Никита Сергеевич Хрущев Воспоминания. Время. Люди. Власть. Книга 1. Хрущев. Продолжение 17

      

                        Берия и другие

После войны, когда я стал часто встречаться со Сталиным, я все больше и больше чувствовал, что Сталин уже не доверяет Берии. Даже больше, чем не доверяет: он боится его. На чем был основан этот страх, мне тогда было непонятно. Позднее, когда вскрылась сталинская машина по уничтожению людей и все средства, брошенные на достижение этой цели, а ведь именно Берия управлял этими средствами и проводил нужные акции по поручению Сталина, я понял, что Сталин, видимо, сделал вывод: если Берия делает это по его поручению с теми, на кого он указывает пальцем, то может это делать и по своей инициативе, по собственному выбору. Сталин боялся, как бы при случае такой выбор не пал на него. Поэтому он и убоялся Берии. Конечно, он никому об этом не говорил. Но это становилось заметным.

Что бросилось мне в глаза, когда мы как-то в очередной раз собрались у Сталина? Обслуживавший его грузинский персонал исчез, остались только русские. Накануне за обедом Сталин поднял раз вопрос о том, откуда набралось вокруг него столько грузин. Берия насторожился и отвечает: «Товарищ Сталин, это верные вам люди». Сталин возмутился: «Как так, грузины – верные, а русские – неверные?» «Нет, я этого не говорю, просто здесь подобраны верные люди». Сталин раскричался: «Не нужны мне эти верные люди!» И все грузины и грузинки исчезли из его окружения. То есть Сталин вернулся к тому положению, которое было вокруг него до войны. Тогда среди обслуживающего персонала на дачах и в доме у Сталина не встречалось грузин, а были одни русские.

А перед тем кого там только не было! Шашлычник[708] какой-то жарил шашлыки, его называли русским именем, но внешность у него была типично грузинская… Я был поражен, когда как-то приехал с фронта в Москву, смотрю, а он ходит уже в генеральской форме, уже генерал-майор. Войну он закончил генерал-лейтенантом. Потом объявился какой-то старый приятель, с которым Сталин еще в школе учился. Этот «генерал» занимался снабжением: привозил вино, баранину и другие продукты. Берия говорил о нем: «Духанщик, зато старый приятель Сталина». Потом на него посыпались ордена. Приедешь с фронта, смотришь, а у него еще прибавились один-два ордена, видно по планкам. Возмутительное явление! Когда Сталин сказал, чтобы рядом не было грузин, исчез и этот человек. Люди, которые видели это, полагаю, возмущались, как и я. Но все мы молчали, потому что критиковать за введенный порядок было бесполезно.

Помню, как Сталин учинил мне разнос в присутствии того духанщика, генерал-лейтенанта, который пьянствовал со всеми нами. Одно дело, когда он поставлял яства и напитки, и другое – пить с человеком, которого никто не знал, и вести при нем сокровенные разговоры о государственных делах. Однажды прилетел я с фронта, и мне нужно было назавтра же улететь. Я сговорился со Сталиным, что улечу рано утром. Поэтому мне очень не хотелось напиваться у Сталина, а затем в тяжелом состоянии уезжать и лететь к себе. Стыдно было бы на аэродроме встречаться с людьми, потому что обязательно встретится кто-то, и ты станешь с ним говорить, а он увидит, в каком ты состоянии. Это было позорно. И я решил как-нибудь отделаться от обеда, не оставаясь надолго, а было уже поздно (правда, по сталинскому исчислению суточного времени, было еще рано), два часа ночи. И я говорю: «Товарищ Сталин, разрешите откланяться. Я завтра хочу улететь пораньше, как договорился с вами». – «Завтра?» – «Завтра». Пауза.

И вдруг он понес: «Вы отвечаете за смерть генерала Костенко, который погиб в 1942 году». «Да, я отвечаю, потому что я член Военного совета фронта и отвечаю за гибель каждого генерала и солдата. Но это война, всегда кто-нибудь гибнет». А он о его смерти и узнал-то от меня. Я раньше Костенко ему расхваливал. Сам он никогда его не видел. А он – опять и опять. Не помню, сколько времени он мурыжил этот вопрос, буквально издевался надо мной. Мне было очень стыдно. Другие же члены Политбюро, зная все, так к этому относились: сегодня – меня, завтра – другого… Так Сталин и действовал: шел по кругу.

Но рядом находился еще и духанщик, с которым я никогда, как говорится, гусей не пас и никаких дел с ним не имел. И вот – быть наказанным, стоять без вины виноватым и в таком издевательском положении при постороннем. Только Сталин мог позволить себе такое. Совершеннейшая бесконтрольность! Мы говорили порою, что он когда-нибудь дойдет до того, что станет штаны при нас снимать и облегчаться за столом, а потом говорить, что это в интересах родины. Он, безусловно, был уже тронутым. Мне кажется, что у него была как-то нарушена психика, потому что раньше он вел себя довольно строго и держал себя, как положено человеку, занимающему столь высокий пост.

Так вот, когда его доверие к Берии было подорвано, все грузины враз исчезли. Сталин уже не доверял людям Берии. Но в результате своего болезненного состояния он не доверял уже и русскому обслуживающему персоналу, ибо его тоже подбирал Берия, который долгое время работал в органах госбезопасности, все кадры ему были известны, все перед ним подхалимничали, и ему легко было использовать этих людей в своих целях.

Теперь Сталин, находясь за столом, не ел и не пил, пока кто-либо другой не попробует из этого блюда или из этой бутылки. А он находил к тому повод. Идет, например, дегустация вина: грузины прислали, надо попробовать старое вино. Конечно, он прекрасно знал нашу «дегустацию» и ни во что ее не ставил, а сам диктовал, хорошее вино или плохое. Но ему требовалось, чтобы мы попробовали, а он выжидал: человек не падает, тогда и он немножко выпьет, посмакует, а потом начинает пить как следует. Хочет он что-нибудь откушать, так на этот случай у каждого из нас имелось «любимое блюдо», и каждый должен был первым попробовать его. «Вот гусиные потроха. Никита, вы еще не пробовали?» «Нет», – отвечаю, а сам вижу, что он хочет взять, да боится. Тут я попробую, и он сразу начинает есть. «Вот несоленая селедка». Он любил несоленую, а потом каждый солил себе по собственному вкусу. Я возьму, тогда и он берет. И вот так каждое блюдо обязательно имело своего дегустатора, который выявлял, отравлено оно или не отравлено, а Сталин смотрел и выжидал.

