Он помнил запах детской присыпки. Раньше в доме пахло корицей и краской, но в тот день, когда привезли сиреневый конверт с бантом, всё изменилось. Анна сидела на диване, прижимая к груди маленький свёрток, а Барсик, как всегда, прыгнул к ней на колени. Но её крик прозвучал, как удар грома:
— Убери его! Он же шерсть везде оставляет!
Михаил подхватил кота под живот, а Барсик удивлённо моргнул — её руки раньше не дрожали, когда она его гладила.
— Может, в другую комнату? — пробормотал мужчина, но Анна уже закрыла лицо ладонью.
— Нет. Отвези. Сегодня же.
— Куда?
— В лес, на трассу, в приют — не знаю! — её голос сорвался на визг. Младенец заплакал, и Барсик, испуганно поджав уши, вырвался из рук Михаила.
Той ночью он спал под ванной. Впервые за двенадцать лет.
Две недели спустя
Анна стояла у окна, качая люльку. Барсик, как тень, прокрался к её ногам — может, сейчас она снова станет той, что давала ему кусочки сыра, смеясь над его урчанием? Но её нога дёрнулась в его сторону, резко, как плеть.
— Миша, ты обещал! — она повернулась к мужу, который мыл посуду, глядя в стену. — Он сегодня чуть не упал в кроватку! Ты видел его когти?
Михаил вытер руки, не поднимая глаз. Взял переноску из шкафа — ту самую, в которой когда-то вёз Барсика из ветклиники, когда тот сломал лапу. Кот забился в угол, шипя, но мужчина накрыл его одеялом, как делал раньше, когда гремел гром.
— Прости, дружок, — прошептал он, но Анна уже торопила:
— И подальше, слышишь? Чтобы не пришёл обратно.
Начало пути
Его высадили у болота. Туман обволакивал его, как грязный, промозглый саван, пропитанный запахом тины и чего-то мертвого. Барсик еще долго бежал за удаляющимися красными огоньками, его мяуканье-крик, сперва отчаянный и громкий, превратился в хриплое, надорванное бульканье. «Стой! Вернись!» — вопил каждый его нерв, каждый вздыбленный волосок на загривке. Машина растворилась в серой мути, оставив только горький шлейф выхлопа и ледяную пустоту внутри.
Он сел. Неуклюже, как будто лапы вдруг стали ватными. Холодный, тяжелый воздух ворвался в ноздри, неся сотни чужих, враждебных запахов: гниющих водорослей, бензина, мокрой шерсти незнакомых зверей. Где-то там, за этой вонючей стеной, за сотнями километров тоски, был дом. Теплый запах Аниных рук, пахнувших ванильным печеньем и ее духами – легкими, как цветущая яблоня. Скрип знакомой половицы у дивана, где он любил дремать, прислушиваясь к мерному стуку ее сердца. Громкий, раскатистый смех Михаила, когда тот чесал его за ухом, в том самом месте… Барсик втянул носом снова, глубже, до боли. Нет, не слышно. Но он почувствует. Он должен почувствовать. И он найдет дорогу. Обязан найти!
Голод, острый и безжалостный, погнал его сквозь колючие кусты к зловонному островку цивилизации – помойке. Запах старой пищи смешивался с запахом отчаяния. Он только подобрал обглоданную рыбью голову, как из тени вышли Они. Трое. Глаза – узкие щелочки во тьме, уши – изодранные лохмотья былых битв. Шипение, доносившееся от них, было не просто угрозой – это был звук кипящего чайника, готового ошпарить, звук рвущейся бумаги, предвещающий боль.
Сердце Барсика колотилось, как птица в клетке. Он не хотел драться. Он хотел домой. Но дом был там, далеко, а здесь – только эта грязная земля и голодные пасти. С рычанием, вырвавшимся из самой глубины его маленькой, но не сломленной души, он выгнул спину дугой. Его шерсть встала дыбом, превратив его в колючий шар ярости и страха. Удары лапами были не просто быстрыми – они были отточенными, жесткими, впивавшимися когтями в грязные бока и морды. Он дрался не за вонючую рыбью голову. Он дрался за скрип половицы. За тепло Аниных коленей. За смех Михаила. Он дрался за свою украденную жизнь, за запах дома, который пытались вырвать из его памяти вместе с ним самим из уютного салона машины.
