вражья земля

Из классиков нашей литературы. Серафимович, "Вражья земля".

  Как глянешь на двор -- кажется, очень богатый человек и, видно, земли много.

   Весь двор заставлен двухлемешными плугами, железными боронами, молотилкой, сеялкой, огромными арбами на железном ходу; под длинными навесами -- добрые возовые быки, пар восемь, да столько же лошадей, да куры, гуси, свиньи, овцы -- дом полная чаша.

   Но это обман.

   Сам Карп -- здоровенный старик, лет шестидесяти, с крепкой сивой бородой. В плечах косая сажень, быка на колени поставит. Лицо, черное от степного солнца, ветра, пыли, будто из нефти выделано.

   Под стать и четыре сына. Старший, Михайло, так же крепко сшит, как и отец, тоже быка сломит.

   Второй, Осип, не ужился, ушел своей доли искать где-​то на шахтах.

   Двое младших еще безусые, но кулаки, как кувалды, и в работе -- за троих.

   Старая длинная измученная женщина -- горе, нужда изрезали лицо.

   Невестка, жена Михаилы, с ребятишками, все ходит беременная, и все работает не покладая рук.

   А живут в маленькой избушке, будто наспех сколочена, будто задержались тут не надолго.

   Оно и правду сказать: никто из них не знает, долго ли тут просидят.

   Лет сорок тому назад пришел Карп из Воронежской губернии двадцатилетним парнем и с тех пор исколесил все степи от Азовского моря до Волги, все искал ласковой матки-​земли, ласковой доброй кормилицы, да не находил -- все была мачеха.

   То без конца и краю тянулись панские десятины, то казенные, то войсковые, а то кусочка, маленького кусочка земли не находилось -- до него все расхватали.

   Тогда сел он на чужую землю и стал жилы из себя тянуть. Думал: набьет денег, сколотит, купит себе кусок в вечность, чтобы и детям пошло. Любил он землю, как живую, берег и лелеял и радовался на нее.

   Но земля -- хитрая, всю силу забрала у человека, всего высосала, а ему умела ничего не дать. И как приходил на нее человек с голыми руками, так и уходил.

   Так с Карпом. Прежде ходил с участка на участок, один, потом женился,-- с женой, потом пошли дети,-- целым семейством. И все труднее было, все туже, все голоднее.

   Железный человек был Карп. В работе ожесточилось сердце его, возненавидел землю.

   -- Бедному человеку земля -- враг,-- говорил он.

   Прежде, бывало, наткнется в лощинке на хороший кусочек и думает любовно:

   "Эх, местечко хорошее. Ежели не запускать его, беречь, отдых давать, кормилица вовек бы была".

   А теперь глянет злым глазом:

   "Ага... подряд два раза лен снять -- и к черту... Али пшеницей замучить ее..."

   Так и стал делать. Высмотрит участок, снимет и дальше идет искать человека с деньгами, который пошел бы с ним в игру.

   Находит.

   Карпа знали за железного работника, да и сыновья у него -- добрая сила рабочая. Верили ему, приведут быков, лошадей, откроют кредит на складах. Наберет там молотилок, косилок, плугов, сеялок и начинает сосать землю. Всю высосет дотла, потом бросает, как выжатый лимон, и идет искать свежую, а тот участок лежит замученный, истощенный, обобранный.

   -- Мне нет доли, пущай и ей не будет,-- говорил Карп, злобно оглядывая напоследок бросаемый участок, из которого все выпил -- одна зола осталась.

   Как степной коршун, как хищник, ходил он по степи.

   А счастья все не было. То выпадет урожай, все покроет, останутся на руках деньги, сам заведет хозяйство, то обманет земля, спалит зной хлеб, и опять останется человек с голыми руками.

   И опять наберет в долг, опять кредитуется на складах, опять каждую неделю приезжают к нему агенты от фирмы проверять -- все ли взятые машины целы.

   Вот и этот двор заполнен машинами со складу, стоят быки и лошади, на которые дал денег маленький человек с бегающими глазами, Трофим Иванович. Ему же половина урожая.

   Когда косили пшеницу, Трофим Иванович глаз не спускал, все копны пересчитывал: не утаил бы Карп.

   Если склад забрал бы орудия, если б Трофим Иванович угнал быков и лошадей -- оказался бы пустой двор у Карпа, только бы ребятишки Михайловы бегали.

II

   На току у Карпа -- ад кромешный.

   Гудит паровая молотилка. Потные, с красными измученными лицами бабы, завязанные по самые глаза платками, без перерыва, едва поспевая, подают в барабан охапки пшеницы. Сухой, горячий ветер треплет пропотелые бабьи рубахи, платки, выбившиеся волосы; вырывает из рук солому, несет пыль, крутя ее столбами, до самого распаленного мутного неба.

