Русская интеллигенция. Синдром бессилия. 1907 - 1917г.г.

РУССКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ. СИНДРОМ БЕССИЛИЯ 1907-1917

Безвременье – время брожения.

«Стояло безвременье, эпоха между двумя войнами и двумя революциями, - тягостное десятилетие от седьмого до семнадцатого года, а именно самая тяжкая его половина. Столыпина уже не было, но столыпинский дух еще был силен; общественные движения подавлены, лучшие надежды обесценены, воспоминания недавнего прошлого звучали далёкой легендой. Прокатились и разошлись грязной пеной волны порнографии и пинкертоновщины, лиг любви и клубов самоубийц. Казалось, впереди ничего нет и быть не может – тусклая, беспросветная мгла, гнилой туман, в котором все светы как бы гасли, а контуры сливались в общее пятно. И этот туман медленно и властно окутывал всю Россию, столицы и провинции, верхи общества и самый народ. Не во что было верить, нечего ждать и не хотелось ни думать, ни действовать, ни бороться – жить день за днём, отдаваясь течению», - таким был Петербург накануне грозных событий.

Эмоциональное опьянённость.

Империалистическая война подрывала силы народа. Существующая политическая система виделась единственным источником зла. Вспоминая о том времени С.Л.Франк писал, что «большинство русских людей из состава… интеллигенции жило одной верой… эту веру лучше всего определить как веру в революцию. Многих тогда манил “призрак совершенной личной свободы”». Он обещал какую-то «жизненную правду». Многие, очень многие соблазнялись призраком свободы и, быть может, именно эта «соблазнённость» и явилась прологом будущих трагедий.

Все жаждали СВОБОДЫ, но никто не понимал толком, в чем она заключалась. С.Л.Франк с горечью писал о том, что свобода в российских интеллектуальных кругах воспринималась слишком по-детски, - наивно, безответственно. «Ничего не искать, ничему не служить, наслаждаться жизнью, брать от нее всё, что она может дать, - это казалось заманчивым, но, одновременно, обладало признаком аморализма».

Радикализм был в моде. Было принято «верить в народ» и в грядущую революцию, видевшуюся неким «очищающим пламенем». Эта вера облекалась в восторженные, полные энтузиазма речи, лившиеся рекой. Чем больше повышалась степень напряжения в пространстве – тем полноводнее были реки слов, которыми исходила буржуазная интеллигенция накануне 17 года.

«Действительно, - писал А.Толстой, - живём – ни больших идей, ни больших чувств. Правительством руководит только одно – безумный страх за будущее. Интеллигенция обжирается и опивается. Ведь мы только болтаем, болтаем… и – по уши в болоте. Народ – заживо разлагается. Вся Россия погрязла в сифилисе и водке. Россия сгнила, дунь на нее – рассыплется в прах. Так жить нельзя… Нам нужно какое-то самосожжение…».

Традиция критицизма.

Политики всех партий, интеллектуалы всех направлений мысли и даже знать были заняты бесконечными политическими дискуссиями и проектами. Но все споры ни к чему не приводили, ничего не решали, потому что «именно твёрдой почвы не было под ногами, не на что было опереться. Многочисленные политические партии имели весьма смутное представление о будущем, и в глубине души никто не представлял себя в роли ответственного, руководящего событиями политического деятеля». Все лишь дружно отрицали настоящее и, похоже, в этом отношении заключался смысл существования всех этих партий. Различие между ними выражало «не качественное различие в мировоззрении, а, главным образом, различие в интенсивности ненависти к существующему и отталкивания от него – количественное различение в степени радикализма».

Критики было много. Слишком много. Умирающее самодержавие критиковали все, кто имел дар слова и держал перо в руках. Питирим Сорокин в своих воспоминаниях отмечает, что даже «князья, графы, помещики и предприниматели дружно рукоплескали критике правительства и приветствовали наступающую революцию. Видеть их – томных, изнеженных, привыкших к жизни в комфорте, призывающими к революции, было забавно».

Было принято играть в «друзей народа», умиляться его «величию». «Это была ложная жизнь, - писал И.Бунин в дневнике, - когда все играли какую-то роль, стараясь сыграть ее хорошо, чтобы заслужить похвалы зрителей».

Критика стала образом мысли и деятельности большинства представителей предреволюционной русской интеллигенции. Образ мыслей принял одностороннее критическое направление, что было наиболее опасно. Стремление к разрушению настоящего приобрело всеобъемлющий и самодовлеющий характер. Все словно вдруг ослепли в упоении нигилизмом и именно интеллигенция (а не народ) первая провозгласила грозные слова – «весь мир насилья мы разрушим». О том, что будет «затем», кажется, никто серьёзно не думал. Весьма туманные программы при зыбкости и расслабленности волевого начала мало что значили.

