Окно реанимации на втором этаже больницы светилось в ночи, как треснувший экран старого телевизора, забытого в пустой комнате. Лампы дневного света внутри бросали на стекло зеленоватые блики, будто само здание дышало искусственным, болезненным светом. Под окном, на скамейке с облупившейся краской, сидел мужчина. Его пальцы впились в колени, оставляя белеющие полумесяцы на потертых джинсах — следы, похожие на те, что оставляют дети, вцепившись в руку взрослого в толпе. Воздух пах хлоркой, мокрой листвой, прелой землёй и страхом — тем страхом, что въедается в одежду, как осенняя сырость, и оседает на языке металлическим привкусом.
Внутри здания, в реанимационном отделении, его маленький сын боролся с температурой, не спадавшей уже трое суток. Сорок градусов. Врачи говорили о менингите, капельницах, «диагностическом окне» — периоде, когда седацию временно отменяют, чтобы оценить шансы пациента. Но мужчина не понимал медицинских терминов и слышал только тишину между их слов — ту, что звенит в ушах, как гул сломанного холодильника, и давит на грудь тяжелее одеяла.
— Он зовет вас, — сказала одна из медсестер, когда он пытался прорваться в палату. Её голос звучал ровно, будто она зачитывала инструкцию к лекарству. — Но вы не сможете ему помочь. Пока.
Жена осталась с сыном. Ей разрешили быть рядом. А он… Он ждал здесь, на улице, потому что не вынес бы больше детского шепота:
«Папа, я не хочу спать… Там темно…»
И эти слова звучали в его голове, как заезженная пластинка, царапая мозг каждый раз, когда мимо проходила медсестра с тележкой, скрипевшей колесами.
Внезапно шторы на окне приоткрылись.
На фоне белых жалюзи проступил её силуэт — тонкий, как спичка, готовая сломаться. Она стояла спиной к палате, прижав ладони к стеклу, и смотрела вниз. На него. Не шевелилась.
— Лера! — крикнул он срывающимся тонким голосом, хотя знал: через стекло его не слышно. — Лера, что там?!
Телефон в кармане завибрировал — звонок от абонента «жена». Но она не держала трубку. Только смотрела.
— Алло? — голос в трубке был незнакомым. Женским. Безжизненным, как голос робота из старого навигатора.
— Вам нужно зайти, — сказали ему. — Сейчас.
Сердце мужчины заколотилось в горле, как пойманная птица, бьющаяся о прутья клетки. Ноги стали ватными, будто он сам провел три дня в лихорадке, а ладони, сжимавшие скамейку, ощутили холод металла — тот самый, что проникает в кости даже сквозь ткань перчаток.
«Встать. Надо встать», — твердил он себе. Но тело отказывалось. «Если не придешь, они скажут это через стекло», — мелькнула мысль, от которой потемнело в глазах, будто кто-то накрыл его голову мокрой тряпкой.
Скрипнула калитка. Медсестра в зеленой шапочке шла к нему, не глядя под ноги. Её тень, длинная и острая, падала на гравий, как шрам, рассекающий двор больницы на «до» и «после». Тапочки с подозрительным хрустом шаркали по гравию — звук, который он теперь ненавидел и которого боялся.
— Ваш сын… — начала она, и голос дрогнул — будто даже ей, видевшей десятки таких ночей, было тяжело произнести эти слова.
Отец застонал. Не узнал собственного голоса — хриплого, как скрип несмазанных дверных петель.
— Жить будет, — сказала она тихо, будто боясь спугнуть слова. — Кризис миновал.
Его накрыло волной — горячей и ледяной одновременно, как будто он нырнул в прорубь. Губы онемели, перед глазами поплыли круги, похожие на те, что остаются после удара под дых. Схватился за скамейку, чтобы не упасть, и почувствовал, как металл прилипает к ладоням — холодный, как стетоскоп врача. Медсестра уже шла обратно, растворяясь в темноте, как призрак.
— Спасибо, — прошептал он вслед, но она не обернулась. Её тапочки продолжали хрустеть, удаляясь, — звук, который теперь ассоциировался с надеждой.
Семь лет спустя мужчина всё ещё вздрагивает от резких звонков. Но после этого случая он не боится потерять работу, не боится оказаться в нелепой ситуации, споткнуться на дороге или опоздать на самолет. Он боится одного - пережить подобное еще раз, снова увидеть Леру у того окна. Стоящей слишком неподвижно. Смотрящей вниз. Всё остальное не важно.
Оценил 1 человек
1 кармы