День памяти Чехова

День памяти Чехова.

Его постоянно жанрово к чему-то причисляли и увольняли-отстраняли, непрестанно заставляя пережёвывать форму; с ним сравнивали и ему противопоставляли; его возвышали и бросали вниз, оземь головой. Называя пассивно-сенситивной впечатлительной и слабой натурой, дутой знаменитостью. Подтасовывая цитаты, вульгаризируя обертона высказываний.

Чехов же, смеясь и корчась от всеобщей беспросветности и пошлости, взывая к великим, — ушедшим и здравствующим, — наряду с тем изображая низкие площадные нравы, мещанское, копеечное. Словно бык упёршись лбом в гоголевскую «Коляску», толкал её в самобытный аналитический мир, с виду бессюжетный, бессобытийный. Оптимистично перепрыгивая через первые редакторские выбраковки «Унтера Пришибеева», позднее через провал «злосчастной Чайки», — новаторски, многоаспектно идя впереди аж Немировича-Данченко. (Давая режиссёру полноценную возможность, например, комедию-фарс «Вишнёвый сад» одним взмахом дирижёрской палочки опционально превратить в трагедию, драму.) Всеобъемлюще уточнив и углубив знания о жизни вещей, звуков, света на сцене, которые в театре, как в жизни, имеют огромное влияние на человеческую душу. Идя своим и только своим неповторимым путём пророка прошлого, исследователя грядущих дней, людей будущего. Давая движение, свежее дыхание новой мысли и новой, новейшей русской литературе.

И ежели живопись ввёл в XX век Валентин Серов, — то литературу несомненно Чехов.

…Превратив малый жанр, нечто романообразное по количеству знаков, — в эпический: по количеству и качеству импрессиональных смыслов.

— Офелия! О нимфа, помяни мои грехи…

— У вас правый ус оторвался.

— Проклятие в твоих святых молитвах…

(Чехов. «И то и сё»)

…с ранних новелл поражая читателя внезапно неожиданными концовками, блестящей пародией и великолепной наблюдательностью, видением невидимого простому обывательскому глазу. Поражая пушкинской объёмностью краткого — нагою простотой. И лермонтовкой философичностью с виду незатейливого, тривиального.

Уводя никчемные задние планы в бутафорскую сценичность, по-щедрински фиксируя внимание зрителя на микроскопично выявленной мимикрии душонок героев-свистунов. Их настроении, патетике, выспренних страданиях и квасном патриотизме. Щедро, с большим уважением и незаурядным знанием материала разбрасывая по сцене обличительный реквизит Островского, Некрасова, Мамина-Сибиряка, Достоевского. (Да и без Вольтера не обошлось, честно говоря.) От произведения к произведению продолжая нескончаемый незримый диспут о разнообразии российского «величия». С сожалением отмечая, что споры спорами, — а жизнь жизнью. И они друг с другом не соприкасаются.

И весёлая ярмарка — уже не задорное народное гуляние с нарумяненными красавицами и рыжими клоунами, — а обыкновенное обирание почтенной публики нищими пройдохами.

А добродетельный кабатчик, бывший крепостной, устраивает рейдерский захват барского имения и надеется вполне по-капиталистически лисицу отседа выкурить.

И родной Таганрог — сплошное насмешливое «вчера» — с кудрявыми беседами лишь о выпивке, еде и чисто домашнем, прибауточном, лубковом, с южно-мещанским акцентом-говорком: «У, негодный!», «Как вы наивны», «спускался вуаль», «сильная хмель», «жестикулируя лицом».

Все эти впечатления должны в итоге выпестоваться в некий серьёзный роман на злобу дня, потребу публике, критике. Во что-то праведное, правильное, без излишнего цинизма. С толстовской темой опрощения, с народническими воззваниями Михайловского, Скабичевского к добродетели, но… рассказы, рассказы, рассказы… Неиссякаемые рассказы провинциалов.

«Имение скоро пойдёт с молотка. Кругом бедность. А лакеи всё ещё одеты шутами». Чехов

Многочисленные судебные, физиологические повестушки, historia morbi, письма, зарисовки, жёваные мочалки, «увесистая белиберда», паршивенькие пьесы, как он сам их называл. Заретушированные контуры так и не начатого романа явственно видны в постгоголевской «Степи»; пафосно-правдивых, чрезвычайно музыкальных «Дуэли», «Невесте»; гротескном «Человеке в футляре».

Рассыпавшись на несчётные мизансцены, образы и мелкие подробности, — они потом, с определённо зрелой, в какой-то мере злой тенденциозностью воссоединятся. Восстанут единым замыслом в реформаторских пьесах «Иванов», «Леший», «Дядя Ваня». Ну и, конечно, в сразу удавшейся малой драматургии.

Сметая общепринятые литературные границы, сметая традиции, революционизируя, вернее, эволюционизируя их, ища и находя индивидуальные формы своего духовного становления. Как обычно мучаясь, страдая и сомневаясь в точности выбранного пути, — уклонения от нормы. Говоря о себе нарочито пренебрежительно, избыточно-жаргонно.