Дегустировали все, кроме Берии. Потому что Берия, даже когда обедали у Сталина, получал обед со своей кухни, который ему привозили. Матрена Петровна, которая подавала обед, говорила: «Товарищ Берия, вот ваша травка». Все смеялись, а он ел эту траву, как едят в Средней Азии, брал рукой и клал в рот. Не знаю, как грузины едят плов, рукою или нет, но Берия ел, беря руками.

А как мы ездили на отдых? Несколько раз и я был принесен в жертву. Берия подбадривал: «Послушай, кому-то надо же страдать». Страдания заключались в том, чтобы поехать отдыхать в то время, когда Сталин отдыхал на Кавказе. Это считалось наказанием для нас, потому что это был уже не отдых. Все время надо было находиться со Сталиным, проводить с ним бесконечные обеды и ужины. Сталин ко мне хорошо относился и, когда ехал в отпуск, часто меня приглашал: «Поедемте. Вам тоже нужен отпуск». «Поехали, я рад», – отвечал я, хотя предпочел бы не ехать. Сказать же это ему было совершенно невозможно. Вспоминаю отдых в Боржоми. По-моему, он тогда единственный раз отдыхал в Боржоми. Он позвонил мне оттуда. Я находился в Сочи, а Микоян – в Сухуми. Всех, кто отдыхал на Кавказе, плюс Берию, который в то время работал, он вызвал к себе, и мы собрались в Боржоми. Дом был большой, но плохо оборудованный. Там прежде размещался музей. Поэтому спален не было, и мы жили очень скученно. Я тогда спал в одной комнате с Микояном, и мы оба чувствовали себя плохо, во всем завися от Сталина. У нас-то были разные режимы дня: мы уже набродились, нагулялись, а он еще спит. Когда поднимается, тогда и начинается день.

Как-то Сталин вызвал нас и говорит: «Приехал Ракоши[709] отдыхать на Кавказ». Ракоши приезжал туда не в первый раз. «Он звонил, просился ко мне». Мы молчим. «Надо сказать, чтобы он приехал». Позвонили Ракоши, а Сталин нам говорит: «Откуда Ракоши знает, когда я отдыхаю на Кавказе? Всегда, когда я на Кавказе, он тоже приезжает. Видимо, какая-то разведка информирует его». Уже и Ракоши попал в число подозрительных. «Надо, – продолжает, – отучить его от этого». Приехал Ракоши. Он тоже участвовал в обедах с попойками. И раз, когда подвыпил, говорит: «Слушайте, что вы этим делом занимаетесь? Это же пьянство». Назвал вещи своими именами.

Мы и сами знали, но находили для себя оправдание: мы – «жертвы». Но нас это все же обидело, и Берия сказал Сталину, что Ракоши говорит, будто мы пьянствуем. Сталин в ответ: «Хорошо, сейчас посмотрим». Сели за стол, и начал он Ракоши накачивать, влил в него две или три бутылки шампанского и другого вина. Я боялся, что Ракоши не выдержит и тут же умрет. Нет, выкарабкался. Утром он кое-как проснулся (а он договорился со Сталиным, что уезжает) и попросил себе завтрак отдельно. Сталин позавтракал в одиночку. Ракоши не пошел к Сталину завтракать, и тот подшучивал: «Вот до какого состояния я его довел!»

Но потом Ракоши стал в глазах Сталина подозрительным человеком: откуда он знает, когда Сталин отдыхает на Кавказе, и почему не ест вместе с ним? А ведь для Ракоши ничего не составляло позвонить в Секретариат ЦК, и ему сказали бы, что Сталин сейчас на Кавказе. Сталин в тот раз еще какое-то время отдыхал в Боржоми, и мы с Микояном еле-еле вырвались от него. Сталин принимал там стариков грузин, с которыми когда-то был знаком в детстве. Особенно ему запомнился некий железнодорожник. Я его не видел, но потом Сталин мне рассказывал: «Принимал я его, и он говорил о том, что творится в Грузии. Это возмутительно». Тот железнодорожник рассказал, что много молодых людей, получив образование, нигде не работают: в Грузии подходящей работы не могут себе найти, а уехать из Грузии не хотят и бездельничают. Еще он говорил о спекуляции. Видимо, честный, хороший был старик, коммунист.

Сталин возмутился. Шефствовал над Грузией Берия, который ранее много лет проработал секретарем ЦК Компартии Грузии, покровительствовал ей и к Грузии никого не подпускал. Информировал Сталина о Грузии тоже только Берия, а тут прорвался сквозняк и обернулся гневом Сталина. Недостатки же, с которыми надо было бороться в Грузии, я отнюдь не приписываю ни в какой степени национальным особенностям. Тут сказались условия, в которых пребывает Грузия, райский уголок Советского Союза, где растут цитрусы. Там много соблазнов для спекулянтов: тепло, виноград, много человеческих прелестей. Естественно, оттуда не так-то легко уехать, тем более если человек плохо воспитан. Если бы там жили люди другой нации, то те же пороки стали бы присущи этой другой нации. Иногда я, к примеру, много раз сейчас слышу от охраны: «Везде грузины. Везде они спекулируют». Я же всегда им говорю, что если бы русские там жили, то они делали бы то же самое.

В мою бытность в руководстве развернулась в стране спекуляция лавровым листом. Я тогда сказал Мжаванадзе[710]: «Вы расширьте насаждения лавра, где только можно». И крымским руководителям предложил то же самое. Вскоре исчезла спекуляция лавровым листом. Вот лучший способ борьбы со спекуляцией: отсутствие дефицита. Но имеется такая продукция, которая растет только в Грузии и в небольшом количестве, особенно на приусадебных участках. Естественно, появляется соблазн побольше заработать. Так что это вопрос не национальный, а бытовой. Если где-то спекулируют овощами, разверните производство этих овощей. Это же доступно государству, используйте парники, оранжереи. Станет экономически невыгодно завозить издалека эти продукты, потому что дешевле будет получить их на месте. Вот и облагородится нация, не будет мозолить глаза людям и потеряет марку спекулянтов.

