Что происходит за поворотом реки.

Дело было лет двадцать с лишним назад, ещё в лихих девяностых. Где-то в 92–93-м.

Мы с друзьями плыли на байдарках («байдах») по реке С.

Байдарки у нас, помню, были тогда – старенькие «Таймени». Клееные-переклеенные, со стрингерами и шпангоутами на последнем издыхании.

Зато у лодок были, как и положено настоящим кораблям, названия. Уже не помню, почему мы их так назвали, но именовались они «Переходный возраст», «Цикатумба» и «Каракатука». Последних два – что-то а-ля Корней Чуковский.

С. – река равнинная, первой категории. То есть самая безопасная для байдарочников. Был июнь. Только что кончились дожди, и стояла большая вода. Все перекаты ушли на метровую глубину. Единственная опасность – бесконечные топляки, высовывающие из воды свои щучьи морды. О них пропороться – легче лёгкого.

Погода стояла изумительная. По небу стремительно мчалась тяжёлая метель облаков. Пять секунд шафранного солнца – пять секунд васильковой тени, зной – холод, зной – холод… То ошпарит шафран, то окатит родниковым льдом тёмно-ветреная синева. А впереди – слепяще-огненная чешуя плёса. Плывёшь в каком-то изменённом состоянии сознания, в изумлённой дрёме, в сонном восторженном недоумении. Равномерно чмокая, шаманят вёсла. Камлают, завораживают.

По берегам – то поля, то сосняки, то деревни. Под ветром то ли зудит, то ли звенит стального цвета осока. Перламутровые стрекозы размером с птицу, пролетая мимо, трещат, как старая киноплёнка.

Словом, сказка.

Плыли мы уже почти неделю. Ночёвки, палатки, костры, макароны с тушёнкой, рыбалка, уха. Классика жанра. Сейчас такое всё реже и реже.

И вот на седьмой день рано утром мы всё-таки пропоролись.

Я плыл впереди на «Цикатумбе», задремал, и сучок топляка аккуратно, как финка, рассёк непроклеенную резину ровно между стрингерами. Мой собайдарочник Юрка прочитал мне развёрнутую торжественную лекцию, в которой самое приличное выражение было «козломозглый педерштейн».

Причалили, стали клеиться и сушиться. Дело это долгое, так что решили сделать стоянку до следующего утра.

За поворотом реки виднелись дома, где-то в полукилометре. Это явно была большая деревня.

Мы поставили палатки, разожгли костёр, стали проклеиваться. Ребята сели ловить рыбу, а я решил пройтись до деревни. Заодно зайти в какое-нибудь местное сельпо. Может, хлеба прикупить или ещё чего.

Полчаса я шёл по вихляющему просёлку через лес. Вышел в поле. Действительно деревня. Домов пятьдесят. И – церковь. Небольшая. Потрёпанная, но гордая и непреклонная, как все русские церкви. Скорее всего, конца XIX века. Думаю, надо зайти.

Было воскресенье. Дело к полудню.

Подхожу. Рядом с церковью – несколько дорогих вороных внедорожников. Интересно. Захожу внутрь.

В церкви стоит человек пятнадцать. Явно новых русских. Братки с жёнами. Видно по золотым веригам на шеях.

Пятеро – двое мужчин и три женщины – с младенцами на руках, остальные стоят за ними.

И – батюшка, очень пожилой, но с весёлым розовым лицом.

Ясно, обряд крещения.

Таинство ещё не началось, и батюшка произносил вступительную речь. Так сказать, напутственное слово. Вернее, только начал произносить.

– Вот такое вот дело, дети мои, – хитро улыбаясь, говорил батюшка бодрым тенорком, который прохладно-приятно разносился в гулком пространстве храма. – Вы ведь в церковь-то, небось, не ходите, правильно я говорю?

Вериги угрюмо и тяжко молчали. Один, с бритым сизым затылком и пурпурной шеей (ровно между ними, как пограничная застава, – якорная золотая цепь), шершавым басом:

– Иногда…

– Иногда – это уже хорошо, – быстро подхватил батюшка. – Я ведь не в укор. Сейчас все – иногда. А то и никогда. Так ведь вы и не виноваты, дети мои. У вас ведь работы много, так?

– Много, – глухо сказал другой затылок, бугристый, с двумя архитектурными излишествами огромных прозрачных ушей.