Боль пронзила заднюю лапу, острая и жгучая. Один из котов, отступая, втолкнул его в разбитую бутылку. Но Барсик не сдался. Его ярость, подпитанная тоской, была страшнее их голода. Стая, огрызаясь, отступила в тени, сливаясь с гниющими коробками.
Только когда последний враг исчез, Барсик позволил себе дрожь. Он сел, аккуратно поднял больную лапу. В мякоти торчал осколок стекла, тускло поблескивавший в сером свете. Кровь, алая и горячая на фоне грязной шерсти, сочилась по подушечкам. Он сжал зубы, почувствовав их остроту на собственном языке, и резким движением головы вытащил стекло. Боль ударила волной, затуманив глаза. Он сглотнул комок чего-то горького, поднялся. Лапа ныла, каждый шаг отдавался огненной иглой в мозг. Он посмотрел в сторону, откуда приехала машина. Туда, где должен быть дом. Туман был непроглядным. Но где-то там… за болотами, дорогами, чужими территориями… пахло ванилью и яблоней. Он облизнул нос, втянул воздух, пытаясь уловить хоть ниточку родного запаха сквозь боль и вонь помойки. Не получилось. Но он знал. Он чувствовал.
Он двинулся. Хромая, медленно, оставляя на мокрой земле крошечные кровавые отпечатки. Каждый шаг был болью. Каждый шаг был – домой. Он найдет дорогу. Он должен.
Месяц второй
Время перестало течь ровно. Оно превратилось в череду холодных рассветов, голодных сумерек и ночей, наполненных настороженным шорохом. Барсик шел. Не всегда вперед, иногда кругами, сбитый с толку новыми запахами, барьерами в виде рек с ледяной водой или оживленных дорог, ревущих чудовищами страшнее любой стаи. Шерсть его, некогда пушистая и пахнущая домом, свалялась в жесткие, грязные дреды, пропахшие болотом, дымом и чужим страхом. Ребра проступали четче под кожей. Рана на лапе затянулась, но оставила после себя тугой шрам и легкую хромоту, которая усиливалась к концу дня.
Дом теперь был не просто местом. Он был единственной звездой в кромешной тьме. Вкусом теплого молока в миске (о, как он ненавидел теперь лужи с дождевой водой!). Тактильным воспоминанием о плюшевом ковре под лапами (колючая трава, острые камни, липкая грязь – вот его реальность). Звуком спокойного дыхания Анны во сне (его теперь будили крики ночных птиц и вой ветра в проводах).
Однажды, забившись под прогнивший сарай на окраине какой-то деревни, Барсик вдруг явственно вспомнил ребенка. Маленький, теплый комочек в колыбели. Кот терся головой о прутья кроватки, а малыш смеялся, пытаясь ухватить его за ухо. Запах детской присыпки, молока и чего-то чистого, беззащитного… Эта картина обожгла теплом и… странной, смутной тревогой. Почему тревогой? Он не мог понять. Тогда все было хорошо.
Голод заставил его рискнуть. Он учуял еду за покосившимся забором – запах каши, возможно, с мясом. Осторожно, сливаясь с тенями, он пролез в дыру под воротами. И почти наткнулся на цепного пса. Зверь, огромный и лохматый, спал. Барсик замер, сердце колотилось где-то в горле. Он видел миску. Она стояла всего в нескольких прыжках от спящей смерти. Инстинкт самосохранения кричал: «Назад!». Но чувство голода, подкрепленное навязчивым видением теплого дома, было сильнее. Он пополз, вжимаясь в землю, каждый мускул напряжен до предела.