Сталин же это не хотел понимать и считал, что с порождениями такого характера надо бороться административными мерами, вплоть до арестов и высылок. Примерно в то время, после встречи со стариком железнодорожником (не знаю, насколько эти события связаны между собой), у Сталина начало формироваться недоверие к Берии. Сталин сформулировал тогда антимингрельские постановления[711]. В них говорилось, что мингрелы, то есть западные грузины, имеют какую-то заговорщическую организацию и проводят политику на сближение с Турцией, на выход из состава Грузии. Явная чушь, плод болезненного воображения! Это постановление было направлено против Берии, потому что Берия – мингрел. Сталин это неоднократно подчеркивал и резко делил грузин на западных и восточных, картлийцев, говорил, что мингрелы – «не настоящие грузины».

Тогда секретарем ЦК Компартии Грузии был прежний редактор газеты «Заря Востока», который после Берии занял этот пост[712]. Берия, конечно, его рекомендовал. Я считаю, что он был неплохим человеком, хотя знаком я с ним был на расстоянии. Развернулась травля. Дошло до того, что Сталин поставил вопрос о высылке антиобщественных элементов из Грузии в Сибирь. Этого «не понимал» секретарь ЦК, ибо не видел к тому оснований и поэтому не прилагал должного усердия. Сталин бесился, и все это выливалось на голову Берии, потому что он был под рукой. В принципе – оправданный спрос, потому что секретарь целиком зависел от Берии и делал все, что тот скажет.

Кончилось тем, что Берия поехал в Грузию «наводить порядок». Потом рассказывал нам, сколько десятков тысяч грузин было выслано. Берия блеснул, но Сталин опять был недоволен. Инициатива исходила от Сталина, Берия же заплатил за восстановление своего престижа в его глазах кровью грузинского народа. Надо было доказать Сталину, что его ввели в заблуждение, что там, как и всюду, есть паразитические элементы, но с ними надо бороться другими средствами. Это можно было бы Сталину доказать, если бы за это дело взялся сам Берия. А Берия пошел по обычному для него кровавому следу. Что ему стоила жизнь тысяч людей, которые заплатят своими головами или пойдут в ссылку и будут влачить там жалкое существование, неся клеймо изменника Родины? Для него страдания народа ничего не стоили. Для него главное – карьера, собственное положение. И он умел пользоваться слабостью Сталина, используя свою жестокость и личные аморальные качества ради достижения цели. Когда Берия приехал из Грузии и доложил о результатах своей деятельности, Сталин стал опять к нему благосклонен.

Разве это мыслимое дело? Я за то, чтобы арестовывать, судить, высылать и сажать в тюрьму уголовных преступников. Но надо, чтобы следствие и суд проводились по всем нормам закона, чтобы суды были открытыми, чтобы каждому можно было убедиться, что данные люди виновны. Тогда никто не встанет на защиту наказанных, и общественность искренне поддержит действия карающих органов. У нас тоже «присоединяли» свой голос в поддержку обвинения. Но как? Кто-то докладывает, бьет себя в грудь, божится, клянется, сам не разобравшись, что там действительно враги народа. Резолюцию принимают, руки поднимают. Это ведь не осуждение по существу. Голосуют за уничтожение людей, не зная состава преступлений, не зная даже этих людей. Никаких настоящих судебных процессов у нас не было, закрытые суды проводились в 30-е годы тройками. Что это за тройка? В нее входили те, кто арестовывал, они же вели следствие, они же выносили приговор. Все люди, которые потеряли свои головы во времена Сталина, были судимы такими или им подобными субъектами.

И вот – мингрельское дело. Я абсолютно убежден, что оно выдумано лично Сталиным в борьбе с Берией. Но так как он уже был болен, то оказался непоследователен в проведении намеченных планов, и Берия вывернулся, откупился кровавой поездкой в Грузию. Он сам тогда набился поехать туда. Из нас же кто-либо вмешиваться в дела Грузинской республики не мог, это было под строгим запретом. Все это накладывало еще один отрицательный отпечаток на нашу жизнь. Чем больше находится руководство под общественным контролем, тем лучше оно трудится и предохраняется от поступков, которые несовместимы с социалистическим мировоззрением, с социалистическими порядками.

            Семья Сталина. Светланка

Сегодня 30 марта 1968 года. Похороны Юрия Гагарина. Мы потеряли чудесного человека. До глубины души жаль расставаться с тем, кто был еще в расцвете сил и мог долго служить народу. Но смерть не считается ни с чем, и сегодня народы всего мира будут прощаться с Гагариным. Обстоятельства его гибели мне непонятны[713]. Зачем ему нужно было вдруг полететь на самолете? Сообщение было скупым, формальным, казенным. Никаких подробностей, чтобы сориентироваться, как же это могло случиться. А может быть, он тренировался с какой-то аппаратурой, которую нужно было проверить в воздухе? Сейчас мне трудно судить, но с течением времени все станет известно. Даже если этот полет был необходим для подготовки будущего освоения космоса, то, видимо, очень плохо была осмотрена материальная часть самолета. Многое зависело от квалификации технического персонала, если гибель произошла в результате отказа техники, которая сработала не так, как нужно было. Это зависело от людей, которые готовили полет и не обеспечили безаварийности. Последовала катастрофа с безвременной гибелью человека, дорогого народам Земли. Горько читать.

Характер Сталина был крутым, нрав – грубым. Но его грубость вовсе не отражала его злобность лишь в данном случае или его отношение к конкретному человеку. Это была какая-то злобность вообще, врожденная грубость, хотя, видимо, скорее тут результат воспитания и влияния среды. Его грубость я на себе испытывал много раз. При всем том, что Сталин ко мне относился хорошо. Если бы он относился плохо и питал какое-то недоверие, то ведь он имел возможность легко расправиться со мной, как расправлялся со всеми неугодными ему. Пусть он послал мне грубейшую телеграмму по поводу заготовки хлеба после войны, о чем я уже говорил (там он сообщил мне, что я сомнительная личность), но не расправился со мной!

