Сами себя выбирают, сами себе жалование назначают.

Эта тема озвучена мной в видео, текст ниже:

Ссылка на видео: https://youtu.be/QXHDY5osW5g

* * *

БОСАЯ ПРАВДА

Полурассказ

«Дорогой товарищ, Михаил Васильевич!

Проведав, что ты, наш старый командир, живешь в Москве и занимаешь хорошую должность, мы, красные партизаны вверенного тебе полка, шлем сердечный привет, который да не будет пропущен тобою мимо ушей.

Горе заставило нас писать.

Надо открыто сказать правду -- в жизни нашей больше плохого, чем хорошего.

Известный вам пулеметчик Семен Горбатов голый и босый заходит в профсоюз, просит работу. Какая-то с вот таким рылом стерва, которую мы не добили в 18 году, нахально спрашивает его:

- Какая твоя, гражданин, специальность?

- Я не гражданин, а товарищ, - отвечает Семен Горбатов. - Восемь огнестрельных и две колотых раны на себе ношу, кадетская пуля перебила ребро, засела в груди и до сего дня мне сердце знобит.

- О ранах пора забыть, никому они не интересны. У нас мирное строительство социализма. Какая твоя, гражданин, специальность?

- Пулеметчик, - тихо ответил герой, и сердце его заныло от обиды.

- Член профсоюза?

- Нет.

- Ну, тогда и разговор с тобой короток. Во-первых, таковая специальность нам не требуется, во-вторых, у нас много членов безработных, а ты не член.

- Почему скрываете распоряжения нашей матушки ВКП? -- спрашивает Семен Горбатов. - Не должны ли вы предоставлять работу демобилизованным вне очереди?

- Мы не скрываем распоряжений и даем работу молодым демобилизованным последнего года, а вас, старых, слишком много.

- Куда же нам, старым, деваться, ежели не всех нас перебила белая контр-революция?

- Профсоюз не богадельня.

- А скажите, сколько у вас в трестах и канцеляриях сидит кумовьев и своячениц?

- Не мешайте, гражданин, заниматься.

- Значит, - с бессильным презрением говорит Семен Горбатов, - вы смотрите на меня в моем отечестве хуже, чем на пасынка?

На эти слова он не получил ответа и голодный ушел от порога профсоюза.

Командир 2 эскадрона Афанасий Сычев, ежели вы, Михаил Васильевич, его припомните, боролся в наших рядах, начиная с Корнилова и включая до разгрома Колчака и Врангеля. 

В 1921 году названный Сычев вернулся на родину, чтобы поправить здоровье и разоренное хозяйство, но хозяйства никакого не оказалось, так как на плане двора торчали лишь горелые пеньки. 

Когда летом 1918 г. Деникин занял нашу станицу, то в ряд с другими товарищами была повешена 60-летняя мать Сычева, Авдотья Поликарповна. Жена его с перепугу из станицы убежала на хутор Лощилинский, где и вышла замуж за вдового казака.

Пришлось Афанасию со всеми своими бедами примириться. 

Принялся он, в силу партдисциплины, побивать бандитов; побивал их беспощадно до полного уничтожения и в камышах за войсковой греблей саморучно застрелил полковника Костецкого. 

Спустя сколько-то времени, за неимением капиталов, пошел Афанасий батрачить к неприятелю своему Гавриленке. Тайком от хозяина посещал он собрания ячейки, но тот дознался и выгнал его, крикнув на прощанье:

- Сгинь с глаз. Как ты привержен к ячейке, пускай тебя ячейка и кормит.

Определили Сычева сторожем при исполкоме, но и тут его стерегла неудача. На пасху как большой любитель церковного звона залез он на колокольню и, для веселья сердца, позвонил в колокола. За таковую слабость Афанасий и был изгнан из партии, как "интеллигент, зараженный религиозными заблуждениями", а он двух слов подряд правильно написать не умеет и бога не признает с первых дней революции. 

