Часть IV. Как сделать жизнь лучше. Никита Сергеевич Хрущев Воспоминания. Время. Люди. Власть. Книга 1. Хрущев. Продолжение 29

          Часть IV. Как сделать жизнь лучше 

               Строить больше и качественно

Никакими строительными делами в свои ранние годы я не занимался. Вообще у квалифицированных рабочих-металлистов России отношение к строительству было несколько высокомерное. Оно возникло, видимо, вследствие примитивного уровня строительной техники в дореволюционное время. Известь, глина, кирпич, лопата, топор – вот главные материалы и инструменты строительного дела той поры. Металлисты по уровню их техники были более передовыми. Строительные работы – удел деревенских людей. Выходцы из деревни становились каменщиками – кладчиками стен, плотниками, столярами. Работа столяра считалась у строителей более квалифицированной, а те, которые строили дома: клали стены из кирпича и выполняли плотницкие работы, по-прежнему считались «деревней». Классовое самосознание у них было тоже не на высоком уровне. Они нередко подвергались насмешкам со стороны квалифицированных рабочих, редко участвовали или почти не участвовали в забастовках и не понимали, зачем они нужны. Когда все-таки рабочие-строители начали бастовать, появился такой анекдот: пришли они к хозяину и говорят: «Барин, мы бастовать будем». – «Зачем?» – «Затем, что не станем работать». – «А чего же вы хотите?» – «Требуем, чтобы или рабочего дня прибавить, или жалованье убавить». То есть они слышали, что квалифицированные рабочие борются по поводу рабочего дня и заработной платы, но говорят по своей темноте наоборот. Хозяин отвечает: «Ребята, дня я прибавить не могу, это от Бога зависит, он установил день и ночь. А вот жалованье убавить могу». «Спасибо, барин!»

Такой анекдот рассказывали о деревенских людях, которые приходили в город на заработки. Как правило, то были сезонные рабочие, да и строительные работы велись посезонно. А вот другой анекдот, тоже гулявший в свое время. Один строитель наверху кладет кирпичи, второй подает их снизу. Верхний кричит: «Ванька, давай материал!» – «Какой еще материал?» – «Ведро с водой». – «Нету его, корова пришла и выпила». В пролетарской среде, где прошла моя юность, большим авторитетом пользовались профессии металлистов – слесарей, токарей, металлургов. Я избрал профессию слесаря. К строительному делу в какой-то степени приобщился только после Гражданской войны, когда работал секретарем райкома и потом заведовал орготделом окружного комитета партии. В Советской России начались восстановительные работы. В глубь этого дела я не вникал, считая его примитивным. Техника и материалы оставались теми же. Культура и технический уровень строительства нарастали медленно.

Учась в Промышленной академии, я поступил на факультет черной металлургии. Потом создали строительно-промышленный факультет, ректором которого стал старый большевик Каминский. Недавно позвонила его жена и поздравила меня с днем рождения, а заодно напомнила о тех годах, которые я провел в Промышленной академии. Каминского, по сравнению с нами, мы тогда уже считали стариком. Впоследствии он разделил судьбу многих старых большевиков, был уничтожен. Его супруга отсидела ни за что много лет как жена «врага народа». Я относился к ее мужу с большим уважением, а когда меня избрали секретарем партийной организации Промакадемии, мне приходилось часто с ним встречаться по нашим академическим делам. Касалось это и специализации, потому что после организации строительно-промышленного факультета ЦК партии принял решение о переводе туда студентов с других факультетов – индустриального, металлургического и текстильного. Сначала обратились с вопросом: «Кто добровольно желает?» Я не помню, чтобы на нашем факультете оказались желающие, равно как и на других факультетах. Пришлось переводить людей по партийной линии и объявить дополнительный набор.

Вот как тогда относились к строительному делу, в том числе и я: фактически по-прежнему. Тут я проявлял непонимание его важности. И только когда я в 1932 году стал работать вторым секретарем Московского городского партийного комитета, то с того времени и далее, вплоть до конца своей партийной и государственной деятельности, волею судьбы приобщился к строительному делу. Возведение жилищ и предприятий, налаживание коммунального хозяйства, прокладка дорог, строительство Московского метрополитена – все это оказалось в нашей жизни настолько острым, что меня оно засосало и увлекло. Но увлекало не строительное дело само по себе, а новый вид деятельности. Ведь сооружение новых предприятий и организация службы быта – это конкретное выражение ленинских идей строительства социализма. Оно заключается не только в изучении теории. Социализм привлекателен тем, что должен давать материальные блага трудящимся. Социализм – общественный строй, ставящий на первый план интересы трудящихся. Без материальных вещей нет и социализма. Поэтому-то рабочий класс и является главным двигателем борьбы со старым обществом за новый, социалистический строй. Мое конкретное приобщение к строительству выражалось тогда в решении оргвопросов при создании заводов, фабрик, жилищ, бытовых учреждений, школ, больниц – всего того, в чем нуждается каждый человек.

Этот вид моей деятельности усложнялся по мере того, как я последовательно становился вторым секретарем Московского горкома ВКП(б), вторым секретарем Московского обкома, первым секретарем горкома и обкома партии. На XVII съезде ВКП(б) меня избрали членом ее ЦК. Для меня участие в индустриализации страны стало увлекательной, причем конкретной работой, я ее полюбил и отдавался ей без остатка. У меня не было никакой другой жизни, кроме партийной работы. Я занимался формированием парторганизаций, нацеливал их на решение задач строительства социализма. А строительство все еще опиралось на достаточно примитивную технику. Если сейчас действуют башенные краны, то тогда мы пользовались «козой», это такое приспособление: оно набрасывалось на плечи, а на доску, которая располагалась на спине, клали стройматериал. Получалась тяжелая ноша. Человек, согнувшись и держа за ручки «козу», брел по сходням, как на корабле, с этажа на этаж, транспортируя кирпич, известковый или цементный раствор. Таковы были наши подъемные средства. Потом мы стали устраивать простейшие подъемники: поднимали груз на верхние этажи элементарными механическими средствами вроде лебедки.

Однако, независимо от этого, работа сама по себе была увлекательна тем, что ты сразу видел: построили новый дом и предоставляем людям квартиры. Правда, они тотчас переполнялись жильцами, так как жилья строилось мало. Деньги направлялись в основном на возведение промышленных предприятий. Без этого строй, рожденный Октябрем, не смог бы укрепиться в капиталистическом окружении. В Москве стали строить огромный автозавод там, где прежде стояли мастерские, завод шарикоподшипников, «Нефтегаз», «Фрезер», авиационный завод, ЦАГИ. Даже не могу перечислить все то, что тогда возводилось. Люди жили в примитивных условиях, но с энтузиазмом принимали участие в строительстве. Потом началось строительство метрополитена. Оно меня всего увлекло. Я уходил домой с работы через шахты метро и на работу приходил через метро – мне было поручено курировать это строительство.

Фактически я превратился в организационно-политического руководителя «Метростроя» без официальной должности в нем. После окончания первой очереди метро в 1935 году я был награжден первым в моей жизни орденом Ленина за № 110, в ту пору самой высокой наградой. Этот орден учредили в 1930 году и за истекшие пять лет выдали ранее только сто девять его знаков. Вот как скупо награждались тогда этим орденом люди. Тем почетнее считалась награда. Потом орденом Ленина стали награждать чаще и больше, что принизило его значение. Принизило – не значит обесценило. Нет, он высоко ценится и сейчас, но когда существует больше возможностей получения, он сияет уже не тем блеском и для окружающих, и для награжденных.

Помню, как мы приступили к строительству хлебозаводов в Москве. В столице действовали мелкие пекарни, как правило, в нижних грязных этажах домов с тараканами и прочими «прелестями». Тесто месили вручную, получалась антисанитария и еще Бог знает что… Если бы люди видели, как готовится хлеб, то потеряли бы аппетит. Мы увлеклись тогда большими, индустриальными хлебозаводами и купили для Москвы несколько таких комплектов в Англии. Потом инженер Марсаков сконструировал такой же завод[842]. Он прежде работал на Красной Пресне, где готовилось оборудование для хлебозаводов. По его проекту создали оборудование для Хлебозавода № 5. Кажется, он функционирует доныне[843]. Потом ему присвоили мое имя, и он носил его до тех пор, пока мы не приняли решения о том, чтобы перестать присваивать имена руководителей страны и других общественно-политических деятелей при их жизни городам, предприятиям, колхозам и т. д. Это было моим предложением.

Мы все тогда увлеклись тем, что увидели на Хлебозаводе № 5. Там все процессы выполнялись автоматами: дозировались мука, вода и соль, потом размешивались, тесто разогревалось, делилось, формовались изделия. Посадка в печь, извлечение буханок, их транспортировка на склад тоже были механизированы. По тому времени мы достигли высокого уровня механизации, превосходившего уровень хлебозаводов, закупленных нами в Англии. Незадолго до того А.М. Горький окончательно вернулся из Италии в Советский Союз. Он знакомился со строительством в Москве. Мы с Кагановичем сопровождали его, вместе ездили по стройплощадкам, заводам, фабрикам. Горький как бывший пекарь посещал и пекарные предприятия. На Хлебозаводе № 5 он долго наблюдал, как автомат «выстреливал» из себя готовые булки. У него слезы текли из глаз, слезы радости при воспоминании о том, что он видел некогда, и как теперь изменились условия труда.

Те хорошие времена оставались у нас тяжелыми по материальному обеспечению людей, которые жили впроголодь, зато работали с остервенением. Не совсем благозвучное выражение, но в то время оно понималось по-хорошему: трудились с самозабвением, пренебрегая личным благополучием, стремились строить, строить и строить для общества, не обращая внимания на материальное обеспечение участников строительства. Все во имя социализма, для рабочего класса, для будущего! А пока что – спартанский образ жизни.

Не хочу противопоставлять условия жизни рабочих после революции и до нее. Я не нуждался в сравнении, хотя знал, что был обеспечен лучше в дореволюционное время, работая простым слесарем: зарабатывал 45 рублей при ценах на черный хлеб в 2 копейки, на белый – 4 копейки, фунт сала – 22 копейки, яйцо стоило копейку, ботинки, самые лучшие «Скороходовские» – до 7 рублей. Чего уж тут сравнивать? Когда я вел партработу в Москве, то и половины этого не имел, хотя занимал довольно высокое место в общественно-политической сфере. Другие люди были обеспечены еще хуже, чем я. Но мы смотрели в будущее, и наша фантазия в этом отношения не имела границ, она вдохновляла нас, звала вперед, на борьбу за переустройство жизни. То были благородные порывы, которым мы с увлечением отдавались целиком, почти не имея личной жизни.

Постепенно я глубже вникал в строительное дело и признавался строителями уже «своим», потому что довольно серьезно изучил их профессию. Кое-что даже сам вносил нового вследствие смекалки и владения более совершенными навыками слесарного дела. Я подружился с инженерами, архитекторами, конструкторами, бригадирами. Особенно увлекся строительством мостов[844]. По завершению наведения мостов через Москву-реку в столице мы решили транспортную проблему на желательном уровне. И сейчас, когда я проезжаю по этим мостам, вспоминаю, что и капелька моих усилий вложена в них. Хорошо помню заседания пленумов ЦК ВКП(б), касавшиеся реконструкции Москвы. Я стал одним из участников реализации их решений. Тогда были намечены строительство метрополитена и обеспечение Москвы водой. Ее не хватало. Требовалось превратить реку Москву, которая протекает через город, в транспортную артерию и очистить ее русло. Буквально всё сбрасывалось в Москву-реку, все городские нечистоты. Мы с председателем Моссовета Булганиным, чтобы осмотреть реку, взяли милицейский катер и проехали по городской части ее течения. После этого наши сорочки пришлось отдать в стирку, настолько они были изгажены испарениями от отбросов, которые плыли по поверхности воды. Новиков-Прибой в своей книге о русско-японской войне описал гибель броненосца в Порт-Артуре. На нем погиб прославленный адмирал Макаров, но спасся представитель царя великий князь Кирилл. Матросы по этому случаю злословили: что золото тонет, а дерьмо плавает. Именно оно заполняло русло реки.

Приступили к строительству первого подмосковного водохранилища – Истринского. По тому времени это считалось индустриальным строительством, а велось грабарями. Приходили туда, главным образом, белорусские крестьяне с лошадьми, лопатами-грабарками и грабарской тележкой в виде корзины, оплетенной лозою. Она наполнялась землей. Вот и все приспособление для перемещения грунта. В современных условиях это делает ленточный транспортер или шагающий экскаватор, а тогда использовались ручные носилки или грабарка. Потом приступили к строительству канала Москва – Волга, грандиозному по тому времени. Использовались в основном те же примитивные средства, а строителями были главным образом заключенные. Если они являлись уголовниками, то к ним отношение было в какой-то мере даже гуманным. Им сочувствовали, что они попали в такое положение и стали заключенными в социалистическом государстве. На них смотрели как на продукт капиталистического общества, и считалось, что к ним надо относиться как к умственно отсталым или тяжелобольным, которым нужен в качестве лечения труд. Труд применялся ради их исправления, перевоспитания, перековки. На канале я познакомился с замечательным инженером Холидом. Его давно нет в живых, он был значительно старше меня. Холид уже применял некоторые элементы индустриализации в строительном деле, что мне очень нравилось. Он ввел метод гидротранспорта. Потом его использовали довольно широко, да и сейчас его применяют там, где он целесообразен и рентабелен.