Я бы даже сказал, что он относился ко мне с каким-то уважением. Не раз после своих грубостей он выражал мне свое расположение. Но Боже упаси, чтобы это было каким-то извинением. Нет, эта форма выражения чувств была чужда его характеру. Ведь он допускал оскорбления даже по отношению к самым близким людям. Хочу в подтверждение рассказать о таком эпизоде. Это было уже, наверное, в последний год его жизни. Мы собрались у Сталина, когда он пригласил нас встретить Новый год у него на «ближней». Чего-либо особого в тот Новый год по сравнению с другими вечерами, которые мы у него проводили, не происходило. Собрался тот же состав людей, но внутреннее настроение было, конечно, повышенным. Новый год! Обедали, закусывали, пили. Сталин был в хорошем настроении, поэтому сам пил много и других принуждал. Выпили изрядное количество вина. Затем он подошел к радиоле и начал ставить пластинки. Слушали оркестровую музыку, русские песни, грузинские. Потом он поставил танцевальную музыку, и все начали танцевать.

У нас имелся «признанный» танцор – Микоян, но любые его танцы походили один на другой, что русские, что кавказские, все они брали начало с лезгинки. Потом Ворошилов подхватил танец, за ним и другие. Лично я никогда, как говорится, ног не передвигал: из меня танцор, как корова на льду. Но я тоже «танцевал». Каганович – танцор не более высокого класса, чем я, да и Маленков. Булганин когда-то хорошо танцевал, видимо, в молодости. Он вытаптывал в такт что-то русское. Сталин тоже передвигал ногами и расставлял руки. Я бы сказал, что общее настроение было хорошим. Только Молотова не было с нами. Молотов был городским танцором. Он воспитывался в интеллигентной семье, потом был студентом, плясал на студенческих вечеринках, к тому же любил классическую музыку и сам играл на скрипке, вообще был музыкальным человеком. В моих глазах плохого ценителя он являлся танцором первого класса. Мы пели и подпевали пластинкам, которые заводил Сталин.

Потом появилась Светланка[714]. Так ее Сталин называл, и мы вслед за ним. Я не знаю, вызвали ли ее по телефону или она сама приехала. Она попала в стаю немолодых людей, мягко говоря. Приехала трезвая молодая женщина, и отец ее сейчас же заставил танцевать, хотя она устала. Я видел, что она танцует еле-еле. Отец требует, а она не может. Она встала и прислонилась плечом к стене около радиолы. К ней подошел Сталин, и я тоже. Стояли вместе. Сталин пошатывался, говорил: «Ну, Светланка, танцуй. Хозяйка, танцуй». «Я уже танцевала, папа. Я устала». Он взял ее пятерней за волосы и потянул. Смотрю, у нее краска на лице выступила, и слезы появились на глазах. Так жалко было смотреть на нее. А отец тянул ее, потом дернул за волосы. Это считалось проявлением любезности отца. Безусловно так, потому что он любил Светланку. Васю он тоже любил, но и критиковал за пьянство и за недисциплинированность. А Светланка училась хорошо, и поведение ее как девушки было хорошим. Я ничего дурного никогда не слышал о ней, и Сталин гордился ею. Просто таким способом он выражал отцовские чувства. А делал это грубо не потому, что хотел сделать ей больно. Но он не умел иначе.

Я заговорил о Светлане потому, что сейчас она несчастна. Не могу понять, как она решилась на такой шаг, непростительный для советского человека: оставила Родину, оставила детей, дала повод сплетничать врагам социализма и использовать ее имя, имя дочери Сталина, во вред нашей стране, нашему обществу. Она объясняет это в книге, которую написала. Я слышал отрывки по радио и читал пересказ в изложении наших журналистов. Конечно, неумная книга, неразумно написанная. Видимо, она создавалась в результате душевного и физического надлома. Не думаю, что Светлана изначально была религиозной. А там она пишет, как крестилась. Странно. Не могу примириться с этим. Тут проявилось, на мой взгляд, какое-то болезненное состояние.

Я с большим уважением относился к ее матери и хорошо ее знал. Учился с ней вместе в Промышленной академии, где я был секретарем партийной организации, а она студентами была избрана партгрупоргом. Поэтому она часто приходила ко мне за разъяснениями по тому или другому политическому вопросу. Тогда жизнь в Промышленной академии была бурной. Это были 1929 и 1930 годы, шла борьба с «правыми», а Промышленная академия была засорена ими и одно время неофициально поддерживала их. Потом эта академия стала твердыней Центрального Комитета партии, и в этом моя роль была, как говорят в таких случаях, не последней. Отбрасывая скромность, скажу, что моя роль в том была первой. Поэтому меня и выбрали секретарем партийной организации: я возглавил группу, которая твердо стояла на позициях той генеральной линии партии, которую проводил в 20-е годы Сталин.

Это, видимо, сближало со мной Надю. Потом мы стали называть ее Надеждой Сергеевной. Когда мы вместе учились или беседовали по партийным вопросам, она ничем не выказывала своей близости со Сталиным, умела себя держать. Когда же я стал секретарем Московского комитета партии, чаще встречался со Сталиным и бывал у него на семейных обедах, то понял, что о жизни Промышленной академии и о моей роли там Аллилуева рассказывала Сталину, который при разговорах со мной иной раз напоминал мне о событиях, о которых я никогда не вспоминал или даже забыл. Тогда-то я понял, что это Надя рассказывала о них мужу.

Полагаю, что именно это определило отношение ко мне Сталина не только тогда, но и позднее. Я называю это лотерейным билетом. Я вытащил счастливый билет и поэтому остался в живых, когда мои сверстники, однокашники и друзья, с которыми я вместе работал в партийных организациях, в большинстве своем сложили голову как «враги народа». И я сам себе задавал вопрос: «Почему меня пощадили?» Тот факт, что я действительно был предан делу партии, не вызывает сомнения. Ведь я-то знаю это. Но и те товарищи, которые работали со мной, тоже были преданы делу партии, сплошь и рядом принимали такое же участие в борьбе за генеральную линию партии, выступали за Сталина. И все-таки они безвинно погибли. Вероятно, Сталин наблюдал за моей деятельностью глазами Нади, с которой я был на равной ноге. Она видела меня почти каждый день, с уважением относилась к моей политической деятельности и обо всем рассказывала Сталину, что и послужило основой его доверия ко мне.