Когда прочитал в газете об исключении, то бедняга заплакал и сказал:

- Орловские... Отрывают они сердце от тела.

Собрались мы несколько партийцев, описали геройские подвиги Афанасия при взятии Ставрополя, вспомнили атаку под Лисками, изложили в подробностях действия 2 эскадрона на польском фронте и все это послали в райком. 

В ответ ни звука. Шлем еще одно заявление и опять ни гу-гу.

Тут мы и задумались...

Али и впрямь орловские такую возымели силу, что ни с беднотой, ни с нами, рядовыми коммунистами, и разговаривать не хотят?

Похоже - так.

Посиживают они в холодочке, чаи гоняют, о массе не думают, сами себя выбирают, сами себе жалованье назначают.

Что же это за звери такие?

К концу гражданской войны, как вам, Михаил Васильевич, хорошо известно, красная сила толкнула и погнала из России белую силу. 

Хлынули с насиженных мест графы и графята, буржуи и буржуята и так и далее, и так и далее. Главные тузы утекли за границу, а всякая шушера - князишки, купчишки, адвокатишки, офицеры, попы и исправники - остались, как раки на мели, на кубанском берегу. 

Возвращаться в свои орловские губернии они побоялись - там их знали в лицо и поименно. Осели они у нас и полезли в советы, в тресты, в партию, в школу, в кооперацию и так и далее, и так и далее. 

Не отставали от них и местные контры, которые при белой власти вредили нам сколько могли. Все они хорошо грамотны и на язык востры - для каждого нашлось местечко, а куда орловский втерся, туда еще не одного однокашника за собой протащит.

В станице нашей на 30.000 населения - 800 здоровых и калечных красных партизан. 

В ячейке 40 человек: партизан 4 (когда-то нас было 9); вдова-красноармейка 1; рабочий с элеватора 1; батраков 2; подростков 7; присланных из края 5; орловских и сочувствующих им 22.

Откуда орловским знать, с какой отвагой защищали мы революцию? 

Когда-то станица выставила два конных полка и батальон пехоты. В юрте нашем есть хутора, откуда все с мальчишек и до дряхлых дедов отступали с красными.

Время идет, время катится...

 Сычев до того дожился, что харкает кровью и кормится при тетке из жалости.

Орловские все глубже пускают корень. Дети их лезут в комсомол, а внуки в барабанщики. 

Таких комсомольцев мы зовем золочеными орешками. 

Орловские нас судят и рядят, орловские ковыряют нам глаза за несознательность, орловские нас учат и мучат. Мы перед ними и дураки, и виноваты кругом, и должники неоплатные...

Эх, Михаил Васильевич, взять бы их на густые решета...

И в самом-то деле, оглянешься назад, вспомнишь, сколько мы страху приняли, сколько своей и чужой крови пролили, - и чего же добились?

Землю есть не будешь, а обрабатывать ее и не на чем, и нечем. Из 6 купленных станицей тракторов 2 достались кулакам, 1 совхозу, 1 колхозу и 2 куплены середняцким товариществом. 

Плывет из-под бедняка завоеванная земля кулаку в аренду.

Много оголодавшего народа уходит в города на заработки.

Газеты пишут, что Москва отпускает на поддержку бедняцких хозяйств большие рубли. До нас докатываются одни истертые гроши, да и то редко.

От большой семьи вахмистра Бабенко осталась в живых одна старуха Печониха. Самого Бабенка, как вы, Михаил Васильевич, помните, белые зарубили под Царицыным. Старший сын его -- Павел, командовавший бронепоездом "Гроза", геройски взорвал себя, не желая предаваться врагу. 

Младший сын Василий погиб в горах Чечни от тифу, а дочь Груню на глазах у матери казаки занасиловали до смерти. Ходит Печониха с холщовым мешком под окнами и выпрашивает милостыню у тех же богатеев-казаков, которые занасиловали ее дочь и загнали в могилу мужа и двух сынов. 

