КРАСОТА ВАЖНЕЕ
Фигура Игоря Северянина, знаменитого русского поэта начала XX века, многими мемуаристами, в особенности советскими, рисовалась откровенно карикатурной. Что делать, такова порой изнанка славы. Игорь Васильевич Лотарев (Северянин — это псевдоним) искренне верил, что он — гений, и не стеснялся сообщать об этом другим. И вел себя так, как, с его точки зрения, и полагается гению: то есть, неестественно.
Однажды во время его выступления кто-то крикнул ему из зала: «Северянин, хватит корчить из себя Уайльда! Неужели вы не понимаете, что ведете себя глупо и неестественно?» «Да, неестественно! — ответил Северянин и, вскинув голову, добавил: — Зато красиво!»
«КАК, ОПЯТЬ АНАНАСЫ?!»
Вся его искусственная манерность в мгновение слетала, когда он оставался один или в кругу близких людей. Кокетливый и высокомерный в гостиных, поэт был прост и естественен в быту. Когда поблизости не находилось женщины, на которую ему хотелось бы произвести впечатление, он превращался в «нормального» человека.
Павел Антокольский признавался, что был потрясен, когда Северянин в его присутствии заказал в ресторане никакие не «ананасы в шампанском», не «мороженое из сирени», а штоф водки и соленый огурец.
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо, остро!
Весь я в чём-то норвежском! Весь я в чём-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!
Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!
Ветропросвист экспрессов! Крылолёт буеров!
Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!
Ананасы в шампанском — это пульс вечеров!
В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грёзофарс...
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Из Москвы — в Нагасаки! Из Нью-Йорка — на Марс!
Это знаменитое стихотворение принесло Северянину не только уйму аплодисментов и новых поклонников, но и немало неприятных минут. Предпочитая еду простую и сытную — картошку, рыбу, кислую капусту, — ему, куда бы он ни приезжал, приносили, дарили и ставили перед ним на стол эти злосчастные ананасы в шампанском. «Как? Опять ананасы?!» — с разочарованием восклицал он. И делал вид, будто ему нанесли жестокое оскорбление.
РЯДОВОЙ… МЕРСИ
Весной 1916 года двадцативосьмилетнего Игоря Северянина призвали на военную службу. О том, как не приспособлен был поэт к казарменному быту, как он стал посмешищем в роте, рассказал в своих воспоминаниях писатель Леонид Борисов:
«Рядовой Игорь Лотарев случайно, или так и должно было быть, из пяти выпущенных пуль в цель попал три раза. Дважды пульки легли кучно. Батальонный командир похвалил Лотарева:
— Молодец, солдат!
На что Северянин, он же солдат Лотарев, чуть повернувшись в сторону батальонного командира, небрежно кивнул:
— Мерси, господин полковник!
Батальонный застыл в позе оскорбленного изумления. Кое-кто из солдат, стоящих подле стрелка, прыснул в кулак, кое-кто побледнел, чуя недоброе за этакий штатский и даже подсудный ответ, когда полагалось гаркнуть: «Рад стараться, ваше высокоблагородие!»
Наконец батальонный разразился отборной бранью и, призвав к себе ротного, взводного и отделенного, назидательно отчеканил:
— Рядового с лошадиной головой, вот этого, впредь именовать по-новому, а именно, как я скажу: Мерси. Понятно? Рядовой Мерси!..»
С этого дня на поверке взводный вызывал:
— Мерси!
И стоявший в строю Северянин отзывался:
— Я!
По другим свидетельствам Лотарев оказался никуда не годным солдатом. Он не поддавался муштровке, за что и был направлен на мытье полов в казарме. Потом его перевели в санитарную часть. На его счастье, среди влиятельных людей нашлись ему сочувствующие: на медкомиссии Игоря Лотарева «признали» негодным и «списали вчистую».
