…В камеру с недосягаемой для человеческого роста высоты падал тусклый электрический свет. Эта круглосуточно горящая под стеклянным колпаком сереющего цвета лампа, видимо, никогда не мылась. Такого же унылого цвета были шелушащиеся стены. Их многослойная краска, будто кольца дерева, показывала приблизительный возраст этой комнаты – места последнего пристанища грешной души. В дизайне и эстетике данное место особой нужды не испытывало из-за своего сурового предназначения. Комната была небольшая, размером 2,5 на 4 метра. Весь ее вид для любого случайно зашедшего в нее человека навевал мысль о какой-то необъяснимой вечности. Вечности, которая никогда и никому просто так не открывалась, только по заслугам. Любой находившийся в ней был своего рода временным хозяином этой комнаты. Справа в углу – туалет. Он был младше этого помещения и выглядел довольно неестественно. Просто стены были одного века, а туалет другого, более позднего. Бывало, что он не выполнял свои функции, так как иногда отключалась вода. Тогда задача туалета возлагалась на добротно сколоченный ящик с песком и ведро без ручки, наполовину заполненное водой. Этот нужник выносился из камеры раз в сутки в строго определенное время, по строго определенному маршруту.
Слева находилось другое «удобство» - узкая кровать из сварного каркаса, проложенная стянутыми досками и наглухо привинченная к стене. На ней нехитрые спальные принадлежности: солдатский матрац, две застиранные старенькие простыни, такая же наволочка, крепкое солдатское одеяло, обшитое шинельным сукном по периметру, чтобы не затиралось и служило подольше непростым постояльцам. В изголовье висело чуть смятое вафельное полотенце. Близко к кровати находилась тумбочка такой же незамысловатой конструкции, лишенная свободы перемещения. Здесь вообще все говорило о несвободе движений тела, глаз, мыслей. Присутствовало упрямое ощущение того, что своеволие и пустомыслие тут явно неуместны. Вся обстановка способствовала осмыслению причины нахождения в этой комнате.
На тумбочке – самый необходимый бесхитростный набор вещей: чашка, ложка, кружка. Пластмассовые. Чтобы использовались строго по назначению.
Здесь не принято бесцельно разговаривать, и об истинной причине покидания этой камеры не знал никто. В этом помещении очень ценится тишина. Гробовая тишина. В течении всей жизни человек не особенно нуждается в ней, стараясь все чаще прогнать ее отвратительным шумом. Сюда же, в ее владения, люди приходили в свой последний жизненный час. Сколько знала эта тишина – не знали все звуки мира. У нее даже был свой устав, свои минимальные требования соблюдать которые обязаны были все. Редко кто осмеливался дерзнуть против ее воли. Приходившие к ней непростые гости познали ее бесценную ценность. Идущее здесь переосмысление жизни происходит то с космической скоростью, то одна мысль порой застревает на сутки, на месяцы. Но ровного, спокойного раздумья не бывает никогда. Здесь секунды иногда идут за век. В этом помещении было не мало людей, которые, возможно, впервые задумывались: «З- А- Ч- Е-М Я Ж- И- Л Д- О С –И- Х П- О- Р?...»
Перт сидел на краешке кровати, положив ладони на колени. Он давно не спал. В тюрьмах, как в госпиталях, вообще не спят, в них забываются. На чуть – чуть. От физической и душевной усталости.
Голова Петра была острижена «под ноль» по требованиям законодательным и медицинским. Типичная для этого места арестантская полосатая одежда. Из обуви – казенные тапочки. Петр – не первый здесь, и неведомо, последний ли. Если бы он вот так сидел где-нибудь на лавочке в городском парке, то проходящие мимо гуляющие люди странно посматривали бы на него. Здесь, в этой комнате последнего ожидания, сидят только так.
В мире все рационально, и у каждого мгновения свое предназначение. Предназначение временного содержания этого человека заключалось в ожидании «приведение приговора в виде смертной казни в исполнение».
Петр застонал. Сильно ныла душа. Эта боль была постоянной, но периодически она становилась особенно мучительной. На ее мучение отзывалось все тело: сердце, желудок, кишечник. Глядя в камеру, как в пустоту, встал, прошел туда обратно, развел руки, согнулся, разогнулся. Все это выполнялось как бы подсознательно, как маловажное, третьестепенное. Просто так надо. Петр прислонился к стене, долго и бессмысленно глядел в пол. Язык почему- то был постоянно сухой и кислый, с онемевшим кончиком.
Первое время после суда он был в неадекватном, как принято говорить, состоянии. Почти всю неделю Петр не спал вообще, без конца пил и через каждые 20-30 минут ходил в туалет. И все пил, пил и пил. Он довольно сносно питался перед судом, потому что была надежда на спасение от страшного приговора. Она была и сейчас. Но уже больше было отчаяния.
Некоторые после суда сдавали в силе сразу и порой переставали есть вообще. Тогда их кормили насильно. Другие ели по-свински, неопрятно, с чавканьем, шумно и торопливо, будто боялись, что еду у них отберут, и клянчили еще и еще.