Тогда главным архитектором Москвы был Чернышев[845], добрый, умный, мягкий и образованный человек. Может быть, даже слишком мягкий, как воск. Помню также архитекторов Алабяна, Мордвинова, Щусева и Жолтовского. Мордвинова я весьма уважал как хорошего работника и хорошего товарища. Он вступил в ряды партии по идейным соображениям, а не гоняясь за получением какой-то материальной выгоды или ради тщеславного поста. Сильное впечатление на меня производили Щусев и Жолтовский – два кита нашей архитектуры. Некоторые отдавали предпочтение Жолтовскому. Я же, высоко ценя талант Жолтовского, предпочитал Алексея Викторовича Щусева, с которым у меня сложились близкие отношения. Он впоследствии не раз приезжал по моему приглашению в Киев, и мы вели полезные беседы о реконструкции столицы Украины. Это был человек очень остроумный, с чувством юмора. Когда в Москве мы рассматривали архитектурно-художественные проекты оформления первых станций метрополитена, то он был свободен в своей критике их, так как не участвовал в конкурсе. Авторитет его был очень высок. Жолтовский тоже привлекался как консультант, он тоже не участвовал в разработке проектов первой очереди метро[846].

Помню, обсуждался проект знаменитого Фомина[847], маститого архитектора и ученого из Ленинграда. Тут столкнулись два светила – Фомин и Щусев. Щусев подошел к стенду, где были выставлены полотна Фомина, и начал выдавать замечания в таких примерно выражениях: «Что можно сказать об этом проекте? Он сделан большим мастером, но производит впечатление говядины». Фомина как будто кипятком ошпарили, он сразу встрепенулся и полез в спор. Сейчас каждый человек, пользующийся Московским метрополитеном, знает, что станция «Красные ворота» отделана мрамором грязновато-красного оттенка, цвета не очень свежей говядины. Проектировал ее Фомин и выбрал мрамор сорта «Шрош», он добывался в месторождении Шроша. Другие станции отделывались мрамором приятного серого цвета с месторождения Уфолей[848] или белого с желтоватым оттенком. Поступал и иной мрамор из разных районов страны. Материал этот казался нам прекрасным, особенно по тому времени. Весь он добывался вручную, что стоило дорого, но ведь метрополитен представлял для нас как бы историческую ценность. Отделка его вообще была богатой.

Вспоминаю, как уже после войны я пригласил в Киев архитекторов для участия в конкурсе по реконструкции разрушенной немцами центральной киевской улицы Крещатик. Консультантом позвал Щусева. Тогда ни один проект не был взят за основу, что послужило толчком к выбору нового варианта решения реконструкции улицы. Крещатик – улица историческая, парадная и нарядная. Она расположена по яру, который некогда называли Крещатый Яр: по нему древнерусский князь Владимир когда-то гнал дубинками жителей Киева к Днепру, чтобы окрестить их. Поэтому улица и называется Крещатик. После совещания, уже в узком кругу, московские и киевские архитекторы расспрашивали Щусева о Киеве. Алексей Викторович рассказал тогда много интересного. Его рассказ был записан на магнитофон, но сейчас я утерял ленту, о чем очень сожалею. Щусев был буквально влюблен в Киев, и рассказ его явился как бы поэтическим отображением его пристрастия. Киев того заслуживает, он располагает к себе людей мягким климатом, цветущими каштанами, белыми акациями, новыми нарядными зданиями и «преданьями старины глубокой». Я еще остановлюсь на возрождении Крещатика.

Когда Алексей Викторович приезжал в Киев, то всегда заходил ко мне в ЦК. «Вот, – говорит бывало, – приехал поговорить, отдохнуть; походил по Крещатику, сходил на Сенной базар, пирожков купил. Пирожки вку-у-сные. Откушал, потом пошел на Днепр, перебрался на Труханов остров, разделся, на горячем песочке полежал – замечательно отдохнул». Мне было приятно слушать его. Потом я обычно расспрашивал о различных проектах. Он высказывался так: «Никита Сергеевич, это все дело времени. Любым новым проектом возмущаются, критикуют его. Когда строилось здание киевской Оперы, сколько недоброго было написано, сколько испорчено бумаги и чернил, а сейчас к зданию другое отношение. Оно приятное, не имеет никаких отталкивающих свойств. Время проходит, люди привыкают, проект врастает в сознание зрителей». Я с ним был согласен.

То же самое могу сказать о здании Совнаркома СССР на Охотном ряду, напротив гостиницы «Москва». Проект готовил архитектор Лангман. Он работал в Наркомате внутренних дел СССР у Ягоды. Когда проект был закончен, позвонил мне Молотов как будущий хозяин здания и попросил приехать в Кремль, сказав, что Лангман[849] будет докладывать о строительстве в Охотном ряду. Молотов хотел, чтобы я принял участие в обсуждении, так как у меня уже накопился некоторый опыт в этом деле. Я узнал также, что он пригласил туда и Жолтовского. Свое участие как «специалиста» я считал лишним, но поехал с удовольствием. В зале были выставлены огромные рамы с основным проектом и его деталями. Молотов попросил сначала высказаться Жолтовского. Тот осмотрел проект (лицо у него всегда было постное, бесстрастное, морщинистое, мы его за глаза называли «Папой Римским») и сказал, что проект приемлем, но не выразителен. Тут же продемонстрировал, что понимает он под этим словом: поднял раму с проектом и поставил вверх ногами: «Можно это здание построить вот так? Можно, оно ничего не утратит, и даже никто ничего не заметит. Следовательно, проект не имеет своего лица, лишен архитектурной выразительности».

Можно себе представить, как взволновался автор, как он «окрысился» и стал защищаться, однако против Жолтовского выступать было нелегко. Если Жолтовский или Щусев кого-нибудь критиковали, то такому автору приходилось трудно. Тогда рассмотрение проекта на этом закончилось. Жолтовский и Лангман уехали, мы с Молотовым остались. Вячеслав Михайлович сказал: «Думаю, что этот проект все-таки надо принять». Я не возражал. Действительно, Жолтовский был прав в своем высказывании, но ведь каждый проект соответствует конкретному назначению. Допустим, на данном доме поставят какую-нибудь скульптуру, украсят фасад завитушкой или еще какие-нибудь штуки придумают. И что? Здание возвели по начальному проекту, и это не вызвало никаких дурных эмоций у прохожих. Наоборот, многим нравилось.

Хорошо помню архитекторов братьев Весниных[850]. Они проектировали торговые, культурные и промышленные здания. Из Ленинграда был вновь приглашен Фомин для создания Речного вокзала в Химках[851]. Руководствовались тем, что ленинградцы привнесут в Москву что-то новое. Нынешний Речной вокзал имеет отдаленное сходство с ленинградским Адмиралтейством. После окончания этого строительства архитекторы, инженеры и рабочие целую ночь пировали в помещении «вокзала пяти морей». Я высоко ценил архитектора Александра Васильевича Власова, который называл себя учеником Жолтовского, а заканчивал свое образование уже в наше время без отрыва от производства. Под конец Великой Отечественной войны я пригласил его главным архитектором в Киев[852]. Как-то мы с ним знакомились с заповедным историческим местом в городе Умань – дендропарком «Софиевка». Этот парк был очень оригинально сделан в былые времена руками крепостных. Владельцем «Софиевки» являлся граф Потоцкий. Власов влюбился в этот парк, набросал там ряд эскизов, а потом написал по ним картину и подарил ее мне. Картина служит мне памятью о прошлом и лично о Власове. Конечно, я не смогу припомнить здесь имена всех архитекторов и градостроительных инженеров, с которыми мне приходилось работать и учиться у них строительному делу.

Когда я занял пост первого секретаря ЦК КП(б)У, Сталин меня предупредил: «Я знаю о вашей слабости к строительному делу и городскому хозяйству. Это полезно и хорошо в условиях города Москвы. Но хочу дать вам правильное направление на будущее. Сами вы из Донбасса, увлекаетесь углем, металлургией, химией, будете больше уделять внимания именно этим отраслям хозяйства. Это важно, но сейчас для Советского Союза главное дело – сельское хозяйство Украины. Вы поступитесь своими привычками и больше уделите внимания организации колхозов и совхозов, с тем чтобы получить хлеб, молоко и мясо, тем более что население Украины любит это занятие. Конечно, вы должны уделять внимание и промышленным отраслям. Украина представляет собой большой промышленный комплекс, но главным для вас там будет сельское хозяйство. Уголь, металлургия, химия – уже организованные производства, в них есть сложившиеся инженерные и руководящие кадры, которые подчиняются централизованному руководству, а сельское хозяйство достаточно раздроблено, и ему надо уделять больше внимания».

Я по существу был согласен со Сталиным и принял его указание как должное. Авторитет Сталина тогда для меня был всем! Поэтому на Украине я меньше занимался вопросами строительства и меньше общался с архитектурно-строительным миром ее городов. Да и строительство в Киеве было в то время небольшим. Москва получала львиную долю капиталовложений. Имелось государственное решение о генеральной реконструкции Москвы, и она получала необходимые материальные ресурсы не через Российскую Федерацию, а напрямую. Госплан выделял их отдельной строкой. Союзная столица! Для нее урывалось как можно больше из тогдашних скудных средств, которыми мы располагали, выделяя основное на создание крупной индустрии. Развивали в первую очередь то, что укрепляло мощь СССР, а бытовые потребности слабо учитывались, чем и создавались невероятно тяжелые жилищные условия даже в Москве. Не говоря уже о других городах страны.

Потом разразилась война. Как ее наследие мы получили руины городов и промышленных центров. В Киеве больше всего разрушений оказалось на Крещатике. Лучшие здания, стоявшие там с незапамятных времен, были разрушены, хотя некоторые довоенные постройки уцелели (дом Совета Министров УССР). Правда, до войны это здание предполагалось для размещения Наркомата внутренних дел, поэтому строило его это же учреждение, а проектировал упоминавшийся мною Фомин[853]. В последний год своей государственной деятельности я, будучи в Ленинграде, встречался с архитектором Фоминым и спросил его: «Вы не имеете отношение к более старшему архитектору Фомину?» – «Да, это мой отец». – «Очень приятно познакомиться с сыном такого достойного и известного отца, я с ним был хорошо знаком» [854]. До войны было построено также новое здание для командования войсками Киевского Особого военного округа. Потом там размещался ЦК Коммунистической партии Украины. Эти дома среди немногих сохранились целыми, только на некоторых этажах в них выгорел паркет.

Во время подготовки операции по освобождению Киева от немцев я предложил создать отряды, которым поручалось бы сразу, как только войска ворвутся в город, обыскивать здания. Саперы должны были предотвратить взрывы и тушить пожары. Когда я приехал в Киев, то объехал наиболее интересующие меня районы. Мне было приятно видеть, что мы достигли своей цели: большинство зданий сохранилось. Мы их быстро привели в порядок. Но сохранилось не все. На Крещатике и на площади Богдана Хмельницкого бушевал пожар. Горели дома, взорванные и подожженные немцами, горел Киевский университет имени Шевченко. Особенно я жалел здание университета, там сгорела богатейшая университетская библиотека. Крещатик был разрушен раньше, вскоре после прихода немцев в 1941 году. Я так и не смог разобраться, кто там взрывал дома. Немцы объясняли населению, что взорвали партизаны. Я знаю, что таких заданий партизанам не было, но кто его знает? Трудно сказать. Я думаю, что это все-таки была проделка гестаповцев. Их не интересовали ни город, ни, тем более, судьбы людей, которые обрекались на тяжелые условия. Они направляли гнев людей против партизан с тем, чтобы склонить некоторых из них к сотрудничеству.

Крещатик, сердце Киева, был особенно близок мне. И я каждый день, проезжая, смотрел на его руины. Они привлекли мою энергию опять к строительным делам. Надо было, восстановив Киев, подать пример и другим городам Украины, которые также имели большие разрушения, особенно в Донбассе.

