взяла! А еще и общее у всех во взгляде - любопытство. Полог палатки опустился за немцем - развлечению конец. Кто сумел - ухватил, остальные не поспели. - Во Франции в городе Божанси мы охраняли военнопленных-негров. О, это были славные пленные. Негры - большие дети! Там было хорошо. Немец, возбужденный, весь шарнирный какой-то, руки и ноги выкручиваются туда-сюда. Моему предложению сесть на чурбак не внял или не услышал, спешит все выпалить. И вот после Франции этот дьявольский поход в Россию, ваши болота и зима, партизаны. И вот что хуже всего - он вторую неделю на передовой. Это же дерьмо - убивать друг друга. Кто это придумал, пусть сам и воюет. Война вообще для тех, кому делать нечего, или для юнцов, которым заморочили головы, а он сыт по горло, и у него есть специальность, он столяр-краснодеревщик. И скажите, что за выгода ему или его жене, если будет победа, а он - мертв. Это же ясно как божий день. И он рад со всей, поверьте, искренностью, что его захватили в плен и покончено для него с этим походом. Война как-нибудь обойдется без него. И ему повезло, что вот он разговаривает с военной женщиной. Женщина в таких особых его обстоятельствах - это добрый знак, это знак милосердия, и он надеется, ему сохранят жизнь, а он не зря будет есть русский хлеб в плену, он готов работать и работать, как только немцы умеют. И - не австрийка ли вы, фрейлейн, так похожи! - Нет, не австрийка. Еврейка. Он замолкает, цепенея; его белая всклокоченная бедная головушка клонится, клонится, словно подставляя себя под расплату. В палатке, где нас двое - он и я, - такая тишина, что слышно, как падает вода из рукомойника, прибитого снаружи к дереву.

Говорят, война всегда сваливается внезапно. Может быть. Но мы-то говорили, думали о ней, песни распевали, себя к ней примеривали, а застала она нас врасплох.

Большой, замученный, почерневший, он не присел на бревна, как ему предложили конвоиры, стоя ждал своей участи. На изодранной в клочья грязной нательной рубашке - орден Красного Знамени. Хранил его под подкладкой в сапоге и сейчас, когда его вели с передовой, прикрепил. Единственная вещественная связь с прошлым. Летчик. Подполковник. Два месяца назад сбит, был в лагере военнопленных в Ржеве. Сегодня бежал и перешел линию фронта. Один конвоир пошел в штаб к комиссару полка, на чьем участке объявился сегодня бежавший из плена летчик, - пусть установят его личность, разберутся, другой ковырял сапогом землю в стороне, стесняясь показывать, что охраняет его. Летчик стоял, лицо черное, обросшее. На груди, едва прикрытой клочьями рубашки, кровавое пятно - орден Красного Знамени.

Его называли Интендантом или Иваном Сусаниным. И наконец, просто и ясно - Исус Христос. Спасителем являлся он на станцию Мончалово в товарные вагоны, где остались тяжелораненые. Этот старик из деревни Ерзово приносил голодающим раненым еду, все, что мог выскрести у себя. И он знал, где оставался спрятанный от немцев картофель совхоза в Чертолине. Старик вселял в несчастных надежду на спасение и сам служил проводником тем из них, кто мог двигаться, - переправлял их на «большую землю» возле Ножкина - Кокошкина, где у немцев не было сплошной обороны. И снова возвращался, чтобы принести в товарные вагоны еду и надежду и просто облегчить страдания. Так, до последнего своего дня, когда, схваченный немцами, он был расстрелян. Станция Мончалово отбита. Ни железнодорожной будки, ни следов жилья. Ни тех товарных вагонов… Ничего… Все вымерло. Только засыпанные снегом воронки и под снег ушедшая разбитая техника. И никто теперь не узнает, как же звали святого старика из спаленной деревни Ерзово. Захоронен ли он, где? Все отдавший людям, даже доски, припасенные на гроб себе, отдал умершему от ран комиссару полка.

На войне человек налегке. Свалился житейский груз, бремя выбора не гнет, не отягощает. Нет ни выбора, ни бремени его.

Наступит ли время, когда мы снова будем брезговать, мыть ложки, вместо того чтобы при случае всегда пользоваться чьей-либо облизанной и сунутой в сапог? Может, мы даже не понимаем, какое в нашей искренней небрезгливости друг другом братство.

Странно входить в чужие города, но и в свой вернуться странно, нелегко.

У немцев, у каждого солдата, - пачки фотографий, одинакового формата, шесть на девять, с зазубренными краями. Muti, Vati - мамуля, папуля. Любимая сестра. Завтрак честного семейства, велосипедная прогулка, трапеза в саду, толстяк дядя с мосластой женой и крошками детьми, черепичная кровля, добротный дом, увитый плющом. Невообразимый уют жизни. Довольство, самодовольство. Но главное - уют. Куда же они повалили, куда поперли от своего уюта?

На переднем крае слышно: немцы поют по-немецки нашу «Катюшу». Недисциплинированность, что и говорить. Существует ведь циркуляр главного штаба вермахта (военно-научный отдел) от 24 сентября 1941 года. Он достался мне: «Согласно сообщению отдела печати имперского правительства, исполнение произведений русских композиторов впредь запрещается. Также публичное исполнение русских народных песен и рассмотрение и упоминание в прессе произведений русского происхождения является недопустимым».