Семейная жизнь писателя Астафьева

* Пролог

Читающей публике по большому счёту всё равно, чем занимался писатель в повседневной домашней жизни. Важно, что именно оставил он после себя в литературных текстах. И это, наверное, в целом правильная позиция.

Если писатель создал интересные и познавательные произведения, то нас обычно не волнует, каким он был и чем занимался, выходя из-за письменного стола. Главное – художественное, желательно позитивное и полезное наследие его творчества.

Однако если писатель увлекался морализаторством, поучал нас, как мы должны жить и каким нравственным критериям соответствовать, то мы, естественно, сразу начинаем интересоваться: а сам-то ты, уважаемый знаток человеческих душ, можешь (хотя бы в общих чертах) служить нам образцом этических норм? И нередко выясняется, что источником красивых сентенций являются только благие пожелания авторитетного резонёра, а вовсе не факты его биографии. Сам же писатель быть примером высоконравственного поведения никак не может...

Виктор Петрович Астафьев в последнее десятилетие своей жизни возомнил себя великим философом и просветителем. Но соответствовал ли он этому (вымышленному) образу в семейном кругу? Оказывается, нет. Он регулярно психовал, напивался и ходил налево. Причём психопатический темперамент у него наблюдался с ранней молодости.

Только не стоит оправдывать это последствиями войны и ранений. Десятки тысяч фронтовиков, хлебнувших на войне значительно больше испытаний, нежели Астафьев, вернулись домой без нервных патологий и никогда не позволяли себе срываться на родных и близких. Доброта базируется на врождённом характере, окультуренном позитивным воспитанием. Лишь при дефектах в какой-то из этих составляющих и при нежелании контролировать свои эмоции поведение человека выходит за рамки приличий.

* Знаки его жизни

Самым главным и наиболее полным источником сведений о характере Виктора Петровича является книга его жены Марии Семёновны. Я бы назвал жанр этой книги – «Знаки жизни» – исповедью. Достоверность описанных в ней событий не вызывает никаких сомнений. Мария Семёновна, прожив более полувека с Астафьевым, всегда заботилась о нём и уважала его. Несмотря на нередкие ссоры, обиды и размолвки. Поэтому в книге изложена только правда. Я даже подозреваю, что отнюдь не вся правда, и слишком компрометирующие писателя факты стыдливо не были обнародованы... А, я таки угадал, вот же сама авторесса признаётся в предисловии: «Очень многое уже из рукописи осталось "за бортом"... Мария Корякина-Астафьева».

За «Знаками жизни» я охотился несколько лет. Впрочем, глагол «охотился» не вполне коррелирует с относительно редкими и бессистемными попытками найти в интернете электронную версию документального повествования. Но искал не один год, это верно. Ибо книга издана в 1994 году и давно стала раритетом. Я не исключал и покупку бумажного варианта у какого-нибудь барыги-букиниста, однако и в продаже такой книги не значилось.

Лишь в прошлом году я, наконец, наткнулся на сайт добрых людей и радостно скопировал искомое. Правда, добыл копию другого издания, более позднего. Скорей всего, из сборника 2000 года «Сколько лет, сколько зим», выпущенного Красноярским ПИК «Офсет» (уточнять не собираюсь – поиски упомянутого сборника займут ещё много лет и много зим). Но это даже лучше, первоначальные мемуары дополнились описанием некоторых более свежих событий. А страничка со старым предисловием обнаружилась на днях в другом месте...

Спасибо Марии Семёновне, она слегка приподняла занавеску, разделяющую Астафьева на публике и Астафьева без официальной драпировки. А то не раз мне доводилось слышать от тех, кто идеализирует образ писателя, такой «аргумент»: дескать, я с ним неоднократно встречался, выпивал, вёл задушевные разговоры, и могу свидетельствовать, что мужик он был весёлый, открытый и добрый.

Ничуть не сомневаюсь. Я сам однажды стал очевидцем того, как в неформальной обстановке он живо и обаятельно рассказывал байки из своей непубличной жизни. Если бы Виктор Петрович был постоянно угрюмой, злобной и нелюдимой личностью, он бы не написал ничего хорошего и не имел бы друзей. А, как мы знаем, и писатель он неплохой, и друзей у него было немало. С большинством людей Астафьев всегда общался нормально и умел производить приятное впечатление. Однако дома, да ещё под хмельком, он нередко становился совсем другим...