О восстановлении металлургии и угольной промышленности заботились министерства, каждое в своей отрасли. Вопросы коммунального хозяйства ложились на плечи местных руководителей, чему приходилось уделять больше внимания, чем перед войной. Капитальные работы мы тогда вести не имели никакой возможности. Все усилия были направлены на то, чтобы создать элементарные человеческие жилищные условия в городах и поселках. Мы искали пути строить экономно, популяризировали более рациональные способы кладки стен с меньшим расходом кирпича. У нас не было ни цемента, ни извести, поэтому я специально познакомился с советами тех инженеров, которые рекомендовали для строительства материалы с заполнителями, возведение не сплошных стен, а с пустотами. Мы взялись за изыскания возможностей построить больше жилой площади при меньшем использовании кирпича. Такое строительство могло вестись не выше четырех этажей, а чаще – двух, и притом на окраине города. Крещатик мы готовились восстанавливать солидно. Тут суррогаты в кладке стен не оправдались бы исторически, поэтому мы откладывали самое главное на будущее, когда разбогатеем и появятся материальные возможности капитально вести восстановление.

Когда главным архитектором Киева стал Власов, то к дорожному строительству я привлек энергичного организатора дела Страментова, видного инженера дорожных работ, который еще в 30-е годы, во время создания набережных в Москве, был директором треста. Он предложил провести вдоль Крещатика канал, выложенный кирпичом, в котором можно будет прокладывать различные коммунальные трубы, чтобы не разрывать улицу при очередной неполадке. В Москве нам надоели разрытые улицы: один строит, другой разрывает, вскрывая подземное хозяйство, потом опять закрывает. Это всегда производило на людей плохое впечатление. Население критиковало власти и правильно делало. И вот мы взялись за работу. Думаю, что Киев был единственным городом, где основное уличное городское хозяйство проложено в коллекторе. На Крещатике трудились по воскресеньям местные жители, потом мы привлекли к делу пленных немцев. Много потрудились там войска противовоздушной обороны, главным образом девушки. Они, неся службу, одновременно наводили порядок на Крещатике, разбирали завалы взорванных зданий. Крещатик расширили в сравнении с тем, каким он был до войны.

Невозможно было и дальше мириться с условиями, в которых жили люди. Эти условия и до войны были тяжелыми, а война принесла свои разрушения, и образ жизни стал невыносимым. Меня волновали вопросы механизации работ и сооружения перекрытий. Сначала нам было не до настоящего архитектурного оформления. Если во время реконструкции Москвы мы делали деревянные перекрытия, то в киевских условиях, получая сырой лес, мы не имели и такой возможности. Негде и некогда было сушить бревна. Перекрытия поражались грибком, поэтому спустя несколько лет приходилось их менять. Опять возникали адские условия жизни населения. Требовалось найти такое решение, чтобы перекрытия были и фундаментальными, и долговечными. В Польше уже тогда делали балки из керамических блоков с металлической арматурой. Балкоблоки принимали на себя большую нагрузку и были практически вечными. Их изготовление – сложная кустарная работа, но мы стали применять ее, так как другого выхода не было. Впервые данный способ у нас нашел применение в Киеве, Москва его еще не знала.

B Киеве жил замечательный инженер Абрамович. Где он сейчас? Он инженер-механик, увлекшийся керамикой. Он и работал на керамическом заводе[855]. Абрамович показал мне, какие красивые вещи можно изготовлять из керамики. Мы тогда, как говорится, нашли друг друга. Я увлекся и не раз ездил на его предприятие. Он демонстрировал мне невиданные возможности: изготовление плит, покрытых глазурью для отделки ванных комнат и туалетов, панелей для украшения домовых фасадов. У нас родилась новая идея. Глина – материал очень пластичный, и я спросил его: «Нельзя ли, сделав матрицы, отпрессовать плитки, чтобы получить нужный архитектурный рисунок, а потом плитками облицовывать здания?» Он ответил: «Конечно, можно». Изготовили матрицы, построили завод для их обжига. При этом использовали соответствующий опыт Чехословакии и ГДР, после чего и начали восстанавливать Крещатик. Главным в этом деле оставался Власов[856]. Всегда, когда я потом ездил в Киев, то ходил по Крещатику и любовался им, испытывал чувство удовлетворения от того, что туда вложена частица и моего труда.

Занимая высокий пост, я многое тогда определял. Ведь от распорядителя зависит немало. Проектов имелось много, надо было остановиться на каком-то одном, который бы больше других отвечал духу времени и своему назначению. Мне было радостно, потому что, по-моему, получались хорошие здания. Некоторые не знают, что я тоже принимал в этом деле какое-то участие. Бывают в Киеве и говорят: «Какое хорошее оформление Крещатика». Но я слышал и критику. Иные критиковали, утверждая, что архитекторы мельчат, нет строгости решения, это ухудшает художественный облик домов. Однако припоминаю слова Щусева, когда он утверждал, что признание современников найти трудно: каковы внутреннее содержание и вкус человека, таково и его мнение.

Расширяя Крещатик, мы сделали проезжую часть более свободной, раздвинули тротуары, особенно тот, который идет от Днепра на запад, левее проезжей части. Там соорудили дорожки, поставили скамейки, завели цветники, а потом посадили каштаны и немного рябины. Рябина – чудесное дерево, оно может стать отличным украшением, если подобрать подходящие экземпляры. Осенью, когда листья опадут, висящие гроздья рябины рдеют, создают впечатление нарядности.

Мы столкнулись с большими трудностями при восстановлении угольных шахт Донбасса, железорудных рудников, шахтных выработок. Не хватало крепежного леса и транспорта для его перевозки. Леса на Украине хватало, но он расположен далеко. Люди, которые имеют понятие о креплении шахтных выработок, знают, как быстро гниет лес в шахтах. Непросушенный, сырой лес уничтожается грибком буквально на глазах. Тут я вспомнил о моем старом московском знакомом, профессоре Михайлове, о его идеях улучшения железобетонных изделий[857]. Он работал тогда над созданием напряженного армирования бетона металлом. Пригласив его в Киев, я высказал ему свои соображения о том, как бы изготовить из железобетона стойки для подпорки и закрепления выработок в угольных шахтах. Михайлов подтвердил, что это вполне возможно. Почему именно его я спрашивал? Потому что еще до войны он работал по напряженному железобетону. Сложность заключалась в том, чтобы железобетонные опоры оставались не очень тяжелыми, с весом которых могли бы справиться один-два человека, работающие на креплении. Никаких механизмов у нас тогда не было, и следовало рассчитывать только на человеческую подъемную силу.

Михайлов начал работать в этом направлении и добился успеха. Мы стали экспериментировать с новыми креплениями в Донбассе. Начальником соответствующего управления был Засядько[858], но не он решал вопрос. Я обратился с личным письмом к Сталину с просьбой дать указание Госплану запланировать такие работы. Сопротивление в Москве оказалось большим: многие считали, что металл лучше бетона. Не отрицаю, металл был бы более удобен, потому что опоры и перекрытия можно делать с более тонкими стенками. Но беда заключалась в том, что металла остро не хватало. Это значило обречь новую идею на провал, потому что металла нам не давали. Я сумел доказать это Сталину, он меня поддержал, и мы начали применять при креплении шахт армированный бетон. Потом, когда шахтеры перешли на широкие лавы при подвижном креплении, они стали применять в лавах именно металл, так как короткие стойки должны быть легкими, их много раз используют, поэтому удобнее применять металл. А в описываемое время в главных штреках и в других выработках применялся железобетон. Я не раз спускался в шахты, они стали выглядеть иначе, вроде туннеля метрополитена.

Затем мы внедряли другую новинку. Кто-то из инженеров высказал идею перехода с деревянных железнодорожных шпал на железобетонные[859]. Я ее подхватил. В метро первой очереди мы делали бетонные основания и сначала даже рельсы клали на бетон. Цельная сварка проводилась на всем протяжении, без стыков. Потом консерваторы доказали необходимость стыков. Мы разобрали прежние рельсы и сделали со стыками, то есть с толчками, которые разрушают подвижной состав. И вот ряд лет спустя я опять выслушивал знакомые рассуждения о том, что следует экономичнее эксплуатировать подвижной железнодорожный состав, сваривая более длинные рельсовые плети: состав будет разрушаться не так быстро, как при старой системе укладки рельсов. Итак, вновь железобетон! Сколько новых врагов возникло, сколько потребовалось доказательств… Но мы все-таки пробили решение об укладке на пристанционных путях, где не бывает больших скоростей. Нам доказывали, что на железнодорожных путях вообще невозможно укладывать железобетонные шпалы, они не позволяют получить нужную амортизацию подвижного состава, это приведет к авариям.

К моему приятному удивлению, спустя несколько лет я узнал, что в Чехословакии делали именно такие шпалы, причем значительно лучше, чем мы. Сейчас в киноочерках люди часто могут видеть укладку путей железобетонными шпалами. Мною эта идея выдвигалась сразу же после войны. Говорю это для того, чтобы показать, что меня весьма интересовало строительство. Я искал новые, прогрессивные его способы, более экономичные. Раньше мы укладывали в транспортные пути лес, пути быстро изнашивались, железобетон – совершенно другое. И я убеждал: «Если нужна амортизация, пусть будут прокладки. На амортизирующие прокладки станем класть рельсы, а несущая часть будет железобетонной. Это увеличит срок службы, сократит расходы на эксплуатацию путей и избавит нас от бесплодного уничтожения леса, который нужен для других надобностей, где без него невозможно обойтись». У меня возникло множество противников, но в конце концов линия применения железобетонных шпал пробилась к жизни и у нас.

В Москве мне пришлось выдержать трудную борьбу во время создания последующих очередей метрополитена. Тогда перешли на строительство линий метро щитами с креплением чугунными тюбингами, скопированными у англичан. Они хорошо поддаются механизации и укладке, но это все же металл, дорогой и к тому же под землею не столь долговечный. Его разъедает коррозия, спустя какое-то время приходится все перекладывать. И тут железобетон завоевал свое законное место. Я, веря в него, предложил делать тюбинги для метро из железобетона. Поднялся несусветный гвалт. Рабочие и инженеры привыкли к старому методу крепления. Все для него было приспособлено: и литейные мастерские, и токарная обработка, и соединение тюбингов, и сверление дыр, и прочее. В конце концов я добился того, что стали изготовлять железобетонные тюбинги. Железобетон поддается формованию, как и чугун, это тоже литье. Потом бетон научились армировать и прессовать. Получили сравнительно изящные, удобные и более долговечные тюбинги. Добились огромной экономии чугуна. Механизация работ и скорость остались теми же, потому что железобетонные тюбинги той же формы, что и чугунные…

В конце 1949 года Сталин вызвал меня к себе из Львова, где я проводил митинг студентов Лесотехнического института после убийства украинского публициста Ярослава Галана[860]. Он много хорошего сделал для Советской Украины в борьбе против бандеровцев и униатской церкви. За это его и убили. Наводчиками стали националисты и местные попы. Убийцей оказался студент названного института. Он признался, кто толкнул его на это. Тогда движение Организации украинских националистов (ОУН) было в Западной Украине сильным, а особенно во Львове среди студенчества. Собрали митинг, и я пошел туда, хотя меня предупреждали, что могут быть всяческие неожиданности, вплоть до террора. ОУНовцы не останавливались и перед самоуничтожением во имя достижения своих целей. Но надо было идти! Мы вели борьбу с врагами не только арестами и судами, а и разъяснением пагубности такого пути. В то время Карпатские горы для нас были практически недоступны. За каждой скалой, за каждым кустом можно было ожидать террористов.

Во время моего выступления на митинге мне передали записку, что Сталин срочно просит меня позвонить. Закончив речь, я поехал на временную квартиру во Львове и оттуда связался с Москвой. Сталин спросил: «Когда вы можете приехать сюда?» «Если нужно срочно, то могу завтра». Разговор состоялся очень короткий, и это меня обеспокоило. Пора для меня была тяжелой. После неурожая 1946 года на Украине я оказался в опале у Сталина. И вот такой звонок… Черт его знает, в чем дело. Правда, новый звонок, от Маленкова, был для меня ободряющим. Он сказал: «Ты не беспокойся, тебя вызывают из хороших побуждений, а подробности узнаешь, когда приедешь, так что не волнуйся». Прибыл я в Кремль. Сталин предложил мне перебраться в Москву, сказав, что в Ленинграде обнаружилась измена, ведется следствие, готовится суд, в Москве тоже неблагополучно. Поэтому он хотел, чтобы я возглавил московскую парторганизацию, вновь стал секретарем Московского областного и городского партийных комитетов и заодно секретарем ЦК. До войны, занимая те же посты, я не был, однако, секретарем ЦК. Сталин спросил, как я отношусь к этому предложению, и добавил: «Довольно вам работать на Украине, а то вы совсем превратились там в украинского агронома». Я поблагодарил его и ответил, что с удовольствием перееду. Уже давно я работаю на Украине, пора возвращаться в столицу, в Москву.