– Да-да-да, – опять заговорил батюшка. – Люди вы невоцерковленные, но это пока не грех, не грех. Потому я вам всё буду объяснять по-простому. А то ведь как начнёшь церковными-то словами… Никто ничего не понимает. Стоят, шалеют, зевают… Даже иногда и злятся. Знаете, был поэт такой, Маяковский.

– Он про паспорт написал, – почему-то обиженно прогудел сизый.

– Вот-вот-вот… «Из широких штанин» и прочее. Хороший был поэт. Жалко, в Боженьку не верил, вот и застрелился, бедак человек. Вот он и писал: провалил в гимназии, пишет, я экзамен по древнецерковнославянскому языку. И с тех пор, пишет, ненавижу я всё древнее, всё церковное и всё славянское. Ничего-то он не понял. Вот и обозлился, несчастник. И я тоже вот не хочу, чтобы было вам скучно да неясно. И чтобы вы потом обозлились или очерствели, что ещё хуже. Я поэтому по-простому…

– Вот, значит, сейчас будет у нас с вами, дети мои, таинство крещения. А что это значит? А это значит, что ребятишечки ваши только сейчас взаправду и родятся. Их, конечно же, мамулечки расчудесные родили. В муках они, лапушки, рожали, честь вам и хвала, мамулечки! Кто тут мамулечки-то, поднимите лапки…

Пять женщин подняли руки.

– Поклон вам низкий, красавицы…

Батюшка трижды перекрестил собравшихся и действительно низко, до пола, поклонился.

– Спасибо, что родили в наше нерожальное злое время. Спасибо, что не о себе только пеклись. Даровали жизнь новым рабам Божьим. Спасибо, что молочком своим детишечек кормили. Кормили их молочком-то?

– Кормили, – нестройным хором ответили женщины.

– До года-то хоть кормили? Тут ведь всем ребятишкам по полтора – по два. Кормили до года-то?

– Да, – опять нестройный хор.

– Молодцы, молодцы. Значит, конечно, детишечки эти родились, и молочко пили, и улыбались да плакали, и писали да какали… Как стульчики-то у них, – вдруг тревожно осведомился батюшка, – регулярные?..

– Да!..

– Благослови Господь! – вздохнул священник. – Стульчики – это первое дело!

И он опять трижды перекрестил присутствующих.

– Вот, значит, такое светлое дело: родились они, родненькие ваши, и живут, все по уши в молочке и стульчиках. А кое-кто из них уже и словечки какие, небось, говорит. Какие у них первые словечки-то были?

– «Деденя», – улыбнулась одна из мам.

– «Бвздюэ», – расплылась в улыбке другая.

– А у меня – «богабога»…

– Вот оно как! – неподдельно изумился батюшка. – Такая безразумная малявка, а уже два раза Боженьку изрёк… Ух-х-х… Вот так-так! Прямо до мурашек… Это какой из них-то?

– Вот этот, – ткнула мама в спину одного из крёстных пап, державшего на руках мальчика. Священник подошёл.

– Ух ты какой!.. «Богабога», значит… Ну-ну… Дело! Диатезик-то у нас на что? Не на клубнику ли?

– На клубнику, – удивлённо ответила «мамулечка».

– Известное это дело насчёт клубники, – продолжил батюшка. – Так вот, значит, все они родилися, и все реально живут. Но как живут? А живут они, бедняжки, в первородном грехе. Страшное это дело, дети мои. Про Адама с Евой слыхали?

– Слыхали!

– Ну конечно, слыхали. Жили Адам с Евой хорошо и чудно. Душа в душу. В полной любви и согласии. Но тут приполз этот самый змей-змеёныш, рекламщик этот поганый. Рекламу-то ведь змей-искуситель придумал. Вот приполз он и, ровно как сейчас в телике: смотри, говорит, Ева, какое яблочко, вкусное, сочное, недорогое! «Ты этого достойна!» – батюшка стал корчить уморительные гримасы. – «Скидки обеспечены!», «Изысканный вкус!» Ева перед этим «У-у-у даноном» и не устояла. И мужу своему, Адаму, тоже стала петь: «Мужской аромат! – гримаса. – «Жиллет», лучше для мужчины нет!» И он не устоял. Всё как сейчас. И случился с Адамом и Евой тот самый первородный грех. И все люди грех этот в себе с тех пор носят. Вы ведь, папашки, тоже, как чего мамульки попросят – вы и покупаете. Даже если без этого можно и обойтись. И покупаете, и покупаете, и покупаете. Покупаете?

