Пожар Москвы и невеликое посольство (продолжение)

(начало здесь - http://cont.ws/post/218290 )

III. Накануне аудиенций.

Как Иван Алексеевич Яковлев оказался в сожжённой Москве с глазу на глаз с Наполеоном?

Тут Герцен наивничает. По его версии Яковлев очаровал знанием итальянского языка командира неприятельского эскадрона. Командир эскадрона пообещал поговорить о нём с Мортье и выполнил своё обещание. Командир эскадрона, по нашим понятиям – ротмистр (а с учётом потерь, вероятно, штаб-ротмистр), запросто пошёл к маршалу и «поговорил» с ним о каком-то русском. Мортье вспомнил Яковлева по Парижу, растрогался, и доложил о нём Наполеону.

«…Наполеон велел на другое утро представить его себе». (с. 16-17, номера страниц указаны по изданию: Герцен А.И. Сочинения в девяти томах. Том четвёртый. М.: ГИХЛ, 1956) Вот тут сомнений никаких. Святая правда. Наполеону срочно нужен был человек для передачи мирных предложений в Петербург.

В день первой встречи Наполеона с Яковлевым в Москву был отправлен с депешами Мюрата, в которых содержалось предложение мира, чиновник Рухин.  Но на Рухина, как на проводника французских идей, надежда плохая. Русский чиновник (комиссар крестовой палаты) Рухин остался в Москве по поручению правительства, дабы обеспечить безопасность Воспитательного дома. Скорее всего, на неприятеля Рухин не произвёл впечатления человека, ошеломлённого и подавленного французской военной мощью. Поэтому перед отправкой ему посулили награду в случае удачного исхода поездки, и … истребление родственников в случае неудачи.

Нужен был человек, у которого в глазах застыли бы ужас, тоска и безнадежность. Такого и искали. Вероятно, поэтому и командир эскадрона оказался таким «отзывчивым».

А может быть и не было никакого итальянца. По версии Михайловского-Данилевского Яковлев сам обратился за пропуском к Мортье. Вероятно, в приёмной французского военного губернатора Москвы русские дворяне не бродили толпами. Подвернулся подходящий проситель и Мортье его не упустил.

Мортье

«В синем поношенном полуфраке с бронзовыми пуговицами, назначенном для охоты, без парика, в сапогах, несколько дней нечищенных, в черном белье и с небритой бородой, мой отец - поклонник приличий и строжайшего этикета явился в тронную залу Кремлевского дворца по зову императора французов». (с. 17)

Кажется, можно было бы подготовить Яковлева к аудиенции. Побрить недолго, да и сапоги почистить – не велика сложность.

Ан нет. Извольте, Иван Алексеевич, предстать перед плутоватыми глазками европейского титана и гения заправским клошаром. Для чего?

Иван Алексеевич нужен Наполеону как «живое письмо», как органчик, которому предстоит воспроизвести мелодию, которая будет в него заложена. А поэтому крайняя степень стыда, подавленности, угнетённости полезна. В таком состоянии Яковлев будет не в силах оценить слова императора французов критически, как-то интерпретировать их.

И ещё одно. Яковлев должен выступить в роли просителя. Это не Наполеон отправляет его в Петербург с ответственным поручением. Нет, сам Яковлев робко просит выпустить его из Москвы. В такой мизансцене нечищеные сапоги весьма уместны.

IV. Аудиенции.

Герцен признаёт, что исторические описания кампании 1812 года содержат достаточно точный пересказ разговора Наполеона с Яковлевым, но, тем не менее, даёт свою версию этой беседы. Мы с Вами попробуем посмотреть параллельно две версии разговора, ту, что изложена Михайловским-Данилевским в третьей части «Описания Отечественной войны в 1812 году» (http://imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=showbook&pid=1257) и ту, которую приводит Герцен. Оба текста даются без купюр и без перестановки частей, но в табличной форме, с разбивкой на логические фрагменты. Параллельные места по возможности представлены в одной строке таблицы. При комментировании таблицы я указываю номер фрагмента и первую букву фамилии автора (например, 1Г или 2М)

Михайловский-Данилевский А.И.

Описание аудиенции, данной Наполеоном Ивану Алексеевичу Яковлеву 8(20) сентября 1812 года:

.

.

.

Изложение Михайловского-Данилевского намного подробнее.

При параллельном чтении двух текстов обращает на себя внимание то, что у Михайловского-Данилевского Яковлев выглядит симпатичнее, чем у родного сына, но, зато, у Герцена, несомненно, симпатичнее получился Наполеон. Это и неудивительно. В описании войны 1812 года, созданном по повелению императора Николая Павловича, русскому дворянину полагалось быть верноподданным по определению. А Герцену неудобно было показывать Наполеона I в истинном свете. Тогда наивный читатель мог бы упрекнуть самого Александра Ивановича в том, что в годы Крымской войны он стал на сторону Наполеона III, а не на сторону России.