   А в двадцати шагах гудит паровик. Снизу из-​под колосников ветер рвет пламя и искры. Паровик ставят под ветром, и искры уносятся и гаснут в пустой степи, а то бы от скирдов ничего не осталось.

   Такие же пропотелые, завязанные бабы и мужики -- их человек тридцать -- сносят и торопливо, ни на секунду не останавливаясь, набивают отработанной соломой раскаленную ненасытную топку. Но сколько туда ни набивают тугих бесчисленных охапок, палящее чрево все пожирает моментально, втягивая в бушующее пламя, и опять прожорливо глядит ненасытно разинутый рот.

   Из трубы рвутся клубы черного дыма, и ветер крутит и несет далеко по степи, словно с пожарища.

   Тяжелый, саженей на пятнадцать, ремень несется от махового колеса, тяжко колеблется по всей громадной длине до самой молотилки,-- так, что воздух от него гудит ураганом и крутит пожирающий пшеницу барабан.

   А к барабану все тянутся скрипучие, качающиеся возы, похожие на скирды, доверху груженные скошенной пшеницей. Быки в ярмах мотают рогатыми головами, отбиваются от наседающих мух и слепней.

   Ни на секунду не останавливается эта безумная напряженная работа, и когда измученные, падающие от усталости бабы уже не в состоянии двинуть рукой, их заменяют другие, а те, отойдя немного, валятся и засыпают тяжелым, мутным сном под палящим солнцем, и мухи облепляют их, как мертвых.

   Оттого, что так все напряженно, ни на минуту не покладая рук, работают, из желоба с грохотом трясущейся молотилки золотой струей течет вымолоченная, отвеянная, чистая пшеница.

   Бабы и парни торопливо подставляют мешки, и в них льется золотая струя. Мешок тяжелеет, тяжелеет, пока до самого верха не вырастет живая золотая грудка. Мешок оттаскивают, завязывают, а там уже новые подставляют, и несколько человек непрерывно оттаскивают измятую, оббитую от зерна солому и таскают к паровику.

   -- Э,-- кричит Карп,-- ай заснули?.. Поворачивайся!.. Ну, живее!..

   Некуда живее -- все рвутся из сил, да и не зазеваешься: ни на секунду не переставая, мчится, тяжко колеблясь, огромный ремень, и все, косясь, подальше обходят его -- чуть заденешь одеждой, рванет, и нет руки или ноги, а то мгновенно втянет в маховик и выбросит кровавый ком вместо человека. Гудит и крутится осатанелый барабан, требуя все новой и новой подачи, и суют туда охапки задыхающиеся от жары, от густой, подымающейся над молотилкой пыли люди. И пожирает пустую солому топка, и льется, все льется золотым ручьем пшеница.

   Уже стоят готовые, крепко кованные железными шинами, длинные арбы, и, ухватив пятипудовые мешки за уши, парни быстро и ловко вскидывают на них. Добрые, хорошо откормленные кони нудятся от мух, нетерпеливо стукая копытами. А маленький человечек с бегающими глазками считает и записывает в книжку мешки.

   Вот уже доверху завалена тяжелыми мешками арба. Подходит Карп.

   -- Ну, с богом. Прямо на ссыпку. Деньги получишь, у грудях привяжи, кабы не потерять. Шкворень положи с собой, мало ли что с деньгами-​то. У плотины напоишь. Ну, с богом.

   Средний сын Карпа, Николай, влезает на арбу, сует под себя концы ременных вожжей и трогает. Добрые кони сразу берут тяжко вязнущую колесами в пашне арбу, дружно вывозят на дорогу, и по крепкому грунту бегут рысью, плотно влегши в потные хомута.

   Солнце стало сваливаться к желтеющему жнивью, но палит нещадно.

   Карп постоял, проводил глазами убегающую арбу и, когда она пропала за бугром, пошел к молотилке.

   И опять он везде, то с бабами отгребает отработанную солому, то носит ее к паровику, то подает в барабан пшеницу или, весь красный, мокрый от жары, набивает солому в раскаленную топку. Понукает волов, подвозящих к молотилке пшеницу, наливает сыплющимся зерном мешки, ни одного работника или работницу с глаз не спустит. Ни одной минуты нельзя упустить: сто двадцать пять рублей в день за паровую молотилку, а ведь убрать сто десятин. Да рабочих человек пятьдесят. Никто не знает, когда Карп отдыхает, когда руки опустит, когда глаз заведет -- железный, что ли?

   -- Эй, Никифор, садись на лошадь, гони в Зуевку, сбивай рабочих, ночью будем работать,-- месячно нонче и ясно, вишь, небо чистое.

