Ленин как русский националист

В условиях, когда наша страна подвергается непрерывному и многомерному давлению со стороны зарубежных "партнёров" и внутренней "непримиримой оппозиции", целью которого является уничтожение России, газета "ЗАВТРА" начинает серию публикаций наших авторов, направленную на осмысление событий 1917 года. О роли Ленина, его разочаровании в мировой революции и его значении для России рассказывает лидер движения "Суть Времени" Сергей Кургинян.

— Сергей Ервандович, я думаю, что у Ленина странная судьба: у этого имени и этой фигуры и в советский, и в постсоветский период. Мне кажется, что эта личность, это имя не нашло себе "гнезда". Оно всё время меняет это гнездо, оно пульсирует в контексте русской истории — как советской, так и постсоветской. Казалось бы, сегодняшняя Россия уже во многом примирилась со Сталиным. Категория "православный сталинизм" вызывает всё меньше и меньше возражений.В некоторых монастырских кельях висят портреты Сталина. Победа, которая связана со Сталиным, всё больше приобретает религиозный, христианский православный характер. В этом смысле христианизируется и сам Сталин, и та часть советской эры, с которой был связан Сталин. А вот Ленин — нет, он не помещается. А может настать такое время, и настанет ли оно в принципе, когда будут говорить о "православном ленинизме"?

— Я думаю, Александр Андреевич, что да. По ряду причин. Ведь невозможно совсем отделить Ленина от Сталина. Я как раз не против — мне вполне достаточно Сталина, в том смысле, что советский период велик, что в нём есть ценности. Я понимаю, как это происходит, потому что Ленин — это революция, то есть отмена всех констант, а Сталин — это стабилизация, то есть постреволюционная эпоха. Это такой красный Наполеон. Но Сталин боготворил Ленина, и разорвать связь между ними и сказать, что Сталин уничтожил ленинское наследие, — невозможно. Потому что у истории есть какая-то её правда.

Это первое. Второе: всё-таки Ленин основал советское государство. Если советское государство — ценность, то это выводит на мою давнюю дискуссию с околопутинскими православными антиленинистами, которые говорят: "В Мавзолее лежит смутьян". А я говорю: "Там лежит не смутьян, а основатель советского государства".

Ну, и третье, может быть, самое серьёзное — это выяснение отношений между Российской империей и Советским Союзом. Империя, как ни крути, находилась на 5-м месте в мире, то есть была в полной зависимости: если Запад против неё объединится, то она проигрывает. Она должна была играть либо с Францией и Англией, либо с Германией, либо с кем-то ещё. Советский Союз вывел страну на 2-е место и впервые создал настоящий сверхдержавный паритет, суверенитет. Этого никогда бы не произошло, если бы не было революции. В этом смысле революция, при всех её ужасах, — а революция всегда ужасна — была провиденциальной, она как бы выводила из некоего тупика.

Я долго разбирался с этим тупиком, потому что существует безумная путаница в цифрах. Вот, к примеру, говорят, что "при Николае II был огромный рост". Не было при Николае II роста! Рост реально был при Александре III. Вот тогда действительно изумились, и вдруг возникло ощущение, что если так будем развиваться дальше, то мы впереди всех. При Николае II в 1900-е годы было падение, был мировой кризис, и Россия была его частью. Дальше всё это стабилизировалось на 3-4 процентах, и стало ясно, что будет проиграна русско-японская война, потом — что-нибудь ещё. И это ощущение разлитой безнадежности в царской элите — оно и породило в конечном итоге крах.

Ленин же пришёл уже по ту сторону краха, он не организовывал крах. Он, может быть, и старался, но он был так мал, что не мог ничего сделать. Он был единственной точкой новой державности, вполне утопической, но задевавшей какие-то сущностные центры в русском народе, и в этом смысле он всё это каким-то образом в себя вобрал.