Итак, самая честная и эксклюзивная информация о том, каким был Астафьев вне посторонних глаз, наедине с женой и родственниками – передо мной.

* После войны

В плане изящной словесности Мария Семёновна не слишком выше нулевого уровня, однако для мемуарной прозы стилистика не имеет важного значения. Главное – внятность изложения. И с ясностью там всё в порядке.

Начну с того, как молодожёны Виктор и Мария добирались с фронта на Урал. Их путь пролегал через Москву, чтобы проездом повидаться с тёткой Марии, жившей в Подмосковье. В столичном метро случился такой казус: молодая жена, уверенная в расторопности мужа («мой Витя такой удалой и смышлёный»), быстро заскочила в вагон электропоезда и думала, что супруг последует её примеру. Однако муж оказался не столь проворным и остался на перроне, а электричка уехала. Астафьев временно потерялся, но вскоре благополучно нашёлся. И вот его реакция на свою собственную оплошность:

«Разговор мой о том, как я ждала, Витя тут же прервал, да таким манером, такими словами. Я даже и не знала, что такие матюки бывают! Папа мой никогда не матерился, и вообще, при нас, ребятах, никто никогда матерно не выражался».

В подмосковном Загорске Мария не сразу смогла вспомнить, где дом её тёти, поскольку была там лишь раз до войны. Побродив по тёмному городу, молодые остановились в нерешительности, куда же идти.

«Тут уж Витя начал проклинать себя, мол, куда и глядел, где и выискал такую золотую?! Дуру полоумную!.. И на что позарился?! Дурак! Идиот! Охломон! Возьму и пришибу! Тогда я второй раз услышала от него, как он может материть, материться, а тогда, когда портянкой хотел стереть краску с моих щёк – разве это матюки были?! То были комплименты...»

Обратите особое внимание на слова: «Возьму и пришибу!» Это выражение чувств новобрачного к своей жене. Я не психиатр, но мне думается, что такая эмоциональная реакция – далеко за гранью нормы.

А вот сцена в бане:

«Ты зачем сюда пришла?! Мыться или меня караулить?! Чего торчишь тут? – И как полетели в меня и на меня матюки. Будь бы то камни – забили бы до смерти! Но это ж не камни».

Как видим, материть жену, независимо от степени её «виновности», по делу и без дела, даже если сам оплошал – это у Астафьева было в порядке вещей. Всю его семейную жизнь. Хотя Мария Семёновна очень облегчала его писательскую деятельность: перепечатывала все его рукописи, часто по несколько раз. Большинство же тогдашних писателей («докомпьютерных времён») стучали на пишущей машинке сами.

«Я... перепечатывала страницу за страницей, исписанную далеко не каллиграфическим почерком, да ещё и каждая начатая строка к концу опускалась до уровня ниже следующей... В будущем и всю жизнь Витя – Виктор Петрович будет писать только на клетчатой бумаге».

Выражение «далеко не каллиграфическим почерком» – самый мягкий эвфемизм, дабы не употреблять грубое, но истинное: «Как курица лапой». Ведь Мария Семёновна неоднократно упоминает в своей книге о том, что «муж мой, Витя – очень хороший человек.. Я его очень люблю и буду любить всегда». Не зря приятели Астафьева говорили о ней: «Героическая баба!». Я всецело согласен с этим определением.

* Уральский период

Первая часть повести «Знаки жизни» описывает проживание четы Астафьевых на Урале, сначала в доме родителей Корякиных в Чусовом. В этом доме теснилось ещё несколько человек родни. Был также флигель, но его во время войны сдавали квартирантам. После приезда молодой четы этих квартирантов попросили переселиться куда-нибудь в другое место. Но те демонстративно не собирались оттуда выезжать.

Однажды муж сестры Марии Семёновны сказал какую-то грубость, и Астафьев начал с ним ругаться. И так завёлся, что 

«направился было к заносчивому новоявленному свояку, но неожиданно круто повернулся, схватил со стены куртку и выбежал из избы... Витя почти сорвал с петель слабенькую дверь в сенки флигеля, ворвался в кухню, схватил со стола нож и, крепко зажав его в руке, двинулся на перепуганную квартирантку. Она завопила на всю округу...»

