Восход Востока

Дмитрий Юрьев о завершении эпохи доминирования исторического Запада, вторая часть

Первая часть по ссылке.

Русский ответ

Россия — единственная страна, которая способна спасти Европу и спасёт её, поскольку во всей совокупности важных вопросов придерживается установки, противоположной той, которую занимают европейские народы… Русский обладает для этого теми душевными предпосылками, которых сегодня нет ни у кого из европейских народов.

Вальтер Шубарт. Россия и душа Европы

Через год после «русской весны"-2014 уверенности в способности России устоять поубавилось — доминирует тревога.

Немногочисленные объективные западные эксперты — как правило, люди «киссинджеровского призыва» — вынуждены признать, что для урегулирования конфликта между Россией и Западом отсутствуют те инструменты и нормы, которые обеспечивали устойчивость «ядерного противостояния» в самые напряжённые моменты холодной войны. «…Ощущается нехватка взаимно выработанных норм и опыта разного рода ограничений, который был накоплен в течение десятилетий прежней холодной войны, — восклицает почти в отчаянии Стивен Коэн. — Между Москвой и Вашингтоном были достигнуты тогда определённые договорённости. Существовали знаменитый красный телефон, «горячая линия», принцип «давайте проверим это до того, как начнём действовать». Имелось соглашение, что «мы не будем делать то-то, а вы не будете делать того-то». У нас были красные линии и границы, про которые мы знали, что их лучше не пересекать. Ничего из этого теперь не существует, ничего… Попытки восстановить сотрудничество между Москвой и Вашингтоном почти полностью заблокированы новым способом. Я бы назвал его демонизацией президента России Владимира Путина… Я начал работать в области советских исследований в эпоху Хрущёва. И за все годы моей работы я не припомню, чтобы американские СМИ, американский истеблишмент так обливали грязью какого-нибудь советского, коммунистического лидера, как они делают это в отношении Путина».

Но для новой, современной генерации западных экспертов этих проблем не существует — просто потому, что не существует предмета и второй стороны для контактов и переговоров: «холодная война» закончилась безоговорочной и окончательной победой «сил демократии и свободы», и вопрос лишь в том, как преодолеть попытки «ревизионистов-короедов» (формула Уолтера Рассела Мида) — России, Китая и Ирана — навредить справедливому миропорядку. «Крах Советского Союза, — уверен Мид, — был истолкован в корне неверно: речь шла об идеологическом триумфе либеральной капиталистической демократии над коммунизмом, а не о том, что жёсткий режим отжил свой век. Китай, Иран и Россия так и не смирились с геополитическим порядком, сложившимся после холодной войны, и предпринимают все более активные попытки его разрушить. Процесс не будет мирным, и, независимо от того, преуспеют ли в этом ревизионисты, их действия уже подорвали баланс сил и изменили динамику международной политики…»

Ещё более озлобленно и безапелляционно отказывают России в политической субъектности «западники» местного розлива: у них претензии России на роль стороны в конфликте с Западом вызывают искреннее негодование, смешанное со злобным испугом. «Важное, хотя и сомнительное достижение последнего года: Россия, о которой, казалось, все забыли, снова регулярно попадает в топы мировых новостей, — возмущается публицист Василий Жарков и пытается успокоить себя и свою аудиторию, разражаясь заклинаниями. — Россия — бедная страна… Россия давно не едина… Россия балансирует на грани войны всех против всех… Россия больше не может считаться большой страной… Россия — больше не страна, где рождаются нобелевские лауреаты… К тому же мы ухитрились опять поссориться с Западом, без участия которого за последние 500 лет в России не возникло ни одной отрасли промышленности… Правда, у нас остаётся последний аргумент — ядерное оружие, добытое для СССР американской семьёй Розенберг во имя несбывшейся идеи построения коммунизма… Своей же собственной политикой Россия поставила себя и своё будущее под вопрос. Мир смотрит на нас с удивлением и ужасом. Все давно привыкли к нашим причудам. Всему, однако, существует предел. В конце концов, однажды люди привыкли, что в мире больше нет Карфагена. Да и Золотая Орда ушла в небытие, оставив нам необъятные и пустые земли».

