Мурзилка

Мурзилка помнила Филиппыча, кажется, с самого первого дня, а, может, даже раньше. Её первая память это вкусный воздух, выходящий из материнских ноздрей, и Филиппычевы тёплые руки. И ещё толстый кусок хлеба, посыпанный солью, который Филиппыч разламывал напополам. Половину с подожжённой корочкой давал матери, а вторую, с мякишем, - совал ей, Мурзилке. И держал у её, Мурзилкиного, жеребячьего рта, пока она не доест всё до последней крошки.

Мурзилкины губы шевельнулись от этого детского воспоминания. Губы. Помнят они и когда Филиппыч просунул между ними маленькие удильца и надел на голову первую детскую узду. Малёхонькую, нулевого номера. И как было неудобно, и железный мундштук всё время кислил. И Маринка заливисто смеялась, глядя, как Мурзилка бегает по загону, высоко закидывая ноги и не понимая тогда, зачем вообще нужна эта неудобная амуниция.

Голова у матери была большая, добрая и тяжёлая. Такая тяжёлая, что Мурзилкины тоненькие ноги подгибались под её весом, когда она подходила, чтобы приласкать дочь и пыталась губами уложить непослушную малышачью гривку.

Мать. Ещё было страшное детское воспоминание, как Мурзилка тонула в старой силосной яме, а она, мать, не в силах помочь, металась рядом с тонким плачущим ржанием. Может и выбралась бы, только ноги попали между лежащих на дне гнилых коряжин. Уже почти захлебнулась, да Филиппыч услышал, прибежал, окунулся в грязную жижу, обвязал верёвкой и вытащил её на свет.

И болела Мурзилка после этого долго, лежала на сене в полузабытьи и даже приходили какие-то люди, говорили: «Не будет толку, ноги переломаны, надо отбраковать,». Ещё говорили: «На бойню, пока нету заразы». И голос Филиппыча: «Не дам Мурзилку, она у Мышки последняя! Пенсию всю пускай совхоз забирает, а Мурзилку не дам. Не дам!»

Это «Не дам» Мурзилка помнила лучше всего. Мать с тех пор она больше не видела. А Филиппыч не отходил от неё, ухаживал, и кости на передних ногах хорошо срослись. Правда, правая так и осталась немножко кривой…

Может, поэтому скаковой лошади из Мурзилки не вышло, но телегу она возила хорошо и с желанием. Филиппыч запрягал без спешки, гладил ладонью по спине, хлопал по ляжке и, смеясь, говорил: «О, сюда вот зеркало и прикрутим».

Трогались, ехали через поля между околками, и когда Филиппыч громко чмокал губами и прикрикивал: «Ну-оа, Мурзилка!», она старалась бежать пошибче. А от придорожной поросли звонко доносилось: «Зилка-зилка-зилка!!». На телеге Филиппыч ездить очень любил, и Мурзилке тоже нравилось слышать как она поскрипывает на яминах и кочках. Сколько ж всего они перевозили с Филиппычем за все эти годы! Не упомнишь.

И Маринка с ними, бывало, ездила, пока была ещё не большая и носила ситцевое платьице, на котором Мурзилка любила разглядывать ромашки, совсем не похожие на настоящие. Потом Маринка выросла и уехала, а ещё позже вернулась. Но с Мурзилкой и с Филиппычем уже ездила редко.

Но сейчас она снова ехала на телеге вместе с Филиппычем. Вместе с ними на телеге ехали ещё какие-то незнакомые люди и Мурзилка старалась везти осторожно. Это было не так просто, как раньше, когда телега казалось ей лёгкой, как пёрышко, но Мурзилка хотела довезти аккуратно. Мелкий дождик капал на её коричневую спину, телега на резиновом ходу елозила по мокрящейся колее.

Мурзилка скосила глаза назад и посмотрела на своих пассажиров. Незнакомые люди и Маринка ехали как всегда, свесив колыхающиеся ноги вниз, а Филлипыч, - не так. Он молча лежал в деревянной обитой тканью посудине и Маринка придерживала эту посудину левой рукою.

Добрались, Маринка сложила поводья на телегу, не став никуда привязывать. Чужие мужики стали сгружать посудину, из которой Филиппыч так и не вышел. Мурзилка забеспокоилась и заходила ногами на месте, не понимая, почему Филиппыч никак не радуется, что гладко доехали.

Потом сверху посудины приложили крышку, прибили её гвоздиками и начали спускать на верёвках в земляную яму. Спустивши, стали засыпать. Маринка заплакала, схватившись руками за лицо и вздрагивая лопатками.

Большое Мурзилкино сердце бухнуло и больно-больно зажалось в коричневой лошадиной груди. Мурзилка шумно вздохнула, тронула, вместе с пустой телегой подшагнула вперёд, и положила голову на мокрое Маринкино плечо.