Получается, вместо того, чтобы набить морду грубияну-свояку, вспышку необузданной агрессии Астафьев внезапно решил направить на обитателей флигеля. И чуть не зарезал женщину. Благо жена оказалась рядом, «изо всех сил пыталась оттащить его, выволочь из избушки на улицу». И тем самым спасла его от преступления и от тюрьмы. В общем, нервишки у Виктора Петровича с молодости пошаливали. А к старости он приступы озлоблённости переориентировал на «разоблачения» советского строя.

«Квартиранты после этого случая быстро, даже торопливо освободили одну комнату во флигеле». Как говорится, нет худа без добра. Виктор уехал от греха подальше к своим родным в Сибирь. А его жена приступила к ремонту освободившейся жилплощади: белила, мыла, наводила уют. Сама, без мужской помощи. И думала: «Теперь у нас с Витей есть всё! Почти всё! Нет только главного – самого Вити».

Когда Астафьев вернулся, он «не спрашивал, как я тут без него, не рассказывал о себе, о родственниках, и от этого я не знала, как мне себя вести, что делать, чем заниматься». Здесь отражена «душевная чуткость» будущего писателя.

Первая дочка Астафьевых умерла во младенчестве от диспепсии. А Мария Семёновна уже носила под сердцем следующего ребёнка. Однако Виктор Петрович снова укатил в Сибирь, бросив беременную жену, и не появлялся дома полгода. Но письма на Урал слал. 

«То писал, что скучает и постарается поскорее вернуться... То с гневом, не выбирая выражений, писал, что давно надо было разойтись и не создавать видимость...»

Какие-то нездоровые качели настроения, схожие с циклотимией. Дочка родилась весной, папаши рядом не было.

Наконец Астафьев приехал обратно. Между супругами произошло выяснение отношений.

«...поцеловала Витю.
– Я так рада, как дура!
– Почему «как»! Ты и есть дура!
Я растерялась и почувствовала, как обида подкатила уж к самому горлу, и прислонилась к косяку – что ещё мне мой милый муж скажет?
– Да потому, что тебе бы бить меня надо, гнать в три шеи, в глаза бесстыжие наплевать, а ты – рада.
<...>
– Витенька! Раз ты вернулся ко мне, к нам, значит, мы нужны друг другу...»

Здесь зафиксировано не допускающее двоякого толкования свидетельство того, что Виктор Петрович помышлял бросить жену с ребёнком. Мотив – сугубо эгоистический, поскольку Мария Семёновна в мужской поддержке нуждалась и к разрыву семейных отношений не стремилась. Хотел бросить, но передумал.

* Дети злобству не помеха

Естественно, в семье Астафьевых были периоды взаимопонимания и счастья. Но регулярно случались и циклы разлада, причём не мимолётные: 

«...после минут кажущегося отчуждения, затянувшихся иногда на неделю-две, иногда и более того... Я трудно, не сразу, но усмиряла в себе боль и обиду от пережитого...»

Как Мария Семёновна ни цензурировала свои воспоминания, сквозь декларативные строчки о беззаветной любви к мужу постоянно проскальзывает горькая правда: супруг нередко обижал её, и ссора их могла длиться «неделю-две, иногда и более того».

Доставалось, кстати, не только жене, но и детям (в 1950 году в семье родился сын). Астафьевым принесли трёх куриц и петуха, которым соорудили клетку в доме. 

«Только вскорости петух стал проявлять странности в поведении... Как только хозяин потянется ложкой к тарелке, петух тут же выпростает голову меж перегородок и закукарекает что есть мочи. Всем смешно, хозяину не до шуток – возьмёт он и трахнет по столу кулаком... Дело доходило до того, что ложка в курятник летит, матюки как шлепки по кухне разлетаются, перепадало и ребятишкам, а то и из-за стола отец туркнет».

Отсюда мы узнаём, что Астафьев не считал зазорным психовать и браниться при детях, срывая своё зло на них. А «странности» в его поведении были затейливей, чем у того петуха.

Вообще, любил ли Виктор Петрович детей и в каком диапазоне нестабильных чувств – тема отдельного исследования. Лучше, чтоб ею занялся не дилетант вроде меня, а дипломированный специалист по психологии. Поэтому я ограничусь лишь цитированием отдельных фактов из «Знаков жизни» и трактовкой их согласно моему скромному пониманию.

