Солдат и бигуди (+18)

Летом 1944 г. моего деда Ивана Григорьевича накрыла фашистская мина, которая и закончила его непрерывную двухлетнюю войну, разряженную лишь двумя непродолжительными пребываниями в госпиталях. После же третьей отлёжки, уже полуторамесячной, деда комиссовали, выписав ему 700 рублей денежного довольствия, инвалидность 1-й группы и два костыля. На которых он и покостылял с Северного Кавказа на родимую калужщину. Да волоча за собой изувеченную левую ногу. Ставшую на несколько сантиметров короче правой и утратившую коленную чашечку.

Фото деда Вани из госпиталя: мол, видишь, жена, ‒ жив здоров (а за спинка стула держится ‒ чтоб не упасть).

В Ставрополе дед купил билет на поезд. Загрузился. Потом три дня ехал. Вышел на станции Фаянсовая. Пересчитал оставшиеся деньги. Оказалось ‒ 7000 с гаком. Богач!!!

А накануне было даже больше. Но прилично потратился на стандартное в дорожной обстановке угощение попутчикам. Среди которых были и бывшие хозяева довеска того, коих дед помянул устаревшим словом "урки". То есть жулики по-нашему. Каталы, одним словом.

Те-то урки поездные и надумали с дедом в карты потягаться. На деньги, ясень-пень. Мол, щас обуем солдата-простофилю на его 700 рублей. Не разумея, что не только со снайпером дело имеют, но ещё и с картёжником заядлым. С которым в карты никто из деревенских или сослуживцев даже на интерес не играл. Мол, всё одно обманет. Лишь дети его да внуки-правнуки играли с ним. Поучиться.

Ибо дед был шулер от бога. Иногда мы ловили его на плутовстве при игре в "Подкидного дурака с погонами", но он тут же так красиво отбрёхивался от шулерства своего, что мы лишь хохотали в ответ. А где смех ‒ там злобе места нет.

Так что жуликов дед в карты обжулил. Неспешно. За три дня. С шутками и прибаутками. И те на него не обиделись. Или не посчитали возможным обижаться. И потому все доехали, кому куда нужно было.

Дед же добрался до райцентра своего. И пока оставалось время до местного поезда решил по привокзальному рынку прогуляться, супруге и четырём дочкам гостинцев прикупить. Благо, деньги уже имел хорошие.

Ну и ковыляет на костылях своих по рядам деревянным, с земляками гутаря:

- Здоров, солдат!

- Здорово, земляки!

- Живой?

- Пулю ту не отлили ещё!

- А хромой чё?

- Собака кусила!

- А чё без орденов-то?

- Да я при кухне кашеварил!

- А нашивки ‒ жёлтые и красную ‒ за кашу дали?

- Не-а. Красную ‒ за щи!

И вдруг глядит и глазам своим не верит: за одним из прилавков стоит супруга его, Устинья Яковлевна, слушает, как он с кировскими перебрёхивается и улыбается. В платьице времён НЭПа, хвартУке поверх того и платочке белом. Перед ней ‒ грибы и земляника, что старшие дочери в лесу насобирали. Сама смотрит на мужа и сияет. Красивая ‒ страсть! Глазки её радуются ему. На щеках ямочки её улыбаются ему. Сердце её из-за прилавка рвётся навстречу ему. Ручки же загорелые платочек носовой теребят и слезу радости украдкой промокают. Ибо на улице старообрядцы чувства свои обычно при себе держат.

Вот.

Ан, платочек её с головы сбился.

Почему дед не в глаза бабке смотрел, а поверх них уставился. Откуда платок сбился. Неотрывно и недоуменно разглядывая на голове жены ужас ужасов для любого старообрядца. Включая даже старообрядца-коммуниста, типа деда Вани. То есть стрижку её манерную рассматривал. Типа "каре". С кучеряшками!!!

- Бля... ‒ вырвалось у деда невольно, ‒ Пришёл солдат нежданно...

Смотрит, не веря глазам своим, на причёску любви своей, законной супруги и матери детей его, и потиху звереет. Аж глаза кровью налились.