   Никифор, длиннорукий, с таким же почернелым, как у отца, от солнца и степного ветра лицом, постоял и сказал хриплым степным голосом:

   -- Кабы чего не было, батя... ночью-​то молотилка много портит народу.

   -- Тебе говорят!..-- заревел Карп так, что на минуту заглушил гудевшую молотилку.

   Парень покорно повернулся, поймал стреноженную лошадь, распутал, навалился брюхом, болтая ногами, сел и поскакал.

   -- Смолы да пеньки захвати!-- гаркнул вдогонку старик.

   -- Ладно,-- мотнул головой, не оборачиваясь, сын, вскидывая ногами и локтями на скачущей лошади.

   Опять старик везде, где ни посмотришь. Все тот же гул барабана, частые вздохи вырывающегося из паровика пара. Несется, гудя разбегающимся воздухом, тяжко колеблющийся ремень, и застилают степь, солнце, дальнее жнивье и небо черные удушливые клубы дыма. Степная фабрика.

   Стало вечереть. Длинные косые тени потянулись по степи от дольных курганов, от скирдов, от копен. Даль поголубела. Затренькали ночные кузнечики. Потянули на ночлег утки, грачи. Стало пахнуть сухой, остывающей степью, чабором, спелым, ядреным пшеничным зерном и пахучим конским навозом.

   Но около молотилки все это заслонял запах гари, перегоревшего масла, набирающаяся в нос, в горло, в глаза тонкая сухая соломенная пыль, дым, сквозь который склоняющееся солнце и степь казались коричневыми, и гудение безумно несшегося ремня, и грохот барабана, и металлическое дыхание рвавшегося пара.

   Люди, которых ни на минуту не отпускала от себя машина, ничего не видели, не чувствовали -- ни спокойствия готовившейся ко сну степи, ни остывающего неба, ни усталого доброго солнца.

   А маленький человечек все ходит, все ходит, все смотрит, все записывает мешки.

   Когда высыпали звезды, показался Никифор: на двух длиннейших арбах доставил прямо с наемки рабочих. Держась за грядки, выглядывали в красных и белых платочках девки, парни в картузах, были и бородатые мужики.

   Как только подъехали, Карп гаркнул на всю степь:

   -- Сменяйся!..

   Те, что возились возле молотилки, отошли, а которые приехали, стали так же торопливо-​напряженно подавать пшеницу в барабан, отгребать отработанную солому, таскать ее в топку, подставлять мешки под золотой ручей зерна, и тяжко и грозно колебался огромный ремень, со свистом гоня воздух.

   В разных местах закраснелись огни под котлами,-- жгли солому и кизяки.

   Не было слышно ни голосов, ни смеха, ни шуток, как в давние времена; каждый устало ложился где попало, на искромсанную, изорванную солому, и засыпал, и ужина не могли дождаться.

   Степь засыпала молча, печально, вся задавленная несущимся грохотом паровика и молотилки.

   Взошла луна. Степь вся серебрилась и по-​ночному хотела ожить, да не могла -- коричневый дым съел и месяц, который порыжел, и ночную, облитую сиянием даль, которая дымно помутнела, и приехавших людей, которые смутно и неясно метались в грохоте.

   К полуночи, когда месяц обошел степь и стал светить с другой стороны, небо обложилось тучами, бездождными, сухими, невидимыми, и стало черно.

   -- Гей, хлопцы,-- крикнул Карп,-- несите паклю, засвичайте!

   Засветились дымно-​красные факелы, и далеко по степи побежали судорожные тени. Лилось багровое пламя, и на секунду выступал черный, выбрасывающий клубы дыма паровик, несущийся ремень; то люди, торопливо подающие в барабан пшеницу, то степь открывалась далекая, молчаливая, то низкие, сухие, подернутые кровью тучи, а то вдруг и люди, и паровик, и молотилка разом тонули в черном мраке, и лишь бежали гул и грохот, и снова вспыхивало, струилось и металось пламя, и багрово мерцали тени и машины.

   А маленький человечек все ходит, все считает, все записывает мешки.

   Ночь течет над степью, багровая, усталая. А Карп не смыкает глаз и везде поспевает, быстро проходя у самого гудящего, обдающего ветром ремня.

   Звериный крик на секунду все покрыл -- и гудение ремня, и грохот барабана, и взрывы пара -- и оборвался. В первый момент никто ничего не понял. Видели только, как что-​то большое и черное, переворачиваясь, взлетело над маховиком и тяжко ударилось оземь.

   Бросились туда. Хозяин корчился на земле, в несказанной муке вцепляясь пальцами в землю и дергая одной ногой. Другой не было. Вместо нее из паха била кровь, и земля, напитываясь все больше и больше, чернела.

   -- Ой, горечко! -- кричали девки, сбегаясь.-- Видно, ремнем захватило, вырвало ногу.