Ещё в пору беременности жены сыном Астафьев выражал недовольство по этому поводу: «...муж нет-нет да и ударит словом-упрёком, мол, за столько лет ума не нажила: куда в такое тяжёлое время, при такой-то жизни ещё плодить нищету. Но аборты были запрещены». Как будто сам был вовсе не причастен к зачатию.

А много лет спустя знатно испортил сыну свадьбу. 

«Отец заметил, что сын женится, а выпить не хочет <...>. Виктору Петровичу показалось подозрительным, что сын не пьёт и о чём-то с матерью шепчется...» И тогда в нём «заговорило "абсолютное безумие" – и вмиг за столом никого не осталось...»

Замечено, что алкозависимые всегда недовольны, если видят в своей компании непьющих людей. Но устраивать дебош на торжественном мероприятии, обвиняя сына в «неподобающей» трезвости... Скверно, когда водка разжижает мозг до потери самоконтроля и приличий.

Между прочим, в тот день Астафьев претензиями только к сыну не ограничился. И жену довёл до слёз. Он 

«время от времени заходил ко мне в комнату, где я сидела одна <...>, была ко всему готова: ударит – стерплю, оскорблять будет, кричать – так не в первый раз – стерплю, ну, посуду бить, крушить будет – пускай <...> – ничем не выдам того, что в душе моей творится и как она черствеет, усыхает от моих горючих внутренних слёз – только бы выдержать».

Нас уже не удивляет, что оскорблений, воплей и битья посуды от мужа Мария Семёновна ожидает, словно налёта неизбежной стихии, так как почти привыкла («не в первый раз»). Зато вот это для нас что-то новенькое: «ударит – стерплю».

Женщина морально готова к побоям. Почему? В нормальной семье жена даже в больном бреду не вообразит себе такое. Сразу возникает резонное подозрение: а может, Астафьев позволял себе рукоприкладство? От словесных оплеух до физических – один короткий шажок... Однако в книге больше нет ни одного намёка (кроме этого), что писатель бил свою супругу. Посему не будем строить догадки на пустом месте и защитим репутацию Астафьева презумпцией невиновности.

* Вологодский период

Вторая часть повести посвящена проживанию семьи в Вологде. Виктор Петрович уже признанный писатель, бесплатным жильём государство его обеспечивает, гонораров от книг хватает на весьма безбедную жизнь – и на выпивку тоже.

«А Витя мой опять загулял. И болит у меня сердце от тревоги – пьяный он становится каким-то озлобленным, и всё у нас на грани. А страшно-то как! Так напряжённо здесь мы с ним ещё не жили».

Ключевое слово при упоминании о хмельном загуле – «опять». Элементарная логика подсказывает: Мария Семёновна раньше о них не говорила, поскольку не видела в них ничего особенного, а теперь ей стало по-настоящему страшно, вот она и поделилась своими опасениями с читателями. Делаем вывод: запои для Астафьева были делом привычным.

Ничего в этом аспекте не изменилось и после переезда на постоянное жительство в Сибирь (о сибирском периоде жизни рассказывает третья часть автобиографии). В деревне Овсянке 

«Виктора Петровича будто подменяют, и он быстро, прямо на глазах, только успеет приехать, уже делается грубым, бесчувственным, увы, неприлично себя ведёт <...>. Я вроде сторожа – дом караулю, а он то по родне пойдёт, то гулять и явится то в особом "настрое", то вообще наутро».

Надеюсь, тактичное иносказание «особый настрой» несложно соотнести с более точным выражением: приходит вразнос пьяным.

Похоже, алкогольные возлияния негативно воздействовали и на творчество писателя. И это замечали некоторые придирчивые читатели.

«Жена вологодского поэта, сама учительница и влюблённая в творчество Виктора Петровича, однажды сказала, как читала новые главы к "Последнему поклону" <...> Как ей хотелось остановиться, пойти и сказать ему, Астафьеву: "Витя! Что с тобой? Почему ты такой злой? Почему такой жестокий?.. Я впервые такое почувствовала и пережила. И подумала: неужели человек, перешагнувший полвека – свой такой возраст, – враз делается жестоким, недобрым, злым?»