КОРОЛЬ МЕЛОДИЙ
Что больше всего влияет на эмоции людей? Приводит к учащению пульса, заставляет смеяться, плакать, грустить или, напротив, тонуть в блаженстве? Согласно исследованиям психологов Стэнфордского университета (США), первое место среди возбуждающих человека факторов занимает…Что бы вы думали? Музыка! На втором месте — трогательные, «душещипательные» сцены, отображенные в кино, театре и книгах, на третьем — красоты природы и произведения искусства. И только потом следует любовь…
Перенесем этот факт на творчество и сделаем вывод: поэт, чьи стихи отличаются напевностью и мелодизмом, скорее завоюет любовь и признание у публики, чем тот, чьи стихи, пусть они будут куда совершеннее, и по содержанию, и по грамматике, и по стилистике, но в них будет отсутствовать мелодия. Яркий пример: Северянин и Маяковский. Первого, изумительного мелодиста, любили и даже обожали, хотя и больше других ругали. Второго, выдающегося пропагандиста, — особенно не любил никто, хотя и много хвалили. Получается, что умного содержания, правильных рифм, четкого ритма, даже эмоционального напряжения — не всегда достаточно, чтобы завоевать симпатии читателей.
Петербургский критик Корней Чуковский так писал о Северянине: «Его стих, остроумный, кокетливо-пикантный, жеманный, жантильный, весь как бы пропитан… воздухом бара, кабарэ, скетинг-ринга… все же, несмотря ни на что, стих его волнующе-сладостен!.. Бог дал ему… певучую силу, которая, словно река, подхватывает тебя и несет… барахтайся сколько хочешь: богатый музыкально-лирический дар. У него словно не сердце, а флейта, словно не кровь, а шампанское! Сколько бы ему ни было лет, ему вечно будет восемнадцать».
О мелодизме его стихов писали многие. «Пробарабанит свои стихи Сологуб — жидкие хлопки; что-то там прорычит Маяковский — один свист в зале, а выйдет Северянин, пропопугаит два слова, те же два слова раз сто вподряд, да нараспев, да в раскачку — и все захлебываются от восторга…» — удивлялся журналист Николай Радин.
Как ни странно, даже явные недоброжелатели Северянина признавали необыкновенную музыкальность его стихов. «Мне нравятся стихи Игоря Северянина. И именно потому я открыто признаю недостатки его поэзии: поэту есть чем с избытком искупить их. Пусть порой не знает он чувства меры, пусть в его стихах встречаются ужаснейшие безвкусицы, — все это покрывается неизменной и своеобразной музыкальностью, меткой образностью речи и всем тем, что делает Северянина непохожим ни на одного из современных поэтов…» — так писал о Северянине Владислав Ходасевич. А вот цитата другого критика, В. Третьякова, которого трудно заподозрить в любви к Северянину: «…читка Игорем Северяниным своих стихов отдает цыганским пошибом и дешевит его строки. Но в принципе против такого чтения ничего нельзя возразить, ибо мелодия, слышимая в каждом стихе, сама напрашивается на мотив…».
КАК ПОЭТУ СТАТЬ ЗНАМЕНИТЫМ?
Чернышевский когда-то сказал: «всякий человек, желающий добиться успеха на поприще литературы или искусства, должен научиться удивлять толпу. Любыми способами удивлять, лишь бы удивлять…». Многие поэты и писатели, актеры и артисты, художники и музыканты интуитивно догадываются об этом и стремятся во что бы то ни стало выделиться из толпы — не талантом, так скандалом. Поэты серебряного века были в этом особенно заметны.
Эгофутуристы, к которым одно время причислял себя и Северянин, употребляли неприличные выражения и жесты, плевали и сморкались в слушателей, ходили в желтых кофтах и красных фраках, разрисовывали лица разными кубическими изображениями и даже демонстрировали почтенной публике свои… ягодицы. Однажды, давая в Одессе вечер, «Маяковский и компания» позолотили кассирше нос, хорошо уплатив ей за это. Сбор после этого был полный…
Совершенным дикарем по отношению к традициям русской поэзии, языку и здравому смыслу выступал футурист Алексей Крученых, выступавший с морковкой в петлице. Прославился он следующим «стихом»:
Дыр бул щил
Убещур
Скум
Вы со бу
Р л зэ
Крученых утверждал, что в «этом пятистишии больше русского национального, чем во всей поэзии Пушкина». Не уступали ему и другие «футуристы». Маяковский, например, прочитав стихи оскорбительного содержания, мог предложить залу: «Антракт десять минут. Желающие бесплатно получить по морде благоволят выстроиться в очередь в фойе».