Поразительная нелепость и безграмотность (особенно для бывшего профессионального историка) «исторической» аргументации — не только признак испуга и психологического надлома: это ещё и безошибочная фиксация главной «болевой точки» современного западнического дискурса. Огромное количество реальных проблем России, вполне обоснованных претензий к политике её руководства и т. д. — всё это служит всего лишь фоном для того, чтобы поставить «под вопрос» Россию как таковую, её историю, её самостоятельную значимость, её цивилизационную состоятельность, в общем, всё то, что так хочется сегодня упрятать в шпионский саквояж супругов Розенберг, да и спалить вместе с ними на прогрессивном и цивилизованном электростуле.

Потому что в конечном счёте России ставятся в вину не её недостатки и несовершенства, и даже не то, что ею свершено — тем более что в историческом масштабе свершённое Россией, в основном, в той или иной форме становилось спасением для Запада: именно Россия усмиряла западных социально-политических маньяков, чрезмерно и несвоевременно покусившихся на единоличное лидерство в Западном мире.

Нет, теперь, когда Запад в целом, вся великая и глобальная его цивилизация выступает в качестве единого всемирно-исторического маньяка — становится угрозой Россия как таковая, и потому-то и хотят с такой страстью поставить её «под вопрос» наши доморощенные западники. Для них реализация России как самостоятельной, незападной сущности подобна чудовищному пробуждению посреди золотого сна, в котором они уже живут в краю вожделенного золотого миллиарда, и вдруг оказывается, что вокруг — покатая крыша, ураганный ветер истории, и только искорки в глазах затухают как память о приснившемся мире победившего гедонизма…

Но дело в том, что заклинаниям наших лунатиков Запад не верит, несмотря на то, что (как успел об этом сказать Достоевский сто тридцать с лишним лет назад) «наши «русские европейцы» из всех сил уверяют Европу, что у нас нет никакой идеи, да и впредь быть не может, что Россия и не способна иметь идею, а способна лишь подражать, что дело тем и кончится, что мы всё будем подражать… Но Европа нашим русским европейцам не поверила… Европа верит, как и славянофилы, что у нас есть «идея», своя, особенная и не европейская… признавая за нами идею, она боится её… своими нас не признаёт, презирает нас втайне и явно, считает низшими себя как людей, как породу».

То, что при всём своём материальном отставании от Запада, при всём — начиная с Петра Великого — историческом стремлении догнать Запад Россия, по словам Андрея Битова, «страна не отсталая, а преждевременная», — самые прозорливые и глубокие «европейцы» осознали раньше русских. «Русский дух, — решительно утверждает Шпенглер, — знаменует собой обещание грядущей культуры, между тем как вечерние тени на Западе становятся всё длиннее и длиннее… И нет ничего обманчивее надежды на то, что русская религия будущего оплодотворит западную. В этом ныне не должно быть сомнений: …русский дух отодвинет в сторону западное развитие и через Византию непосредственно примкнёт к Иерусалиму». Удивительным образом «проговариваются» даже идеологи беспримесного западоцентризма — по своему любимому Фрейду — и самим словоупотреблением вторят Шпенглеру, размышляя о чаемом «конце истории» как о наступающей тьме, противостоящей безнадёжным, но опасным русским проблескам. «Возможно, история неумолимо течёт в направлении либеральной капиталистической демократии, а солнце истории действительно может скрыться за горами, — робко надеется Уолтер Рассел Мид. — Но даже если тень увеличится и появятся первые звёзды, такие фигуры, как Путин, останутся на мировой политической сцене. Они не исчезнут в ночи, а будут бороться до последнего луча света».

Русскому культурно-историческому типу было суждено проснуться и начать осмысленное существование в условиях планетарного торжества «Европы», догоняя Европу и сопротивляясь ей заёмным оружием западного стиля, западных форм и западной техники, подчиняясь навязанным ограничениям европейского псевдоморфоза. Но уже тогда — в XVIII-XIX веках — проявились сущностные, внутренние отличия стиля русского.

Западному «праву» — через обожествление «свободы» впадающему в глубинный эгоцентризм «прав человека» — этот стиль противопоставляет «правду», в которой справедливость поверяется не нормами и законами, а добротолюбием. Западной «свободе» как цели жизни — а здесь продолжу словами Бориса Стругацкого — свободу как «непременное условие полноценности и осмысленности жизни», поскольку «самое высокое наслаждение, доступное человеку, это творческий труд», а «несвобода — это (всегда) ограничение свободы творчества». Западному безграничному пространственному экспансионизму (прошедшему путь от великих географических открытий до континентальных и мировых войн) — розановское «устремление в вечность». Западной железной жестокости в достижении цели — переходящей, при необходимости, в холодный и ничем не ограничиваемый прагматизм, — русскую (снова цитируем Василия Розанова) «мягкость» в пути и при этом «окончательность» в последних решениях (это удивительно ярко выразилось в абсолютной непобедимости русского оружия в тех битвах, которые народным сознанием приняты как справедливые, отечественные, обусловленные не нападением, но защитой).