Он уже почти дотянулся носом до края миски, когда грохнуло ведро, задетое хвостом. Пес вскочил с оглушительным лаем, брызгая слюной. Цепь злобно загремела. Барсик рванул как ошпаренный, инстинктивно прыгнув в сторону – прямо на тугой моток колючей проволоки, валявшийся рядом с кучей мусора. Острая боль пронзила здоровую переднюю лапу. Но страх был сильнее. Он метнулся назад, к дыре под забором, чувствуя, как горячее дыхание пса обжигает ему задние лапы. Он пролез, оставив на ржавой жести клок шерсти и капли крови.
Он бежал, не разбирая дороги, пока лай не стих вдалеке. Сел под колючим кустом терновника, дрожа всем телом. Лапа горела. Он аккуратно лизнул ее – соль языка щипала свежую рану. Голод, отступивший на мгновение, вернулся с новой силой, сводя желудок судорогой. Он проиграл. Снова. Миска осталась там, у пса. А он здесь – поцарапанный, голодный, с новой раной, еще дальше от дома, чем ему казалось. Отчаяние, холодное и липкое, поползло изнутри. Он завыл. Тихо, протяжно, как ветер в трубе заброшенного дома. Это был звук бездомной тоски, звук потерянности.
Он не знал, куда идти дальше. Туман, казалось, въелся в его шерсть, в его мысли. Он свернулся клубком под кустом, пытаясь согреться собственным скудным теплом. Сон накатил тяжелой, свинцовой волной, смывая на миг боль и голод.
В ту ночь ему приснился ребёнок. Тот плакал, а Анна кричала: «Это кот виноват!» Голос был искаженным, полным ужаса и ненависти, какой Барсик никогда не слышал от нее. Он проснулся, резко вскочив, и боль в лапе вонзилась в мозг, смешиваясь с ледяным ужасом сна. Почему? Что он сделал? Он же любил этого маленького теплого человечка... Туман вокруг сгущался, поглощая всё, даже память о запахе ванили. Осталась только фраза, висящая в сыром воздухе: «Это кот виноват!»
Последняя битва
Запах ванили был таким сильным, что казалось, его можно потрогать языком. Он висел в предрассветном воздухе, смешиваясь с пыльцой и росой, и вел Барсика вперед, как невидимая нить Ариадны. Каждый шаг отзывался болью в старых шрамах, каждый вдох был свистом в пересохшем горле. Голод давно превратился в фоновый гул, в вечного спутника. Но дом был близко. Он знал. Эти поля, этот поворот дороги с покосившимся указателем – все кричало о близости дома. Скоро скрип половицы. Скоро руки Анны. Скоро тишина, где нет воя ветра и шипения врагов.
За день до дома он встретил Лису.
Рыжая, с обрубком хвоста, словно отрубленного тупым топором, та перегородила узкую тропу меж кустов шиповника, рыча. Не рычание пса – низкое, булькающее предупреждение из самой глубины глотки. Глаза, узкие желтые щели, не отрывались от Барсика. Лиса была невелика, но каждая мышца под рыжей шерстью играла, готовая к броску. Она чуяла слабость, чуяла усталость, чуяла отчаянную надежду – и воспринимала это как вызов. Это был ее участок, ее тропа. И этот изможденный, хромающий пришелец с мертвым блеском в глазах шел по ней.
Барсик остановился. Не замер от страха, как когда-то у помойки или перед цепным псом. Нет. Остановился, как останавливается камень перед последним толчком в пропасть. Весь его путь, все унижения, все раны, все голодные ночи и ледяные рассветы – все это сжалось в крошечную, твердую точку где-то за грудиной. Там не было места страху. Там была только дорога. Дорога домой. К Анне. К Михаилу. К тому маленькому, теплому комочку в колыбели, которого он, возможно, подвел, но которого все равно любил до боли в когтях.
Лиса сделала предупредительный выпад, клацнув зубами в сантиметре от его морды. Слюна брызнула на его свалявшуюся шерсть.
