Являются ли монархические высказывания ряда околовластных персон свидетельством того, что наш политический режим эволюционирует согласно «логике реставрации»? «Логика реставрации требует максимального возврата к старому режиму если и не по сути, то хотя бы по форме», – пишет Б. Ю. Кагарлицкий. На наш взгляд, это утверждение весьма спорно, поскольку считать «реставрацией» события начала 1990-х можно только в весьма ограниченном и самом общем смысле.
Да, наша страна вернулась в лоно мирового капитализма. Однако этот возврат трудно назвать «реставрацией», поскольку не могло быть и речи о восстановлении российского капитализма формата до 1917 года. Не вернулись дореволюционные купцы и промышленники, большая часть населения не стала снова крестьянами и т. д. Капитализм в постперестроечной России формировался при наличии совсем иной социальной структуры и политической культуры, сложившихся за советские годы. События 1990-х были революцией, главным бенефициаром которой стала номенклатура. Она хотела сохранения своего положения и передачи обеспечиваемых ей преимуществ по наследству – она это получила. Она хотела при этом сохранения свои прежних привилегий, обусловленных положением в государственных структурах, она это получила, и в гораздо большей степени, чем в советское время.
Наконец, она желала в полной мере пользоваться благами «западного образа жизни», обеспечиваемыми богатством, ей удалось и это путем присоединения России к мировой экономике на правах периферийной страны. Все это не было никакой «реставрацией» капитализма. Произошло становление иной, нежели дореволюционная, версии капитализма на российской почве. Поэтому и на уровне идеологического обеспечения это становление не смогло стать «реставрацией». Поползновения в эту сторону были, но они ограничились в основном уровнем политической символики – флагом, гербом, тогда как уже музыку гимна вскоре вернули советскую, а главным праздником России фактически стал советский же День Победы.
Первоначально революция 1990-х некоторыми своими чертами напоминала «буржуазно-демократические».
Она тоже кое-что обещала народу – права, свободы, возможность стать собственниками («демократический капитализм»), но, главное – приобщиться к западному уровню потребления. При этом молчаливо подразумевалось, что новая версия капитализма будет «с человеческим лицом», то есть все позитивное из советского наследия сохранится. С потреблением поначалу не ладилось, насчет свобод было получше, а о правах, как и о «человеческом лице» нового капитализма можно было поспорить (и это мягко говоря). Демократический капитализм обернулся разгулом криминала и разграблением страны.
Политическая жизнь била ключом, к власти рвались молодые да ранние олигархи, которые некоторое время испытывали иллюзии насчет того, кто остается хозяином и в новой России; «красно-коричневая» оппозиция пыталась повернуть время вспять. Однако примерно к концу 1990-х – началу 2000-х постепенно создавшая себе удобную конфигурацию политических и экономических институтов номенклатура добилась сравнительной стабилизации своего доминирующего положения. Олигархи хотя и приобрели свои состояния при поддержке номенклатуры или прямо из нее вышли, некоторое время могли претендовать на политическую самостоятельность. Но в итоге они срослись с номенклатурой; те из них, кто не пошел на это, очутились в тюрьме или за границей. Затем благоприятные цены на нефть позволили новому бюрократически-олигархическому классу сгладить процесс развала социального государства. Да и в целом поток нефтяных денег в течение десятилетия способствовал ощутимому росту благосостояния большинства населения. Конечно, в это время шла постепенная деградация промышленности и сельского хозяйства, но люди находили себе рабочие места в росшей как на дрожжах сфере услуг.
Так укрепился режим, который, если использовать исторические аналогии, можно назвать термидорианским – по отношению к революции 1990-х, во время которой как широкие массы, так и олигархи-нувориши некоторое время всерьез считали, что эта революция совершается для них.
Тут надо отметить еще один немаловажный аспект, касающийся политической формы нашего термидорианского режима. Французский термидор завершился установлением империи еще и потому, что таким образом он мог на уровне формальных политических институтов приспособиться к господствовавшим тогда в мире монархическим формам правления – чтоб разговаривать с ними на одном языке, вступать в династические союзы и т. д. Российский термидор давно уже выполнил эту свою задачу адаптации к мейнстриму, сымитировав «демократию», пусть и управляемую. Впрочем, как современные ему монархи не перестали считать императора Наполеона узурпатором, так и российская демократия среди истеблишмента Европы и Америки не считается «настоящей».
Вернемся к монархическим реверансам не в меру услужливых депутатов и чиновников. Итак, их устами озвучивается вовсе не логика реставрации – ибо реставрировать нечего. Термидорианский режим не нуждается в «реставрации». Да и, как замечает, Борис Кагарлицкий, сами «реставраторы» весьма слабо ориентируются в реалиях дореволюционной России; она для них — какое-то сказочное царство. Мы имеем дело скорей с логикой термидора, когда революционный по своему происхождению режим сталкивается с новыми внутри- и внешнеполитическими вызовами, которые выявляют всю хрупкость достигнутого равновесия.
Под идеей реставрации монархии в этой ситуации обнаруживается подоплека, которую можно выразить словами «и хочется и колется». «Хочется» — потому что правящая бюрократия («государство-дворец», по меткому выражению И. Глебовой) не прочь бы освободиться от обязательств перед населением страны, формально накладываемых на нее либерально-демократической конституцией. «Колется» — потому что в таком случае возникает большая проблема с легитимностью, главным источником которой сейчас считается воля народов и которой сейчас нет равноценной альтернативы. Сколько бы ни мироточил бюст Николая II, в России начала XXI века этого мира не хватит, чтобы помазать на царство нового царя. Попытаться решить проблему можно с помощью компромисса, предложенного первым замглавы комитета Госдумы по государственному строительству Михаилом Емельяновым, который заявил, что «предложение главы Крыма Сергея Аксенова о введении в России монархии неактуально, но можно подумать об избрании президента не на прямых выборах, а в русских традициях, например, на земском соборе». Правда, и тогда получится, что президент утрачивает изрядную часть своей легитимности, становясь президентом не всех граждан, а только «лучших людей».