«Я люблю протест, но эта форма протеста мне всегда была чуждой, и на этой почве у нас возникали разногласия», — вспоминал Северянин. Он никогда не оскорблял публику. Он завоевывал ее расположение изысканными «поэзами» и оригинальным их исполнением. Он полагался на талант. И добивался своего.
«ЭТО БЫЛО У МО-О-ОРЯ…»
Для выступления на эстраде поэт выработал особую манеру исполнения, которую поклонники называли «почти пением», а недоброжелатели — «подвыванием». Начиная читать почти мертвым голосом, переводя интонацию на распев, он затем с замиранием резко обрывал стихотворную строку. И буквально через несколько минут всецело овладевал вниманием публики…
В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом
По аллее олуненной вы проходите морево…
Ваше платье изысканно, Ваша тальма лазорева,
А дорожка песочная от листвы разузорена —
Точно лапы паучные, точно мех ягуаровый.
Для утонченной женщины ночь всегда новобрачная…
Упоенье любовное Вам судьбой предназначено…
А. Арго в книге «Своими глазами: книга воспоминаний» рассказывает об оригинальной манере поэта читать свои «поэзы»:
«Большими аршинными шагами в длинном черном сюртуке выходил на эстраду высокий человек с лошадино-продолговатым лицом; заложив руки за спину, ножницами расставив ноги и крепко-накрепко упирая их в землю, он смотрел перед собою, никого не видя и не желая видеть, и приступал к скандированию своих распевно-цезурованных строф. Публики он не замечал, не уделял ей никакого внимания, и именно этот стиль исполнения приводил публику в восторг… Все было задумано, подготовлено и выполнено. Начинал поэт нейтральным «голубым» звуком:
Это было у мо-о-оря...
В следующем полустишии он бравировал произнесением русских гласных на какой-то иностранный лад, а именно: «где ажурная пе-э-на»; затем шло третье полустишие: «где встречается ре-эдко», и заключалась полустрофа двусловием: «городской экипаж» — и тут можно было уловить щелканье щеколды садовой калитки…
Королева игра-а-ала
в башне замка Шопе-э-на,
И, внимая Шопе-эпу,
полюбил ее паж!
Конечно, тут играла роль и шаманская подача текста, и подчеркнутое безразличие поэта, и самые зарифмовки, которым железная спорность сообщала гипнотическую силу: «пена — Шопена, паж — экипаж». Нужно отдать справедливость: с идейностью тут было небогато, содержание не больно глубокое, но внешнего блеска — не оберешься! Закончив чтение, последний раз хлопнув звонкой щеколдой опорной зарифмовки, Северянин удалялся все теми же аршинными шагами, не уделяя ни поклона, ни взгляда, ни улыбки публике, которая… таяла, млела и истекала соками преклонения перед «настоящей», «чистой» поэзией»».
ЛЕГКАЯ РУКА ТОЛСТОГО
Литературная слава Северянина началась с одного стихотворения. Стихотворения, откровенно говоря, пошленького. Вот с этого:
Вонзите штопор в упругость пробки, —
И взоры женщин не будут робки!..
Да, взоры женщин не будут робки,
И к знойной страсти завьются тропки...
Плесните в чаши янтарь муската
И созерцайте цвета заката...
Раскрасьте мысли в цвета заката
И ждите, ждите любви раската!..
Ловите женщин, теряйте мысли...
Счёт поцелуям — пойди, исчисли!..
А к поцелуям финал причисли, —
И будет счастье в удобном смысле!..