В прошлом году мы выхлопотали старухе пенсию в 6 р. 50 к. 

Три раза ходила она в район и не могла получить. Орловские отовсюду гнали ее как неграмотную, и ни один сукин сын не захотел войти в ее несчастье, и никого не тронуло горе ее... 

Казаки редко кто подаст корку хлеба, больше надсмехаются -- не могут они забыть, что Бабенко сам был природный казак и все-таки пошел за красных. От великого горя и обиды старуха стала полусумасшедшей, голова ее поседела и трясется, мальчишки дразнят ее трясучкой. Жалко ее нам, старым партизанам, но чем поможешь? Сами варим щи из крапивы, да и то через день.

Наш уважаемый старичок Черевков, израненный в схватках лихих за совет, ослеп, и ноги больше не держат хилого тела. В память о повешенной снохе и в память о сыне Дмитре, испустившем дыхание на офицерском штыке, осталось старику пятно от рода, то есть внучек Федька. 

Ночуют они где придется и кормятся кое-как. Вешает Федька деду на плечо бандуру и ведет его по базарам и трактирам. 

Старика кругом на сто верст знают. Сядет он в толпе, ударит по струнам перерубленной в бою рукой и дребезжащим голосом запоет: 

Слышу, как будто, грохочут удары

Прошлой войны, и тоска

Живо рисует вам страсть и кошмары.

В бурунах пустыни песка

Красных героев рассыпаны кости,

Жизнь положивших в бою...

........................................................

Кончились схватки, домой воротился

К участи горькой такой.

Старый, седой никуда не годился

Всеми забытый герой...

Кто испытал гражданскую войну, на ком горят еще раны, того эта песня до слез прошибает. И бросают, бросают старику медяки, а иные язвят: "Довоевался".

Много крови, много горя... На всей Кубани и одной хаты не найдешь, которая не была бы задета войной. Все воевали. 

Михаил Васильевич, кто топчет надежды наши? Или разливали мы кровь свою ни за-нет? Или, утратив силу в огне, кровью своей оконфужены?

Где-то и кто-то разъезжает по санаториям и курортам, а у нас в этом году на лечение 28 красных инвалидов совет ассигновал 47 рубликов. 

Прикинь, дорогой наш командир, по скольку это выйдет на голову. "Для нашего излечения, - сказал как-то страдающий ревматизмом бывший чекист Абросимов, - жалеют кубанской грязи, а ведь мы ее, эту грязь, своей кровью замесили".

Было время, мы протаптывали для дорогой советской власти первые кровавые тропы, а теперь она забывает нас. Али Печониха и старичок Черевков не стоят маленького сожаления и товарищеской любви?

Кавалер золотого оружия Федор Подобедов, командовавший в разное время эскадроном, кавполком и бригадой в 20 году, памятным всем нам приказом РВС был отстранен от командования по несоответствию. 

А кто первым выступил на защиту молодой советской власти? Федор Подобедов. Кто, не жалея здоровья и не щадя жизни, гонялся по камышам за повстанцами-казаками? Федор Подобедов! Кто под Фундуклеевкой вырубил три сотни махновцев? Федор Подобедов со своей бригадой. Он хотя и неграмотный, но многие ученые генералы и бандиты не знали, куда от него бежать. 

Не мимо говорит пословица: "Лаял Серко - нужен был, а стар стал - со двора вон".

Препоручили Федору должность базарного распорядителя, но ему, как мужчине красивому и молодому, стыдным показалось расставлять в порядок возы и собирать с торговок гривенники. К тому же и знакомые станичане зло насмехались над красным командиром, дослужившимся до метлы. 

Послужил он неделю, пришел в исполком, сорвал с груди медную бляху базарного распорядителя и бросил председателю под ноги.

Покрутился-покрутился наш Федор и с горя запил. 

Потом назначили его в территориальную часть завхозом. К тому времени он уже окончательно пристрастился к водочке и однажды промахнулся - пропил двух казенных лошадей.

Потянули его под суд.