А что касается собственных родителей, то обычай изображать их в мрачном свете присущ русским западникам и, по-видимому, как-то коррелирует с их политической позицией. В качестве эталона можно указать на воспоминания П.Н. Милюкова (где в чёрном свете изображены и мать, и отец, и учитель автора).

Наполеона Герцен изображает пошляком (1Г), лицемером(6Г, 8Г), лгуном (16Г, к Кутузову пока ещё никого не посылали) и человеком нечутким (18Г), но всё-таки человеком (20-21Г).

У Михайловского-Данилевского Наполеон выглядит несколько серьёзнее и действует весьма целеустремлённо и обдуманно.

Император французов твёрдо говорит о беспрецедентном и неоправданном поведении русских (2М, 4М). Тут, пожалуй, важно следующее:

1) с точки зрения нормального европейца действия русских, сжигающих свои города, чудовищны, и рассчитывать на сочувствие Европы Александр не может;

2) происходящее в России будет интерпретироваться независимой и объективной прессой Французской империи, что только усилит неприятное впечатление, производимое на европейцев русским фанатизмом;

3) подсказка Александру: издержки и крайности борьбы можно списать на «стрелочника»-Ростопчина, пути к миру открыты.

Очень важно высказывание Наполеона I о поляках (5М).

Просвещённому европейцу искренне непонятно, почему это русские не обрекли «их сёла и нивы … мечам и пожарам». А читателю «Былого и дум» будет полезно вспомнить это французское недоумение, когда Герцен в последующих главах коснётся двух польских восстаний.

Далее император французов сообщает о своём извечном миролюбии (7М, 9М). И тут очень точно расставлены акценты:

1) русские сами вызвали эту войну (как всегда, эта мысль была не чужда и Гитлеру);

2) согласившись на мир с позиции слабого и битого, Александр ничего не теряет, т.к. Наполеону нужно вцепиться в глотку Англии, а не России (ведь и сейчас звучит на каждом либеральном углу: «а кому мы нужны, кто на нас собирается нападать?»).

Затем Наполеон методично наращивает угрозы, с помощью которых он хочет объяснить русскому императору, что мир для Александра – лучший выход:

1) разрушение русских городов будет продолжено. «Мои войска настоятельно требуют, чтобы я вёл их в Петербург. Стоит только подойти туда и Петербург испытает одну участь с Москвою». Эта угроза вроде бы несколько противоречит попыткам обвинить во всех бедах жертву агрессии, да и «мои войска» несколько упрыгались. Но Александра надо запугать;

2) французская армия непобедима (12М);

3) Россию ожидает финансовый крах (13М). Тут, для пущей убедительности, следовало бы напомнить, что французы вбросили на русский рынок приличествующее количество фальшивых ассигнаций;

4) ожидается европейская колонизация, после которой оккупированные русские земли будут утрачены навсегда (14М).

Убедившись в том, что Яковлев усвоил суть мирной программы, Наполеон переходит к подробным инструкциям.

По Герцену именно на этом этапе ранее бессмысленного разговора Наполеона осенило, что Яковлева можно послать в Петербург (20Г).

Михайловский-Данилевский описывает разговор несколько прозаичнее (20М, 21М): даю, чтобы ты дал. «Императору Александру приятно будет видеть свидетеля тому, что происходит в Москве, ивы ему всё объясните».

Далее описания несколько разнятся, хотя смысл происходящего ясен в обоих. Яковлеву не хочется подписывать кровью условие с упитанным Мефистофелем.

По Михайловскому-Данилевскому Наполеон не понял причины отговорок Яковлева (или сделал вид, что не понял) и перешёл к деталям его миссии (22М), после чего Яковлев честно сказал, что не хочет быть адвокатом Гитлера(23М) и Наполеон согласился ограничить его роль ролью почтальона (24М).

По Герцену два джентльмена рассматривали только техническую исполнимость миссии, и Яковлев пообещал приложить все усилия, а Наполеон одарил его императорским доверием(24-26Г).

Доказать не могу, но думается мне, что в этом случае истина «лежит между». Если бы Яковлев был предельно категоричен в своём нежелании выполнить миссию, возложенную на него Наполеоном, то Наполеон его в Петербург и не послал бы. Зачем? Хватит и Рохина. Уж лучше потерпеть несколько дней и поискать человека, который действительно будет способен оказать необходимое психологическое воздействие на русского императора. А от Яковлева, как от ненужного свидетеля французского миролюбия, ничто не мешало избавиться. Небось, не герцог Энгиенский.