Лев Толстой, прочтя его в одной из брошюр, пришел в ярость: какая глупость!.. какая пошлость!.. какая гадость!.. И высказал в одном из журналов все, что он думает о современной поэзии. Толстой надеялся этой критикой уничтожить автора и ему подобных горе-рифмачей. На деле все вышло как раз наоборот: с легкой руки Толстого Северянин стал известен всей читающей России. Им вдруг сразу начнут интересоваться и издатели, и редакторы, и читатели. Через несколько лет его слава достигнет всероссийского масштаба, затем прошагает по Европе, а потом долетит и до Америки. Его имя превратится в синоним успеха. Успеха, прежде всего, коммерческого.
САМЫЙ КОММЕРЧЕСКИЙ ПОЭТ
Культура появляется там, где появляется свободное время и деньги. Жизнь в конце девятнадцатого века изменилась: стремительно росло количество ресторанов, магазинов, кафе. Резко увеличилось число людей, готовых тратить деньги на развлечения, покупать красивые и непрактичные вещи. Основным рекламны ходом, которым пользовались создатели новой развлекательной индустрии, стало обращение к мечте о красивой жизни. Роскошно одетые люди, пьющие вино в богатых интерьерах или мчащиеся куда-то на входящих в моду авто, украшали обложки модных журналов. Даже дачно-сельский ежемесячник «Столица и усадьба» выходил с модным подзаголовком: «Журнал о красивой жизни».
В этот мир стихи Северянина вошли удивительно органично: «Элегантная коляска в электрическом биеньи эластично шелестела по шоссейному песку…», или «Я в комфортабельной карете на эллиптических рессорах…», или «Лакей и сенбернар — ах, оба баритоны! — встречали нас в дверях ответом на звонок», или «Цилиндры солцевеют, причесанные лоско, и дамьи туалеты пригодны для витрин». Он писал о мещанском рае с красивыми машинами, замками и дачами, с любовными сценами на берегу моря, с чарующей музыкой, запахом духов и сигар, с вином, фруктами и устрицами… И все это было так кстати! Люди, истосковавшиеся по хорошей и сытой жизни, воспринимали стихи Северянина на «ура».
Его слава была поистине «громокипящей». Его книги издавались огромными тиражами. В поэтическом состязании, проходившем в московском Политехническом институте, он завоевал титул «короля поэтов» — и это в присутствии таких грандов как Маяковский, Бальмонт, Блок и Брюсов!
Его выступления проходили при переполненных залах и в Москве, и в Минске, и в Одессе, и везде, куда бы он ни приезжал. Женщины — гимназистки, аристократки, куртизанки, вдовы и замужние, арестантки и многодетные матери — забрасывали его мешками надушенных писем с помадными печатками-поцелуями, назначали ему тайные свидания и обещали пойти за ним хоть на край света… Северянин вспоминал: «Одна актриса, изредка встречаемая мною в доме Сологуба, совершенно серьезно просила меня в одну из лирических минут выстрелить в нее из револьвера, но, разумеется, не попасть в цель… «Это было бы отлично для рекламы», — заискивающе-откровенно поясняла она».
На северянинской славе наживались ловкие проходимцы из числа мелких актеров. Некоторое внешнее сходство (усиленное гримом) и чтение трех десятков северянинских «поэз» давали возможность недолгой «гастроли». А имя — Игорь Северянин — обеспечивало аншлаг. Поэт знал о самозванцах и со смехом рассказывал об этой стороне своей популярности друзьям.
САМОДОВОЛЬНЫЙ И… ГЛУПЫЙ
В Англии говорят: «Проклятие бодрит, благословение расслабляет». Дифирамбы, доносящиеся со всех сторон, не только расслабляют, но и ослепляют. И даже оглупляют. К сожалению, это случилось и с Северяниным. Его самовлюбленность и самонадеянность росли вместе с его известностью:
Я, гений Игорь-Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!
Он и сам признавался: «Я — соловей: я без тенденций И без особой глубины…». Хорошо знавший его современник писал о нем: «Он вел себя несколько шаржировано, явно неестественно, и эта неестественность, как ему самому казалось, очень была ему к лицу… В присутствии поклонниц он любил перелистывать бесчисленные альбомы с наклеенными на картон рецензиями, заметками, статьями о нем и его творчестве, делал красивые «аристократические» жесты, говорил на иностранный манер, растягивая гласные, даже вздохи делал какие-то опереточные … Развалившись лениво-томно на диване в позе пресыщенного падишаха, он с покровительственной снисходительной взирал на поклонниц, начинающих поэтесс и просто любых женщин…».