Традиция критицизма в России весьма богата. Она берет начало с критики Радищева, Чернышевского, Достоевского, Чаадаева, Гоголя, Салтыкова-Щедрина. Но, в отличие от критики Гоголя, который, обозревая просторы России, плакал и смеялся от отчаяния и бессилия что-либо изменить; в отличие от Салтыкова_Щедрина, в пророческих глазах которого мука и страдание словно окаменели в ледяном отчаянии; в отличие от Достоевского, видевшего жизнь во всем ее безобразии и больной плоти, - интеллигентский предреволюционный критицизм грешил легковесностью и позёрством. Критики не спешили брать на себя ответственность ни перед народом, ни перед будущим. Критицизм превратился в безудержное словоговорение.

Нельзя сказать, что не было в интеллигентской среде благородных стремлений к переустройству России – были. Но отсутствие волевого начала и непродуктивное использование мыслительной энергии исключительно на словоговорение, превращали все стремления и благие пожелания в ничто. Чего стоят мечты, если при этом не формулируется конкретная и определенная цель? Не разрабатывается программа действий? Всё превращается в пустые мечты и несбывшиеся фантазии.

Родовая травма русской интеллигенции.

Нежелание брать на себя ответственность за проведение в жизнь конкретных решений стало свидетельством инфантилизма русской интеллигенции, ее патологической оторванности от реальной жизни и, в конечном итоге, привело многих ее представителей к гибели. Упования на то, что кто-то придёт и что-то решит оправдались. Но пришёл вовсе не тот, кого ждали и решил не так, как хотелось бы многим. Пришел тот, кто знал, чего хочет и, не испугавшийся ответственности за принятые решения.

Туманное будущее.

Ни один архитектор не приступает к постройке нового здания, если у него нет плана. Что же обещала «правая» революционная интеллигенция? Нечто зыбкое, колеблющееся, туманное. «Да ведь это же болото!» - воскликнет каждый здравомыслящий человек и..., устав плутать по бездорожью, рвам и буеракам истории, запинаясь за диковинно-кудрявую фразеологию революционеров, пойдет за тем, кто выйдет с фонарем на дорогу и скажет простым и понятным языком: «Иди за мной и ты получишь кров, хлеб, мир и равенство!» Кто после этого станет обвинять этого человека в темноте, невежестве и дикости? Умозрительная свобода, которой грезила интеллигенция – что это такое? Что она обещает человеку?

«Поиск умозрительной свободы, - считает С.Л.Франк, - это дань моде, времени, а, в действительности, то, чего мы ищем и по чему тоскуем, есть не свобода, а прочность и устойчивость, не хаотическое блуждание по бесконечным далям, а покой в родном доме». Болезненная экзальтированность.

На мой взгляд, беда русской интеллигенции заключается в злокачественной экзальтированности – болезненной, неприятной и, искажающей реальное положение вещей. Эта страсть истекать словами, опьяняясь самими собой, невозможность во-время остановиться и послушать собеседника, неумение найти точки соприкосновения в дискуссиях, - всё это, вкупе с упорным стремлением к копированию западных образцов, являет собой портрет русской интеллигенции на все времена.

Барский идеализм.

Эти черты русской интеллигенции отмечал и И.Бунин, давая убийственную характеристику «деятельности» представителей интеллектуальных кругов: «Мы все учились понемногу “чему-нибудь и как-нибудь”. Да и делали мы тоже кое-что, что придется, иногда очень горячо и очень талантливо, а все-таки, по большей части, как Бог на душу положит… Длительным, будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. А отсюда и идеализм наш… очень барский».

Этот «барский идеализм» неприятно выражался в приторно-сладком отношении к народу. «Что это было? – возмущенно вопрошал Бунин. – Глупость, невежество, происходящее не только от незнания, но и от нежелания знать его [народ]? Всё было. Да, была и привычная корысть лжи, за которую так или иначе награждали. “Я верю в русский народ!” За это рукоплескали».

Писатель с горечью говорит о русском образованном обществе, страдающем лицемерием, объявившем себя «другом народа, молодежи и всего светлого». «А мужика, как отдельного человека он видел? – восклицает Бунин. – Он [интеллигент] знал только «народ», «человечество».

Взаимное отчуждение между народом и интеллигенцией привело к ненависти, обострившейся в революционные дни. Со стороны народа это была ненависть к «говорильщикам». Со стороны интеллигенции – ненависть к «зверочеловечеству». «Толпа, - писал Вернадский в 1917 году, - не верит интеллигенции, растет озлобление с обеих сторон».

Осенью 1917 года русская интеллигенция наконец-то увидела ИСТИННЫЙ ЛИК РУССКОГО НАРОДА без прикрас с «глазами мутными», с «голосами утробными, первобытными», с лицами «чувашскими, мордовскими… преступными, прямо сахалинскими» и этот реальный, непридуманный лик испугал её, отрезвил, внушил отвращение и ненависть.

Народ оказался не таким, какой существовал в интеллигентском воображении. Бунин везде видит страшные лица, «пугающие злой тупостью», «резко отталкивающие». Его дневники предельно эмоциональны. Читая их, словно чувствуешь бешеное биение сердца автора, его головокружительное отчаяние от невозможности что-либо исправить. От того, что «ПРОГОВОРИЛИ» Россию.