Барсик не стал шипеть. Не выгнул спину. Не подал и признака привычной кошачьей угрозы. Он просто… исчез. И в следующее мгновение бросился вперед. Не в сторону, не назад – прямо на рычащую пасть.
Это не была драка. Это был взрыв тишины. Барсик двигался с немыслимой для его изможденного тела скоростью и точностью. Лапы, израненные стеклами и камнями, превратились в молнии. Первый удар – когтями прямо по чувствительному носу лисы. Второй – мгновенно, в основание уха, оставляя кровавые полосы. Он не отскакивал, не давал опомниться. Он впился в рыжую шерсть, кусая, царапая, рвя. Он кусал за уши, за шею, за холку. Не для убийства. Для боли. Для шока. Для того, чтобы доказать этому лесному хозяину, что перед ним – не добыча, не слабая жертва, а сама стихия отчаяния, сжатая в комок грязной шерсти и костей. Он дрался за каждый метр дороги домой. За каждый вдох, который мог пахнуть ванилью. За право услышать: "Прости, мы ошиблись".
Лиса, оглушенная такой немой, безумной яростью, попыталась встряхнуться, укусить, отбросить. Но Барсик держался мертвой хваткой. Его клык, один из тех, что когда-то аккуратно пережевывал домашний корм, сломался о кость лисьего плеча. Но боль была ничто. Пустота. Он чувствовал только сопротивление рыжей шкуры под зубами и неумолимую потребность двигаться вперед.
Он продолжал биться, неистово, пока лиса не отступила с воем. Не с побежденным рыком, а с визгливым, испуганным воплем, больше похожим на крик раненого зайца. Она рванула в сторону, в колючие заросли, оставив на тропе клочья рыжей шерсти и капли темной крови. Ее желтые глаза, мелькнув в последний раз, отражали не злобу, а чистый, животный ужас перед этой беззвучной, всесокрушающей силой, пришедшей с болот.
Барсик стоял на тропе, тяжело дыша. Из разбитой лапы сочилась кровь, смешиваясь с росой на траве. На боку зияла свежая рваная рана от лисьего клыка. Обломок собственного зуба застрял у него на языке, острый и чуждый. Он выплюнул его вместе с комком шерсти и крови. Туман над полями начал розоветь на востоке. Он втянул воздух. Ваниль. Яблоня. Дымок из трубы. Дом.
Он не оглянулся на скрывшуюся лису. Он просто повернулся и пошел по тропе, хромая сильнее прежнего, но не сбавляя шага. Каждая рана горела, каждый мускул ныл. Но в груди, где раньше была ледяная пустота, теперь пылал крошечный, неистовый огонек. Он прошел через болото, через стаи, через голод и холод, через страх и боль. Он прошел через последнюю битву. Ничто не могло его остановить теперь. Ничто.
Он шел.
Возвращение
Рассвет разорвал туман над полями, окрашивая мир в нежные персиковые и лиловые тона. Воздух, чистый и холодный, больше не нес в себе гнили болот или дыма чужих костров. Он пах землей, травой, и... домом. С каждым шагом, дававшимся теперь неимоверной болью – ныли старые шрамы, горела свежая рана от лисы, гноились порезы на лапах, – запах крепчал. Ваниль печенья, яблоневый цвет духов Анны, едва уловимый аромат детской присыпки и тепла очага. Он вел его, как магнит, сквозь знакомую рощицу, мимо покосившегося фонарного столба, который он помнил.
И тогда он увидел ее. Сквозь ветви последних кустов сияла крыша. Та самая, ярко-голубая, как небо в самый ясный день, на которую он любил забираться летом, греясь на солнышке и наблюдая за птицами. Дом. Его дом. Не мираж, не больное воображение, а реальность, стоящая на твердой земле, с клумбой у крыльца, где уже пробивались первые весенние цветы.