Именно здесь пролегает непостижимая для наших евролунатиков грань между столь ненавидимой ими «империей» — царской, советской, предполагаемого «Русского мира» — и империями «цивилизованными». Русский «империализм», по совершенно точному замечанию Вячеслава Рыбакова, всегда — с самых ранних времён — был вовлечением, а не захватом, расширением, а не вытеснением. Расширение России — того самого «русского мира» — до пределов естественных границ северной Евразии сопровождалось вовлечением «инородцев» в общее жительство с русскими по совершенно иной, чем при европейской колонизации, нравственной модели: русское войско вступало на новые земли не как «победитель», но как «освободитель», а «побеждённые» принимались в «семью народов» как новый объект — не эксплуатации, а, скорее, попечения.

В царской «тюрьме народов» практически отсутствовала практика русификации — за одним-единственным исключением: «народный» элемент восточно-европейского края воспринимался русской властью как «насильственно ополяченный» и потому подлежащий возвращению в «прежнее состояние». Ни в одном из традиционно русских идеологических концептов — с самых давних времён до славянофилов — нет ничего, подобного образам «расы господ» или разделению людей на «сорта». Агрессивный этнически окрашенный национализм, да и столь близкое уму и сердцу некоторых современных «националистов» космополитическое слово pogrom, вместе со всем комплексом дискриминационных антисемитских практик «черты оседлости», — всё это пришло в Россию в результате раздела Польши, освоения европеизированных малороссийских и белорусско-литовских местностей и последовавшей европеизации русского быта не ранее начала XIX века. Характерно, что первыми идеологами антисемитизма как расизма, основанного на юдофобсмких суевериях, стали польские «публицисты"-фальсификаторы, подобные Ипполиту Лютостанскому (кстати, в 1913 г. на историческом процессе по делу Бейлиса, после отказа православных священников от участия в нём в качестве «экспертов» по кровавому навету, эту «почётную» обязанность от имени христиан взял на себя ксёндз из Ташкента Иустин Пранайтис).

Маргинальные, привнесённые извне в русское миропонимание, этнические предрассудки никак не оформлялись в качестве официальных норм жизни — в официальных документах (в том числе дискриминационного характера) указывалось исключительно вероисповедание, а многословное титулование Императора Всероссийского как бы привязывало его — в личном качестве — напрямую ко всем царствам, княжествам, герцогствам и уделам, перечисляемым после упоминания «Всея России». Можно предположить, что и традиционное для русского словоупотребления обозначение этнической принадлежности словом «народность» скорее указывало на разную степень родства между многочисленными родами, объединёнными в общей «единой семье» (образ, сохранившийся и активно использовавшийся и в советской риторике), чем на видовое и «сортовое» разделение между «расами» и «национальностями» в западном понимании.

Марксистско-ленинский коммунизм — эта высшая и последняя стадия западного псевдоморфоза — привнёс в русское сознание тему «национальной гордости великороссов», объявил устами Ленина, что «не может быть свободен народ, который угнетает чужие народы» (под «угнетающим» имелся в виду народ собственно великорусский, а под угнетаемыми — все остальные: польский, украинский, почему-то персидский и китайский и т. д.), а также что «экономическое процветание и быстрое развитие Великороссии требует освобождения страны от насилия великороссов над другими народами».

Победа ленинизма — завершившаяся трансформацией Российской Империи в Союз Советских Социалистических Республик — оставила русских в каком-то совершенно двусмысленном состоянии. С одной стороны, русский народ в узком смысле — собственно, великороссы — составляющий абсолютное большинство населения и представленный, в рамках большой федерации, наиболее обширной союзной республикой РСФСР, — оставался «центральным» и государствообразующим народом, и в сменившем «Интернационал» советском гимне прямо упоминалась «Великая Русь», сплотившая вокруг себя остальные «свободные республики». Собственно, именно об этом твердят и сегодня руководители «освобождённых» республик, возводящие в своих столицах «музеи оккупации», всё менее привязанные к теме коммунизма, и всё более — к теме «русского угнетения». С другой стороны, именно великороссы оставались в составе СССР единственной «национальностью», лишённой политической субъектности (которую в советской системе обозначала исключительно собственная республиканская организация КПСС), единственной, применительно к которой возможность разговора о «национальной гордости» ограничивалась упомянутой ленинской статьёй. Парадоксальным образом — и вопреки лучшим империалистическим традициям Европы — именно великорусская «метрополия» выступала донором для своих четырнадцати «колоний», а точнее, своего рода общей колонией четырнадцати «метрополий».

