Своё и чужое

Протоиерей Андрей Ткачев, 19 мая 2012г.

Даже те, кто плохо знает историю Гражданской войны, знают имя Василия Ивановича Чапаева.

Примерно так же и люди, плохо знакомые с театром, знают имя Шекспира. Рефлексия мысли – поверхностная ассоциация. Плодовое дерево – яблоня. Русский поэт – Пушкин. Драматург – Шекспир. Его творчество бесконечно переводят, ставят, экранизируют. Вокруг его имени и биографических туманностей плетется паутина домыслов и пристрастных догадок. Люди, подобные ему, достойны звания «человек-оркестр». Он и актер, и поэт, и театральный менеджер, и режиссер, и философ. Для эпохи узкой специализации он – загадка, поскольку доктор «левой ноздри» с трудом понимает доктора «правой ноздри», и энциклопедичность, увы, не в моде.

Чуть больше гениальности, и Шекспир был бы целиком элитарен и большинству недоступен. Чуть больше банальности, и он стал бы эпигоном общих фраз, морализирующей пустышкой. Но он именно есть чудно взвешенная смесь банальности и гениальности, позволяющая вкушать от своих плодов и простецам, и умникам разных эпох.

Детали биографии Чапаева за пределами круга специалистов известны мало. Большинству достаточно знать, что герой был усат, храбр, «языков не знал» и утонул в реке (последний факт спорен). Точно так же и творчество Шекспира для большинства из нас в лучшем случае исчерпывается щепоткой знакомых названий: «Гамлет», «Отелло», «Ромео и Джульетта». Гамлет – это жажда мести в крови, уравновешенная холодом абстрактных размышлений. Отелло – слепая доверчивость любви и ее уязвимость перед диавольским нашептыванием. Ромео и Джульетта – остывающие тела двух детей, примиряющие свои враждующие семейства. Там есть еще множество смыслов, пучком торчащих в разные стороны из текстов. А мне сегодня хочется задеть одну попутную идею.

Шекспир жил в Англии. Это, должно быть, известно последнему двоечнику. Шекспир жил в Англии, и команды «Челси» в то время еще не было. А вот названные выше самые известные его пьесы местом действия имеют: «Гамлет» – Данию, «Отелло» – Венецию, «Ромео и Джульетта» – Верону. Места действия расположены за пределами родины и драматурга, и зрителей, из которых подавляющее большинство не были ни в Скандинавии, ни в Италии, потому что не было не только «Челси», но и «British Airways». У меня вопрос: почему? Почему места действий в «стране далече»? У меня есть и полуфабрикат ответа, вычитанный у Мандельштама:

Я получил блаженное наследство –
Чужих певцов блуждающие сны;
Свое родство и скучное соседство
Мы презирать заведомо вольны.

Возможный ответ содержится в двух последних строчках. Человеку свойственно утомляться от знакомых пейзажей. Он грезит «прекрасным далеко», и все сладкие грезы охотнее связывает с чужой землей и чужим небом, нежели с привычным окружением. Величие в повседневности человеку прозревать трудно, и это ужасно. Шекспировский театр был демократичным, доступным, рассчитанным на широкие массы зрителей. И зритель тот охотнее верил в то, что неземная любовь и неслыханная верность живут не под соседской худой крышей, а под безоблачным небом чужой страны, где «я не был и не буду».

Вот почему мы все хотим любви, грустим от одиночества и вздыхаем о счастье, но оглянуться по сторонам не хотим и позволяем сердцу, как легкому воздушному шарику, носиться в разные стороны. Итак, любовь настоящая есть, но не здесь, а в Вероне. И жизнь фонтаном брызжет, но не здесь, опять-таки, а в Эльсиноре и в Венеции. И есть такой массовый зритель, с которым иначе о любви не заговоришь, как только подбривши усики и облачившись в камзол с кружевными манжетами. Такой зритель недалек, и величие шекспировского гения лишь выигрывает от того, что он умел говорить о высоком с недалеким зрителем.