Сколько-то просидел он в городской тюрьме, потом вызывают на допрос. И кого же он встречает? А встречает он в трибунале прапорщика Евтушевского.

Вспомните, Михаил Васильевич, бой под Кривой Музгой. Федор с полком стоял от нас левым флангом. Так вот тогда он и захватил в плен рыжего полковника и двух прапоров. Полковника, как водилось, отправили в штаб Духонина, а за прапоров заступился дурак эскадронный Еременко: 

"Вручить им,- говорит, - по кнуту и посадить ездовыми, пускай кобыл гоняют, а мы над ними посмеемся".

И оставлены были оба прапорщика ездовыми в обозе второго разряда. Что с ними было потом - неизвестно, но война окончилась, и Евтушевский - вот он гад - незаменимый технический работник и следователь в трибунале. 

Сколько годов прошло, а сразу узнал Подобедова и с надменной улыбкой начал спрашивать:

- Помнишь, товарищ Подобедов, Кривую Музгу?

- Помню.

- Помнишь, как все вы издевались надо мной?

- Помню.

- Почему же такое, товарищ, был ты революционером, а стал конокрадом?

Разволновались в красном герое нервы, затрясся он от злости, но промолчал.

- Помнишь, - спрашивает опять следователь, - поход на Маныч? Косяки калмыцких лошадей гнали за собой, а тут и двух пропить не разрешают... Не восемнадцатый, верно, годочек?

Не стерпел Федор таковых слов, выхватил у конвойного шашку и, потянувшись через стол, нарушил тишину - зарубил того незаменимого Евтушевского прямо в мягком кресле.

Дальше-больше, слышим, ушел Федор за Кубань в горы и увел за собой обиженных бойцов Коростелева, Хвороста, Шевеля, Сердечного, нашего батарейца Разумовского, Круглякова Гришку, что зарубил в поединке под Каялом гвардейского полковника, пулеметчиков Табаева и Калайду, однорукого Курепина, старика Бузинова, милиционеров Моисенку и Колпакова, бойцов Есина, Кабанова, Кошубу, Соченко и Назарку Коцаря. 

Долгое время бандиты гуляли по Закубанью - жгли совхозы, громили советы, вырезали коммунистов и комсомольцев, поезда грабили. Батальон ГПУ с помощью нас, местных коммунистов, хорошо знающих местность, расколотил банду, но самого Подобедова так и не удалось взять. 

Недавно из Турции прислал он брательнику письмо: клянет советскую власть и сообщает, что с курдами ему и то жить приятнее.

Горько и прискорбно...

Мы остались в живых по нашему счастью или по нашему несчастью. Тлеем в глухих углах, как искры далекого пожара, и гаснем.

Старая партизанская гвардия редеет. Кто стал торговцем, кто бандитом, иные, как жуки, зарылись в землю и ничего дальше кучки своего дерьма не видят и видеть не желают, многих сломила нужда и, когда-то разившие грозного врага, теперь на мирном положении сами попадают в плен к кулакам.

Начальник конной разведки Яков Келень, при поддержке тестя, сумел обзавестись богатым хозяйством и не считает нас больше своими товарищами. 

Весной из города приезжал сотрудник истпарта и со всех нас, революционных бойцов, отбирал гром преданий о похождениях наших.

 Яков Келень не захотел с ним разговаривать и сказал только одно: "В Красной Армии я никогда не служил".

Как же так, спросите вы, Михаил Васильевич, али совсем нет в станице живых людей?

Есть, есть умные и понимающие люди, да только у одного руки коротки, у другого совесть сера, этот рад - пригрелся и жалованье получает, тот глядит, как бы хозяйство свое приумножить, пятый бывает сознательным только на собраниях, десятый и рад бы чего-нибудь хорошее сделать, да один не может.

Или вот другой наш вождь - заведующий кооперацией, бывший кузнец Евтихий Воловод. 

Закрыл глаза портфелем, прибил, гад, на кабинетной двери лозунг: "Без доклада не входить".

