Н.Ф.Двое нас

Весь мир вокруг ненастоящий. Деревья, реки, города – все это мираж, бутафория.

Вы что, не знали? И я ненастоящая. Я вовсе не девочка, а разведчик 353-й стрелковой дивизии, старший лейтенант П. Мне двадцать пять лет и я смертельно ранен.

Я лежу в сыром овраге с запрокинутой головой, надо мной раскинулось синее небо. Оно такое синее, что больно глазам. Я не вижу ничего кроме этой ослепительной сини, только слышу, как где-то рядом стрекочет кузнечик в траве да шелестит на ветру шиповниковый куст. Скатившись в овраг, я разорвал об него гимнастерку и до крови поцарапал ладонь. Но это ничто по сравнению с болью в ноге.

Галифе мое намокло от крови, мне страшно, хочется пить, клонит в сон. Похоже, я умираю. И чтобы мне не было так одиноко, они придумали весь этот мир.

Я закрываю глаза и вижу себя маленькой девочкой.

Мы с мамой едем в город на Неве Ленинград.

За обедом в детском саду воспитательница говорила нам, детям:

– Ленинград – это город-герой, и люди, выжившие девятьсот дней без хлеба – герои! А вы маленькие никчемные свиньи, вы им в подметки не годитесь. Особенно ты, Михайлова, – воспитательница останавливала на мне злобный взгляд. – Ты опять разлила молоко! В Ленинграде бы тебя за это расстреляли…

***

И вот мы с мамой едем в Ленинград на поезде.

Я всю дорогу реву: за что? Ну за что? Мне нельзя туда. В шесть лет не очень-то хочется умереть лишь за то, что терпеть не можешь пенки в молоке.

В черном от сажи тамбуре пахнет гарью и табаком, в лучах заходящего солнца струятся пылинки. Колеса стучат чу-чух-чух-чух – ду-дух-дух-дух, а за окном мелькают телеграфные столбы, березовые рощи и умытые дождем деревеньки.

Мелькайте, мелькайте, это все не взаправду. Я погибаю, а вы зачем-то нарядили меня в девичье платьице, усадили в плацкартный вагон и качаете его взад-вперед.

Сколько времени у вас ушло на то, чтобы настрогать игрушечные избушки, расставить вдоль дорог картонные деревца и пустить гулять по улочкам актрис, переодетых в крестьянок. Эй, кто ты там, а ну покажись! Хватит изображать летний ливень – окатывать из шланга бутафорских коров, я же знаю, что внутри них засели статисты. Они крутят рогами, отгоняют веревочным хвостом мух и, понизив голос, делают: «му-у».

Думаете, я вам поверю?

***

Я устал, хочу спать, я потерял много крови. Но когда я проснусь, они подстроят все так, что я вновь стану глупой девчонкой. Они не могут меня спасти, но и смерти моей не хотят. Им кажется, жить в придуманном мире гуманней, чем медленно и мучительно угасать. Но ведь я все равно умру, какая разница, сейчас или через пятьдесят лет.

Спи, спи, – шелестит на ветру куст шиповника. Не-ду-май ни-о-чем, – щебечет лесная птаха, и я послушно закрываю глаза.

***

Мы уже в Ленинграде.

Остановились в общежитии у маминой сестры и ее мужа, моряка дяди Саши. Но я-то знаю, дядя Саша никакой не моряк, иначе, где его морская форма и бескозырка? Где боевые медали и ордена? Почему он сидит дома и пьет коньяк, вместо того, чтобы бороздить моря-океаны. Нет, он только прикидывается моряком. Его подослали, чтобы покончить со мной. И как это я сразу не догадался.

Они нарочно запихнули меня в девчоночье тело и привезли в город, где не церемонятся с маленькими детьми. Разлил кисель? Не доел за обедом суп? Приставят к стеночке и баста.

Интересно, где дядя Саша прячет свой пистолет – в заднем кармане, а может, за поясом?