Иной раз он нападал на меня, оскорблял, делал грубые выпады. И все же скажу, что до последнего дня своей жизни он ко мне относился все-таки хорошо. Говорить о какой-то любви со стороны этого человека невозможно. Это было бы слишком сентиментально и не характерно для него. А его уважение ко мне выражалось в той поддержке, которую он мне оказывал.

На семейных обедах у Сталина в начале 30-х годов бывали, кроме него самого и Надежды Сергеевны как хозяев, мать и отец Аллилуевы – родители Нади[715], ее брат с женой, сестра Анна Сергеевна с мужем Реденсом (начальником Управления внутренних дел Московской области), очень хорошим товарищем, поляком по национальности. Сталин и его расстрелял, несмотря на то, что должен был бы отлично знать его и доверять ему. Эти обеды проходили, как все семейные обеды. Мне было приятно, что меня приглашали на них. Приглашали туда и Булганина. Сталин сажал нас рядом с собой и проявлял внимание к нам.

В отличие от него Надя была по характеру совсем другим человеком. Она очень нравилась мне своей скромностью, этим хорошим человеческим показателем. Когда она училась в Промышленной академии, то очень немногие люди знали, что она жена Сталина. Аллилуева, и все. У нас учился еще один Аллилуев, горняк, ей не родственник. Надя никогда не пользовалась какими-то привилегиями, она не приезжала на машине и не уезжала в Кремль на машине, ездила трамваем и старалась вообще ничем не выделяться в массе студентов. Это было умно с ее стороны: не показывать, что она близка к человеку, который в политическом мире считался лицом номер один.

Вася Сталин[716] – умный мальчик, но своенравный. Еще в ранней молодости он стал пить. Учился он как попало, вел себя недисциплинированно и приносил много огорчений Сталину. Тот его, по-моему, порол за это и приставлял к нему для наблюдения чекистов, которые присматривали за ним. Светланка была другой. Она всегда, бывало, бегала по дому, когда мы приходили. Сталин называл ее «хозяйкой», и мы стали ее называть так же. Одевали ее нарядно. Помню на ней украинский костюмчик с вышитой сорочкой или сарафаном. Выглядела она, как нарядная куколка. Светланка очень похожа на мать: волосы темно-каштановые, лицо с мелкими крапинками. Правда, волосы у матери были несколько темнее, чем у дочери.

«Хозяйка» росла на наших глазах. Когда мы приходили, Сталин говорил обычно: «Ну, хозяйка, угощай. Гости пришли». И она убегала на кухню. Сталин рассказывал нам: «Когда она на меня рассердится, то укоряет: “Пойду на кухню, пожалуюсь на тебя повару”. А я ей отвечаю: “Да уж пожалей меня, не жалуйся, мне ведь это так просто не пройдет!” И тогда она еще настойчивее говорила, что скажет повару, если с ней плохо будут обращаться».

Яков, старший сын от первой жены Сталина, грузинки, был уже в ту пору человеком взрослым. По специальности инженер. Я Якова не знал. Когда я стал ходить к Сталину и бывать у него на квартире, Яков заглядывал туда редко. Он жил отдельно, имел свою семью, и я видел его за семейным столом всего несколько раз, причем он всегда был один. При мне никогда он не был у отца с женой и с дочерью.

После того, как Надя покончила жизнь самоубийством, Василий и Светлана всегда представали перед нашими глазами, когда мы приходили на квартиру к Сталину. Я постепенно привык к Светлане, привязался к ней, относился к ней как-то по-родительски. Мне было по-человечески жаль ее как сиротку. Сталин был груб, невнимателен, у него родительской нежности не чувствовалось. Он был сухим, корявым в личных отношениях человеком. Везде, где повернется, оставляет неприятный след при контактах с людьми. Задиристый имел, агрессивный характер.

Когда мне передали, уже в наши дни, что Светлана уехала в Индию и не захотела вернуться в Советский Союз, я не поверил: как можно? Это, видимо, очередная клеветническая «утка» буржуазных журналистов. Прошло несколько дней, и исчезли всякие сомнения в том, что она не вернется. Мне посейчас жаль ее. Как это сказано у Некрасова: «Ей и теперь его [лес] жалко до слез, сколько там было кудрявых берез». Конечно, она не береза, а живая душа. Тем более жалко, что так сложилась ее судьба, сложная судьба. Ведь она лишилась матери в детском возрасте и воспитывалась сама и с няней. Отец уделял ей очень мало внимания. Отдыхал он всегда один и никогда не брал детей с собой. Она росла, не чувствуя родительской ласки. Даже котятам приятно, когда мать облизывает их на солнышке. Любые звери требуют ласки. А человек? В результате на внутреннее содержание девушки, которая была лишена этого, наложились какие-то психические наслоения.

Вышла она замуж[717]. Я не знал ее мужа. Морозова, по-моему. Фамилия у него русская, сам он еврей. Некоторое время Сталин его терпел, хотя я никогда не видел, чтобы Морозов был приглашен тестем в гости. Когда у них родился сын, думаю, что Сталин его никогда и не видел. И это тоже откладывало отпечаток на душу Светланы. Потом разгорелся приступ антисемитизма у Сталина, и она была вынуждена развестись с Морозовым. Он умный человек, хороший специалист, имеет ученую степень доктора экономических наук, настоящий советский человек.

Когда Сталин потребовал от Светланы, чтобы она развелась с мужем, он, видимо, сказал примерно то же и Маленкову. Его дочь, очень приятная девушка Воля[718], вышла замуж за Шамберга, сына друга Маленкова. Его отец – прекрасный партийный работник и высокопорядочный человек. У Маленкова проработал много лет в аппарате. Все резолюции, которые поручались Маленкову, готовились Шамбергом, грамотеем и умницей. Я много раз встречал Шамберга-сына у Маленкова, и он мне очень нравился: и молод, и способен, и образован. Тоже был экономистом. И вдруг мне рассказала жена Маленкова, Валерия Алексеевна, к которой я относился с большим уважением, что Воля разошлась с первым мужем и вышла за архитектора. Не стану сравнивать, кто из них хуже или лучше, это личное дело. Жена сама определяет, какой муж у нее лучше: первый или второй. Я же считаю, что и второй был хорошим парнем. Он был моложе жены на несколько лет. Воле это могло нравиться. Но оставить сына отцовского друга? Мне это было и непонятно, и неприятно.