Так я опять очутился в Москве, сменил Попова, в свое время выдвинутого Маленковым. Секретарь Московского парткома Александр Иванович Угаров, хороший и умный человек, которого я крепко уважал, сменивший меня в 1938 году, был репрессирован. Его как бывшего ленинградца в свое время выдвигал Жданов. После ареста Угарова Сталин срочно вызвал меня и временно сделал уполномоченным ЦК партии по Москве. Затем был проведен первым секретарем Московского парткомитета Щербаков, который оказался крайне непорядочным человеком. На Щербакова давно имелись порочащие его показания, и Сталин дал мне и Маленкову поручение: «Вы подберите вторым секретарем такого человека, который следил бы за Щербаковым и в случае чего доложил бы нам». Как раз этим вторым секретарем и был выдвинут Попов, ранее заместитель у Маленкова в отделе кадров ЦК. Потом Щербаков, которому Сталин вначале не доверял, так повернул дела, что, будучи подхалимом и цепным псом, стал «грызть» людей и буквально на спинах своих жертв выдвигался, завоевывая себе авторитет у Сталина. Это гнусный человек, если разобраться в его деятельности того времени. А Сталин, считая его хорошим строителем Красной Армии, назначил руководителем Главпура РККА. Подстраиваясь под Сталина, Щербаков «псевдоруководил» Главпуром, спился и вскоре после войны умер. Остался один Попов – неумный человек и грубый администратор. Он настроил против себя многих людей, но за это Сталин его не прогнал бы. Однако на него пришла анонимка, в которой Попов изображался заговорщиком. Конечно, никаким заговорщиком он не был.

Я принял московские дела, заняв три упомянутых поста. Выборы меня секретарем ЦК были, мягко говоря, оригинальными. Просто меня назначил Сталин, а состоялось ли хоть какое-то голосование членов ЦК, не знаю. Впрочем, где они могли проголосовать, если ни съезды партии, ни пленумы ЦК уже очень давно не собирались. В ЦК давно была уничтожена всякая партийная демократия. Что касается председателя Моссовета, то занимающий ныне этот пост Промыслов[861] тогда был начальником управления строительства столицы, а еще раньше – помощником у Попова.

Итак, я опять вовлекся в строительство. Москва после войны нуждалась в нем еще больше, чем прежде, существовала страшная квартирная теснота. Отлично помню последний год работы Попова и тогдашнее руководство Промысловым столичными стройками. К концу года было сдано жилой площади четыреста тысяч квадратных метров. В то время это считалось большой цифрой потому, что все делалось вручную. Строительство продвигалось медленно, выработка была низкой. Возводили пятиэтажные дома, но много было и одноэтажных барачного типа, все из кирпича и сырого леса. Поехав на стройки, я увидел, что перекрытия изготовлялись накатным порядком из дерева[862], лишь иногда из другого материала, а опоры и балки (как их в деревне называют – матицы) были металлическими. Меня это удивило: металла остро недоставало, к тому же металл в жилищном строительстве, когда меняется температура и вползает сырость, легко поддается коррозии. В Киеве уже широко применялись железобетонные опоры и балки, на которые и делались накаты. Применялись также перекрытия из армированной керамики. Этот метод мы позаимствовали во Львове. Там оставалось какое-то разрушенное здание технического назначения. Когда я увидел его в разрезе и таким способом ознакомился с технологией подобного строительства, то привлек к делу группу специалистов, и мы стали строить таким же образом в Киеве.

Для строительства в Москве имелись большие возможности, в Госплане легче было вырвать необходимое. И, чтобы вытеснить металл из домовых сооружений, мы перешли на железобетон. Для ускорения нововведений пригласил из Киева инженера Садовского, очень квалифицированного инженера, прекрасно разбиравшегося в деле, любившего новые материалы, следившего за иностранной литературой и тесно связанного с учеными, работавшими по железобетону. Единственный его недостаток: как администратор он был мешковат. Однако он компенсировал это глубоким знанием своей отрасли и пониманием ее задач. Сейчас иной раз он звонит мне, уведомляет о себе, а мне приносит радость возможностью услышать его голос и перекинуться фразами о былом времени, когда мы вместе трудились в Москве, восстанавливали разрушенный войною Киев.

И еще одного знающего инженера я пригласил в свое время из Москвы в Киев – Проскурякова[863], тоже специалиста по строительным материалам. Правда, вскоре его послали руководить восстановительными работами в Севастополь. Там он объединил под своим началом всех строителей, независимо от их ведомственного подчинения.

Эта идея родилась и у Сталина. Отдыхая в Ялте, он однажды поехал в Севастополь. Он увидел разрушения Севастополя, и у него родилась идея создать единую организацию для восстановления города-героя. Когда я вернулся в Москву, то туда спустя какое-то время из Севастополя возвратился Проскуряков. Он выполнил основную часть работы. Я с радостью встретил его, человека думающего и любящего новинки. Он постоянно проявлял инициативу в применении разных стройматериалов для жилищного строительства. Сейчас и он порою тоже позванивает по телефону, а я получаю от его звонков некий эликсир бодрости.

Инициатором перехода на сборный железобетон был Садовский[864]. Задумав внедрить его, мы решили собирать дом так, как собирают автомобили. До войны нечто подобное мы с Булганиным уже пытались сделать в Москве, попробовали собрать этим способом строившуюся в Замоскворечье школу. То был первый опыт блочного строительства. Изготовили большие блоки вместо кирпича и из них постарались собрать здание. Но с тогдашней культурой строительной техники мы с этим делом не справились. Казалось бы, несложная проблема? Но, когда школу собрали, увидели в стенах щели. Я сильно возмущался, что люди не справились с простой задачей, не сумев верно рассчитать размеры блоков. В те щели собака могла проскочить. Пришлось все заделывать. А такой сборки, как на машиностроительном или часовом заводе, не получалось.

Теперь я стал консультироваться с инженерами относительно применения сборного железобетона, чтобы выйти на большую строительную дорогу не только жилья, но и заводских сооружений, и встретил активное сопротивление этой идее, прежде всего со стороны Госстроя. Возглавлял его тоже хороший специалист Соколов[865]. Сейчас он на пенсии, и я познакомился с его сыном[866], который дважды приплывал ко мне по реке со своей женой на лодке. Они с отцом живут на даче вверх по течению Москвы-реки. Младший Соколов, тоже архитектор, но увлекается живописью и вместе с космонавтом Леоновым написал ряд фантастических картин на космические темы[867]. Я съездил на выставку этих картин, и он любезно подарил мне альбомное их издание. А с Соколовым-старшим я познакомился во время строительства метрополитена. Тогда он увлекался созданием насоса для подачи бетонного раствора и со своим напарником Соколовским сконструировал его[868]. Потом такой насос внедрили в жилищное строительство. С тех пор у меня сохранился контакт с Соколовым и Соколовским. Вернувшись в Москву, я встретил Соколова маститым инженером, приобретшим большой опыт и авторитет. Шефствовал над Госстроем Берия. Это усложняло ситуацию. Руководители госстроевских учреждений не особенно считались с представителями других ведомств, единственным авторитетом для них был Берия. Они неукоснительно следовали ему в кильватере. Заручившись его поддержкой, они чувствовали себя свободно, твердо стояли на своем.

Встречаясь с Соколовым, я доказывал ему свое, был убежден, что он поймет и поддержит меня, но внезапно встретил сопротивление. Как ни старался я повлиять на него, он демонстрировал свою неприступность в этом вопросе. Тут я понял, что он спросил Берию, который высказался против. Берия всегда выступал против, если любой из членов Политбюро выдвигал какое-либо новое интересное дело: возражал, а спустя какое-то время сам вносил это же предложение Сталину и наживал на чужом моральный капитал. Соколов же приводил те доводы, что это сложно, нерационально, непрогрессивно. Он, только что вернувшись из США, нигде не видел там сборного железобетона, а только монолитный. Не соглашаясь с ним, я возобновил контакт с отцом будущего президента АН СССР Келдышем, крупнейшим ученым по железобетону[869]. Но и он не поддержал нас. Моей опорой оставался только Садовский, а все крупные светила строительства и видные администраторы выступали против.

Тогда я попросил Садовского написать докладную на мое имя с полными инженерными расчетами, опровергавшими стародедовские методы. Записка была составлена убедительно и производила серьезное впечатление. Теперь я решил поговорить со Сталиным, но сначала хорошенько подковаться. Я знал, что сейчас же подключится Берия, потом спросят мнение Соколова, Келдыша и провалят мое предложение. Потому-то я и считал необходимым, чтобы написал такую докладную именно инженер с указанием всех процессов изготовления строительных деталей, сборки, затрат материалов, выгод во времени и прочего. Добавив записку от себя лично, я отправил все к Сталину. Там содержались расчеты экспериментального строительства двух заводов сборного железобетона производительностью от восьмидесяти до ста двадцати тысяч кубометров (по тем временам – баснословный объем). Один завод предлагалось построить на Красной Пресне в Москве, близ Москвы-реки, другой – в Люберцах[870].

Сталина раздражало, когда оппоненты возражали против каких-то новинок, доказывая, что вот за границей такого нет. Я знал эту черту Сталина и решил ее использовать, сделав упор на то, в чем главным образом возражает Госстрой. Инженеры всегда говорили: «Дать новому путевку в жизнь или же завалить, Госстрою ничего не стоит». И я написал, что в Госстрое ссылаются на то, что за границей сборного железобетона нет, а поэтому и нам совать сюда свой нос не следует. Госстрой стоял за старый метод – с монолитным железобетоном, который применялся и применяется и у нас, и за границей, а следовательно, он считает, что так останется и в будущем. Спустя какое-то время при встрече со Сталиным я его спросил: «Товарищ Сталин, я вам послал записку», – и рассказал о сути дела. Он ответил: «Я вашу записку читал». – «А приложение к ней, докладную Садовского прочли?» – «Я ее полностью просмотрел». – «Каково ваше мнение?» – «Очень интересная записка, расчеты я считаю правильными и вас поддерживаю».

Мне этого было достаточно, после такой поддержки все препятствия отметались. Вскоре моя записка была направлена Сталиным в Госплан. Там рассчитали, какие материалы нужны для названных заводов, и мы приступили к строительству крупнейших предприятий сборного железобетона. Единого строительного управления тогда не было, вопросами строительства занимался заместитель председателя Моссовета. Существовало много отдельных строительных управлений и трестов, включая Управление по строительным организациям, которые не подчинялись Моссовету. Это стройконторы крупных заводов или министерств. Моссовет проводил линию привлечения крупных средств на жилищное строительство, поэтому любая инициатива, которая проявлялась министерствами по строительству жилья для своих служащих, приветствовалась. Другой возможности утолить жилищный голод на те времена и не было. Проблема жилья не решена и сейчас, многие граждане ютятся в подвальных помещениях или в уплотненных до невозможности квартирах.

Главная цель состояла в организации жилищного строительства на потоке. На какие элементы будут разбиваться детали жилья? Мы сами этого не знали, не было конструктивного решения. Опять начались поиски. Заграничные примеры у нас отсутствовали. Ни в Америке, ни в Европе такого метода еще не применяли, надо было думать самим, к чему большинство инженеров-строителей не были подготовлены. Я решил привлечь к делу инженеров-механиков, у которых уже был накоплен огромный опыт конструирования машин, требующих большой точности. При сборном железобетоне требовалась именно большая точность. Я обратился к инженерам завода «Красный пролетарий». Они с энтузиазмом взялись за реализацию предложения, и я почувствовал твердую опору под ногами. Вероятно, думал я, новая конструкция будет далека от совершенства и поначалу окажется похожей на первую «паровую машину». Но постепенно она усовершенствуется, подвергнется изменениям. Всякое новое дело так начинается. Я не боялся этого. Надо приступить к делу изготовления деталей, и сразу появятся новые, лучшие решения. Так всегда происходит в инженерной практике.

Помню свою первую беседу с конструкторами-краснопролетарцами. Раньше они ничем подобным не занимались. Им надо было охарактеризовать идею и объяснить, чего мы хотим от них в смысле ее инженерного оформления. Никто прежде не занимался производством деталей сборного дома. Все привыкли к кладке кирпичом, блоками, шлакоблоками, но о крупных деталях понятия не имели, так же как не было армированного железобетона. Я себе представлял конструкцию такого дома в виде каркаса с заполнением: простенки и наружные стены из плит железобетона или блоков. То есть речь шла о переходном этапе от старого метода к сборному железобетону. Потом мы пришли к выводу, что надо делать большие панели размером в комнату. На каркас навешивали панели, получался дом полной сборки. Инженерам с «Красного пролетария» требовалось разработать опорные колонны, чтобы далее на каркас можно было навешивать железобетонные плиты с оконными и дверными проемами и замонолитить их, заделать швы так, чтобы они не продувались и не пропускали влагу. Это очень важно.