А если бы Яковлев безоговорочно повёл себя «как джентльмен» (джентльмен с точки зрения его сына), то незачем было бы откладывать его отъезд на несколько дней. «Мортье действительно дал комнату в генерал-губернаторском доме и велел нас снабдить съестными припасами; его метрдотель прислал даже вина. Так прошло несколько дней…» (с. 18)

Мирные предложения Наполеон уже обдумал, нет нужды тратить несколько дней на то, чтобы доверить их бумаге. Да и переводить их на русский никто не собирался. Так и отправили в Петербург на языке Мольера и Расина. А вот с «почтальоном» надо поработать.

По описанию Михайловского-Данилевского Яковлев покинул Москву на следующий день после разговора с Наполеоном. Мне думается, что в данном случае Герцен точнее описывает события.

И вот ещё одно важное обстоятельство, которого нет в рассказе Михайловского. Перед тем, как покинуть Москву, Яковлев получил вторую аудиенцию у императора французов:

«Так прошло несколько дней, после которых в четыре часа утра Мортье прислал за моим отцом адъютанта и отправил его в Кремль.

Пожар достиг в эти дни страшных размеров: накалившийся воздух, непрозрачный от дыма, становился невыносим от жара. Наполеон был одет и ходил по комнате, озабоченный, сердитый, он начинал чувствовать, что опаленные лавры его скоро замерзнут …

Когда мой отец взошел, Наполеон взял запечатанное письмо, лежавшее на столе, подал ему и сказал, откланиваясь: "Я полагаюсь на ваше честное слово". На конверте было написано: "A mon frère L`Empereur Alexandrede"» (с. 18)

Наполеон должен был лично убедиться в том, что посланник «дозрел», а, при необходимости, поработать над его психикой дополнительно. Потому, вероятно, и время для аудиенции выбрано несколько необычное. Немного напоминает ночной допрос.

И ещё одно расхождение в описаниях Михайловского-Данилевского и Герцена не могу не отметить.

Герцен: «Несколько посторонних, узнав о пропуске, присоединились к; нам, прося моего отца взять их под видом прислуги или родных. Для больного старика, для моей матери и кормилицы дали открытую линейку; остальные шли пешком. Несколько улан верхами провожали нас до русского арьергарда…» (с. 18).

Михайловский-Данилевский: «Окружённый своими дворовыми людьми и сотнею подмосковных крестьян, прибежавших из деревни к своему помещику, бродил он (Яковлев – М.З.) по горевшей Москве, отыскивая возможность выбраться из города…» (Михайловский-Данилевский Часть 3, с. 61) «В сопровождении более 500 человек вышел Яковлев пешком из Москвы, к вечеру добрался до Чёрной грязи, где явился на передовой цепи отряда Винценгероде…» (Михайловский-Данилевский Часть 3, с. 65)

V. У своих.

Ну вот, самое страшное для Яковлева и его спутников позади. Казачий генерал Иловайский IV проявил участие к соотечественникам и снабдил их деньгами на дорогу до Ярославля. Об этом можно было бы и не упоминать, но очень важен приём, которым автор «Былого и дум» пользуется регулярно. Почти все русские люди, которых он описывает, отзывчивы, добры и деятельно добры. Светлый колорит русской жизни, изображаемой Герценом-художником, не устраивает Герцена-политика, а потому регулярно чем-нибудь «забрызгивается». Вот и тут Александр Иванович как нельзя кстати вспоминает: «Таково было мое первое путешествие по России; второе было без французских уланов, без уральских казаков и военнопленных, - я был один, возле меня сидел пьяный жандарм». (с. 19)

Яковлева отправили на фельдегерских в Петербург. Там он был задержан в доме Аракчеева.

«Граф спросил письмо, отец мой сказал о своем честном слове лично доставить его; граф обещал спросить у государя и на другой день письменно сообщил, что государь поручил ему взять письмо для немедленного доставления. В получении письма он дал расписку (и она цела)». (с. 19)

Следует отметить такт и щепетильность Аракчеева. Особенно это важно в связи с тем, что Аракчеев в «Былом и думах» изображён как один из главных символов зла, от которого призван избавить Россию Герцен-политик.

Александр, разумеется, не пожелал встретиться с таким московским помещиком, да и пребывание Яковлева в столице счёл неуместным.

«…к нему никого не пускали; один С. С. Шишков приезжал по приказанию государя расспросить о подробностях пожара, вступления неприятеля и о свидании с Наполеоном; он был первый очевидец, явившийся в Петербург.

Наконец, Аракчеев объявил моему отцу, что император велел его освободить, не ставя ему в вину, что он взял пропуск от неприятельского начальства, что извинялось крайностью, в которой он находился. Освобождая его, Аракчеев велел немедленно ехать из Петербурга, не видавшись ни с кем, кроме  старшего брата, которому разрешено было проститься". (с. 19-20)