Маленков не был антисемитом. Да он и не говорил мне, что Сталин ему что-то сказал на этот счет. Но я убежден, что даже если Сталин ему прямо ничего такого и не сказал, то когда он услышал, что Сталин потребовал, чтобы Светлана развелась со своим мужем, потому что тот еврей, то Маленков «догадался» сам и заставил сделать то же самое свою дочь. Тут налицо проявление самого низкопробного, позорного антисемитизма. Я лично Маленкову это не приписываю, перед нами холуйское услужение: если Сталин так сделал, то и он так поступит. Вообще же я считал, что Маленков был нормальным по взглядам человеком и не болел упомянутой позорной болезнью.

Светлана тоже вторично вышла замуж. Это уже Сталин захотел, чтобы она вышла замуж за сына Жданова, Юрия, сейчас ректора Ростовского университета[719]. И он нравился мне: умный, образованный, рассудительный человек. И Сталину он нравился, зато он не понравился Светлане, и уже после смерти Сталина они все же разошлись. Я опять переживал это. Мне просто не хотелось слышать, как люди злословили о ней, что она проявляет непостоянство. Затем она долгое время жила одиноко. У нее остались двое детей: сын от первого мужа и дочь от второго.

Примерно за год до окончания моей политической деятельности Микоян как-то сказал мне, что к нему приходила Светлана и просила его совета: она хотела бы выйти замуж за журналиста-индуса. Микоян сказал, что она его любит, индус старше ее, но она давно с ним знакома, и он порядочный человек, к тому же коммунист. «Она, – говорит, – просила, чтобы я и у тебя узнал, каково твое отношение к этому?» Я ответил: «Если она считает, что он достойный человек, пусть выходит замуж. Выбор за ней, а мы здесь ни при чем, мы не будем вмешиваться. То, что он не гражданин Советского Союза, не может служить препятствием. Пусть решает сама». И она вышла за него замуж. Я узнал об этом, когда уже находился на пенсии, и был доволен, поскольку хотел, чтобы она устроилась наконец в своей личной жизни.

Как я узнал, этот индус умер. Светлана поехала похоронить его на родине и не вернулась. Я был буквально потрясен. Несколько дней не верил этому, пока не получил неопровержимых подтверждений. Ее книгу[720] я целиком не читал. Западное радио передавало выдержки из нее, которые были ему выгодны. Может быть, такие места и не характерны для всей книги, но то, что было передано, мне показалось по меньшей мере странным. Как советский человек, выросший в наших условиях, да еще дочь Сталина, мог написать такое? Она ведь воспитывалась в окружении советских людей, и я бы не сказал, что это было только окружение Сталина. Правда, толком я не знаю, что за люди были у нее воспитателями. Помню, что там маячила одно время красивая грузинка, но она вроде бы промелькнула и исчезла. Кто-то сказал мне, что это воспитательница[721] Светланы. Не знаю, что это за воспитательница, и откуда она появилась. Пронесся слух, что это было подставное лицо Берии, подосланное не то к Светлане, не то к Сталину. В школе Светлана училась хорошо и не вызывала нареканий.

Полагаю, что получился результат надлома психики у молодой женщины. Еще бы… Раньше умерла мать, и при каких обстоятельствах! Она понимала, что мать погибла в результате тех взаимоотношений, которые создались между нею и отцом. И не просто умерла, а покончила жизнь самоубийством. Сплетничали даже, что Сталин ее убил. Я и сейчас не могу сказать, где тут правда, потому что знаю две версии: одна – что Сталин ее застрелил; другая, более вероятная версия, что она застрелилась в результате оскорбления, нанесенного ее женской чести. Конечно, о каком-то варианте и Светлана знала и сильно переживала, на нее это подействовало. Потом вышла замуж и развелась, осталась с сыном. Снова вышла замуж и сама уже оставила второго супруга, сохранив от него дочь. Для молодой женщины это не очень-то нормально.

Да и с собственным отцом у нее были сложные отношения. Отец любил ее, но свои чувства выражал звероподобными приемами, вроде нежности кошки с мышкой. Это тоже могло надламывать душу ребенка, потом девушки и, наконец, женщины-матери. Затем стряслась смерть отца, вскрылись его злоупотребления властью, что тоже было для нее страшным потрясением. Сложившиеся обстоятельства терзали ее душу и влияли на ее психику. И вот последняя капля, переполнившая чашу: смерть третьего мужа, похороны.

О том, что произошло дальше, мне передавали такие люди, которые сами пользовались лишь слухами. Почему она не вернулась? Я говорю о версии, потому что достоверно мне ничего не известно. Она после похорон мужа пришла в наше посольство. Послом в Индии был Бенедиктов[722]. Я хорошо знал его: «выдержанный» человек. Она хотела задержаться в Индии на несколько месяцев, а Бенедиктов посоветовал ей немедленно выехать в Советский Союз. Когда посол рекомендует гражданину тотчас убыть домой, это сразу настораживает любого человека. Тем более что Светлана знала все манеры, которые у нас в такой связи проявлялись. Значит, к ней выражается недоверие. А оно может кончиться плачевно для лица, которое хотят как можно скорее вернуть на родину. Тут не забота о человеке, а политическое недоверие, унизительное и оскорбительное отношение, которое выводит из равновесия даже уравновешенных людей.

А Светлана не была уравновешенной, как это видно и по содержанию ее книги. Она была надломлена и обратилась за помощью к иностранной державе, пошла к американскому послу, уехала в Швейцарию, а оттуда в США. Глупый поступок, который нельзя ничем оправдать. Но глупо поступили и с ней. Грубо. Это – полицейская мера со стороны людей, которые должны были бы проявить такт и уважение к личности женщины и гражданина. Что, по-моему, нужно было бы сделать? Я убежден, что того не получилось бы, если бы с ней поступили иначе. Когда она пришла в посольство и сказала, что ей необходимо побыть в Индии месяца два или три, надо было ответить: «Светлана Иосифовна, зачем три месяца? Возьмите себе визу года на два или три. Можете взять и бессрочную визу, живите здесь. Когда захотите, приедете домой, в Советский Союз». Нужно было дать ей свободу выбора и тем самым морально ее укрепить, показать, что к ней относятся с доверием.