Тут появились трудности не конструктивного порядка, а исполнения: швы заделывались недобросовестно. Поступали жалобы, что квартиры промерзают, их продувает. Жилец не обязан входить в анализ того, почему продувает или протекает. Пришлось установить более серьезный контроль при приемке зданий. Наконец, «Красный пролетарий» изготовил станок-автомат, делающий металлический каркас, который потом заполнялся раствором бетона и шел в «пропарку». Теперь опоры для каркаса могли готовить уже сборными, раньше их вязали проволокой, а позже сваривали толстые элементы. Новый автомат проволоку подавал сам, она выравнивалась и тут же сваривалась. Каркас для колонны или других элементов сборного жилища вращали при сварке тоже автоматизированно. Готовое изделие сразу шло на склад, а потом на строительную площадку.

В процессе создания станков для изготовления металлических каркасов под заполнение их бетоном нужное решение нашел строитель Лагутенко[871], недавно скончавшийся. Узнав о том из газеты, я вспомнил, как много времени провел с этим замечательным новатором, который умело способствовал механизации производства сборного железобетона. Я всегда искал таких людей, как он. Лагутенко предложил делать бескаркасный дом с железобетонными несущими стенами, что при сборке окажется проще. Стены будут и защищать от внешних воздействий, и воспринимать нагрузку. У меня к каркасу было больше доверия: не разрушилось бы здание! Навесные железобетонные стены на каркасе требовали меньше металла и являлись только защитными. Они могли изготавливаться из легкого бетона либо пенобетона с легким заполнителем. Но в идее Лагутенко привлекала простота сборки: получалось настоящее панельное строительство. Решили проверить на практике и потом определить, какому направлению дадим путевку в жизнь: каркасному или панельному.

Между прочим, Лагутенко сыграл роль первой ласточки, прилетевшей к нам после холодной зимы, так как первым из инженеров-практиков пришел к нам со своими идеями. Я был доволен, рассчитывая, что последуют второй, третий, четвертый и т. д. Они принесут свои дополнения, улучшения, изменения, в конце концов выработается технология сборного железобетона. Начинать всегда трудно. У нас далеко не все получалось. За нашими неудачами зорко следили ретрограды, сторонники кирпичной кладки и монолитного железобетона. Любой просчет подвергался осмеянию, но мы верили в начатое дело.

Для строительства сборного железобетонного дома нужны приспособления и формы. Чтобы панель стала прочной, требовались вибраторы, которые бы без огрехов заполнили форму. Следующий шаг – подача заполненной бетоном формы в пропарочную камеру. Там ее обрабатывали горячим паром, а затем – стадия созревания бетона. Это длительный процесс… Нужна была камера с определенной температурой и влажностью. Подачу бетона тоже надо было механизировать. Мы применили роликовый транспортер. Раньше при изготовлении балок из досок сколачивали опалубку-корыто, туда закладывали каркас, заполняли его бетоном, начиналось естественное его созревание. Потом доски расшивали. Масса ценного дерева погибала. В поточном производстве мы перешли на металлические сборно-разборные формы. Чтобы при твердении бетон не прихватил их, разработали смазочные материалы. Далее добивались такого монолита, чтобы работали вместе металл и бетон, принимая напряжение на себя, а при изменении температуры чтобы шло равномерное расширение. Если металл будет расширяться на одну величину, а бетон на другую, то произойдет отслоение и не получится монолита, каждый материал будет работать в отдельности, что приведет к разрушению конструкции. Технологию отрабатывали на практике, в процессе изготовления деталей.

Для изготовления стен, когда думали делать их навесными на каркас, мы привлекли к конструированию станка по изготовлению арматуры научно-исследовательский институт. Я много раз ездил туда или вызывал специалистов к себе, в горком партии. Потом они уже сами стали приходить и рассказывать о трудностях и успехах. Эти люди прежде никогда не работали в области жилищного строительства. Создание каркаса для стены дома их озадачило. Когда станок был готов, меня пригласили на «Красный пролетарий». «Изюминка» заключалась в том, что работа машины напоминала изготовление тканей. Проволоку довольно толстого сечения натягивали через ролики на расставленные шпильки и в определенном месте приваривали, сохраняя заданное напряжение металла в конструкции. Идея напряженного железобетона была известна и ранее. Из него обычно изготавливали балки для перекрытий. Но технология отдавала кустарщиной, а нам требовалось организовать поточное производство тысяч и тысяч таких строительных деталей. Конвейер должен был подчиняться строгому ритму. Одно из остроумных решений при организации потока – машина, которая накручивала на каркас проволоку. Выходил каркас нужного напряжения и точных размеров.

Все это снималось на кинопленку, где-то в архивах пленки сохранились. Партийной организацией и Моссоветом прилагались усилия, чтобы поскорее получить материалы с заводов, которые нам расписал Госплан, главным образом, металл определенного сечения и качества, цемент нужных марок. К тому времени у нас было искажено настоящее или истинное представление: понятие о цементе. Каганович как министр стройматериалов, чтобы блеснуть перед Сталиным, добивался количественных результатов. Он был неплохим организатором, но еще больше имел нахальства, и, чтобы показать, что под его руководством превзошли все ожидания по выработке цемента, он завел много его марок. Был создан кладочный цемент, который в общей сумме выпускаемой продукции тоже засчитывался, но пригоден был только для кладки кирпичных стен. Известковый раствор, который достался нам в наследство от прадедов, был значительно лучше. Нам же требовался иной цемент, чтобы получить заданную расчетом прочность изделий. Мы следили, чтобы поставляли цемент качественный, с определенных заводов и определенной марки. А получая его, сразу проводили испытания: делали кубики и разбивали их, чтобы увидеть, какое давление они выдерживают.

Шло строительство железобетонных заводов, разрабатывались конструкции по изготовлению деталей, отрабатывались детали домов. Активно подключился к изготовлению железобетонных деталей профессор Михайлов. Он поставил задачу создать железобетонную плиту, тонкую и легкую, с большими ячейками квадратного сечения, способную перекрыть целую комнату. Его идея заключалась в изготовлении таких плит на вибростанках. Михайлов отдавался делу сполна. К тому времени в Москве уже организовали производство армированных железобетонных плит для потолочных перекрытий метровой ширины с горизонтальными отверстиями. Станок получили из Германии. Когда мы оккупировали часть Германии, то узнали там технологию изготовления бетонных плит для перекрытий зданий. Они хороши тем, что имеют внутри пустоты.

Технология производства их была отработана немцами, и мы сразу начали ее внедрять. Михайлов работал над собственной плитой, а мы стали изготовлять в широком масштабе пустотные железобетонные плиты для перекрытий. Их производство организовал товарищ Гинзбург[872]. Это давний и очень опытный строитель, с которым я много раз имел дело, и мне всегда было приятно встречаться с ним и слушать его высказывания по вопросам строительства. Гинзбург являлся непререкаемым авторитетом и как организатор, и как инженер. Именно он, переняв новинку у немцев, внедрил ее, и эти плиты долгое время служили нам, оказавшись удачной конструкцией.

Еще работая после войны в Киеве, я как-то, приехав в Москву, попал на строительную выставку. Мне хотелось посмотреть направление мысли инженеров-строителей. Там я наткнулся на оригинальные перегородки между комнатами. Они были для нас камнем преткновения. Мы умели быстро класть кирпичные стены. Но когда потом ставили перегородки, в основном дощатые, то их требовалось обмазать, оштукатурить известковым или цементным раствором и высушить. Голод на жилища испытывался огромный, и люди, не дожидаясь, когда здание высохнет, въезжали в него. А тут строители оказывались не на высоте. Сырое здание сохнет, растрескивается, полы рассыхаются, все требует переделки. Появилось ходячее выражение, что первый ремонт нужно производить в новом здании, потому что все делалось из некачественных материалов.

И вдруг однажды я увидел плиту-перегородку на полную стену комнаты. Она служила межкомнатной преградой. Межквартирной перегородкой являлась капитальная кирпичная стена. В смысле звукопроводности: нет капитальных стен, которые не проводили бы звука. Даже в тюремных крепостях заключенные перестукивались через толстые стены, но все-таки то был приглушенный стук. Конструктором новой стены являлся инженер Козлов, безвременно умерший в возрасте 60 лет. Я ходил около его стены, поглаживал ее и любовался конструкцией, которая решала все. Можно было готовить такие плиты, пропаривать их, чтобы получить быстрое схватывание, потом просушить, оклеить (если только аккуратно ставить, чтобы не повредить обои) и ставить готовую стену. Я постарался встретиться с Козловым, высказав ему много приятного, вроде того, что он нашел «жемчужину» для строительства. Но тут же изложил свои пожелания: надо, чтобы перегородочные плиты имели бы каркас не деревянный, как у него, а из легкого железобетона. Он-то сделал стену на гипсовом растворе. Гипс быстро схватывается, но недостаток его состоит в том, что такая конструкция будет служить только внутрикомнатной перегородкой и только в доме, в котором поддерживается определенная температура. Если же гипсовая плита почувствует влажный воздух, то стена станет сырой. Я попросил учесть это и изготовить железобетонный каркас на цементной основе соответствующей толщины с расчетом стандарта звукопроводности.

Козлов[873] выслушал меня и ответил: «Убежден, что найду такое решение». Это был плодовитый конструктор, и вскоре я узнал, что он создал нужную перегородку. Я отправился к нему на завод и любовался его плитами. Произошло большое событие в строительном деле. Кое-кто скажет: «Опять Хрущев увлекся мелочью». Ну, нет, тут не мелочи, а решающий вопрос жилищного строительства. Только строители знают, сколько на плиты уходило времени. Штукатурной, неквалифицированной работой занимались в основном люди, прибывшие на стройку из деревни. Известна притча о Колумбе: его современники ломали голову, как поставить яйцо тупым концом на гладком столе, Колумб надломил конец и поставил. Вот вроде бы столь же простую вещь создал Козлов, изготовив плиту, которая готовилась индустриально, потом привозилась в контейнере, и (когда у нас появились краны), ее ставили краном на свое место. То есть никаких штукатуров и одни отделочные работы – шпаклевочные и обойные.

Потом я высказал новые пожелания Козлову: «Подумайте, не сможете ли вы сделать наружную стену на цементной основе? Желательно, чтобы она была полегче и ребристой, межреберье же будет заполняться чем-то для утепления». Мы искали способ утепления плит с применением шлаковаты при определенных связывающих материалах. Козлов опять взялся за дело. А у Михайлова пока что не получалось, изготовить плиту с нужной глубиной и тонкими ребрами трудно. Железобетон с щебеночным или гранитным заполнителем – это вам не металл и не глина, он слишком непластичен. Козлов же сделал цементный раствор с заполнителем-песком. Чтобы схватывание было прочным, его промывали. Получилась плита с ячейками и заданными пустотами. Я был готов расцеловать Козлова. Он изобрел конвейер! Конвейер железобетонного проката с автоматизацией и вибрационной утрамбовкой! Пластичная бетонная масса предварительно уплотнялась вибраторами и, двигаясь дальше, попадала под резиновый ковер. Под его защитой конструкция проходила под прижимными металлическими вальцами, как в металлургическом прокатном стане, получая легкое добавочное уплотнение. Готовая деталь по роликам направлялась в пропарочную камеру. Образовался непрерывный поток. С другого конца камеры ритмично выползали плиты. Кранами их подавали на склад.

У меня вырвался вздох облегчения: получилась продуманная технология, позволяющая строить неограниченно. Не надо возни на стройплощадке с растворами, есть готовые детали для перекрытия, для стены и каркас здания. В сборке домов уже накапливался опыт. Основным звеном стали краны. Успешно решалось создание мостовых и башенных кранов. Особенное распространение получили башенные, как более мобильные. Заимев башенные краны, мы были на седьмом небе. Тут встал вопрос и об архитектуре. Какой облик придать домам конвейерного производства? Скрестились копья ремесленников и промышленников.

Архитекторы отражали в основном точку зрения мacтepa-ремесленника, потому что она допускает широкие возможности выбора материала, формы, обогащавших каждую деталь. Я уже не говорю о целом доме. Появляется и реализуется цель художественно оформить здание. Это очень ценно, и я выступаю в принципе за это. Но все-таки не до бесконечности, надо уметь и сдерживать себя. Чтобы получить дом, который украшал бы улицу и город, приходится тратить много сил. А всякое поточное производство остается поточным. На нем можно получить разные профили с различным орнаментом даже в бетоне, однако те художественные детали, к которым привыкли наши маститые архитекторы вроде Жолтовского, любившего капители и греческие колонны, изготовить невозможно. Эти «старорежимные», как мы в шутку говорили, архитекторы строили некогда не для народа, а для господ.