– Да, – сурово ответили папашки.

– Вот он грех и есть… Хотите как лучше, а жить-то всё гнусней и гнусней… Но! – батюшка поднял вверх указательный палец и весело сверкнул глазами: – Если человек некрещёный, то он так с этим грехом ходить и будет. Это же ужас, так вот и обречён ходить до смерти. А вот если человек крещёный – значит, получает он от Бога шанс. И заключает он в смысле этого с Богом союз. Союз любви и верности. Любишь ты Бога, и Он тебя – туда же. Это-то хоть понятно?

– Понятно!

– А что дальше?

Молчание.

– А дальше всё просто: надо обязательно ходить в храм. Причащаться и исповедоваться. Почему?

Молчание.

– Вы, мамульки, своих мужей любите?

– Любим! – звонко.

– А вы, папашки, своих жён любите?

– Ну да… – сурово-глухо.

– Живёте-то вы вместе?

– Вместе!

– Слова друг другу всякие говорите. Подарки дарите. Так?

– Так!

– Так вот: то, что вы вместе, и слова говорите, и подарки дарите, – это и есть ваш семейный храм. А церковь – это и есть храм вашей любви с Богом. Всё то же самое. Есть всякие там умные протестанты, так те говорят: молись где хочешь, а остальное – пшик. Вышел на полянку – помолился, и шабаш. Ан, дорогие мои, нет. Это что же получается? Любит, скажем, Петька Машку. Машка дома сидит, телевизор смотрит про Изауру. А Петька на поляночке в лесу шепчет: «Машка, я тебя люблю». Духи «Красная Москва» на пеньке для Машки оставил – и пошёл довольный пиво пить. Где ж тут любовь? Надо же им встретиться, чтоб поговорить и отподарочиться. Так? Так. Вот и с Богом надо встретиться. А встретиться с Ним должно в храме. Можно, конечно, и у пенька помолиться. В смысле проверить самого себя на предмет любви. Но по-настоящему с Богом встретиться – это Сретеньем называется – можно только тут, в храме. Это-то хоть понятно?

– Да-а-а!..

– И ведь одно дело – Петька с Машкой, а другое дело – человек и Боженька. Раз ты Его любишь, веришь в Него, уважь Боженьку, засвидетельствуй к Нему свою любовь по-всамделишному, а не у индивидуального пенька. Так что детишечек, отныне по-настоящему духом родившихся, от рекламного первородного греха освободившихся, носите в храм. Счастливые они! У них теперь по два папки или по две мамки. Оч-чень хорошо! Это оч-чень хорошо, что вы их детишками крестите. Есть всякие там умные протестанты. Они говорят: дитё – оно создание неразумное. Потому пущай оно ещё вырастет и своими мозгами и своей свободной волей до Бога само дойдёт. А малых ребятишек, мол, крестить – это насилие. За них решать нельзя. Свобода, говорят, – это главное. Вроде оно всё и верно. Ан, дети мои, нет! А почему?

Молчание.

– А вот почему. У них, у разных умных протестантов, каждый за себя. Каждый за себя молится, как волк, сам свои грехи отмаливает, а за другого грехи отмолить никак не может. Нельзя. То есть вот если, к примеру, Петька пива перепил, дал, не дай бог, кому-либо по пьяни по калгану, покалечил кого-либо и в тюрьму сел, то Машка у Боженьки отмолить Петькин грех никак не может. Можно, конечно, за другого помолиться, но в конце концов у них каждый за себя. Пусть Петька сам глядит в небо в клеточку, плачет и, баланду сося, просит у Бога прощения. А Машка – сиди дома и смотри «Изауру». Вот такая у них вера.

– А у нас, у не очень умных, всё не так. Вот я сейчас за ваших ребятишечек помолюсь с усердием – и пошатнётся у них грех первородный, и за вас, мамулечки и папашки, помолюсь, и, глядишь, тоже Боженька вам кое-что и отпустит. Потому что дело не в вездесущих мозгах и свободной воле, а в живой душе, а у детишек-то она ведь уже есть. Так? Вот этот «Богабога» диатезный – живая душа, а не математик. А значит, за него уже молиться можно. А разнообразные протестанты нам говорят: вот станет Богабога математиком, тогда, если захочет, пусть сам и крестится. Не-е-ет. У нас другая песня. Я знаю, что говорю. Я ведь по образованию-то математик. А уж в священники я потом подался. Это-то хоть понятно?

– Понятно!..

