СДЕЛАНО В СССР!

«Никого из этих мальчиков нет теперь на белом свете. Кто погиб на войне, кто умер от болезни, иные пропали безвестно.

А некоторые, хотя и живут, превратились в других людей. И если бы эти другие люди встретили каким-нибудь колдовским образом тех, исчезнувших, они не знали бы, о чем с ними говорить. Боюсь, не догадались бы даже, что встретили самих себя. Ну и бог с ними, с недогадливыми! Им некогда, они летят, плывут, несутся в потоке, загребают руками, все дальше и дальше…»

Не про нас ли это сказано, так похоже? Нет, это написано ровно тридцать пять лет назад. Юрий Трифонов, его знаменитая повесть «Дом на набережной». В то время писатель уже ходил в звании живого классика. А теперь он просто один из лучших русских прозаиков конца ушедшей эпохи. Как у нас любят говорить – культовый автор 70-80-х годов. Есть жанр городского романса, а Юрия Трифонова считают зачинателем целого направления в литературе – городской прозы.

Его книг на полках магазинов обычно не найти: из советских писателей он, пожалуй, самый покупаемый. Жаль, что сегодня его издают мизерным пятитысячным тиражом. Теперь в это трудно поверить, но еще при жизни Трифонова его книги, например, последние романы «Старик» и «Время и место» выходили двухсоттысячными тиражами и исчезали с прилавков в считанные дни.

Трифонов, между прочим, один из первых, кто стал писать русскую прозу по типу западной. Насквозь индивидуалистическую. Не о социумном человеке, а о живущем, как взаперти, в этом сложном социуме. И рефлексивную. Трифонов был в свое время, можно сказать, единственным литературным диссидентом.

Если такие ассы как Аксенов и Гладилин по большому счету всегда держали нос по ветру и писали «как велит время», а Гроссман или там Войнович с Солженицыным – «как велит совесть», то Трифонов от всех отличался тем, что единственный у нас писал «как хочется». И никакие цензоры не могли под него подкопаться – так мастерски он это делал. Язык его был прозрачен (не прицепишься), а искренность оглушала.

Официально Трифонов входит в первую пятерку русских послевоенных писателей. Что не удивительно. Поражает другое. Он каким-то чудом в те еще глухие времена сумел выработать литературную манеру, практически ничем не отличающуюся от того, как пишут нынешние авторы. Разве что у него не было потребности материться и шиковать попсовым сленгом. Зато он прекрасно владел техникой эзопового языка и надо было быть не лохом, чтобы уметь понять, на кого он катит бочку.

Еще, что очень нравилось тогдашнему читателю, Трифонов способен был о сложном и серьезном рассказать так просто и откровенно, что это смахивало на исповедальную прозу. Как-то все у него получалось таким образом, будто в его представлении между частным или, скажем, личным и общим вообще не существовало грани. Это и называется «философией жизни». Так писали Ницше, Камю и все экзистенциалисты. Оказалось (сегодня это как раз стало ясно), что именно такая проза и может претендовать на вечность. Если она раньше выглядела сверх конкретной, а некоторые ее называли даже бытовой, то теперь его повести читаются иначе. Точно так же мы читаем Бунина, Бальзака, может быть, Джек Лондона, или русского эмигранта Газданова,- совершенно не задумываясь, когда это было написано. Нам просто это интересно читать, потому что мы следим за сюжетом и небольшими событиями, из которых складывается судьба человека как индивида.

Кстати, Трифонов очень раздражался, когда его упрекали в бытописательстве: «Никакой бытовой литературы не существует,— говорил он. – Я пишу о смерти, пишу о распаде семьи, пишу о любви, о борьбе человека со смертельным горем… а мне говорят, что все это – о быте! Бесконечно раздутое понятие «быт» — удобный мешок, куда можно бросать все, что не нужно.»

И еще одна интересная особенность свойственна Трифонову. Его проза из того разряда, когда язык, как говорят сегодня, зажигает. Начнешь читать любую его повесть — «Дом на набережной», «Долгое прощание», «Другую жизнь» — и чувствуешь, как будто в знойный, душный день, когда нечем дышать, вдруг повеяло ветром и прохладой. Это редкий дар, Трифонов языком владел виртуозно. Как Набоков или, скажем, Алексей Толстой. Я даже не знаю, кого по этой части из писателей последнего времени и его современников можно было бы поставить с ним рядом. Разве что Окуджаву, но не поэта, а как романиста и тоже филигранного прозаика.

В последний сборник Трифонова с грифом «Сделано в СССР», мелькнувший на прилавках и сразу исчезнувший, вошли пять повестей. «Обмен», «Предварительные итоги» и «Долгое прощание». Это трилогия о том, как человек учится преодолевать самого себя, как он стремится подняться над собой. Четвертая повесть «Другая жизнь» о сложной явлении — про то, как отпечатывается в биографии любого человека история. Не время в котором живет лично он, а эпоха его предков. И, кстати, о разнице между тем, что такое эпоха и что такое время тоже. (Даже странно, раньше мы Трифонова считали бытовым писателем, а теперь видим, какие сложные, совсем не бытовые проблемы его волновали).

И, наконец, «Дом на набережной», он и дал название всей книге. Это повесть, не прочесть которую когда-то считалось для продвинутого человека верхом неприличия. Знаковой она была тридцать лет назад и знаковой останется для каждого, кто прочтет ее сегодня. Эта повесть, наверное, самое тонкое и верное изображением сталинского периода российской жизни. Не эпохи как таковой, а того, как в ее атмосфере человек жил и, в общем-то, оставался человеком. Критики называют «Дом на набережной» вехой в истории русской литературы ХХ века.

Гарри Гайлит

Tags:Юрий Трифонов, настоящая литература