Ибо любовь его красивая, как дед до смерти называл бабу Устю нашу, косу свою бабью срезала и из остатков волос причёску на городской манер завела. Точнее завила. Бигудями... мать их!

Это дед так понял причёску ту.

Ну и поспешил к прилавку с грибами-ягодами, за которым бабка стояла. И дохромал благополучно. После чего и молвит строго, да на весь рынок:

- ... такая-растакая! Пока я на фронте кровь проливал и по госпиталям валялся, она тут... бигуди наводит!!!

В смысле ‒ «Ах ты проститутка!!!»

А соль спича тут в том, что они оба старообрядцами были. Почему и блюли самым тщательным образом некоторые древние традиции, которые большинство уже позабыли. Откуда же и их трепетное отношение к бабьей косе. Как к святыне какой. Ибо баба без косы ‒ что старовер без бороды. То есть, старообрядка без косы ‒ это как бы путана, как бы гулящая.

Вот деда и переклинило. Поскольку и представить себе не мог, что увидит жену свою в подобном виде...

На фото: баба Устя в том самом 44-м году.

Истинной же причиной утраты косы был банальный тиф, который жестоко зацепил бабу Устю в эвакуации. Почему та в больнице оказалась. В беспамятстве. А там лечить её стали. И первым делом остригли голову. Наголо.

Вот.

Покуда же дед воевал волосы немного отросли. И сами собой завились кучеряшками. И как бабка не мочила их, как не разглаживала, ничего с кудрями теми поделать не могла.

А дед стоит у прилавка, глядит на бабку и "стрижку" её и думает: «Минус коса... Плюс причёска... Плюс бигуди...».

На "бигудях" ему голову, как говорится, и снесло. Ну и озверел, невзирая на бабкину улыбку.

После чего и случилось то, чего они никогда и никому не рассказывали. Лишь единожды бабка проговорилась, что как-то дед её костылём попотчевал. Но без подробностей.

А когда бабушка умерла, то дед и рассказал мне про "костыль" тот. Я же слушал его живейшее описание этого самого тайного события их семейной жизни и ушам своим не верил. Ибо просто не мог представить себе нашу наидобрейшую и тишайшую бабу Устю... орлицей. Или амазонкой...

Да и просто молодой представить не мог. Ибо видел её лишь старой. Такой и запомнил.

А в 44-м бабе Усте было всего-то 30 лет. А деду Ване ‒ 34.

Ну и стоят на рынке том друг против друга. Бабка из-за прилавка ему улыбается, а дед на неё собак уже спустил. Матюгами.

А тут ещё и калеки рыночные деда подзудили. Мол, так их блядей, солдат, мол, пока мы там, бля, со смертью воевали, они тут, бля, блядством занимаются, бля...

Вот дед и взъярился. И как хрястнет бабке по уху. Костылём своим. Мол, это тебе за косу. А щас и за бигуди добавлю. А потом ‒ развод и девичья фамилия.

От дедова удара бабка даже не качнулась, ибо вся сила его на замах ушла. Однако сияющая улыбка её стала медленно тухнуть, в конце концов сменившись естественным в этой ситуации удивлением. Мол, не поняла, Ваня, за что любовь такая и ласка? Да прилюдная!

Потом поправила платок на голове. Затянула узел потуже. Выдохнула. Да и вскипела яростью благородной. И дед увидел пред собой уже ни добрую супругу свою, но разъярённую амазонку, на крыльях гнева летящую на него, да с мечом справедливости в руке:

- Ах ты чёрт ты колченогий! За то что я с выводком нашим от Брянска до Тулы пешком добежала, по дороге от тифа чуть не померла, но дочерей наших с божьей помощью оберегла, за это ты меня... костылём?

Рыночные торговки из-за соседних прилавков дружно поддержали бабку:

- Так его, Устюха! Так! А то ишшь ‒ разошёлся герой безмозглый!