Конечно, термидорианские устремления некоторой части российской бюрократии получить своего Наполеона неслучайно облекаются в реставрационную риторику мечтаний о царе. Кромвель и Наполеон были по-своему прогрессивными лидерами, «мировым духом верхом на коне». Путина трудно назвать таковым. За ним нет никакой новой мироустроительной идеи, кроме не совсем ясного консерватизма, туманного традиционализма и желания прийти к «многополярному миру». Потому что Путин – лидер термидорианского периода революции, которая совершалась в пользу отнюдь не прогрессивного класса, несущего со своим торжеством какой-то новый порядок общественных и экономических отношений. Наша революция 1990-х была революцией для явного меньшинства и, в отличие от революций эпохи Модерна, не запустила, а заблокировала для большинства социальные лифты. Понятно, что для «Наполеона», выросшего из такой революции, в чем-то более привлекательна традиционная шапка Мономаха, обшитая мехом побитых молью традиций, нежели императорская корона, украшенная портретами великих исторических личностей. Но «хотеть» – не значит «мочь».
Всем указанным выше и обусловлено в целом скептическое отношение нашей правящей элиты к идее реставрации монархии.
У нее не может быть «настоящего» Наполеона, какими бы военными подвигами кандидат на эту роль ни прославил себя в Чечне или Сирии. «Настоящий» Наполеон мог позволить себе соединить в титуле императора «традиционную» монархическую легитимность с новой буржуазно-демократической, потому что для него монархическая форма легитимности являлась необходимой политической уступкой международному окружению и все еще сильной традиции. При этом все отлично понимали, что именно за буржуазно-демократической легитимностью будущее, а принимаемые ею политические формы были не так и важны. В случае с нашим кандидатом в наполеоны (и даже с нашим «коллективным наполеоном») ситуация иная. Для него демократическая легитимность – альфа и омега. Она является как следствием революции 1990-х, так и необходимым условием адаптации российского политического режима к международному окружению.
«Настоящий» Наполеон мог уступить международному окружению, приняв императорскую корону, и все равно остаться прогрессивным, не потеряв при этом своей новой легитимности. Но у Наполеона явно непрогрессивного, лидера революции для меньшинства, нет такого пути для отступления. В силу своей непрогрессивности он мог бы втайне помечтать о «настоящей» царской короне, но не может себе ее позволить.
Потому что если для Наполеона демократической революции международное окружение ограничивало его прогрессивность (не отменяя ее в целом), то для «Наполеона» революции номенклатурной оно, как ни парадоксально это звучит, ограничивает его реакционность.
Иными словами, «идеология реставрации» со всеми мечтаниями о царе на самом деле является неадекватно выраженной версией «идеологии термидора». То, что внешне выглядит как желание какой-то части нашего правящего слоя «реставрировать» монархию, вызвано нуждой в дополнительном укреплении уже существующего «императорского» политического режима с единственно доступной ему версией «Наполеона» во главе. И именно по причине этой «единственной доступности» российский политический режим не может себе позволить «настоящего» царя, пусть его хоть трижды изберут на Соборе «лучшие люди» страны или даже вся страна в едином порыве. Ибо тогда вся ответственность за «все хорошее» открыто ложится уже не народ, а на царя и «лучших людей». А от этого уже недалеко до «Бога нет, царя не надо, губернатора убьем». Да и 17-й год на дворе.
Леонид Фишман (доктор политических наук, профессор РАН)
Интересно, хотя и спорно
1. В случае реставрации капитализма речь шла именно о реставрации капитализма - она и состоялась - а не об исторической реконструкции. Здесь скорее не спор, а отсутствие устоявшейся терминологии.
2. С учетом п. 1 можно перестать называть реставрацию капитализма революцией. Здесь проявляется разница подходов - Кагарлицкий считает революцию 1917 года единым, не завершенным до наших дней процессом, Фишман рассматривает каждое революционное событие как изолированное. Принципиальных отличий в понимании это на самом деле не несет. Это проекции одного и того же процесса на разные плоскости понимания.
3. А вот насчет зависимости режима от легитимности на Западе я бы не был так оптимистичен. Сам автор признает, что российская демократия в глазах западных элит не является чем-то полноценным. Экзотические игры туземцев с ряженым медведем. Если туземцы начнут играть в монархию, никого на западе это не удивит и не оттолкнет. Да и мало ли монархий в современном мире?
Просто надо будет занести чемодан с деньгами и оказать политические услуги и уступки. При Горбачеве, например, "куда-то делся" золотой запас СССР, были преданы все союзники и сокращены ядерные вооружения. А уж куда денется при царе-батюшке накапливаемое сейчас в ЗВР монетарное золото, никто его спрашивать не будет, потому как самодержавный царь никому отчета давать не должен. Заодно можно будет отдать на растерзание шакалам сирийский народ. Вполне возможно, что российские войска находятся там сейчас исключительно для будущих торгов о легитимности. И российские солдаты воюют (и погибают) не с международным терроризмом, а исключительно за сословно - монархические амбиции новодельной аристократии. И если это так, то до часа X осталось не очень долго...
Оценили 11 человек
23 кармы