Я убежден, что если бы с ней так поступили и даже если бы она имела уже написанной свою книгу, она бы ее либо не опубликовала, либо переделала. Но ей показали, что она находится под подозрением. Умная женщина сразу поняла это. Политическое недоверие к ней, дочери Сталина, переполнило чашу. И она бросилась в омут эмигрантской жизни, лишила себя родины, рассталась со своими детьми и друзьями. Очень, очень печально. Мне жаль Светлану. По-прежнему называю ее так, хотя она давно уже Светлана Иосифовна. Так ужасно закончилось ее существование как нашего, советского человека. Безумно жаль!

Существуют примеры в подтверждение моей правоты. Когда я возглавлял правительство, молодой пианист Ашкенази[723] получил первую премию на Московском музыкальном конкурсе имени Чайковского. Он был женат на англичанке, которая училась у нас в консерватории, и у них появился ребенок. Они поехали в Англию, где живут родители его жены. Мне говорили, что она родом из Ирландии, но английская подданная. Ашкенази – хороший пианист, я слушал его игру и потом поздравлял его, когда ему была присуждена премия. Теперь же я его слушаю по радио. Так вот, он пришел в советское посольство в Лондоне и сообщил, что его жена отказывается теперь ехать в Советский Союз, а он ее очень любит, у них дитя, и он спросил, как ему быть. Посол сейчас же доложил о происшедшем в Москву, а мне передал затем Громыко, что получена такая-то телеграмма от нашего посла.

Я посоветовался с товарищами и предложил: «Дадим ему загранпаспорт на такой срок, какой он сам захочет. Он сможет с этим паспортом всегда приехать в Советский Союз, если пожелает. Это единственная разумная возможность. Если мы будем насильно добиваться, чтобы он вернулся, то он, видимо, не вернется. Он же не антисоветский человек, но мы его искусственно сделаем антисоветским, потому что раз он не выполнит нашей воли, то противопоставит себя Правительству СССР. Сейчас же найдутся комментаторы и толкователи, которые начнут обрабатывать его в антисоветском духе. Зачем нам плодить таких людей? Что вообще случится, если он станет жить в Лондоне, а сюда будет приезжать на концерты? Он же музыкант, человек свободной профессии, будет на родине выступать с концертами и останется гражданином Советского Союза». Все согласились. Так мы и сделали. И мне приятно, когда я сейчас включаю радио, слышать, если объявляют, что в Москве выступает пианист Ашкенази. Приятно, что мы сохранили честное имя крупного пианиста за нами, за Советским Союзом, и заодно не разрушили семейную жизнь.

Может быть, настанет время, когда он и другие такие же люди захотят приехать и обосноваться у нас. А может случиться, что они обоснуются за рубежом, я этого не исключаю. Ну, и что? Полагаю, настала пора, когда нужно предоставить возможность гражданам Советского Союза жить, где они хотят. Если желают выехать в какую-либо страну, пожалуйста! Невероятное дело после 50 лет существования советской власти держать людей под замком. Мы, коммунисты, считаем, что капиталистический строй – это проклятье. Люди труда обрекаются там на капиталистическое рабство. Мы строим социализм и во многом преуспели в этом строительстве, а дальше еще больше преуспеем. Наш строй, безусловно, самый прогрессивный на данном этапе развития человечества. Значит, если сравнивать «по-библейски» – это рай. Но рай не в том смысле, когда все сыплется из рога изобилия, а ты только подставляй рот. Нет, такого рая нет, и когда он будет, я даже не знаю. Но ведь все оценивается относительно. Так чего же мы сами себе противоречим? Строим хорошую жизнь, а чтобы удержать людей в этой хорошей жизни, держим границу за семью замками?

Иной раз и не враги, а наши, советские зубоскалы говорят: «Чего же в рай дубинкой гоните?» Эти слова мы слышали, и когда принудительным порядком проводилась коллективизация, и в других случаях. Считаю, что пора лишить таких врагов социализма аргументов. Почему мы не доверяем людям – строителям социализма? Надо показать, что все они являются вольными гражданами, свободными строителями новой жизни, что они созидают социализм в результате своих убеждений, а не принуждения или таких условий жизни, когда им податься некуда. Это позорит нас. Пришло время ликвидировать такой позор.

Вот Югославия. Она не богаче нас живет. Я, когда в последний раз был в Югославии, беседовал с Тито, и об этих беседах с удовольствием сейчас вспоминаю. Я его расспрашивал: «Как у вас дела с границей?» Он: «Граница у нас такая: подъезжает человек, говорит, куда он едет, и все, никакой проверки. Отъезжающий выполняет элементарные формальности, поднимается шлагбаум, машина въезжает в Югославию или выезжает из нее. То же относится к людям, которые приезжают из других стран в Югославию. И так же свободно выезжает за границу каждый югослав». Он рассказывал, что у них многие шахтеры едут работать в Западную Германию. Говорят: «Поеду заработать на машину». И что случилось с Югославией? Она исчезла от этого? Нет.

Между прочим, когда я поставил вопрос о том, чтобы восстановить добрые отношения СССР с Югославией, то необходимость этого никак не мог понять Суслов. Он старался доказать, что в Югославии нет социализма, что это не социалистическая страна. Я ему: «Давайте проанализируем. Создадим комиссию, пусть она изучит по элементам, какие общественные признаки существуют в каждой стране, которая является капиталистической или которую мы называем социалистической». Такая комиссия была создана и представила соответствующие документы. Я заранее был убежден в итогах ее выводов, но хотел, чтобы авторитетная комиссия все наглядно проанализировала бы. Такие документы лежат в Центральном Комитете партии. В них доказано, что в Югославии налицо признаки социализма, что на этих основах построено югославское государство. Так почему бы нам не последовать примеру Югославии и не открыть свои границы?

Если это невозможно, то какая же тогда у нас свобода? Могут сказать, что, мол, у нас классовый состав общества. Но это относилось к давнему периоду нашего существования. Сейчас, через 50 лет после того, как ликвидированы враждебные классы, эти аргументы, как говорится, для дураков. Для мыслящих людей это позорная аргументация.