Он был мастер придумывать разные изящные словечки. Чего только не найдешь у него — и грезоторты, и ландолеты, и крылолеты… Всех любимых женщин он обязательно переименовывал на свой лад: Злата, Балькис, Августелла, Эльжюстина, Светолира, Кларетта, Эсклармонда… Эсклармонде — поэтессе Софье Шамардиной — он посвятил такие «фантастические» строки:
Я еду в среброспицной коляске Эсклармонды
По липовой аллее, упавшей на курорт,
И в солнышках зеленых лучат волособлонды
Злоспецной Эсклармонды шаплетку — фетроторт...
Даже сыну своему придумал странное имечко — Вакх (сумел убедить батюшку, что есть-таки в святцах такой мученик…).
Все эти вычурно-красивые слова, как и свою манерно-красивую реальность, в конце жизни он осудит и раскается: «Мешали мне моя строптивость и заносчивость юношеская, самовлюбленность глуповатая и какое-то общее скольжение по окружающему. В значительной степени это относится к женщинам».
НАЧАЛО — ЭТО ВСЕГДА ЖЕНЩИНА…
Первая публикация его стихов произошла благодаря женщине: «одна «добрая знакомая» моей «доброй знакомой», бывшая «доброй знакомой» редактора солдатского журнала «Досуг и дело», передала ему (генералу Зыкову) мое стихотворение «Гибель Рюрика», которое и было помещено 1-го февраля 1905 г. во втором номере этого журнала под моей фамилией…» Женщины составляли подавляющее большинство его читателей: на его концертах, как едко заметил Маяковский, очень редко можно было обнаружить более двух-трех мужчин во всем зале. На обложках своих книг он печатал часы приема поклонниц. И те неизменно приходили, одна за другой, а иногда по нескольку сразу. И обязательно с букетом цветов, которые приходилось потом отдавать «за спасибо» цветочным торговкам: у поэта (а жил он тогда в тесной каморке, за фанерной стеной которой находилась прачечная) от избытка ароматов — букетов и духов — начинала болеть голова.
Северянин не отличался красотой: худой, узкоплечий, большеголовый, с сильно вытянутым («ликерной рюмкой» — Маяковский) лицом. Но это не смущало поклонниц. Относительно продолжительных связей у него было, по его подсчетам, тринадцать. Сколько непродолжительных, по его же словам, — «учету не поддается». Он появлялся с ними на поэтических сборищах и, окруженный толпой восторженных дам, играл роль пресыщенного сердцееда. Пассий своих он именовал по номерам: «прошу любить и жаловать — моя 12-я…».
Однажды он влюбился в прекрасную рыжеволосую девушку (и тотчас же перекрестил ее на свой манер — была Евгения, стала Злата). Она жила в Гатчине, он — в Петербурге. Однажды, уподобив себя пилигриму, идущему к святым местам, он отправился с утра пешком к ней (на транспорт не было денег). Шел весь день. Его появление для Златы было полной неожиданностью. «Подвиг», о котором он ей сообщил, вызвал у нее слезы и смех, она принялась его кормить… «Неужели мы расстанемся когда-нибудь?» — спросила она. «Пока я жив, Злата, всегда буду с тобой», — ответил он.
По бесхарактерности, по молодости он не сдержал слова. На пути его встретилась искушенная соблазнительница, он не устоял и потерял Злату. Слезы и покаянное самоуничижение не могли исправить случившегося.
КТО НАДЕЕТСЯ НА ЛЮБОВНИЦУ, ТОТ ПОТЕРЯЕТ ЛЮБИМУЮ
Аналогичная ситуация повторится еще раз, уже в конце жизни, когда поэт решит оставить Фелиссу, верную подругу и жену, ради более красивой и молодой поклонницы — Веры Коренди…
И вновь он раскается. И начнет просить прощения у верной подруги:
Мой лучший друг, моя святая!