***

Я подбегаю к окну. Внизу на улице змеится длинная очередь. Ее всасывает в себя тяжелая дубовая дверь, хвост змеи исчезает за углом в переулке.

– Хочешь мороженое? – спрашивает меня моряк.

Ну вот, началось…

Он уверяет, что это очередь за эскимо. Так я ему и поверил!

– Ты пробовала когда-нибудь эскимо? – не унимается дядя. – На палочке. Шоколадное.

Нет, я не пробовал эскимо.

– За мороженым таких очередей не бывает! Это очередь к дедушке Ленину, в мавзолей.

Дядя Саша, кажется, удивлен:

– Ты путаешь, малыш. Ленин в Москве, а мы с тобой сейчас в Ленинграде.

Он что, ничего не знает? Или только делает вид?

– В том-то и дело, – горячо шепчу я, – Ленина в Москве нет. Он был там когда-то, когда еще был живой, но потом его перевезли и спрятали в магазине под вывеской «Соки-воды». Стали бы иначе город называть в честь вождя!

Дядя Саша хватается за живот и сгибается от приступа смеха.

Все ясно, он мне не верит.

***

Целый день я ничего не ем. На все мамины просьбы съесть бутерброд, ну или хотя бы откусить яблочко, мотаю головой:

– Спасибо, не хочется.

Не могут ведь они пристрелить меня просто так, ни за что.

На третий день такой голодовки я уже едва держусь на ногах, и родственники силой тащат меня в столовую. Я сажусь за стол и вижу, что он весь в хлебных крошках. Мимо меня уборщицы несут тарелки с рисовой кашей и вываливают объедки в мусорный бак.

Значит, дядя Саша меня не убьет? Ну конечно! Никто не желает мне зла, они просто морочат мне голову. Ведь стоит мне умереть и показывать придуманный мир станет некому, пропадут декорации, маски, грим… Без девочки Наташи все это потеряет смысл.

***

Эй, долго мне еще тут валяться, глядеть ваше глупое кино про себя?

Это же не я, слышите вы меня или нет? Как я могу быть шестилетней девчонкой, приехавшей в Ленинград, когда я солдат Красной армии, погибающий в грязном овраге. За рекой гремят пушки, рвутся снаряды, строчит пулемет. Это война, здесь все не может быть понарошку.

Слушайте, а может, это только сон? Тогда почему мне так больно, откуда столько крови? И кто эти люди, бегущие по склону оврага ко мне. У них автоматы, они машут руками и что-то кричат, но я не понимаю из их каркающего грубого языка ни слова.

***

– Наташа, что ты там делаешь?

– Играю, мамочка. Смотри, я красноармеец, меня ранили немцы, и теперь я лежу вниз головой и вижу все вверх тормашками. Ты хочешь меня спасти?

– Не выдумывай, быстро вылазь из шкафа!

– Но мам…

– Я кому сказала!

***

Я в немецком плену. Завтра утром меня поведут на казнь, все будет кончено.

А девочка – как же она? Хотя зачем я об этом спрашиваю, никакой девочки нет. Она лишь плод моей воспаленной фантазии. А, может, даже не моей. Тогда чьей?

***

– Наташа, хватит реветь! Всю подушку уже промочила. Я же говорила, не надо было ей смотреть этот фильм, да еще на ночь глядя. Она чересчур впечатлительна.

– Мамочка, они убили его…

– Кого, дочка?

– Красноармейца Аркадия. Он был сильным и смелым, а фашисты его повесили-и-и.

– Глупенькая, это же кино. Там все неправда. Твой красноармеец обыкновенный актер.

– Не актер! Не актер! Он настоящий, я знаю!

– Миш, подай градусник. Похоже, она простудилась. Вон какой лоб горячий…

***

Вчера ночью они говорили со мной. Я их не видел, они стояли за моей спиной, но я слышал их голос. Они сказали, что ничем не могут мне помочь, из нас двоих кто-то должен уйти. Из нас? – переспросил я. Да, сказали они – либо ты, либо девочка.