Мои знакомые, которым я по-настоящему верю (части из них уже нет), говорили следующее: "Пусть нам не рассказывают баек, мы читали первичные документы… Ленин приехал в 1917-м году абсолютно здоровым человеком". Абсолютно! Потом — эта пуля и писчий спазм, то есть огромное напряжение при письме, которое дало первый инсульт, а уже дальше всё развивалось — конечно, он болел. Но приехал он абсолютно здоровым человеком. Он сгорел за несколько лет, потому что существовал в ситуации абсолютной неопределённости. А Сталин был достаточно больным человеком, и хотя он очень долго и ужасно много работал, но уже была система, он уже работал в системе.

Дело именно в этой стратегической неопределённости, в которой Ленин должен был каждую минуту крутиться.

И действительно, читаешь то, что Ленин говорит после Февраля, и что говорят остальные, — и понимаешь, что стратегически только Ленин понимает, что происходит. Больше никто. Революционеры уже вернулись из ссылок, с каторги (те, кто был в России) — и сразу начали и с Временным правительством дружить, и со всеми, с кем только можно. Ленин находится далеко, но стратегически видит ситуацию каждый день. Он единственный, кто её видит по-настоящему. И, конечно, этой революции без Ленина бы не было.

— А как далеко ленинизм продвинулся в советском проекте? Ведь советский проект кончился. Нельзя же говорить, что до последней секунды существования советского проекта существовал ленинизм. В какой-то момент он либо остановился, либо замедлился, либо сменился чем-то другим, скажем, сталинизмом. Я слышал утверждение, что Сталин обожал Ленина. Конечно, это было так, он его, по-видимому, обожал.

— Он его окружение ненавидел. Всех этих Бухариных, Рыковых и прочих — он их презирал. Он не верил в них по-настоящему. Какая-то часть этого революционного наследия (а он сам был революционером, но понимал, что с этим надо кончать, просто завязывать) — она не хотела завязывать. И тогда он завязал с ними.

— И как далеко этот ленинизм прошёл в советское время после 1924 года? 1925 год был годом ленинизма?

— Нет, уже нет. Был вторичный, суррогатный, уничтоживший Ленина "ленинизм" Хрущева. Когда они начали от Сталина отказываться, а от партии нет, то они как бы возвращались к Ленину. Но что они под этим понимали, при чём там был Ленин? Они цеплялись за разные вещи: то за НЭП, то за что-то ещё. Ленин находился между двумя группами: между группой (условно) Богданова, Горького, Луначарского и прочих, которые говорили, что надо довести коммунизм до религии (и я считаю, что так и надо было сделать), религии человека, человека как строящегося Бога — "богостроительство" это называлось. И группой чисто атеистической, которая говорила, что всё это ерунда, что нужно вернуться к абсолютно чистому атеизму. Ленин был вначале ближе к этому атеизму. Но уже где-то к 1920 году он сильно задумался и создал Общество друзей гегелевской философии (он называл их "материалистическими друзьями"). Но как только произносишь имя Гегеля, то о каком материализме можно говорить? Ленин начал двигаться через Гегеля, он понимал, что на чистом атеизме государство в России не построит. А Гегель — это что? Это религия истории и Духа вместо религии личностного Бога — там же всё очень близко.

Поэтому ленинизм настоящий, поздний — он, конечно, связан с этим, и он связан с твёрдым намерением Ленина не огосударствить партию. Любой ценой добиться неогосударствления партии. В этом смысле Ленин повторял то, что сейчас делает (как ни странно это прозвучит) Иран. Когда есть священный город Кум как религиозный традиционалистский центр, и муллы, и стражи Исламской революции — вместе. Между прочим, с тяжёлым вооружением — вот это всё иранский религиозный кулак. А есть светский Тегеран.

Так вот — Ленин никогда не хотел, чтобы партия огосударствилась, он понимал, что в этой ситуации место конфликта между буржуазией и пролетариатом займёт конфликт между управлением и пролетариатом. Не между капиталом и трудом, а между управлением и трудом. Он этот конфликт чувствовал, чувствовал, что это будет реставрацией буржуазии. "Как нам реорганизовать рабкрин", "О нашей революции" — все его последние статьи о том, как не огосударствить партию. А это очень далеко идущая вещь. Если партию не огосударствлять, и вместе с тем она — власть, то она — только Церковь, она ничем другим быть не может.