Ну, а если бы мы позволили Светлане самой решать и она бы не вернулась? Ну, что же, жалко было бы, но ничего не поделаешь. Ведь она не вернулась и при существующем порядке выдачи виз. И еще один эпизод из области того наследия, которое цепями лежит на сознании руководителей СССР. Наша балерина номер один, лучшая балерина не только в Советском Союзе, но и мирового балетного искусства Майя Плисецкая[724]: какова ее судьба? Когда выезжал за границу Большой театр, ее всегда исключали из списка отъезжавших. Мне докладывали, что ей нельзя доверять, что она может не вернуться. Я ее лично не знал, и я с ней никогда не разговаривал, не имел представления о ее настроениях. Конечно, было бы неприятно, если бы такая балерина, как Плисецкая, покинула Советский Союз. Это была бы демонстрация, а для нас болезненный укол.

И вот однажды, когда готовилась к выезду за границу очередная балетная труппа, я получил как секретарь ЦК партии письмо от Плисецкой, довольно большое и искреннее. Она писала, что она патриотка, что ее обижает и оскорбляет недоверие, которое ей выражается, и заверяла в своей честности. Встал вопрос: как быть? Я размножил ее письмо, и все члены Президиума ЦК партии прочитали его. Я предложил включить ее в список. Выражались сомнения, что она может не вернуться. «Да, может. Но она говорит, что этого не случится. И я ей верю. Нельзя жить без доверия. Если она написала нечестно, а просто, чтобы вырваться, ну, что же, переживем». Она поехала. Я был вознагражден, не знаю, во сколько крат, когда она с блеском выступила за границей и вернулась, приумножив славу советского балетного искусства, нашей культуры. А если бы мы продолжали ее «не пущать»? Мы бы искалечили человека или сделали бы из нее антисоветскую личность. Потому что самое хрупкое – это психика человека, и ее надо оберегать, чтобы не надломить. Неосторожный шаг может вывести любого из равновесия, и он окажется роковым шагом в жизни. Я был горд правильным решением, и мне было приятно, что балерина правильно оценила доверие.

Еще один случай: с известным пианистом Рихтером[725]. Тоже встал вопрос его выезда за границу. Мне докладывают, что есть возражения. По-моему, Фурцева[726] докладывала мне, что наша госбезопасность возражает. Какие же основания? У него в Западной Германии живет мать, и неизвестно, вернется он или не вернется. Конечно, потеря такого крупного музыканта, как Рихтер, – ущерб для страны. Это ведь в музыкальном мире человек номер один. Что же делать? Я говорю: «Пусть он едет». Высказывалась мысль потребовать от него, чтобы он не заезжал в ФРГ. И я сказал: «Если он выедет за пределы наших границ с вырванным у него обязательством не заезжать в Западную Германию и не встречаться с матерью, то глупее этого ничего не может быть. Наоборот, надо посоветовать ему: «Вы не видели мать столько лет, поезжайте, повидайтесь с ней». Надо, чтобы он не почувствовал, что мы против этого». Рихтер поехал в Западную Германию, встречался с матерью. Мне рассказывали, что мать чуть ли не бросила его и уехала, когда немцы оккупировали Украину. Она жила тогда, кажется, в Одессе. А сын вырос здесь. И он вернулся.

Потом он ездил по Америке с концертами. Там ему подарили чудесный рояль. Пришла Фурцева и говорит: «Как быть? По нашим законам, чтобы перевезти рояль через границу, надо заплатить большую пошлину. Рихтер не в состоянии будет, видимо, заплатить ее». Я: «Передайте от меня тем, кто занимается на границе пошлинами, что надо оформить все так, чтобы пошлину с него вообще не брали. Раз он в США получил в премию рояль, то не нам ставить препятствия для владения подарком. Если мы его лишим подарка, то у него сохранится в душе горький осадок, огорчение. Для музыканта иметь хороший инструмент – большая радость. Не лишайте его этой радости, он заслуживает ее, большего заслуживает!» А Фурцева тоже была довольна, что так решен вопрос. Сейчас Рихтер много выступает повсюду, разъезжает, и не знаю, существует ли вообще вопрос в связи с его гражданской честностью.

Могут ли возникнуть случаи, когда наше доверие будет обмануто? Могут. Среди 200 с лишним миллионов человек, конечно, найдутся и чистые, и нечистые. Нечистые уйдут на поверхность, как всякое легкое вещество, которое плавает на воде, и они волнами будут отбиты от наших берегов. Пусть себе плывут по течению. Могут принять схожее решение и люди, о которых нельзя говорить плохо. Одни могут проявить какое-то временное колебание. Другие же просто захотят попробовать зарубежную жизнь, в каких-то проявлениях привлекательную. Пускай! Нельзя захватить власть, построить частокол, и не изволь подходить даже к нему, а не то что переходить через частокол. Нельзя! Вспомните Ленина. Мы врагов в первые годы революции и советской власти сами высылали за границу, а для желающих выехать были открыты все возможности: пожалуйста, берите чемоданы и уезжайте! И уезжали.

Помню, в 1919 году я был в Красной Армии и служил в Курске, многие переселялись оттуда на Украину[727]. В красноармейском «устном вестнике» ходили анекдоты о том, как переходили эту границу, скрывали личные ценности, и какие находили люди потайные места, чтобы спрятать небольшие, но очень ценные вещи. Может быть, эта правда сдобрена солдатскими молодежными выдумками. Но такие факты были. Люди уезжали открыто. А теперь, спустя 50 лет, мы тем более должны создать такие общественные отношения, чтобы не видеть в каждом человеке невозвращенца. Стоять на другой позиции – значит позорить наши идеи, наше учение, наш строй. Я резко против этого.

То, что подобный метод был применен к Светлане, меня очень огорчает. Я думаю, что еще и сейчас не все потеряно, что она еще может вернуться, у нее может окрепнуть мысль возвратиться к своим детям. Пусть бы она хотя бы имела такую возможность, знала, что если захочет вернуться, то сможет, и ей не будет поставлена в укор ее слабость. Осуждая Светлану за то, что она приняла неразумное решение, я осуждаю и тех, кто не подал ей руку, чтобы помочь ей найти правильное решение, и своими глупыми шагами толкнул ее на неверный поступок.

Продолжение следует

Предыдущая глава 16 здесь