Бессилие и паралич воли.

В решительные дни, когда на карту была поставлена судьба России, в полной мере проявились все порочные свойства русской интеллигенции: ее неспособность действовать и полная безответственность.

А.Ф.Керенский вспоминает, что накануне штурма Зимнего дворца «Совет [республики], раздираемый внутренними распрями и непримиримыми разноречиями мнений, до поздней ночи не мог вынести никакого решения. Вожди всех анти-большевистских и демократических партий вместо того, чтобы спешно организовать силы для трудной борьбы с изменниками, весь этот день и вечер потеряли на бесконечные и бесполезные ссоры и споры».

С. Ан-ский вспоминает о том, как Петроградская городская дума «боролась» с большевиками, совершившими государственный переворот в октябре 1917 года: «27 и 28 октября в Думе происходили беспрерывные заседания, продолжавшиеся с утра до 12 часов ночи… Произнесены были пламенные речи и приняты резолюции протеста против насильственных действий большевиков. Были составлены и напечатаны воззвания к армии, рабочим и народу».

Затем было созвано межпартийное совещание, где снова лились речи. После долгих дебатов решили создать новый Предпарламент и новый Совет министров. «Прения разгорелись вокруг вопроса о составе Предпарламента, - пишет Ан-ский. – Они приняли еще более страстный характер, нежели на первом заседании».

И это происходило в то время, когда большевики захватывали власть. Но вопросы дележа портфелей настолько захватили делегатов, что они и знать ничего не хотели о том, что творится вокруг них. Когда швейцар доложил о том, что в Совет пришли рабочие и требуют их принять, аудитория выразила неудовольствие. Но делегация обнаружила настойчивость.

«В комнату вошло 15 рабочих… Лица были серьезные, напряженные. “Вот уже неделя, как продолжается кровопролитие между обоими революционными лагерями. Преступная гражданская война! Мы требуем, чтобы ей немедленно был положен конец! Довольно! Вы уже 2 дня заседаете, обсуждая вопрос о соглашении, но похоже на то, что вы вовсе не торопитесь. Мы не можем допустить дальнейшего продолжения гражданской войны. К черту Ленина и Чернова!.. Мы говорим вам: положите конец разрухе. Иначе мы с вами рассчитаемся сами!”… Я разъяснил рабочим… о всех пунктах наших разногласий. Рабочие выслушали меня и один из них в сердцах крикнул: «Чёрт вас разберет, кто из вас прав! Все вы не стоите того, чтобы вас земля носила! Повесить бы вас всех на одном дереве – в стране само наступило бы спокойствие!»

Читая об этом «парламентском кретинизме», задаешься вопросом: что же было сделано для того, чтобы предотвратить наступление большевиков? Ответ один – заговорили еще быстрее, да попытались «протестовать», используя метод «кукиша в кармане». Потом лучшие умы России удивлялись, искали (и не находили) виноватых в случившемся. Никто не предполагал, что ТАК всё обернется. В глубине души каждый из депутатов был уверен, что ВСЕ ОБРАЗУЕТСЯ». Как? Как-то само-собой. Ведь что ж было-то? Была самая невинная, милая, либеральная болтовня. «Нас пленял не социализм, а ЧУВСТВИТЕЛЬНАЯ сторона социализма», - писал Достоевский в «Бесах».

А.Демьянов – член подпольного Временного Правительства также говорит о бессилии и банкротстве русской интеллигенции, не способной к волевым действиям: «У меня… создалось убеждение, что подвинуть этих неподвижных, книжных людей на дело ничем нельзя, что единственный способ достичь какого-либо успеха – посадить на готовое уже место». Далее он отмечает, что «действительность не была уделом членов Совета». Почему? Потому что у них была «чисто русская психика интеллигенции, психика кабинетных людей. Они останавливались каждый раз, когда нужно было идею претворить в действие».

Странная она - наша русская душа! Всё-то нам надо делать на волне вдохновения, всё-то кураж нужен, поза. Если к этому добавить желание интеллигенции постоянно подчеркивать свою рафинированность и избранность, подкрепленную непонятными «учеными» словами – выявится «физиогномия» русского народа вкупе – вожди и ведомые. Вожди – слепые и скованные параличом воли - сначала, говорящие до головокружения, а потом умолкнувшие в знак протеста. Единственной партией, не отмежевавшейся от растерянных масс, была партия большевиков, которая и победила в борьбе. Победила, потому что действовала! И пошли за ней потому, что она оказалась единственной движущей силой в российском болоте.

В семнадцатом же году русская интеллигенция своим бездействием подписала себе смертный приговор. По сути, совершила «акт самоубийства». Это было давно. А что изменилось? В романе А.Толстого «Хождение по мукам» есть слова, гениальные по простоте и беспощадной правдивости: «… Предстоит какое-то большое горе, и всё это в расплату за то, что мы жили дурно».