Ну, мы с вами уже разобрались, что писатель сделался таким не одномоментно, и дело отнюдь не в возрасте. Астафьев изначально не отличался избытком доброты, а качества своего характера – как достоинства, так и недостатки – целенаправленно развивал в течение жизни.

* Кто в доме хозяин

И ещё одна характерная особенность Астафьева вырисовывается в книге. Виктор Петрович не любил и не хотел помогать жене по хозяйству. Супруги не раз переезжали с квартиры на квартиру, и ремонтом на новом месте всегда занималась Мария Семёновна. Причём на жене были не только «чисто женские» обязанности вроде стирки и приготовления еды, но и «сугубо мужские»: ремонт, покраска и прочее.

«Обживать новое жильё тоже не впервой, и всегда эта обязанность из обязанностей лежала на мне <...>. Дело-то, как оказалось, я должна делать в урочный час, чтоб и спать ложиться вовремя, и еда чтоб была. И стала я помаленьку ловчить. Ляжем спать... Лежу, выжидаю, когда Виктор Петрович начнёт похрапывать, глубоко дышать, переберусь через него и в кухню, дверь прикрою – и пошла работа! <...> И никто ни разу не спросил, не удивился: когда всё разместилось по местам?»

Поэтому Мария Семёновна и говорила, что «писатель в доме есть, да вот мужика нету». Хотя, надо признать, в Чусовом он дом для семьи таки строил. Но когда его настигли популярность и материальное благополучие, бросил заниматься «всякой ерундой».

Порой доходило до юмористических сцен (если б такое снимали в кинокомедии). 

«Однажды собралась на стену часы прибить, он увидел, спросил, что делать собираюсь, и сказал, мол, чего мужика-то в доме, и правда, нет? Есть, говорю. Тогда куда таращишься? Часы прибивать. Где стремянка? Принесла. Где гвоздь? Принесла. Где молоток? Принесла. Давай часы – дала. Вбил Витя гвоздь, повесил часы, слез со стремянки, сказал, что хорошо, прибил вот, руки отряхнул и ушёл. А я стремянку на место, молоток на место...»

Напоследок процитирую реальный анекдот, опубликованный в конце повести. 

«Ещё давно, ещё из Перми я вынужденно уезжала на две недели в санаторий. Прошла неделя, и мне вручают телеграмму! Я чуть не умерла от мысли: "Дома случилась беда". Дрожащими руками развёртываю и читаю... "Где вехотка? Две недели не моемся. Виктор"».

Комментарии тут излишни.

* Эпилог

Если судить только по этой подборке цитат, у кого-то может сложиться превратное мнение, будто Виктор Петрович был домашним тираном. Но нет. Хотя Астафьев периодически и становился вспыльчивым, психованным, неуравновешенным. Однако его самодурство проистекало не из тиранического садизма, а из закоренелого эгоизма. Что совсем не одно и то же.

Следует понимать: любой человек искусства в какой-то мере эгоист. Для него творчество порой важнее окружающих людей, особенно в моменты вдохновения. А у Астафьева душевный склад был отягощён неблагополучным детством и военной юностью. Да и наследственность (в плане пристрастия к спиртному) была далека от идеала.

На самом деле светлых воспоминаний о Викторе Петровиче гораздо больше, и найти их намного легче. Я, напрягаясь, выбирал неприглядные эпизоды из жизни писателя исключительно для того, чтобы дополнить образ его личности правдивыми штрихами. Чтобы люди видели реалистичный портрет литератора, а не помпезный лубок, приукрашивающий действительность. Пусть это будет своего рода голограмма – объёмное изображение. Ведь полуправда зачастую хуже лжи.

На последних страницах своей книги Мария Семёновна с нежностью и благодарностью вспоминает разные послания от Астафьева, адресованные ей. Вот одно из них:

«Маня, в сегодняшний наш торжественный день хочу повторить то, что собирался сказать по телефону, – я тебя люблю больше всех людей на свете! Желаю, чтобы ты была всегда с нами и терпела нас, сколько возможно. Ложусь спать, думая о тебе и ребятишках. Целую всех вас. Ваш – твой муж и ребятам дед – дедушка и муж!..»

Супруги Астафьевы прожили вместе 56 лет. Нельзя сказать, что безоблачно. Но можно утверждать, что счастливо.