Да, сами архитекторы могут мне возразить, что я забыл, дескать, о зодчестве, которым славится Древняя Русь. О такой индивидуальной красоте, какая отличает храмы в Кижах. О художественных работах наших плотников, которые без единого гвоздя, одними топором, стамеской и рубанком делали не только добротные, а и очень красивые сооружения. Все это я знаю. Помню и о Кижах, и об узорных наличниках на крестьянских домах, и о прочих резных украшениях. Я ведь с детства видел многое в своей Курской губернии, включая родную деревню Калиновку. Она была типичной деревней с саманными домами, в оконные проемы вставлялись четырехугольные рамы, все оконца расписаны. Вокруг окон и дверей вместо наличников шла роспись синькой с вырисованными узорами. В других местах России встречалось иное убранство домов. Но разве можно сохранить индивидуальность на потоке?

Архитекторы встретили железобетон неприветливо. Всякий штамп ограничивает индивидуальность. Да простят меня архитекторы. Я много работал с ними, много их слушал, многому у них научился, часто их поддерживал. Но из песни слова не выкинешь, что было, то было. Большинство архитекторов встретило поточное производство деталей и сборку домов в штыки. Раньше чуть ли не каждый дом имел своего архитектора и не был обезличен. Архитектор рассматривал здание как памятник своего времени, вкладывал всяческие особенности и в оформление окон и дверных проемов, и в капители, и в облик фасада – во все, чем богата архитектура. Я же в те годы доказывал: «Поймите, перед нами стоит проблема дать людям побыстрее жилье. Быстро и дешево дома можно получить только на потоке. Приходится унифицировать производство деталей, это позволит наладить конвейерный их выпуск, а точность изготовления и квалифицированные сборщики обеспечат безупречную сборку».

Примером может служить автомобильное и тракторное производство. Разрабатывая какую-то модель автомашины и запуска ее в производство, мы потом такими моделями заполняем улицы всех городов страны. Несмотря на однообразие, вследствие неплохого оформления эти машины воспринимаются хорошо. «Так давайте же по примеру машиностроителей, – говорил я, – которые добились подобного результата, строить дома тоже с помощью конвейера и пользоваться квартирами по доступным ценам». Если стоимость автомобиля, производимого на конвейере, высока, то это не значит, что высока его себестоимость. Продажная цена устанавливается государством и не всегда основывается на затратах. Она определяется не только затратами, а иными экономическими соображениями. Это уже другой вопрос. Однако если каждую машину делать вручную, то она будет доступна только королям. Тем более нельзя удорожать строительство жилищ для миллионов рядовых граждан.

Мне было больно входить в конфликт с архитекторами, которых я ценил и уважал. Часть из них вскоре прониклась сознанием необходимости идти путем массового жилищного строительства. Потом был создан институт типового проектирования с мастерской, разрабатывавшей типы фасадов и как бы создававшей лицо улиц. Мы попытались найти такие архитектурные формы, чтобы как-то разнообразить дома и чтобы улицы не были скучны. Хотели выделить каждый квартал, но достичь этого было очень трудно. Изобретательные архитекторы кое-что все же делали. Потом возникло много острот по поводу того, как человек, возвращаясь слегка «под мухой», не может поздним вечером найти свой квартал, свой дом. Да ведь нетрезвый может и в трех соснах заблудиться. На этот счет бытует не одна народная поговорка. Зато мы в короткий срок давали исстрадавшимся людям жилье, и они покидали прежние подвалы и чердаки.

Я не раз выступал на митингах перед москвичами с докладами о жилищном строительстве, говорил там с азартом и жаром, заявляя, что станем собирать дома, как собирают автомашины на заводе имени Лихачева. Некоторые улыбались, считая мои слова фантазерством. Разве можно собирать дома? Помню время, когда я впервые услышал, что на конвейере собирают тракторы. Для меня это тоже было новостью, которая не укладывалась в голове, хотя я давно знал, как собирали машины на заводе, где я работал слесарем. Но там каждая машина отрабатывалась в чертежах, потом изготавливались отдельные детали. Когда же гениальные инженеры предложили массовое производство однотипных машин, это стало переворотом в машиностроении.

Вот мы и подходили к перевороту в жилищном строительстве, и мне сейчас приятно об этом вспоминать. Мы прокладывали тут дорогу, по которой потом пошли все страны мира. Когда мы искали новые архитектурные приемы застройки, я предложил изготавливать детали для украшения окон и дверей. Ведь мы могли штамповать любые узоры из бетона и железобетона, а потом их окрашивать. Конфигурацию дома трудно изменить, здесь диктовало свои законы конвейерное производство. Жилье должно быть рациональным. Характер человека, его благородство, воспитанность – это его внутреннее содержание, а внешний облик – его одежда. Но иной раз довольно красивое лицо и яркая одежда прикрывают скверное внутреннее содержание. Так же и с жильем. Я часто встречал жилье, отлично внешне оформленное, а внутренняя планировка создавала невероятно тяжелые условия для хозяйки. Разместить с толком мебель и создать бытовые удобства в таком доме сложно.

Архитекторы часто пренебрегают внутренним расположением комнат, зато охотно проектируют эркеры или всяческие завитушки. Попробуйте у овальной стены расположить типовую мебель. При замене углов овалами квартира становится нерациональной и не может быть использована во всем своем метраже, а жильцы оплачивают пустые метры. Государство тоже терпит издержки, создавая такие дома, но многие архитекторы игнорировали этот факт. Мне возразят, что я пристрастен. Извините, дорогие художники и архитекторы, мое уважение к вам сохранилось, мы вместе сделали очень много полезного, но возникали у нас и горькие минуты. Я приносил вам огорчения, но и вы не всегда доставляли мне радость. В спорах рождалась истина, которая не всегда могла удовлетворить всех. Если спор ведется на разумной основе, дело выигрывает. Полагаю, что в том споре, который я вел с архитекторами, выиграло именно дело. Мы перешли тогда на массовое строительство жилья, а сейчас то, что до конвейерного производства деталей домов казалось мечтой, изготовляется легко. При честном отношении к работе сборщиков и отделочников люди получают хорошую и удобную квартиру.

В результате перехода на железобетон напряженного армирования уменьшился расход металла на один кубометр бетона. Получились не только удешевление строительства, но и экономия металла, пошедшего потом на возведение дополнительных жилищ. Стоимость квадратного метра имеет большое значение, и экономия позволяет расширить строительство для трудящихся. Металл в те времена был особенно лимитирован. При его нехватке ни при каких условиях не получалось увеличение жилищного строительства. Сначала до войны в Москве мы строили ежегодно не больше ста тысяч квадратных метров жилья. Это мизер, но нужно принимать во внимание, что все делалось вручную, а главным строительным материалом были кирпич, известковый раствор и древесина. Древесины не хватало, и первыми ее получали промышленные предприятия, а жилье оставалось на втором плане. Пятиэтажный дом клался из кирпичей примерно за два года. Причем и жилищное, и промышленное строительство осуществлялось посезонно, чаще всего зимой все замирало. Считалось, что зимой кладка из кирпичей невозможна, потому что на морозе раствор схватывается и не происходит его отвердение. Были случаи, когда дома разваливались. А в наше время мы изыскали возможность строить дома круглый год.

Прежде редкостью являлись дома выше пяти этажей. Очень много строилось бараков. Рабочие-строители, пришедшие из деревни, размещались в барачных общежитиях с нарами и с приложением к ним в виде бытовых неудобств, которые донимали тружеников после изнурительного рабочего дня. Ко времени моего возвращения с Украины в Москву в столице за 1949 год было построено до четырехсот тысяч квадратных метров. За строительство отвечал Промыслов, который наблюдал и содействовал. Непосредственно строительство вели сотни всевозможных строительных контор, ведомств, министерств, заводов и фабрик. Строительство было разбросанным, распыленным, осуществлялось медленно. Масса старых зданий пришла в ветхость, даже дома кирпичной кладки, построенные уже после революции. Перекрытия из невыдержанной, непросушенной древесины почти все были поражены грибком. Во время Великой Отечественной войны Москва плохо отапливалась, и сырость еще больше разрушила жилье. На него возник невероятный голод. Сейчас он стал меньше, хотя еще чувствителен. Выросли потребности людей, а от этого ощущение голода острее.

Мы стали набирать темпы строительства примерно с 1950 года, но очень медленно. Нам не хватало рабочей силы, и ее негде было разместить. Недоставало строительных материалов. После войны все средства были направлены на восстановление и дальнейшее развитие промышленности, чтобы нарастить экономический потенциал и обеспечить потребности вооруженных сил. Началась холодная война. Была опасность, что империализм навяжет нам новую горячую войну. Львиную долю народных средств стала потреблять оборона. Жилье опять отходило на второй план. Первейшие потребности человека – питание, жилье, одежда, культурные запросы – слабо удовлетворялись. После смерти Сталина раскрепощенный народ начал резче высказывать свои требования. Граждане почувствовали себя вольготнее, получив возможность выражать свои мысли и свое недовольство. Это неотъемлемое право людей.

Особенно возмущали всех невыносимые жилищные условия. Однажды Молотов на заседании Президиума ЦК КПСС заговорил об этом, и у него почувствовалась паническая нотка. Я смотрел тогда на него, как на новорожденного. Он что же – только теперь узнал, что нет жилья и что люди живут в домах-клоповниках? Что в коммунальных квартирах происходят бесконечные скандалы на бытовой почве? Председателем Моссовета стал тогда Яснов[874]. Я общался с ним в Москве до войны. Он тогда работал инженером-строителем, потом участвовал в создании набережных на Москве-реке, превратился в признанного администратора, хорошо понимавшего строительное дело. Считаю, что строительство Москвы находилось в хороших руках. У каждого человека есть недостатки, не был лишен их и Яснов. До нас доходили сведения о его резкости и грубости, но в одном ему нельзя было отказать: он имел твердую административную руку властного человека и хорошо знал строительство.

В 1953 году у меня созрела мысль осуществить в руководстве строительством централизацию. В Москве жилища, построенные ведомствами, и распределялись по ведомствам, причем далеко не всегда так, как хотел бы Моссовет. Совсем не принимались во внимание инвалиды и пенсионеры. Государство в Москве представлял Моссовет, а он напрямую получал мало средств и мало строил жилья. Возникала пробка, которая не давала никакого выхода. Я и предложил ликвидировать карликовые заводы стройматериалов и строительные конторы, создав два ведомства: одно ведало бы организацией строительства, другое – производством строительных материалов и деталей. То было очень бурное заседание. Молотов буквально вскипал: «Как можно делать это при таком жилищном голоде? Разве одно управление лучше справится со строительством, чем уже существующие?» Сначала казалось, что правда на его стороне. Когда же высказались все желающие, меня поддержало большинство, а затем и сам Молотов, который снял свои возражения. Было принято решение централизовать строительство.

К тому времени уже имелись в столице два завода сборного железобетона. Кроме них Москва располагала массой других стройпредприятий. Когда их объединили, то начали перестраивать их работу, специализируя заводы на производство определенных деталей. Пришла возможность перехода на поточное специализированное производство. Это сразу увеличило выход продукции. Затем мы наметили строительство других заводов по изготовлению деталей для домов, перевели на поток производство дверей, оконных рам, паркета, линолеума. Там, где поточного производства не возникло, специализация тоже получила признание вследствие резкого роста выработки. Повысилось качество изготовления там, где руководство завода добросовестно отнеслось к своим обязанностям.

К делу были привлечены многие крупные специалисты и организаторы. Если в них не всегда совмещались эти два качества, то все равно где-то нашли себя и организатор, и новатор-ученый. Первые привлекались на административную работу, люди со стрункой ученого заняли место в экспериментальных мастерских и научно-исследовательских организациях. Тем не менее строительство жилищ из сборного железобетона не сразу пошло гладко. Столкнулись с проблемой крепления деталей: варить их или свинчивать? Особенно много трудностей возникло с замоноличиванием, чтобы создать необходимую прочность и долговечность строительства. Часто слышались нарекания на недобросовестную работу строителей, допускавших щели и прочее, так что после отделки дома на нем были видны следы лап горе-отделочников. Плохой рабочий оставлял свой фамильный знак, по которому жильцы узнавали, что тут трудился недобросовестный неряха.

Вспоминаю крестьянский рассказ об умении делать хорошую вещь. Крестьяне в Калиновке сеяли рожь, помещики – пшеницу. Как ни охранялись помещичьи посевы, но крестьянам удавалось порой уворовать что-то для себя. Один крестьянин уворовал пшеницу, размолол ее, просит жену испечь хлеб (а его семья голодала, не имея и ржаной муки) и говорит: «Если ты испечешь из белой, пшеничной муки, дети выскочат на улицу, и сразу все село узнает, что я украл пшеницу у помещика». Она успокаивает: «Я так испеку, что не будет заметно, из какой муки». Была «мастерицей».