Собственно, пролетарский интернационализм в масштабах отдельно взятого Советского Союза стал — для всех народов, кроме русского — вполне западным по стилю и духу многонационализмом, бомбой, заложенной Союзным договором 1922 г. (с правом выхода республик из СССР) за 69 лет до крушения Союза, и надёжной и прочной базой формирования националистических и, в конечном счёте, прозападных режимов во всех без исключения «свободных республиках», созданных и взлелеянных под властью коммунистической партии — будь то откровенно русофобские режимы нацистского толка, будь то «партнёры», реализующие свои планы ползучей русофобии под прикрытием миролюбивой «интеграционной» риторики.

Что касается мощного интегристского потенциала русского культурно-исторического типа, то колоссальная энергетика его была отчасти подорвана «великим октябрьским социалистическим фальстартом» 1917 г. и растрачена в ходе семидесятилетнего марксистского эксперимента. Но только благодаря этому потенциалу русская цивилизация пережила и марксизм, и XX век — хотя и была ослаблена и отброшена в своём развитии.

Ослаблена и отброшена — на столетия назад. Под ударом оказались её самые основные достижения и ресурсы. Душа — потому что сначала марксизм сымитировал «новую религию», оказавшуюся циничной атеистической пропагандой для обеспечения тоталитарной власти, своего рода атеократии. Интеллект — потому что после крушения атеократии были почти до основания сокрушены сохранявшие внутреннюю мощь и традиции институты воспроизводства народного сознания: русская школа, русская наука, русское здравоохранение. Стиль жизни — потому что пустоту, насилием избавленную от души и интеллекта, быстро заполнили суррогаты западного образа жизни, ориентированного на примитивный гедонизм.

По этим болевым точкам ведётся прицельный огонь и сегодня. Элиты подсаживают на самый радикальный гедонизм, раскалывая общество и привязывая людей, в том числе влиятельных и высокопоставленных — поодиночке — к примитивным схемам потребления. Всякого рода «болонские процессы» и «оптимизации» лишают Россию интеллектуального иммунитета по известной (для наиболее традиционного способа заражения СПИДом) насильственной методе. Прозападная интеллигенция становится прямым каналом разрушительной, зомбирующей пропаганды и фактически доминирует в «интеллектуальном» информационном поле, от которого, в свою очередь, напрямую зависит мировоззрение всего (а не только прозападного) социально активного и образованного слоя. Специальные информационно-пропагандистские и политтехнологические проекты системно дискредитируют Русскую православную церковь и в целом православное христианство.

Но даже сам этот беспрецедентный, всепланетный размах необъявленной мировой войны против России и «русского мира» (пока что — просто против сказанного слова, вызывающего неистовую ненависть), выходящая за пределы операциональной целесообразности ярость в отношении Путина — вовсе не лидера всемирного сопротивления, а всего лишь (пока) символического «флажкового», сигнализирующего «Здесь Россия!», — всё это доказывает, что русский ответ всем, стремящимся поставить существование России под вопрос, ещё не дан — но может быть и будет дан. И это будет — сильный ответ, ответ по существу.

«Счастье и сила России в том и заключаются, — говорит Николай Данилевский, — что, сверх ненарушимо сохранившихся ещё цельности и живого единства её организма, само дело её таково, что оно может и непосредственно возбудить её до самоотвержения, если только будет доведено до его сознания всеми путями гласности; тогда как её противники не могут выставить на своём знамени ничего, кроме пустых, бессодержательных слов: будто бы попираемого политического равновесия якобы угрожаемой цивилизации».

Но каким будет этот ответ? Откуда найдутся силы высказать его и кто распространит его по лицу земли? Шпенглер этого не знает. «То, что сегодня здесь происходит, — предполагает он, — невозможно выразить только в словах — рождается ей самой [России] непонятный новый вид жизни, которым беременно это огромное пространство и который ищет пути к рождению».

Продолжение следует.

Источник