Петька

Петька Потрошенко, пятидесятитрехлетний миллиардер и алкоголик, отданный четыре года тому назад в служенье к послу Джону Теффту, в ночь под Рождество не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и коридорные закрылись на саммите, он достал из чужого, но теперь своего шкапа планшет с зарядкой, стилус с заржавленным кончиком, и, откинув измятый чехол планшета, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный образ из храма Московского Патриархата, по обе стороны которого тянулись полки с бутылками, и прерывисто вздохнул. Планшет лежал на кресле, а сам он стоял перед креслом на коленях.

«Милый заступник, Дональд Джонович! — писал он. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от господа бога. Нету у меня ни родины, ни страны, ни народа, ни истории, ни фабрики в Липецке, ни фляжки, только ты у меня один остался».

Петька перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его планшета, и живо вообразил себе своего благодетеля Дональда Джоновича, служащего временным управляющим у господ Ротшильдов. Это седой, пухленький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка лет 70-ти, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Днем он сп ит в своем Овальном кабинете или балагурит на пресс-конференциях, ночью же, окутанный в просторный халат, ходит по Белому дому и стучит по сенсорным кнопкам в Твиттере. За ним, опустив головы, шагают стареющий Джон Кейли и кобелек Коутс, прозванный так за свою хищную улыбку и тело, длинное, как у ласки. Этот Коутс необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его - да и вся челядь - не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в секретные файлы или украсть у следствия доказательства. Ему уж не раз отбивали мандаты, но случалось, он и сам отказывался от сенаторского кресла, а говорят, его еще внесли в российский ответный список за свои призывы исключить РФ из участников ЧМ по футболу.

Теперь, наверно, благодетель стоит у дверей, щурит глаза на ярко-красные полосы подсвеченного флага, и, притопывая туфлями для гольфа, балагурит с дворней. Айпад его подвязан к поясу. Он всплескивает руками, пожимается от свежего воздуха и, старчески хихикая, щиплет то представителя при ООН, то помощника по коммуникациям.

— Кокса нешто нам понюхать? — говорит он, подставляя бабам свою табакерку.

Бабы нюхают и чихают. Дед приходит в неописанный восторг, заливается веселым смехом и кричит:

— Отдирай, примерзло!

Дают понюхать кокса и охране. Джон чихает, крутит мордой и, обиженный, отходит в сторону. Коутс же из почтительности не чихает и вертит просроченным мандатом. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю страну с ее небоскрёбами, одноэтажными домиками и струйками дыма, вьющимися из бочек, у которых греются бомжи. Всё небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом...

Петька вздохнул, покрепче схватил стилус и продолжал писать:

«А вчерась мне была выволочка. Хозяин Евросоюза выволок меня за волосья с трибуны и отчесал шпандырем за то, что я встречал ихнего представителя в аэропорте и по нечаянности заснул. А на неделе немецкая хозяйка велела мне подчистить коррупцию, а я начал с хвоста, с низов то есть, а она взяла тот документ и начала им меня в харю тыкать. Дворовые надо мной насмехаются, посылают в Африку за углем и велят красть у России вонючий газ, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету никакой. В начале года дают пару сотен лямов, летом обещают столько же и к зиме тоже пару, а чтоб исправные джавелины или миллиард, то хозяева сами трескают. А спать мне велят за пределами Евросоюза, а когда ребятенок ихний венгерский плачет, я вовсе не сплю, а качаю ему люльку, то есть, торможу закон о запрете языков. Милый заступник, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на Америку, нету никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру...»

Петька допил из рюмки, покривил рот, потер мятым пиджаком глаза и всхлипнул.

«Я буду тебе кокс тереть, — продолжал он, — богу молиться, а если что, то секи меня, как немцы Бандеру. А ежели думаешь, должности мне нету, то я Христа ради попрошусь к руководителю аппарата график президента чистить, али заместо Сонни Пердью в подпаски пойду. Покровитель милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было сам на Америку бежать, да флота нету. А когда вырасту старый, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, всё равно как за мамку Ангелу.

А Киев город большой. Дома всё многоэтажные и иномарок с евро-номерами много, а своих машин нету и фашисты свои, не злые. Со звездой тут ребята не ходят, пересажали их, и на клирос церквей Московского Патриархата петь не пущают, а раз я видал в одной лавке на окне автоматы продаются прямо с патронами и на всякий калибр, очень стоющие, даже такой есть один патрон, что русского конного бурята свалит. И видал которые лавки, где ружья всякие на манер твоих бариновых, М-16, так что небось долларов сто кажное... А в мясных лавках и тетерева, и рябцы, и зайцы, а в котором месте их стреляют, про то сидельцы не сказывают.

Милый захисник, а когда у вас господ будет елка с гостинцами, возьми мне золоченый джавелин и в цвета хаки сундучок спрячь. Попроси у барышни Джины Хаспел, скажи, для Петьки».

Петька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за ёлкой для школы в Бендерах всегда ходил в лес сторож и брал с собою Петьку. Веселое было время, советское! И сторож крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Петька крякал. Бывало, прежде чем вырубить елку, сторож выкуривает трубку, долго нюхает табак (не кокс, как захисник), посмеивается над озябшим Петюнькой... Молодые ёлки, окутанные инеем, стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать? Откуда ни возьмись, по сугробам летит стрелой заяц... Дед не может чтоб не крикнуть:

— Держи, держи... держи! Ах, куцый дьявол!

«Приезжай, милый предстатель, — продолжал Петька, — Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. А намедни суд хозяйский решением по голове ударил, Россия мне ничего не должна да я ещё должен остался, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... А еще кланяюсь Майку, косоглазой Лан Чао и твоему водителю, а фляжку мою оставленную никому не отдавай. Остаюсь твой опекунок Петр Потрошенко, милый барин приезжай».

Петька сархивировал вчетверо созданный файл и вложил его в письмо... Подумав немного, он зачем-то обслюнил стилус и написал адрес:

Дедушке@на.деревню

Потом почесался, подумал и прибавил: «Дональду Джоновичу». Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел шлёпки и, не набрасывая на себя халата, прямо в вышиванке выбежал в коридор, где был вайфай...

Айтишники из подвала, которых он расспрашивал накануне, сказали ему, что письма отправляются при наличии вайфая, а из него рассылаются по всей земле на почтовых серверах с пьяными админами и звонкими спикерами на системных платах. Петька добежал до первого роутера, присоединился и отправил драгоценное письмо в сеть...

Убаюканный алкоголем и сладкими надеждами, он час спустя крепко спал... Ему снился камин. У камина сидит заступник, разбросав босые ноги, и читает с айпада письмо кухаркам Белого Дома... Около камина ходит Коутс и вертит просроченным мандатом...