Ленин безумно ценил государство, хотя всё время говорил о его отмирании, отрицании. Он внутренне очень понимал, как оно устроено, и ему его очень хотелось. Одновременно с этим он декларативно говорил: "Нет-нет, его не будет". Когда они его получили, все вместе — они в него просто влюбились.

Один мой дальний родственник, который был вполне, если говорить по-коммунистически, реакционно настроен (но он строил тогда Красную армию), он говорил: "Великим князьям и всем прочим Россия не нужна, они готовы её на что угодно разменять, а Троцкому — нужна. Я не знаю, что он такое говорит, какая-то "коммунистическая мировая революция". Да какая разница — ему нужна армия! Давайте сделаем армию". Дальше делал паузу и говорил: "А когда мы сделаем армию, не будет Троцкого". Это был "символ веры" той части консервативной аристократической элиты, которая пришла к Ленину. Они почувствовали в нём жажду (которую перенял Сталин, конечно) большой государственности при полном риторическом отрицании её. В этом смысле, с одной стороны, человек всё это наследует — державность и всё остальное, с другой стороны он её как бы отрицает. Ну, а потом возникло главное — можно было ещё отрицать эту государственность и всё прочее, пока существовала марксистская надежда на то, что сейчас начнётся революция в Германии, дальше во Франции, в Англии — и всё. Что победивший в тех странах пролетариат окажет нам помощь, и всё прочее. Но как только выяснилось, что мы живём в полном окружении — это уже другой Ленин.

Все параллели, конечно, очень странны, но вот Путин. Он — западник. Он чего хотел: чтобы мы вошли в НАТО, чтобы были западной державой, но сильной западной державой, глядишь (шёпотом) — первой, а там, глядишь, и Америка подвинется. А когда ты вдруг видишь, что Запад тебя просто отторгает безумно, то что-то происходит сущностно, ты начинаешь что-то пересматривать внутри своей идеологии.

Когда Ленин понял, что, по сути, его любимый Маркс провалился (а он никогда до конца марксистом не был, и Плеханов его обвинял в этом, он говорил "бланкизм", "бланкизм", "бланкизм"), — он поменялся, это уже другой Ленин. И когда он схватился за Гегеля — он же схватился за него потому, что ему нужно было обосновать эту государственность, ему надо было начать её строить. При этом, будучи противником государства на словах и надеясь на мировую революцию, как они все (но не так, как Троцкий, — он был в этом смысле посередине между Сталиным и Троцким), он же фанатически верил в развитие. В момент, когда идёт эсеровский мятеж и всё поставлено на карту, он посылает отдельные военные части и средства на то, чтобы строить электростанции. Это может сделать только фанатик, человек, который в развитие России верил фанатически. А как её можно развивать без государства? Это же невозможно! Поэтому, как только он понял, что его "кинули", что все марксистские прогнозы на мировую революцию отменены, в нём проснулся русский националист. Соответственно, имперский, который всегда мессианский, и все эти коды… Он любил Некрасова. Так прочитаем Некрасова — там много и про Бога. Вроде он был атеистом (он был ближе к атеизму, чем Сталин), но не до конца. Он и с индийскими какими-то вещами отчасти заигрывал, но больше всего — с Гегелем. И его роман с Гегелем, который был на фоне уже и болезни, два инсульта — это плохо…

— Потому что Ленин был чрезвычайно русским человеком, он был интегрально русским человеком, и в этом интеграле ленинском уместился весь русский идеологический генезис, со всей… То есть вся мифология древнеязыческая, этическая религиозная мифология России в нём была. Интересно было бы посмотреть, проследить, как она реализовывалась Лениным на практике. Конечно, в нём жил русский аристократизм, абсолютная рафинированность, абсолютная неподкупность служения своей идее, он был человек чести. Конечно, в нём жила русская интеллигенция и русская литература. "Лев Толстой как зеркало русской революции" — он прекрасно знал эту гигантскую мощь зеркала, которым является русская словесность, в котором отражается и небо, и земля, и преисподняя даже. Я повторяю: то, что Ленин уцелел в этот период и возглавил всю эту стихию, — это результат его интегральной русскости, конечно. И то, что он всё время лавировал между этими чудовищными потоками истории, как в виндсерфинге, и овладевал потоками — это результат его синтетичности. В нем было всё, даже то, чего мы, может быть, не знаем. В Сталине этого было гораздо меньше. Та часть ленинизма, которой не было в Сталине, была Сталиным отвергнута. И поэтому вернуть сегодня Ленина в контекст современной русской истории — это гигантская метаисторическая задача. Те, кто его выдавил и опять не хочет его впускать, — они совершают преступление перед русской матрицей. И, конечно, для русских интеллектуалов очень важно вернуть его, как мы это сделали со Сталиным. Сталин возвращён.