По прошествии нескольких недель душевное состояние Петра относительно стабилизировалось, хотя нередко возникало агрессивное состояние. Однажды им внезапно овладела необузданная бесноватая сила: он захрипел, изо рта пошла липкая слюна, зрачки запали до белков, тело выгнулось в дугу. Его было опасно трогать в эту минуту. После того как он, страшно дыша, стал затихать, подергиваясь и что-то сипя, в камеру вошли трое (по одному строго запрещено) – два офицера и врач. Охрана постоянно находилась за порогом в первой готовности на любой случай. Петра силой уложили, заставили принять необходимое лекарство, убедились, что оно проглочено, и ушли, тщательно осмотрев камеру.
Ночь. Самое тяжелое время суток. Особенно предутренние часы. В это время в камере стоит звенящая тишина, отдающая оглушающим звоном в голову. Сегодня сила напряжения была такова, что изменился слух, ухудшилось зрение, отчего лампочка постоянно «мигала». Порой полностью терялась возможность иметь представление не только о времени года, но и суток. Петр пытался прислушиваться к шагам в коридоре, сердце билось настолько мощно и часто, что казалось, будто с его стуком вздрагивает все стоящее на столе. При каждом приближении шагов охраны ему становилось худо до предобморочного состояния. Кто-то где-то глубоко и тяжело вздыхал. Иногда слышалось бормотание и даже скрежет зубов. Однажды под утро через стенку страшно заорал и забился человек. Мгновенная парализация охватила все камеры, и чуть спустя жутко орали все заключенные.
С наступлением тусклого рассвета, случалось, наступало полное нервное истощение. Организм не справлялся с привычными, естественными функциями, так что Петр несколько раз ходил под себя, лишенный всякой возможности контролировать свои действия. Кал и моча самопроизвольно и вяло выходили из тела в штаны, стекая и сползая на пол. Способность мыслить была настолько минимальной, что не было сил запросить о помощи. Пальцы рук едва шевелились, побелевшие губы были как склеенные. Петра приводили в относительный порядок те, в чьи обязанности это входило. Эти люди юридически отвечали за него, и такие действия не являлись для них чем-то из ряда вон выходящим.
В тюрьме шел завтрак. По распорядку. Петр принимал его безразлично. В течении всего времени нахождения в камере у него наблюдались перепады – от редкого желания поесть до долгого отвращения к еде. В прошедшую ночь ему опять ежечасно стреляли в затылок. Так ему мерещилось. Это место было будто обожженным и нестерпимо болело. Такое мрачное творчество мыслей стало возникать почти сразу, как на суде зачитали приговор.
После еды он машинально собирал крошки хлеба, упавшие на колени. Рассеянно рассматривал камеру, будто видел ее впервые. Внешне он выглядел довольно спокойным. Даже очень спокойным. Но это, видимо, от того, что вся энергия была потрачена на ночные переживания.
На улице, похоже, окончательно рассвело. Было очень морозно, а камера плохо отапливалась. Петру до сих пор не приходило в голову подумать на эту тему. Он временами ежился, прячась в одежду. В такие моменты у него был вид человека, у которого невозможно определить ни возраст, ни социальное происхождение, ни национальность. Э – эх, горемычная опаршивевшая душа, грязная заскорузлая плоть! Показать бы тебя, сегодняшнюю, той, которая еще год назад орала: «За год удовольствий плачу вечностью в аду…» Плати. Но учти – «в аду нет утех».
Наступило время выхода на прогулку. По команде Петр подбежал к двери, повернулся спиной, просунул в окошко руки, раздался сухой щелчок холодной стали наручников. Далее обратно к стене, встав по команде «смирно, ноги врозь», уперевшись в стену руками ладонями наружу. Дверь открылась. Он перешагнул порог, повернулся направо и замер лицом к стене в такой же позе. Эти обязательные действия он выполнял больше автоматически. В такой обстановке прогулка, как таковая, с прогулкой в миру имеет условную схожесть. На воле ты волен, здесь ты «имеешь право». Демонстрация личной значимости тут более чем неуместна. Тюрьма, наверное, - единственное место в государстве, где еще тщательно исполняются закон и дисциплина.
Вдох! На такой прогулке он делается каждый раз, точно в первое мгновение при рождении на свет. Вдох чистого морозного воздуха после пропахшего нечистыми запахами изолятора всегда пронзителен и вкусен. Даже решетчатое небо не могло умалить ценность этих первых секунд.
Время прогулки не то ползло, не то летело. Мысли хаотично путались. Мозг давно не работал организованно, упорядоченно. То сейчас он думал. Сегодня придет мама. Первый месяц после суда он отказывался от свидания. Душа то буйствовала, то паниковала от того, что он боялся этой встречи. Шагая по привычное невидимой дорожке туда обратно, он пытался представить, как это произойдет.
Прогулка подходила к концу.
- Твое время истекло, - как с того света прозвучал голос.
Петр будто грубо приземлился на грешную землю. Дверь в камеру захлопнулась. Кто знает истинный смысл этих слов – «твое время истекло»…
Виктор Николаев "Из рода в род"
Оценил 1 человек
1 кармы