Не осуждай больных затей:
Ведь я рыдаю не рыдая,
Я человек не из людей!..
Не от тоски, не для забавы
Моя любовь полна огня:
Ты для меня дороже славы,
Ты — всё на свете для меня!
Я соберу тебе фиалок
И буду плакать об одном:
Не покидай меня — я жалок
В своём величии больном…
Но Фелисса измены не простит. В оккупированном немцами Таллине Вера Коренди, красивая, но нелюбимая им женщина, ухаживала за тяжелобольным поэтом, помогала, чем могла, приносила еду. Однажды она повстречала на улице офицера вермахта и в порыве чувств рассказала ему о бедственном положении Северянина, который погибал в нищете. Офицер оказался интеллигентным человеком, к тому же знакомым с русской литературой и искусством. До самой смерти Игорю Васильевичу три раза в день приносили хороший паек. Но было уже поздно. 20 декабря 1941 года Северянин скончался. На руках нелюбимой женщины…
В те времена, когда роились грезы
В сердцах людей, прозрачны и ясны,
Как хороши, как свежи были розы
Моей любви, и славы, и весны!..
Пришли лета, и всюду льются слезы,
Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране.
Как хороши, как свежи ныне розы
Воспоминаний о минувшем дне!..
Но дни идут — уже стихают грозы,
Вернуться в дом Россия ищет троп.
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!..
Последних две строки выбиты на могильной плите поэта.
«ЧИТАЮ СВОИ СТИХИ КАМЫШАМ…»
Считать деньги поэты обыкновенно не умеют. Северянин так и не выбился из бедности, хотя всю жизнь приносил солидные барыши тем, кто устраивал его гастроли и издавал его книги. Он умел только слагать стихи, и еще — удить рыбу. И ничего больше. Мать поэта всегда потакала своему единственному и любимому сыну, не в силах отказать ему ни в чем. В результате он так и не обрел одного важного мужского свойства — умения брать на себя ответственность. Он привык жить за чужой счет — сначала на деньги родителей, затем на деньги дяди, после — за счет родителей жены…
Он спокойно воспринимал свою беспомощность. Хотя и жаловался поэтессе Ирине Одоевцевой: «Подумать страшно: я живу нахлебником у простого эстонца-мыйзника. Только оттого, что я женился на его дочери. Я для него не знаменитый поэт, а барин, дворянин, сын офицера. За это он меня и кормит. Ему лестно. А я ловлю рыбу. И читаю свои стихи речным камышам и водяным лилиям…»
Как следствие этой житейской непрактичности (Фелисса, супруга поэта, была такой же «попрыгуньей»), в конце жизни — уже не бедность, а настоящая нищета. Северянин, с одним только желанием получить хоть немного денег, ходил по дворам дач и предлагал хозяйкам свежий улов — полтора десятка окуньков. Стучался в гостиничные номера, где остановились соотечественники, — «не купите ли книгу Игоря Северянина с автографом?..»
«Что касается голода, — писал Северянин болгарскому поэту Савве Чукалову, — он часто за эти годы нам был знаком, и сейчас, например, когда я пишу Вам это письмо, мы уже вторую неделю питаемся исключительно картошкой с крупной (кристалликами) солью… Мы просто гибнем от людской суровости и бессердечия!..» Это — в худшие дни. А в лучшие — «питались картошкой с соленой салакой, запивая кипятком».
Один знакомый посоветовал Северянину устроиться куда-нибудь на службу. Однако такой совет его только обидит: «Всю жизнь я прожил свободным! И лучше мне в нищете погибнуть, чем своей свободы лишиться». Ему казалась кощунством сама только мысль о службе. Поэзия и канцелярия — несовместимы, в этом он был убежден.