Тут-то бабка и хватается за плетуху с земляникой, да обеими руками. И как накатит ею деду, да в левое ухо. И тот не устоял на костылях своих. И завалился на правое колено, один костыль свой обронив. Но не упал, за прилавок ухватившись.

Возвышающаяся над прилавком дедова голова в недоумении захлопала глазами. Мол, а меня-то за что?

А бабка уже в свой раж вошла. Женский. И на торчащую над прилавком дедову голову плетуху ту ‒ хлобысь, надела. Да со всей ягодой-земляникой той. И давай кулаками по корзине молотить: на! на! на!

Рыночные торговки заголосили:

- Так его Устюха! Так! Наддай! Сильнее! За всех нас!!!

Дед в "шлемофоне" своём слышал удары бабкиных кулаков по корзине той, но силы их не ощущал, поскольку пропущенный удар вызвал в голове лёгкую прострацию, мол, что это было? Потерялся, одним словом. И некоторое время, по его словам, ощущал себя танкистом в танке, наблюдающим поле боя сквозь смотровые щели меж прутьев плетухи.

Пришёл же в себя то ли от сочувственных криков рыночной братии, то ли от злорадных воплей рыночной сестрии. А скорее всего ‒ от шибанувшего в нос божественного запаха лесной земляники, что размазалась по лицу и волосам его и, закатившись за ворот гимнастёрки, зёрнышками своими защекотала промеж лопаток.

Кое-как приподнялся с колена на правую пятку и было начал одной рукой отбиваться от бабкиных ударов, другой держась за прилавок. Однако без костыля не удержался и завалился на прилавок. Всё с той же корзиной на голове.

А бабка уже разошлась! Знай себе обоими тяжёлыми крестьянскими кулаками то по корзине невинной лупцует, то по гимнастёрке дедовой, землянику в спину втирая.

Дед снова кое-как выпрямился, уже и не помышлял о личных активных действиях против бабки, поскольку левая нога и корзина на ушах не способствовали хоть какому-то планированию чего-либо.

А в это время на шум драки уже весь рынок слетелся.

Мужики деду орут свою поддержку :

- Держись, солдат! Не поддавайся! Вставай! Накати ответку!

Бабы своё кричат:

- Устюха, давай-давай-давай! За слёзки наши!

Сам же дед рассказ этот так завершил: «Долго бились! Минуту, наверное. А потом вдруг что-то перемкнуло в нас. В единый миг. Ну и замерли, всматриваясь друг в друга сквозь прутья плетухи на голове моей. Смотрели-смотрели... А потом не сговариваясь протянули руки друг к другу, обнялись, через прилавок тот, и заплакали... Не, зарыдали, прям... Живы ибо!».

Тут и рынок в тишину погрузился. Торговки уголками платков украдкой слёзы смахивают, мол, хоть и колченогий дурак, но живым вернулся. Калеки самокрутки свои задымили, на небо щурясь и соринки в глазах протирая. А в небе солнышко сияет, смотрит вниз, как бабка с дедом обнимаются, и тоже умиляется картине той. Ибо живым герой с войны вернулся. А корзину с ушей снимет. И снова станет хозяином дому своему, опорой матери своей, мужем жене своей и отцом четырём детям своим. А опосля и пяти. А потом и шести. А затем и семи. И восьми до кучи. И девяти в итоге.

Вот.

А в 47-м году деда найдёт один из трёх его орденов Славы. После чего деревенские и прекратят измывать его "кашеваром". И тут же изберут председателем колхоза. Невзирая на попытку самоотвода. После чего тот и усы отпустит. Для солидности.

А потом и у бабы Усти появятся медали её. Несколько. Целая кучка. Из серии "Материнская слава" и "Мать-героиня". Причём ‒ всех существующих степеней. Которые и дети её, и внуки-правнуки её ценили и ценят не меньше дедова ордена Славы. И даже больше. Поскольку не будь того эвакуационного подвига её, который мы называем "Грибочки", то и нас бы не было: пятнадцати внуков, трёх десятков правнуком и фиг знает скольких праправнуков.

Такие вот... бигуди.

***