– И исповедоваться надо. Всю правду Боженьке про себя говорить. Если Петька с Машкой, к примеру, – муж и жена, а Петька Машке всей правды про себя не говорит и Машка Петьке – взаимообразно, то что ж это за любовь и семья? Так, грешное сожительство. Но то Машка с Петькой, а то любой человек и сам Боженька! И причащаться надо. Это главное. И я вам даже ничего объяснять в этом пункте не буду. А почему?

Молчание.

– А потому что самое главное в нашей вере никак объяснить нельзя. Сколько мозгами ни пузырись. Есть всякие очень умные протестанты, те всё время про свободную волю и про логику мозгов говорят, а мы, глупые, всё больше просто верим. Ну как ты мне разумом объяснишь, к примеру, непорочное зачатие? Это-то хоть понятно, что такое?

– Понятно!..

– Ничего тут не понятно. Не бывает непорочного зачатия. Согласно всем законам естества и всем формулам всех математиков мира. Ан, други мои, нет! Было оно. Всего один раз за всю историю мира, но было. Ну а как ты мне своим бренным рассудком объяснишь, к примеру, воскресение из мёртвых. Умер так умер. Ан нет! Было оно! Сколько менталитетом ни потей, сколько ум на карачки ни ставь – ничего не выйдет. А сколько их было, умников, на ниве суерассуждательства извилины свои на палец мотавших. И что? Кто от натуги спятил, кто так и помер в тупом недоумении. Так что верьте! – и кончен бал. Засим прекращаю своё балабольство. И приступим к делу… Крестильные рубашечки, крестики, полотенца достаём…

Я вышел из церкви. Посетил магазин. За прилавком сидела продавщица, женщина лет тридцати пяти, красивая, спокойная. Когда я вошёл, она встала. В этом вставании было пятьдесят процентов уважения и пятьдесят – достоинства. Я, как говорится, залюбовался ею.

– Здравствуйте, – говорю.

– Здравствуйте.

– А что у вас есть интересного?

– Да ничего. Томат-паста да сахарный песок.

– Гонят?

Женщина улыбнулась.

– А как же… Вот в каждом сарае перчатки-резинки растопырились… Вам, байдарочникам, продают. Хороший самогон, углём чищенный. Честное слово, хороший. Вот… хлеб кончился. Пряники ещё свежие – сегодня завезли – остались, правда, немного. Возьмёте?

– Ну что ж… Возьму.

– И вы, небось, тоже с байдарки?

– Да.

– Из Питера?

– Нет, из Москвы.

– О-о-о!.. – она стала складывать пряники в кулёк.

– Скажите, а в церкви там батюшка…

– А! Это наш отец Сергий.

– Интересный человек.

– А то! Он и на фронте был, медалей – пиджака не хватит.

– Ух ты!

– Да, и в немецком концлагере отсидел, и в нашем тоже отсидел. А потом стал учёным в Питере. А потом всю семью потерял в аварии. Сам еле выжил. И пошёл в священники. Вот такой вот поворот в жизни… Отец Сергий – большой человек. К нему отовсюду самые разные люди ездят, и из Москвы – тоже. Писатели, артисты. Сейчас там у него ярославские бандиты детей крестят. А вчера какой-то мэр – то ли Твери, то ли Калуги, не помню, – приезжал. Его в города большие зовут служить. Но он отказывается. У нас, в глухомани, служит. Говорит, поп – не блоха, по миру прыгать. Наш отец Сергий – он такой. Всё село пить отучил. Раньше все мужики, как насосы, пили, а теперь всего пяток пьянчужек осталось. А остальные крепятся. Правда, всего мужиков-то у нас дюжина порток. Полкило пряников-то. Держите. Если самогон нужен, стучите в любой дом.

– Спасибо.

Я вышел из магазина. Самогона как-то не хотелось, даже хорошего. Я вернулся к нашей стоянке. Ребята купались. Я сел на берегу.

Надо мной было небо, подо мной – земля, передо мной – река. А за поворотом этой реки сын ярославского бандита и будущий математик «Богабога», у которого диатез на клубнику, и ещё один мальчик и три девочки обретали Жизнь Вечную.

Автор Владимир ЕЛИСТРАТОВ

Опубликовано в Моя семья №23, июнь 2016 года

Эта тема озвучена мной в видео:

Ссылка на видео: https://youtu.be/u5ZIb7zaH50

Плейлист с рассказами Владимира Елистратова

* * *