СЕКРЕТ СЧАСТЛИВОЙ ЖИЗНИ
«Имя мое звучит повсюду, даже на перекрестках улиц. Нельзя сказать, чтобы это было очень приятно. Но что поделать: надо зарабатывать свой покой! Покой, заработанный шумом — какая ирония!..» — писал Северянин в письме к другу. Несмотря на постоянные суету, нужду и болезни, Северянин считал свою жизнь счастливой. Одни из самых безоблачных дней в его жизни — лето с Фелиссой на берегу эстонского озера Ульясте.
Они сняли комнату в новом сосновом доме. Утро начинали с того, что отплывали подальше от берега и удили рыбу. Тишина. Покой. Можно забыть вечную гонку за деньгами, шум городов, лицемерие людей. «Мы так неуместны, мы так невпопадны среди озверелых людей»… Вот как описывал Северянин Ульясте и окрестности:
«Извилистая тропинка вокруг прозрачного озера приводит Вас к янтарной бухте, на берегах которой так много морошки, клюквы и белых грибов. Мачтовые сосны оранжевееют при закате. Озеро зеркально, тишь невозмутима, безлюдье истовое. Вы видите, как у самого берега бродят в прозрачной влаге окуни, осторожно опускаете леску без удилища в воду перед самым носом рыбы, и она доверчиво клюет, и Вы вытягиваете ее, несколько озадаченную и смущенную. Лягушки, плавая, нежатся на спинках, смотря своими выкаченными глазами прямо на Вас, человека, не сознавая ужаса этой человечности, им чуждой: они так мало людей видят здесь…»
Что человеку для счастья надо? Некоторым — любви, здоровья, денег, удачи, известности… Другим — покоя и свободы. Третьим, таким, например, как Северянин, необходимо лишь научиться правильно воспринимать окружающую жизнь: «Во всем надо находить очарование, — ибо оно повсюду. Жить же не очаровываясь (хотя бы иллюзиями) поэт не может, человеку не рекомендуется». Может быть, в этом и есть секрет, если не счастливой, то, по крайней мере, радостной жизни?
НАМ ВСЕМ НЕ ХВАТАЕТ ПРАЗДНИКА…
Часто бывает, что мы запоминаем имена некоторых поэтов только из-за нескольких строчек, однажды запавших в наше сердце. Иногда мы забываем и сами строки, но помним чувство, что владело нами в те давние, печальные или светлые минуты нашей жизни. Игорь Северянин, вероятно, принадлежит к числу именно таких поэтов. Поэтов, которые запоминаются не умом, а сердцем.
Конечно же, как поэт Северянин — далеко не самый мудрый, не самый нравственный, не самый художественный… Эти «далеко не самый» можно было бы продолжать и дальше. Однако не только за это можно любить поэта и получать удовольствие от чтения его стихов. Есть милые вещицы и безделушки, которые созданы для того, чтобы приносить радость, создавать атмосферу праздника, дарить уют и душевный комфорт. Именно такие чувства остаются у нас после «поэз» Северянина.
Возможно, именно этим умением — превращать серое в светлое, тревожное в беспечное, привычное в торжественное, — он и нравился всем. А если не всем, то очень многим. И современникам, и сейчас живущим.
Когда ночами всё тихо-тихо,
Хочу веселья, хочу огней,
Чтоб было шумно, чтоб было лихо,
Чтоб свет от люстры гнал сонм теней!
Дворец безмолвен, дворец пустынен,
Беззвучно шепчет мне ряд легенд...
Их смысл болезнен, сюжет их длинен,
Как змеи чёрных ползучих лент...
А сердце плачет, а сердце страждет,
Вот-вот порвётся, того и ждёшь...
Вина, веселья, мелодий жаждет,
Но ночь замкнула, — где их найдёшь!
Сверкните, мысли! рассмейтесь, грёзы!
Пускайся, Муза, в экстазный пляс!
И что нам — призрак! и что — угрозы!
Искусство с нами, — и Бог за нас!..
Нам всегда не хватает праздника, чтобы почувствовать себя в полной мере счастливыми. И потому мы так любим тех, кто дарит его нам — пускай даже одну только его иллюзию. В этом отношении мы должны быть признательны Игорю Васильевичу Северянину — удивительному, оригинальному и блестящему русскому поэту.
Оценили 9 человек
8 кармы