***

– Боженька, миленький, сделай же так, чтобы красный командир выжил. Он хороший, пусть наши солдаты его спасут. Я тебя очень прошу, ну пожалуйста…

– Что она там бормочет?

– Бредит, наверное. Жар.

Я проваливаюсь в глубокий, пылающий огнем колодец. Лечу вниз и слышу голос доктора. Он говорит кому-то: сердце не выдержит, с такой температурой не выживают. Чье сердце? – хочу крикнуть я, но не могу, горло обожжено пламенем.

***

– Если ты умрешь, с ней все будет в порядке, – говорят они. – Останешься в живых, она погибнет.

– Она не может умереть, – возражаю я. – Ее не существует. В этом мире есть только я.

– Ты так думаешь? – отвечают они. – Хочешь правду? Тебя тоже не существует. Чтобы один из вас стал живым, другой должен исчезнуть, уйти навсегда.

– А она знает об этом? Вы ее спрашивали? Ведь если все, что вы говорите, правда, она тоже должна знать обо мне.

– Да, она о тебе знает, – кивают они. – И она уже свой выбор сделала.

– Какой? – затаив дыхание, спрашиваю я. – Что она выбрала?

– Она согласна уйти.

– Вот как? А я не согласен! Она несмышленыш, как она может решать? Забирайте меня. В конце концов, я так долго ждал смерти…

– Мы не можем забрать вас двоих, – говорят они. – Но и оставлять вас вместе опасно.

– Почему? Разве мы с ней не одно и то же?

– Конечно, нет! Вы как день и ночь в одних сутках. Если все оставить как есть, вы оба так и будете жить во сне. Ты станешь засыпать, она просыпаться, и снова засыпать и видеть сны о тебе. А пока она спит, ты будешь тенью блуждать в ее сновидениях. Это не жизнь.

– Но разве с другими людьми не происходит то же самое?

– Происходит. Сплошь и рядом.

– Тогда в чем опасность?

– Опасность в том, что если один из вас обо всем догадается и пробудится по-настоящему, другой сойдет с ума или покончит с собой.

– И что же нам делать – ждать? Хотя постойте, если девочка жива, значит, я уже мертв?

– Это ничего не значит, – отвечают они.

– Скажите, какой сейчас год, – требую я.

– Неважно. Времени как такового не существует.

Я ослаб. У меня больше нет сил. Я закрываю глаза.

***

– Мама! – девочка спрыгивает с кровати. Слабые после болезни коленки дрожат, но девочка не обращает на это внимания, бежит вприпрыжку на кухню.

На кухне горит яркий свет, аппетитно пахнет уксусом и репчатым луком. Родители о чем-то тихо шепчутся за столом.

– Мама, папа, я есть хочу!

– Вот как? – удивлены они. – А как ты себя чувствуешь, зайка? Горлышко не болит?

– Ни капельки!

– У тебя была ангина, сильный жар, ты три дня звала какого-то красного командира. Это, наверное, из-за того фильма, помнишь?

– Я не знаю никакого красного командира. Я хочу пельмени!

***

– Очнулся? Живой? Ну, слава Богу! Тихо-тихо, это свои, свои. Эк, тебя, брат, угораздило. Ну ничего, ничего, потерпи, сейчас я тебя перебинтую. Пить хочешь? Тебя как звать-то?

– Аркаша.

– Ну вот, другое дело, а то заладил: Наташа, Наташа. Жену что ль так зовут али сестренку?

– Не знаю. Не помню.

– Ну и Бог с ним. Лежи, отдыхай. Натерпелся. Можно сказать с того света вернулся. Фашисты, сволочи, тебя почти повесили. Помнишь?

– Нет…

– Ну ничего-ничего, может, оно и к лучшему. Ты лежи, вот так. Удобно тебе? Сейчас наши подойдут, отправим тебя в госпиталь. Все будет хорошо. Мы, Аркаша, с тобой еще повоюем, верно я говорю? То-то же. Ну спи-спи. Отдыхай. Спи.

взято с конкурса litbes