«Кормили русские. Украинцы по нам стреляли»

Весной 2022 года, когда только освобождали Мариуполь, наша команда рванула туда с машиной продуктов и лекарств для гражданских. Местные на тот момент уже больше месяца почти голодали. Готовили на кострах, там же грелись, топили снег вместо воды — и жили коммунами в подвалах и бомбоубежищах. Выжить иначе было невозможно. Только координируясь подъездами и домами, только сообща можно было не умереть в этой бойне.

Город был отрезан от жизни и парализован. Шли боевые действия, не было электричества, транспорта, газа, воды. Ничего. Аптеки и магазины стояли разбитыми и пустыми. Не сразу, но постепенно наши начали централизованно выдавать гуманитарную помощь. Но это происходило на той окраине, где не было боевых действий и было не опасно находиться на улице. А туда не все могли добраться, в том числе из-за боевых действий по разным районам. Ну и, конечно, и из-за отсутствия транспорта.

В самом городе оставалось немало стариков, лежачих, инвалидов, кто просто был не в состоянии пройти такой путь. И такие мобильные маленькие группы волонтеров, как наша, спасали людей. Попасть в город было почти нереально, да и нас никто не хотел пускать, чтобы мы не мешали военным. Но и не пустить нас тоже не могли. Помощь реально была очень нужна. Мы заезжали в только что освобожденные районы и организовывали раздачу еды, памперсов, лекарств. Находили старшего (а такие всегда были) — и ходили с ними по квартирам и подвалам, раздавая еду тем, кто остался без гуманитарки.

Хорошо помню это страшное ощущение, когда мы въезжали в город, который от снарядов кипел как котел. Сгоревшие многоэтажки, выжженные как свечи, с черными глазницами, поваленные деревья, разбитая техника, сгоревшие автомобили, обмотанные провода на деревьях, везде мусор. Снаряды гремели без перерыва. Как будто рядом падали гигантские пыльные мешки или били молнии. Там шла война. По мере того, как мы продвигались в сам город, люди с улиц исчезали.

Но это мое страшное ощущение было не страхом. Не боязнью смерти. Не того, что может прилететь снаряд, а совсем рядом на улицах идут бои. Это был ужас, что нас сейчас порвут на части эти самые люди, которым мы и везем помощь. Я ждала, что увижу в их глазах укор: мы вас ждали, а вон во что город превратился. Все восемь лет до начала СВО мы помогали Донбассу и хорошо знали цену жизни и независимости республик. Кровавая цена. Но Мариуполь в 2014-м остался там, на Украине. И жил все эти годы, подогреваемый ненавистью. Активисты «Русской весны» тогда, в 2014-м, бежали из города. Кто не успел, того сгноили в тюрьмах.

Меня парализовывала мысль о том, что они ждали Россию, а в город пришла война. Но когда мы уезжали из Мариуполя вечером — после того, как раздали помощь — я плакала. Но не от чувства вины, а от облегчения. Пусть и горького.

Плакала от услышанного и увиденного. Люди подходили сами, тянули руки для приветствия. Кто-то просто обнимал и плакал. У них горело всё внутри, они пережили кошмар — и не было сил держать его в себе. Они хотели поделиться. Поделиться с тем, кто этого не видел, но видел разбомбленный город вокруг. «Чтобы люди помнили», — пояснила одна бабушка, показавшая подвал, где они жили. Холодный, ледяной подвал, от которого почти у половины живущих там стоял непрекращающийся кашель.

Один мужчина повел меня по «коридорам» на верхних этажах своего дома, где «азовцы» устроили огневые точки. Это были коридоры, которые они пробили между квартирами по всей длине многоэтажки. И тихо рассказывал, где чья квартира была, кто тут жил и что с ними стало. Рассказывал, как людей выкидывали из собственных квартир, сгоняя в подвалы, называли «сепарами».

Другие рассказывали, как их запирали в бомбоубежищах и не выпускали. Молодой парень рассказал, как у него на глазах вэсэушники застрелили мужика после того, как тот попросил сигарету. Случился разговор на повышенных тонах, как он описывал. Мужчина, просивший сигареты, сам несколько лет назад служил в ВСУ и обратился к ним, как к «своим». Но в итоге получил автоматную очередь в упор. Парень рассказывал, и было видно, как он до конца еще не понял, что увидел и пережил.

Люди рассказывали, как украинские военные специально вызывали «ответку» на мирных, которых не выпускали из домов. В лицо говорили: «вы наш щит».

— Они спустили всех сюда, в подвал.

— Кто они?

— Нацики. Они всех спустили сюда. Срывали двери во всех квартирах, замки. Если кто-то был там, спускали сюда, в подвал... Они входную дверь на ключ и еще на провод закрыли, чтобы мы не бежали и не тушили квартиры.

Одна женщина готовила на костре, когда мы подошли к ней. Я шла с камерой и снимала всё, что было вокруг, и случайно записала диалог. Она благодарила нас за помощь.

— Приезжайте еще. Нам, правда, военные тоже помогали с едой.

— Какие военные?

Никогда не забуду ее взгляд в ответ. Она переменилась в лице. Ответила так, словно бы я спросила что-то неуместное или обидное:

— Русские, конечно... Украинцы только стреляли в нас. А русские нам отдавали свои пайки. Так бы мы не выжили.

У одной старшей по дому я тихо спросила — обещая, что это останется между нами — про настроения людей. Мол, кто там за кого в целом и как настроения в связи с происходящим? Она в ответ рассмеялась. Говорит, когда только всё началось, было по-разному. Но когда пришли «азовцы» и начали бесчинствовать, никому уже объяснять ничего не надо было. Сами вояки всё объяснили — кто стрелял по «своим», а кто кормил. Сама жизнь оказалась лучшей пропагандой, чем какие-то пояснения.

Когда я ехала обратно домой, в новостях гремела Буча. Обвинения в убийствах гражданских. Стиральные машинки и унитазы. Тела, раскиданные по улицам. Меня закидали гневными сообщениями и комментариями про русских. Я пыталась что-то ответить, но поняла — не всё можно объяснить.

Нет таких слов, которые передадут ощущения от разговора, когда ты глаза в глаза стоишь с женщиной, выжившей в аду, которая готовила на костре у дома, где рядом с детской площадкой похоронены ее соседи. Нет таких слов, которые описали бы ее удивленный взгляд и обиду в голосе при вопросе — какие военные их кормили. «Русские. Украинцы только стреляли в нас».

Евдокия Шереметьева