Так – в любом деле, включая жилищное строительство. Из одинаковых материалов один сделает игрушку, а другой смастерит так, что противно смотреть. Критика же идет в адрес правительства. И правильно, а кого же критиковать? Правительство должно контролировать ход дела, заботиться, следить, повышать квалификацию работников, добиваться, чтобы все, что делается для народа, было бы добротным и долговечным. И не только долговечным, но красивым и удобным, чтобы жилище или предмет, которым пользуются жильцы дома, не огорчали живущего в этом доме, в этой квартире, а приносили ему радость. Но ничего не сделаешь, жизнь такова, одного доброго желания и одного слова не хватает. Никакое решение, никакие угрозы и наказания не помогут сразу достигнуть желаемого. Требуется общая культура, надо, чтобы человек осознал необходимость и научился строить хорошо. Он должен освоить свою профессию. Народные жалобы оборачивались против Моссовета и инициаторов нового дела. Мои кости перемывались тогда основательно. Но если тебя выдвинули на такой пост и ты обслуживаешь страну, то надо терпеть. Не всегда получаешь пышки, порою и шишки. Нередко шишек получаешь больше, чем пышек.

Из-за невероятной нужды в жилье мы вынуждены были, пересматривая проекты, ужимать все лишнее, чтобы поскорее удовлетворить большее число нуждающихся. Прежде всего возник вопрос этажности и высоты комнаты в ущерб некоторым удобствам. Размеры квартир, туалета, ванной комнаты, кухни – все подвергалось анализу инженеров-строителей. Возводились экспериментальные дома, которые мы потом осматривали, предлагая людям занять эти жилища и учитывая их замечания. Мы ограничили себя задачей создать минимально приемлемые условия для жизни людей. Мы пошли на это сознательно. Если бы мы пошли по максимуму, на широкую ногу, то почти для сорока процентов нуждающихся отодвинулись бы на годы сроки получения ими жилья. Не возникла бы масса новых семей, упала бы деторождаемость.

Я женился молодым человеком, в 1914 году мне было двадцать лет. Как только женился, получил квартиру. Следовательно, при капиталистических условиях, когда я работал рядовым слесарем, хозяин удовлетворял квартирами. И мне было больно, что я, бывший рабочий, при капитализме имел лучшие жилищные условия, чем сейчас мои собратья. У меня тогда были спальня и кухня-столовая, помещение приличное, с деревянным полом и коридором, под ним погреб, куда складывались продукты. Каждая хозяйка занималась соленьями на зиму. В Донбассе существовал более богатый овощной ассортимент, чем тот, которым пользовались в пятидесятые годы в Москве. Кроме того, рядом с домом стоял сарайчик для угля и дров. Рабочие при желании могли держать в сараях корову, свинью, кур, и многие их имели. А теперь?

Мы не могли молодоженов удовлетворить не только отдельной квартирой, а и местами в общежитии. Куда же дальше? Люди добиваются свободы, чтобы лучше жить и удовлетворять свои потребности. И граждане говорили: «Что вы нам обещаете загробную счастливую жизнь? Дайте нам хоть немного земного счастья». Пришлось поторопиться, чтобы удовлетворить элементарные человеческие пожелания. Мы специально изучили иностранную практику строительства зданий. Прежде у нас высота комнаты достигала три с половиной метра. За границей многие люди, строя себе жилье на собственные средства, делали высоту в два метра семьдесят сантиметров. Если подходить с медицинской точки зрения, то необходимо создавать условия воздухообмена. Чем больше кубатура, тем лучше условия, нет спора. В Финляндии мне показали строительство дома, владелец которого, инженер, сам давал объяснения. Я спросил его о высоте потолка. Услышал: «Два с половиной метра». «Как низко», – удивился я. Он возразил: «Предпочитаю, чтобы кубатура была увеличена не за счет высоты, а за счет площади. Это расширяет возможности размещения семьи и создания удобств».

Если перед какой-то хозяйкой поставить вопрос, что лучше – высота или большая площадь, то многие выскажутся за последнее, потому что можно будет удобнее разместить мебель и расположить семью. Другая проблема – лифты. Решили обойтись в малоэтажных зданиях без них. Разве мы не понимали того, что на лифте подниматься легче, особенно престарелым? Да, трудно жить без лифта, но еще труднее без квартиры. Если спросить холостяка или молодоженов, согласились бы они получить поскорее квартиру на четвертом этаже без лифта, зато с удобствами, то услышишь согласие. Мы хотели строить одно – или двухкомнатные квартиры коридорной системы для молодоженов и для одиноких. При разумном распределении жилплощади давать ее пожилым людям на первом или втором этаже, тем, кто помоложе – на третьем – пятом. Экономили на всем. На первых порах не все квартиры, к сожалению, оборудовались ванной, в некоторых имелся лишь душ. Конечно, многие оставались недовольны. Но разве лучше было обещать райскую жизнь за гробом? Некоторые верили в это, шли на муки и страдания, но сейчас уже таких «глупцов» становится все меньше и меньше. В наших условиях рано обещать, что наступит такое время, и люди будут пользоваться благами по потребности, а работать по возможности. Это хорошо и заманчиво, и мы в это верим, что когда-то это время наступит. Но это время коммунизма. Когда оно наступит, сейчас трудно сказать. Надо сегодня дать теплую светлую квартиру, чтобы это был не улей, в котором живут тысячи пчел. Другой раз однокомнатная квартира превращается в такой улей.

Поэтому при рассмотрении проектов мы порою пренебрегали некоторыми частными удобствами, помня о том, что масса народа в городах не знает, что такое теплый туалет. Крестьянство вообще пользуется холодным туалетом. На рудниках в старое время не знали, что такое домашняя уборная. Вспоминаю такой случай. В 1920 году мы, разгромив деникинскую армию, вышли к Новороссийску. Наш 74-й полк 9-й стрелковой дивизии занял Тамань. В мае меня и моего друга Петра Кабинета послали на курсы при политотделе 9-й армии в Краснодар. Мы, люди с рудников и из деревень, не имели понятия, что туалет может быть в квартире. В деревне это считалось неприличным, надо было ходить под сарай или за сарай. На рудниках был построен ряд нужников. Конечно, холодных, на улице. В иной из них можно было без риска зайти только на ходулях. В Краснодаре нас разместили в Доме благородных девиц с парком, прекрасными залами, спальными комнатами, тумбочками у каждой кровати. Это здание заняли боевые, но не столь благородные бойцы. Уже через два дня в туалет войти было невозможно, потому что люди не умели им пользоваться. Сначала его загадили, а потом принялись за парк. Через месяц и по парку ходить стало небезопасно. Такой была тогда наша культура. Но почему в середине двадцатого века нужно терпеть отсутствие приличного туалета?

Страдала из-за экономии и планировка. Претензии, которые мы предъявляли архитекторам и строителям, затем нам предъявляли жильцы. Встроенная мебель, чтобы не таскаться со шкафами и не загромождать маленькие квартиры, внедрялась медленно и недостаточно. А за границей она широко применялась. Заходя для обследования в квартиру, подготовленную к заселению, я не раз возмущался пятнами на обоях, плохим качеством стен. Следователям уголовного розыска не составило бы труда найти по отпечаткам пятерни человека, который произвел такую грязную работу. Однажды мы с Микояном зашли в дом, где к отделке предъявлялись повышенные требования. Там работал армянин, приехавший из Франции. Он облицовывал стену мелкими мозаичными плитками. Это был художник своего дела. К сожалению, у нас таких были единицы. Если пол укладывался ковровой мозаикой, то цемент прикипал так, что потом его невозможно было отодрать, пол оставался с цементными пятнами.

Я думаю, такие «украшения», следы «культуры» нашего строительства, к сожалению, можно найти в каждом доме. В отделке мы очень небрежны. Нередко очень хорошее здание после отделки выглядело скверно и отравляло настроение человека, получившего ордер на квартиру. До получения ордера он соглашается на все, потому что выбора нет, а берет то, что дают. Потом начинает огорчаться и брюзжать, выражает свое недовольство довольно громко. И это законное недовольство. С этим надо считаться. Предоставляя квартиры, не надо людям отравлять настроение.

Не столь давно я по телевизору видел передачу «Наши соседи»: жильцы въехали в новую квартиру, а строители вымогали у них взятки. Преступление со стороны тех, кто вымогал, и тех, кто поощрял это вымогательство. Но я больше виню тех, которые вымогают, и меньше тех, которые дают. Может быть, четверть своей жизни человек прожил в общежитии, он уже исстрадался, находясь в таких условиях, хочет поскорее устроиться, поэтому другой раз идет на преступление. Увы, это характерная черта нашей эпохи, связанная с тем, что квартиры сдаются в уродливых условиях. Утешался я тем, что к 1964 году в Москве, в результате перехода на сборное железобетонное строительство, ежегодно строили уже 3,8 миллиона квадратных метров жилья. Это по прежним временам головокружительная цифра. Дореволюционная Москва построила одиннадцать миллионов квадратных метров жилья за восемьсот лет своей истории. Мы такую же жилплощадь дали людям за несколько лет. К тому же не богачам, а трудящимся, и не общежития, а отдельные квартиры.

К примеру, даже в тридцатые годы рабочие Трехгорной мануфактуры жили в казармах и общежитиях. Спальные места были в два-три яруса. Можно себе представить атмосферу, в которой жил человек. Мне-то лично это знакомо.

Как-то, работая на заводе Боссе, я поехал монтировать горное оборудование – элеваторы и транспортеры – и зашел в двухъярусное общежитие. Никогда не забуду увиденного: некоторые рабочие правили малую нужду прямо со второго яруса вниз. С тех пор я возненавидел общежития.

Москва до начала крупного строительства в 1931 году не знала общедоступных канализации и водопровода. Устраивались разборные колонки. Мостовые, даже булыжные, были не всюду, даже в центре города. А другие элементарные условия жизни? На руднике можно сбегать в туалет, а в городе куда побежишь? В новой Москве планировались целые кварталы, прокладывали коммуникации городского хозяйства с телефоном, освещением, канализацией, водопроводом, мостовой, тротуаром и озеленением. Это строительство было значительно благоустроеннее, чем в дореволюционное время.

Теперь мы поставили задачу вывести людей из бараков, ликвидировать, срыть их, чтобы память о них осталась только в художественной литературе. Но, к сожалению, это не такое простое дело. Когда Моссовет и райсоветы стали распределять жилье, то начали поступать сведения, что получают его в первую очередь не те, которые живут в бараках или в клоповниках, а те, кто уже имеют отдельную квартиру.

Они просто улучшали жилищные условия. Распределение квартир – вопрос политики, и здесь я встретился с большими трудностями. Мы наказывали людей, которые допускали это, потом предложили профсоюзам распределять квартиры, заранее выдавая ордера рабочим, чтобы они сами наблюдали за сроками и качеством строительства. Несмотря на это, мало что получалось. В условиях социалистического государства люди, улучшающие жилье, более влиятельны и имели возможность оказывать давление, находить себе каких-то ходатаев и защитников, а те, кто ютился в общежитиях, удовлетворялись в третью очередь. Где же выход? Строить больше и скорее. Это наилучший способ удовлетворения потребностей в жилье.

По метражу нового строительства мы тогда ошеломили мир. Ни одна страна не возводила столько жилья, сколько мы. Это признание было сделано мировой печатью. Я этим гордился и горжусь сейчас. Во время недавних выборов в Моссовет по телевизору транслировали предвыборное собрание. Выступал Промыслов с докладом по жилищному строительству и сказал: «Теперь мы, товарищи, будем строить только высотные здания. Пятиэтажки мы строили по указанию “сверху”, а теперь станем строить высотные». Мне было горько слушать эту болтовню ответственного человека, которого я в свое время продвигал и считал разумным. Что значит «сверху»? Он же был председателем Моссовета! Имелось ли у него какое-то другое мнение? Я такого мнения от него никогда не слышал. К тому же, в 1949 году он до меня возглавлял строительное дело в Москве. Пусть он вспомнит, какой этажности он возводил дома и с какими коммунальными условиями? Если же под словом «сверху» он имел в виду Хрущева, то я с гордостью беру на себя ответственность и убежден, что разумные люди оценят сделанное объективно.