Ведь даже издатели не всегда его понимали, принимая раздумья и поступки чеховских героев за помыслы самого автора. Путая трезвую внимательность реального доктора Чехова с грубым скептицизмом выдуманного доктора Астрова. Что неверно.

От этого кружило голову и властителю дум Михайловскому («Чехов пописывает, читатель почитывает»). И критику Протопопову. И самому́ богатею-меценату Суворину. Неправомерно сравнивавшему чеховские откровения с толстовскими покаяниями, — на самом деле перевёрнутыми, вывернутыми Чеховым наизнанку. С подальше припрятанным собственным «Я».

И вот уже монолит-Толстой — для «Воскресения»: — сам заимствует из «Острова Сахалина» тишину каторжных молитв. Контрастирующих с кандальным звоном колоколов по вечной русской скорби и разврату палачей.

А беспрецедентную сахалинскую перепись: в одиночку, от камеры к камере, от избы к избе, — скрупулёзные анкетирование и каталогизацию, — из русских сочинителей вовсе никто не повторил: «Проплыл я по Амуру больше тысячи вёрст и видел миллионы пейзажей… Право, столько видел богатства и столько получил наслаждений, что и помереть теперь не страшно». — Совершив, в общем-то, акт необыкновенного, редчайшего подвижничества, теряя здоровье и деньги. Взамен получив лишь хихиканье и злорадство.

Так же как никто и никогда не смог настолько масштабно, — пленяя образами и терзая души: — покорить публику, зрителей, читателей невыносимыми горестью и тоской. Навзничь, нещадно пригвождавшими всеобщее бездушие, бездарность и жестокость. Вселенскую безнадёгу и вопиющую бессмысленность.

Безумно любивший природу, сады, цветы, деревья, знавший о приближающейся смерти, он страстно хотел жить.

К тридцати годам побывав во Владивостоке, Гонконге; в Индии, Сингапуре и Стамбуле; на Цейлоне и в Европе, хотел путешествовать ещё и ещё. Кавказ, Пиренеи, Африка, Америка: «Кажется, что если я в этом году не понюхаю палубы, то возненавижу свою усадьбу» (из писем).

Будучи крайне требователен и суров к поэтическому дарованию, никогда себя не щадивший, непрестанно находясь в активном лирико-экспрессионистском поиске (творчество пёрло из него, как нефть из бакинских недр), Ч. ежедневно и ежечасно хлопочет о бытовых вещах и переустройствах: читален, медицинских клиник, библиотек.

К слову, в родную Таганрогскую общественную б-ку в течение 14 лет отправлял невообразимые груды книг, личных, коллекционных; беспрерывно покупаемых дома, за границей, в поездках. Умоляя директора ни в коем случае никому не докладывать об участии в делах библиотеки.

Ненавидя самовозвеличение и чванство, прикрываясь отговорками и беспримерной иронией, — болезненно замкнутый, болезненно собою недовольный… Одномоментно феноменально общительный жизнелюб! — крайне редко сознавался кому-либо в печалях, неудачах и в том, что тратит титанические усилия на собственно литературу.

Вкладывавший недюжинные познания, большие усилия и немалое время, — тем самым, как он говорил, увеличивая сумму человеческого счастья: — Чехов строит школы в Москве, Крыму.

Совместно со скульптором М. Антокольским ставит в Таганроге памятник Петру Первому на Приморском бульваре. Преодолевая земскую косность всяческих «мордемондий». Настолько пропитавшихся обманом и враньём, что даже кожа на лице у них стала мошенническая. Преодолевая пассивность и надувательство подрядчиков, чиновников: смесь «Ноздрёва, Хлестакова и пса». Пересиливая равнодушие и темноту бедолаг-работяг, бывших крестьян. Без конца и без счёта неизменно кому-то помогая, помогая, что-то советуя, давая; посылая, одалживая без отдачи. Даря, даря, даря…

У меня всегда берут до пятницы, — ухмылялся он, ни единого дня не проведя без хлопот о чужих делах. Чужих, в основном бесталанных манускриптах. О трудоустройстве друзей-литераторов. Оставив на память потомкам, — наряду с посаженным в пустоши лесом и несколькими прекрасными садами, наряду с шоссейной дорогой на Лопасню, подмосковной колокольней и обустроенными училищами и библиотеками: — 20 томов прозы, подвергнутых им мириадам правок; невероятное количество публицистических очерков, беллетристики, стихов, жанровых репортажей; семь с лишком тысяч писем: явление, ни с чем не сравнимое в русском искусстве по живости и темпераменту кисти, ярчайшим авторским характеристикам.

Сохранив в назидание литературным последователям благочестивый лик мучительной внутренней борьбы и святой закон гуманизма: не кротость, но снисходительность; не смирение, но скромность и ещё раз скромность — как образец поведения; учебник истинному таланту. И чтобы не дай бог обидеть другого, volens-nolens, — пусть третьестепенного, середняцкого, невысокого в делах: — своею славой, известностью, превосходством.

День памяти Чехова

ИГОРЬ ФУНТ