                                                         *  *  *

Все было бы совсем плохо, если было бы только так и не иначе. Все иначе, например, у Куросавы. У него, именуемого критиками «Шекспиром кинематографа», все великое и смешное, манящее и отталкивающее показано на родном, национальном материале. Борьба за власть, тонкий яд предательства, груз ответственности, легший на слабые плечи случайного человека, то есть вся шекспировская проблематика у Куросавы помещены в японскую историю, выражены сквозь специфику японского восприятия. Там есть место и «Королю Лиру», и «Ричарду III». Ну и что, что царь одет в кимоно и сидит на корточках? Во всем остальном проблемы те же и решаются так же. У Куросавы и экранизация «Идиота» не претендует на костюмированное подражание русскому XIX веку. Одежды, речь, интерьеры, мимика, экспрессия – все местное. Один только смысл – всечеловеческий, достоевский, и ради этого смысла снимается кино. Кино снимается ради того, чтобы понял человек: нравственная коллизия, разыгравшаяся в некоей стране в далекую эпоху, должна быть понятна людям других стран и других эпох без дотошного погружения в детали. История одного сердца должна быть понятна всем сердцам именно как нравственная история. И не важно, что при этом пили: теплое сакэ или холодное шампанское.

Итак, есть первый путь: смотреть на костюмированную жизнь иных эпох и сострадать далекому герою, осознавая, что ты и он – люди разных планет. И есть второй путь: богатство человеческого опыта, живущее в мировой культуре, пропустить сквозь свое национальное самосознание, не копируя внешность, но прикасаясь к проблематике. Вообще, наверное, есть разные пути. Есть еще и третий, и четвертый, и пятый. Важно только не бежать от себя или, убежав на время, к себе же самому вернуться. И понять мир можно только не исчезая как личность. Тот народ, который понял другие народы и усвоил их опыт, оставаясь самим собой, не теряя себя, есть великий народ. Ради этой простой идеи я завел весь разговор. И завел я его в очередной раз потому, что наше время есть время самоидентификации и выбора пути. Плюнуть на все свое и полюбить все чужое есть то же самое, что засовывание головы в петлю. Но замкнуться в себе и проклясть все, что «не свое», есть то же засовывание головы в ту же петлю, только с другой стороны.

                                                         *  *  *

Великий писатель есть тот, у кого шекспировский размах штормит на 30 квадратных метрах облупленной «хрущевки». Это тот, у кого «Ромео» одет в фуфайку и «Джульетте» не 14, а 40, но боль та же и слезы те же.

Таким же образом и великий народ (внутренне великий, а не только географически) есть тот, который умеет понять, полюбить, пожалеть другого, не потеряв при этом себя самого. Искусство лишь отображает эти ментально-сердечные способности народов.

Куда бы я ни шел и что бы я ни делал, я думаю о Церкви и Родине. О Родине и ее Церкви.

Шекспир говорит об идеале и помещает его далеко. Куросава говорит об идеале и наряжает его в костюм своей отчизны. Я хочу, чтобы наши люди читали и смотрели Шекспира, но действовали, как Куросава.

Ромео и Джульетты ходят по улицам наших городов и целуются в парках на лавочках, не подозревая о том, что про них уже давно все написано. Гамлеты меряют шагами комнаты и вынашивают разнообразные планы, которые уже давно и выношены, и рождены. Стоит только поинтересоваться этим вопросом, чтобы узреть себя со стороны. Тысячи ревнивцев исцелились бы душой и перестали бы пить напрасно кровь из своих подруг, погляди они хоть раз трагедию про мавра венецианского.

Народу нужно думать, расти, стремиться понять себя и мир вокруг себя. Нужно нащупать связи с далеким прошлым и предощутить будущее. Не себя наличного нужно обожествить, и не «чужое далекое» нужно полюбить, но свой сегодняшний день нужно постараться превратить в место встречи времени и вечности, в точку соприкосновения великого с малым.

«Я в мире, и мир больше меня», – говорит человек. «Но мир также и во мне, и я хозяин мира, который ношу в себе», – продолжает человек. Интересен человек, мыслящий таким образом. Народ же, способный мыслить так, как этот гипотетический человек, не просто интересен. Он… боюсь сказать, каков этот народ.

Источник