За что мы, Михаил Васильевич, воевали - за кабинеты или за комитеты?

Живет Евтихий с капитаншей Курмояровой, которую он забрал в плен под селом Кабардинкой, где, как тебе, дорогой товарищ, известно, мы прижали убегающих деникинцев к морю и вырубили их там счетом шесть тысяч. 

В самый разгар боя Воловод набросил на капитаншу - она сидела на возу - набросил бурку и сказал: "Моя. Никто не моги до нее коснуться -- застрелю". 

Не дожидаясь окончания войны, уволок он ее в станицу, и поживают они с этих пор на шее советской власти и ох не скажут. 

В усадьбе у них стоит раскрашенный в две краски сортир на замке. Сходит в тот сортир сам хозяин и на ключ запрет. Сходит хозяйка и опять запрет. Кухарка с кучером на огород бегают. 

Евтихий партийную школу кончил, потом какие-то курсы кончил, теперь нас уму-разуму учит. 

Он нам про строительство социализма, а мы ему про сортир напомним, он про хозяйственный рост страны, а мы про то, что жрать нечего, а у него полон двор птицы, поросят, две коровы, жнейка, косилка, четыре собственных лошади. 

"Вы, - кричит, - разложившийся элемент, в текущей политике ни уха, ни рыла не понимаете, мертвый груз на нашем коммунистическом корабле". 

"Чего же нам делать, спрашиваем, и куда деваться?" 

"Газеты читайте - и центральные и краевые, и окружные, и местную стенную". 

"Нас, - хором отвечаем мы, - на всю жизнь Деникин выучил, еще десять лет не будем ни одной газеты читать, а понять, чего надо, всё поймем". 

И тут спускаем мы штаны, заворачиваем рубахи и показываем раны колотые, раны стреляные, следы шомполов и нагаек. 

Насчет газет, понятно, сгоряча брякнем, ну да все равно...

На первое мая вечером, после речей и парада, вышли мы радостные прогуляться, но радость наша скоро помрачнела. 

На площади в окнах - большой свет: "Кафе-ресторан Президиум". Подходим ближе и заглядываем в окна через занавески. На столах жратва и вина всевозможные. Музыканты играют, и по залу в обнимку с девками и с базарными торговками танцуют те, кто еще недавно говорил нам речи: секретарь исполкома, нечёсе, фининспектора, два землемера, прикащики из хлебопродукта и славный наш кооператор Евтихий Воловод.

Скрепя сердце мы отошли.

Голоса наши когда-то гремели на кровавых полях, а нонче они робко звучат в стенах канцелярий. 

Много погибло наших дорогих товарищей, но о них и помину нет местной властью. Нас, защитников и завоевателей, восхваляют и призывают только по большим праздникам, да когда в нос колет - во время проведения какой-нибудь кампании, а потом опять отсовывают в темный угол. 

Закомиссарились прохвосты, опьянели властью. 

Ежели таковые и впредь останутся у руля, то наша республика еще сто лет будет лечить раны и не залечит.

Ждем ответного письма.

С товарищеским приветом.

1928.

(Подписи.)

Это рассказ - Босая правда. Автор Артём Весёлый. (Настоящее имя - Николай Иванович КочкУров) - русский советский писатель. 

Дата смерти 08 апреля 1938 года.

Здесь рассказ с незначительными сокращениями, полностью по ссылке на источник:

ИСТОЧНИК

На заставке к теме кадр из фильма «Чапаев»: 

Василий Иванович Чапаев - участник Первой мировой и Гражданской войн, начальник дивизии Красной армии. Был и остаётся одной из самых известных исторических личностей эпохи Гражданской войны в России. 

Последнее время мы о Чапаеве ничего не слышим, а нынешнее поколение о Чапаеве ничего не знает. Работа потомков «орловских»?

На этом всё, всего хорошего, канал Веб Рассказ, Юрий Шатохин, Новосибирск.

До свидания.