— Я только сейчас наиболее серьёзно занялся двумя моментами. Первый — это, как ни парадоксально звучит, мы всё-таки говорим о русскости Ленина. Все копают у него другие корни… Я всегда говорил, что русскость — явление не этническое. Но даже если встать на точку зрения тех, кто ищет русскую этничность, то что такое Николай II? Да это, может быть, одна сто двадцать восьмая русской крови, а может — меньше.

Это огромная трагедия, что какие-нибудь обрусевшие немцы России вроде бы тоже поклонялись, но там не было этого нутряного русского чувства. В Ленине этого русского — очень много: той же Волги, ощущения разинского мятежа, одновременно и интеллигентности, и бунтарства — всё это вместе создаёт, конечно, фантастический сплав. И в этом смысле, конечно, когда он кричал на Дзержинского, Сталина: "Что вы ведёте себя как обрусевшие инородцы, которые хотят быть более русскими, чем…", он как бы говорил от себя. В нём проснулась ответственность за государство.

Никто не понимает силу пережитого им удара, когда выяснилось, что эти холёные европейские страны, которые твердили: "Россия — слабое звено, порвите его, и мы сразу же сами сделаем революцию" — когда они "кинули". Когда оказалось, что они отказываются от коммунизма. И тогда Ленин сказал: "А русские приняли коммунизм. Так значит — это русский коммунизм". И это момент глубочайшей внутренней ревизии на фоне человеческой трагедии: всё, во что он верил и на что надеялся, — кинуло, обмануло. И с этого момента мы видим другого Ленина.

Есть достаточно банальный Ленин, может быть, хороший аналитик, экономист или юрист, который что-то видит. А есть человек, в которого вошла история. Когда в человека входит история, его личностный замес начинает играть…

Вошедший в человека Дух Истории — он щупает там самые глубинные пласты его личности. Вот здесь, как ты говоришь, — брат, а вот здесь — Разин, а вот здесь ещё что-то, а вот здесь — вот это. И это всё начинает, внутри, крутиться. Это колоссальное преображение человека. Потому что в этот момент человек становится вместилищем Истории и какой-то колоссальной ответственности. Люди страшно меняются, когда они вдруг берут это всё в руки. А они брали это в руки именно в условиях революции. Значит, первое — это История, второе — Революция. Всё клубится.

А мы сегодня переживаем эпоху такого же разочарования в Западе, какое было у Ленина. Ленин, разочарованный в Западе, и сегодняшняя разочарованность в Западе очень сходны. Уж как верили, уж как мечтали, уж как хотели "туда — туда — туда"! Тогда хотели в пролетарский Запад, а сейчас хотели в обычный Запад. И вдруг оказалось, что есть такое отторжение! И за этим вдруг угадывается не то лицо этого Запада, лицо, скажем прямо, Антихриста или чего-нибудь такого. И вдруг личность, которая вроде тянулась туда, она — раз! — получает отказ и начинает заново себя трансформировать. И если этот момент трансформации в русской истории сейчас не произойдёт, то мы либо натолкнёмся на какую-нибудь горячую войну, либо начнётся ломка государства.

Поэтому это безумно важно — смелость. Вроде бы, я — марксист-марксист, а когда надо — то всё к черту, все догмы вылетают. И этот до конца неопознанный интерес к Гегелю, с его мечтами, и эти его выяснения отношений с Богдановым и Горьким по каким-то пунктам — всё это принадлежит сегодняшнему дню. Потому что никакого возвраще

Источник: http://zavtra.ru/blogs/molniya...