Силы, которых, казалось, уже не оставалось, хлынули откуда-то из самых глубин его маленького, израненного существа. Боль отступила, забитая безумной, ликующей надеждой. Он побежал. Не хромал, не ковылял – бежал. Сломанный коготь цеплялся за землю, рваная рана на боку раскрылась, сочась, но он мчался вперед, забыв обо всем. Мимо забора, где когда-то гонял бабочек, через знакомый двор, где стояла его старая, пустая теперь миска.
Он влетел на крыльцо. Передняя дверь. Та самая, с резной ручкой. Он поднялся на задние лапы, опираясь о свежевыкрашенное дерево. Краска была липкой и чужой. Он поцарапал дверь когтем, из последних сил, оставив глубокую борозду на гладкой поверхности. Звук скрежета был слабым, но отчаянным. Я здесь! Я вернулся!
За дверью послышались шаги. Щелчок замка.
Анна открыла, с младенцем на руках, и ахнула. Глаза ее, широко распахнутые, были полны ужаса и потрясения. Она смотрела не на кота, а на призрак. На скелет, обтянутый грязной, свалявшейся шерстью, покрытый запекшейся кровью и свежими ранами. На существо с мутными, потухшими глазами, в которых лишь глубинно, как последняя искра, тлело что-то знакомое.
— Барсик?.. – прошептала она, и голос ее сорвался.
Михаил выбежал из кухни, роняя половник. Он замер на пороге, лицо побелело. Его взгляд скользнул по изуродованной морде, по хромой, израненной лапе, по жуткому силуэту на пороге.
— Боже… — Анна прижала ладонь к губам. Слезы хлынули из ее глаз, смешиваясь с немым ужасом. Ребенок на ее руках, почувствовав напряжение, нахмурился, но вдруг увидел грязный комок шерсти у двери. Его личико озарилось внезапной радостью. Он потянулся к коту, заливаясь смехом. Звонкий, чистый, как колокольчик, детский смех прозвучал в тягостной тишине.
Этот смех был последней каплей. Пределом. Путь был пройден. Дом достигнут. Барсик упал на коврик, тот самый, плюшевый, у входа. Свернулся клубком, крошечным, беззащитным, как тогда, в корзинке, когда его принесли сюда котенком. Вся боль, весь холод, весь голод навалились разом, но они уже не имели значения. Он был дома.
Его дыхание стало тише, чем шелест пелёнок на руках у Анны. Мелкое, прерывистое. Михаил, опустившись на колени, осторожно, как что-то невероятно хрупкое, накрыл его своим теплым шарфом. Шерсть Барсика была ледяной.
— Нет, нет, нет! — Анна вдруг закричала, голос ее был полон отчаяния. — Ты же должен был… Должен был... Должен... Но слова потерялись в рыданиях. Она упала на колени рядом с Михаилом, прижимая плачущего теперь малыша к груди.
Но Барсик уже не слышал. Тяжесть век была неодолима. Темнота наступала мягко, как теплая вода. И в последний момент ему почудилось, что она снова гладит его по голове, ласково, нежно, как тогда, до криков, до детского плача, до этого чужого запаха вины и страха в доме. Тепло ее пальцев растворило последнюю боль. Запах ванили и яблони накрыл его, как самое мягкое в мире одеяло. Он был дома. Все было хорошо.
На плюшевом коврике у двери дома с синей крышей, лежало остывающее тельце маленького, израненного, но не сломленного героя, накрытое шарфом. Тишину нарушал только тихий плач ребенка да сдавленные рыдания Анны. А за окном, над синей крышей, вставало яркое, безмятежное утро.
Эпилог
Через месяц Анна принесла домой котёнка — полосатого, как Барсик.
— Саша тянется к животным, — сказала она, избегая взгляда мужа.
Котёнок спит на плюшевом коврике у двери. Иногда Анна подолгу смотрит на него, сжимая в руке гладкий камешек, который нашла в Барсиковом ошейнике.
А Михаил всё чаще уходит в гараж. Там, в углу, стоит переноска. И если прислушаться, иногда кажется, что оттуда доносится тихое мурлыкание...
Оценили 3 человека
5 кармы