   Бежали сыны, все побросав.

   Остановили паровик и молотилку. Стала такая тишина, слышно, как ползут с тихим шуршанием сухие тучи.

   Все сгрудились кругом раненого.

   Старший сын, Михайло, тяжело опустился возле отца на колени.

   -- Батько, што с тобой?..-- закрутил головой и скупо, не умея, заплакал, будто волк заскулил.

   Разодрал на себе рубаху и стал натуго заматывать рану, чтоб кровь остановить. Старик скрипел зубами, судорожно цапаясь за землю. Потом замолк, глаза закатились, одни белки смотрели, а лицо стало пепельно-​серое.

   Все теснились, жалостно глядя на него.

   -- Кончается...

   Михайло поднялся.

   -- Микифор, закладывай в арбу вороных, в больницу. Соломы накладите по самый верх.

   Старик дрогнул. Белки медленно и трудно повернулись, глянули потухшие глаза, и зашептали потрескавшиеся губы.

   Михайло наклонился.

   -- А?

   Грудь старика высоко поднялась, подержалась и медленно стала падать.

   -- Н..нне... надо...-- прохрипел он.-- Н...нне,.. надо... помру... все одно... Где вы, хлопцы... не вижу... свету пущай... хочу глянуть... сынов...

   Затрещала смоленая пакля. Опять багрово задергались по степи тени, и лицо старика точно зашевелилось, а у всех стали красные лица, одежа, руки.

   Сыны стали кругом на колени, и Михайло, и Никифор, и Никола.

   -- Помру... ну што ж... напиталась земля моим... потом... кровью... пущай последнюю... допивает...

   Зубы оскалились, стал тяжело дышать.

   -- Простите... люди добрые... простите вы все... до меня была лютая земля, а я был... лютой до людей... простите... Сыны мои... Божие благословение... на вас... и мое родительское... Не пришлось с вами... пойдете одни... бедовать... ничего не оставил... Зараз пущайте молотилку... к вечеру завтра кончите... время не теряйте... У Трофима Ивановича шестьсот взял последний раз... меня... не трожьте... погожу до вечера... штоб свиньи только... не съели... накройте... Трофим Иванович, прости ты... не обидь детей... старухе скажи...

   Да не докончил, вытянулся, замер. Принесли парус, положили, отнесли к сторонке, положили возле скирды, закрыли смотревшие белками глаза, сложили накрест холодеющие руки, сверху покрыли брезентом.

   Михайло поставил караулить покойника девку Гашку.

   Она заскулила:

   -- Боюсь я. Вишь, он там ворочается.

   -- Дура, все ведь тут.

   Поставили парня.

   Михайло, а за ним братья покрестились, а потом положили по три земных поклона. Потом Михайло поднялся, постоял, вытер глаза, прошел к паровику и сказал машинисту:

   -- Пару давай.

   Задышал паровик. С гудением, тяжко колеблясь, бежал громадный ремень, и ветер шумел от него. Грохотал барабан, и без устали люди подавали в него пшеницу.

   Пылала смоленая пакля. По степи бродили багровые тени. Когда пламя вспыхивало, выступал паровик, лившаяся в мешки золотая струя, работающие люди, скирд, а у скирда парус с неподвижными очертаниями человека.

Авторство: 

Копия чужих материалов

Использованные источники: 

Вражья земля

Lib.ru/Классика: Серафимович Александр Серафимович. Вражья земля

Комментарий автора: 

         Наверное, многие пожмут плечами - чего это Александр вдруг чудит, полностью опубликовал  рассказ Серафимовича.  , может , это и чудачество, но - сегодня 7 ноября, годовщина Октябрьской революции. Кроме того, сейчас мало читают таких авторов, как Серафимович, и зря.  Этот рассказ был  написан и опубликован еще до Октября, летом 1917 года,  в эсеровской газете "Земля и воля", а как известно, это была наиболее "крестьянская" партия в России, и абы какую статью про деревенскую жизнь публиковать не стала бы. Практически этот рассказ - живое свидетельство современника о том, как жили крестьяне в царской России.

       Публикацией этого рассказа я хочу достигнуть двух вещей - во первых, опровергнуть бытующие в интернете сказки о "прекрасной дореволюционной жизни" российских крестьян, и во вторых, обратить внимание читателей на литературу последних дореволюционных лет-1900 -1917 гг, на авторов, подобных Серафимовичу - хотя и признанных классиками, тем не менее мало читаемых и мало известных современному читателю. 

            Что до вопроса - почему не статья по рассказу, а весь рассказ - ну не смогу я написать статью, которая передала бы точную суть написанного Серафимовичем, да и незачем его переписывать . Наверное, так лучше, чем писать  что то и вставлять туда цитаты из рассказа...