Самолёт разбежался по полосе, словно раненый зверь, рванувший в небо сквозь пелену дождя. В салоне пахло пластиком и страхом — тем особым, липким страхом, что сковывает желудки у тех, кто впервые оторвался от земли. В ушах загудело. Катюшка, четырнадцать лет, три месяца и шесть дней от роду, вцепилась в подлокотник так, что костяшки пальцев сравнялись цветом с облупившимся розовым лаком на ногтях. Рядом с ней, в кресле у прохода, сидел отец — мужчина с сединой в висках и морщинами, прорезавшими лоб, будто следы от старых гроз.
Он прикрыл глаза, представив, как она лет в пять кричала бы: «Папка, держи-и-и!» Сейчас молчала. Только губы дрожали, будто от ветра, которого не было в салоне.
— Смелее, птичка, — прошептал он, сжав её руку, и протянул леденец в форме сердечка. – Держи, против перегрузок.
Она взяла не глядя. Фольга зашуршала, как осенний лист под ногой. Катя сунула конфету в рот, не распробовав вкус, и уставилась в иллюминатор. Там, за стеклом, земля превращалась в ковёр из огней — маленьких, как огоньки гирлянд на новогодних ёлках.
«Вот и первый урок самостоятельности», — подумал отец гордо. А потом увидел, как взгляд дочери упал на проход.
— Пап… — она дернула его за рукав, будто в три года, когда боялась потеряться в толпе, её голос сорвался, как нитка, на которой держался брелок на рюкзаке. — Смотри… Всем раздают.
— Может, и тебе дадут? — спросил он, уже зная ответ.
— Не… — она качнула головой, и чёрная прядь упала на лицо, скрывая дрожь губ. — Я же уже…
«Взрослая», — подумал он, глядя на её джинсы с дырками на коленях и чёрные наушники на шее. Но в отражении иллюминатора мелькнула та самая Катюша — пятилетняя, что плакала в зоопарке, когда не дали погладить пони. Та, что в десять лет требовала оставить ночник, потому что «тени шевелятся». Та, что казалось ещё вчера красила его ботинки акварелью, чтобы «папа тоже стал весёлым».
— Эй, малыш, — он толкнул её локтем, стараясь говорить бодро. — Да там ерунда. Наклейки с единорогами…
— Не малыш, — буркнула она, уткнувшись лбом в стекло. В отражении мелькнула слеза — быстрая, как вспышка фотоаппарата и горячая, как искры от костра. Отец сжал зубы. Вспомнил, как однажды, когда ей было семь, продавец в магазине игрушек сказал: «Детям до восьми сюда нельзя». Тогда он тоже встал на её защиту. **Стюардессы двинулись к выходу**, их смех звенел, как колокольчики на ветру. Катя вздохнула так тихо, что отец услышал только потому, что дышал в такт ей.
— Извините! — голос отца грохнул в тишине, как дверь вагона в пустом перроне, заставив пассажиров обернуться. — Почему моя дочь не получила подарок?
Жёлтый шарфик остановился, замер, повернулся. Девушка окинула Катю взглядом — с ног до головы, будто измеряя линейкой: подросток, рост метр шестьдесят, чёрная кофта, наушники на шее. Не ребёнок.
— Простите, мы дарим только детям до двенадцати, — улыбка её была сладкой, как лекарство, которое дают насильно.
Катюша покраснела, сгорбилась, будто пытаясь стать меньше… Отец встал, загородив проход — широкоплечий, с лицом, на котором застыло то самое выражение, с которым он когда-то разбил окно в школе, защищая её от хулиганов.
— Видите ли… Вы, наверное, не расслышали. Я спросил, почему не дали подарок моей малышке?
В салоне повисла тишина, нарушаемая только гулом двигателей. Катя ахнула, прикрыв рот ладонью — точь-в-точь как в детстве, когда он внезапно доставал из-за уха монетку и схватила его за рукав — крепко, как в тот день, когда он учил её переходить улицу.
— Но… ей же больше двенадцати? — стюардесса моргала часто-часто, будто пытаясь стереть неловкость.
— Это всего лишь цифры, не так ли? — отрезал он. —Сегодня она — ребёнок. Потому что хочет карандаши.
— Да, конечно… возьмите, — стюардесса сунула пакет, торопясь уйти.
Внутри — карандаши цвета морской волны, наклейки и шоколадка «Сюрприз!». Катюша рассмеялась — звонко, по-детски, заливисто. Как на той старой видеозаписи, где она в костюме пчелки танцует на утреннике.
Кто-то зааплодировал. Кто-то фыркнул: «Испорченные дети!» Но отец видел только её — свою девочку, которая вцепилась в пакет с наклейками, как в тот раз в детстве, когда он подарил ей котёнка.
— Пап, ты… — она всхлипнула, размазывая тушь.
— Я что? — он притворно нахмурился, но рука, гладящая её волосы, дрожала, чувствуя под ладонью ту же мягкую прядь, что и когда-то в роддоме… — Старый дурак? Да. Гордый? Ещё как.
Она прижала пакет к груди, словно поймала кусочек солнца. А он смотрел, как её пальцы — те самые, что когда-то сжимали погремушку, — выводят на салфетке дракона.
Позже, когда она уснула, прислонившись к его плечу, он разглядывал её лицо. Не ребёнка. Не взрослую. Его. И в иллюминаторе за её спиной плыли облака — белые, как те самые наклейки, которые теперь лежали у неё на коленях.
Он знал: однажды ей придётся драться за себя самой. Но сегодня — сегодня он был её рыцарем. В синих джинсах и с морщинами у глаз.
Отец думал:
«Мир может твердить о возрасте, цифрах, правилах. Но пока я жив, она будет для меня моей малышкой и у неё будет право — на карандаши, на страх высоты, на леденцы от папы. Даже когда ей исполнится сто лет.»
А где-то внизу, под крылом самолёта, земля мерцала, как карта, нарисованная карандашами из детского набора.
Оценили 2 человека
2 кармы