Однажды некий архиерей объезжал свои приходы. В одном селе он не услышал колокольного звона и прочитал нотацию священнику: «Ты нарушаешь церемонию». Тот стал объяснять: «У меня на это одиннадцать причин», и начал с первой. Одиннадцатая же заключалась в том, что не было колоколов. Архиерей ему: «Чего же ты мне голову морочишь? Сразу начал бы с одиннадцатой». То же самое я сказал беспринципным политиканам, которые рассуждают без учета конкретной действительности. Не было у нас возможностей строить быстро и с большим комфортом. Не имелось колоколов. Если бы мы строили со всеми удобствами, за которые всегда я ратую, то значительно сократили бы объемы строительства и продлили бы страдания людей, вообще не имевших жилья. Приходилось выбирать из двух зол меньшее. Считаю, что оправданно. Жилищный кризис вынуждал нас изыскивать любые возможности быстрейшего удовлетворения потребностей народа в жилье. Этому было подчинено все. Ради этого в целях экономии средств мы даже отказались от продолжения уже начатого строительства метрополитена в Баку и Тбилиси, зажали ассигнования на продолжение строительства метрополитена в Киеве, лишь бы поддержать возведение жилищ первой очереди. Правильно это было сделано или неправильно? Абсолютно правильно. В некоторых городах строительство метрополитена не является первой необходимостью. Я признаю, что это самый удобный и безопасный вид транспорта. А если возникнет новая война, он станет местом убежища, как Московский метрополитен в годы Великой Отечественной войны. Но надо иметь в виду, что метро является очень дорогим удовольствием. Там, где есть возможность, надо пользоваться колесным наземным транспортом, трамваем, который еще не изжил себя, когда мы ведем обширное жилищное строительство. Москва и Ленинград в мое время не могли жить без метрополитена, поэтому им и отпускались средства на его строительство.

Баку растянулся на большое пространство, но это не концентрированный город по расположению жилья. Лучше бы средства, которые в нем ассигновались на метрополитен, обратить на жилье. Такое же положение в Тбилиси. К тому же там это было временное решение. То, что сегодня дорого и невозможно, завтра станет возможным. Сейчас, читая газеты, я встречаю всяческие прожекты. Вот такой-то город тоже решил построить метрополитен. Это хорошо, но можно и обжечь руки. Израсходуют средства, необходимые для жилищного строительства, хотя можно было бы при разумном планировании пользоваться и наземным транспортом, более дешевым. Да и с точки зрения посадки пассажиров он удобнее. Трамвай, если сделать его быстроходным и бесшумным, вполне приемлемый вид городского транспорта. Я большой сторонник и троллейбусного сообщения. В пригородах полезно пускать электропоезда большой скорости на опорах, как это делают во Франции.

Некоторые архитекторы и инженеры предлагают поднять городское транспортное движение на уровень крыши пятиэтажных домов. Они доказывают, что шум от движения можно устранить, он не передается в здания. Не знаю, насколько это возможно. Могут создаться большие неудобства для жильцов. Но это далекая перспектива, и я ее не стану затрагивать. Новые идеи возникают и будут возникать постоянно. Проблемы транспорта все больше упираются в перспективу быстрого роста городов. Уже сейчас в Нью-Йорке пешеход в час «пик» может скорее преодолеть путь, чем на автомобиле. Я всегда был сторонником разумного регулирования размеров городов. Нельзя допускать перенаселенности, надо научно обосновывать рост города.

Противник я и того, чтобы допускать чрезмерное увеличение количества учебных заведений в столицах и других крупных городах. Среднетехнические и высшие учебные заведения должны быть рассредоточены по разным городам. Это благотворно воздействовало бы и на рост культуры населения. Любой вуз облагораживает город. А такие учебные заведения, как медицинские, педагогические, пищевой промышленности и бытового обслуживания, обязательно следует рассредоточивать.

Я не знаю, сколько сейчас тысяч студентов в Москве? Обосновано ли это какими-то деловыми соображениями? Трудно доказать. Я считал, и тогда все мы придерживались линии, что не надо расширять высшие учебные заведения в столице, а надо строить их в других городах, ближе к тому виду производства, для которого они создаются. Будущие специалисты по мере необходимости на месте проходили бы практику и вообще изучали бы предмет не только в теории.

В те годы нашу политику в области строительства общественных зданий я бы назвал аскетической. Все ресурсы шли на строительство жилых пятиэтажек. Мы зажали даже строительство таких необходимых учреждений для воспитания нашей молодежи, как спортивные сооружения и клубы. Постепенно мы открывали шлюзы для этого вида строительства, но осторожно, иначе могла произойти большая перекачка денежных и материальных средств из фонда жилищного строительства. В нынешнее время именно это и происходит: строительство жилья топчется на месте, а средства вкладываются в здания отнюдь не первой необходимости. Недавно я прочитал заметку в газете о том, что в Минске создается проект закрытого футбольного поля. Плохо это или хорошо? Очень даже хорошо, но сколько это будет стоить? Надо как можно больше строить более дешевых и открытых стадионов, чтобы большее количество желающих имело возможность заниматься спортом и наблюдать соревнования. В постановлениях Совмина СССР об излишествах конкретно и резко не говорится. Такая стыдливость вредна для дела, потому что отвлекаются средства, необходимые для возведения жилья. Можно ли найти разумное оправдание тому, что в Киеве построено нечто вроде копии московского Дворца съездов? Говорят, по отделке он его превосходит. Сколько миллионов стоит это сооружение? Я боюсь сказать. Это при том, что Киев имеет незагруженные театры и дома культуры. В Киеве есть общественное сооружение (я сам был участником проводимого в нем совещания), вмещающее около пяти тысяч человек. Промышленная кооперация затем построила аналогичное сооружение вместимостью в три тысячи человек. Одним словом, для Киева такого количества помещений для концертов, собраний и митингов вполне достаточно. Нет, построили Дворец съездов! То здесь, то там отвлекаются ресурсы на строительство сооружений, в которых нет острой нужды. Я говорю: «острая нужда»… Ее всегда можно обосновать, как говорится, можно притянуть за уши. Но надо из всех нужд выбрать самые острые, а это – жилье. Сегодня – это все еще жилье. Правда, мы сбили остроту. Сотни тысяч людей получают миллионы метров жилой площади, но еще нельзя сказать, что проблема решена. Над ней придется много и долго работать.

Меня как-то один киевлянин спросил: «Верно ли, что вы были против строительства подземного ресторана на площади Калинина? Шелест, выступая на городском активе, говорил, что Хрущев был против, и тут же сказал: «А ведь сооружение очень красивое» [875]. Если дать деньги, то архитекторы могут соорудить и не такие красивые здания, а даже похлестче. Но зачем Киеву подземный ресторан? Он обходится стоимостью в пять наземных. Нельзя же во имя красоты демонстрировать глупость. Вопрос в том, что рационально. Если подсчитать, какие средства были затрачены на этот ресторан и что можно было бы на них сделать для жителей города, то неизбежно задумаешься.

Скажу и о высотном строительстве. Какая высота наиболее рациональна? Здесь тоже много субъективного. Можно теорию притянуть к нуждам практики, можно и наоборот, во имя оправдания того или другого шага. В мое время прежде всего ставилась цель: при меньших денежных и материальных затратах построить побольше жилищ. Такова была наша политика в этом вопросе. Вторая причина возведения пятиэтажек – военного характера. Должен признаться, что на меня война оказала в этой связи немалое влияние. Я видел страдания людей и многочисленные разрушения и до сих пор не освободился от картины разрушенных городов. Чем выше здания, тем при бомбежке больше разрушений и жертв.

После войны Англия под ее воздействием приняла решение не строить здания выше пяти этажей. К тому же это самое рациональное строительство, с наименьшими затратами. Если опять разразится военная катастрофа, то взрывная волна, которая распространяется веерообразной воронкой снизу вверх, сокрушит меньше. Могут сказать, что при водородных бомбах это не имеет значения. Не согласен. Они производят разрушения много бо́льших масштабов, но подчиняются тем же законам физики.

Полагаю, что пока твердый мир не обеспечен на земном шаре, данный довод сбрасывать со счетов нельзя. А зачем вообще нам строиться вверх? Мы же не Япония или Голландия, где люди вынуждены отвоевывать территорию у моря. У нас такой необходимости нет. Для жильцов чем выше, тем не лучше, а хуже, да и дороже. Если рассуждать несколько утрированно, то во сколько обходится жильцам 25-го этажа пользование туалетом? Сколько стоит подача туда воды? Скажут, а как же в Америке? Но и там небоскребы составляют меньшинство домов. К тому же в капиталистических условиях высотные здания оправданы тем, что земельная площадь под застройку стоит очень дорого, поэтому застройка и ползет вверх. Экономически это оправдывается, интересы же живущих игнорируются. Еще когда в середине тридцатых годов мы принимали решения о реконструкции Москвы, специалисты разъясняли, почему надо ориентироваться на пяти – или семиэтажные здания, и критиковали высотные дома, критиковали разумно. В США богачи в высотных домах не живут. Они строят их для коммерческих предприятий. Хочешь располагаться в центре – плати. Такой подход экономически оправдан.

У нас подходы иные и экономическая целесообразность иная. По крайней мере пока. Что будет, когда резко возрастет население городов СССР, не знаю. Все решат экономические расчеты.

После войны в Москве построили несколько высотных зданий: Московский университет, здание на Смоленской площади под Министерство иностранных дел, жилой дом на Котельнической набережной и другие. Когда их построили и доложили Сталину, какова должна быть квартплата, чтобы строительство экономически себя оправдало, то выяснилось, что большинство москвичей не смогут позволить себе оплачивать такие квартиры. Сталин предложил дать эти квартиры людям, имеющим высокие заработки, – народным артистам, видным ученым, известным литераторам. Одним словом, верхушке общества. Но даже для них квартплату пришлось снизить, и она не восполняла затраты на сооружение домов. Никакой капиталист не стал бы строить такие здания на таких условиях. Но если капиталисту это не выгодно, то почему нам подобное расточительство кажется привлекательным?

Помню, как у Сталина возникла идея построить высотные здания. Мы закончили войну Победой, нас признали победителями, к нам, говорил он, станут ездить иностранцы, ходить по Москве, а в ней нет высотных зданий. Они будут сравнивать Москву с капиталистическими столицами. Мы потерпим моральный ущерб. В основе его мотивировки лежало желание произвести впечатление. Но ведь эти дома – не храмы. Когда возводили церковь, то хотели как бы подавить человека, подчинив его помыслы Богу.

Конечно, я вовсе не придерживаюсь той точки зрения, что высотные здания совсем не нужны. Это было бы глупо. Просто я высказываюсь за рациональность во всяком деле. В подтверждение своей позиции привожу здание СЭВ, которое расположено у Кутузовского моста. В строительстве этого сооружения участвовали все страны, которые входят в экономическое объединение социалистических стран, а правительство утверждало проект. Сейчас, проезжая по этому мосту, я любуюсь этим зданием: в нем найдены хорошие пропорции. Такое высотное здание оправдано, так как экономически выгодно и красиво.

Другой пример. Если бы я имел какое-то влияние на принятие решения о строительстве высотного здания Московского университета, я был бы против. В нем огромное количество студентов и аудиторий, поэтому надо избегать лишней вертикальной транспортировки. Очень разумно в Ленинграде сделан в три этажа бывший Смольный институт. Очень целесообразно размещались люди в этом здании, а архитекторы оставили после себя хорошую память. Я не говорю, что все должно быть в три этажа. Должна быть рациональность с учетом назначения сооружения. Высотность здания для Московского университета, которое строили в чистом поле, экономически ничем не оправдана. Это было своеволие Сталина. Я хотел бы закончить свои рассуждения о высотном строительстве зданий следующими словами: многоэтажность – это вопрос вкуса, вопрос времени и, прежде всего, экономической целесообразности. Всякое создаваемое сооружение должно отвечать своему назначению. Мерилом в жилищном строительстве должны быть удобства для людей и стоимость квадратного метра жилья.

Сбивая невероятный голод на жилье, мы тогда удобства подчинили стоимости. Нужно было бы строить хорошие раздельные ванные и уборные. И ванную комнату не так делать, как делали мы, не душ или сидячую ванну, а хорошую, полноразмерную ванну, с тем чтобы можно было бы во весь рост вытянуться и понежиться в теплой водичке. Но, к сожалению, тогда этого мы сделать не могли. У нас не было возможности. Мы могли бы вместо того построить какое-то количество роскошных квартир, но именно за счет количества, что обернулось бы против нуждающихся в жилье. Одним дали бы роскошные жилища, а других оставили в подвалах и на чердаках. Это обернулось бы жестокостью.

К концу моей политической и государственной деятельности Правительство СССР готовилось к строительству жилищ с большими удобствами[876]. Когда мы беседовали об этом с главным архитектором Москвы Посохиным, он представлял проекты, которые вполне соответствовали такому назначению. Я обратился к нему с просьбой спроектировать здания в девять, четырнадцать и шестнадцать этажей. К товарищу Козлову я обратился с просьбой спроектировать детали для таких жилых зданий на своих вибропрокатных прессах.

Я попросил товарища Посохина предусмотреть в новом здании иные нормы по площади жилья, особенно прихожей, кухни, туалета и ванной комнаты. Обязательно раздельные туалет и ванная комната и встроенная мебель. Посохин тогда мне напомнил, что это выйдет за пределы установленных правительством норм.

Я ответил, что этот жилой дом – следующая ступень, на которую мы уже должны подняться, строить с большими удобствами. Конечно, здесь должны быть лифты с бесшумными муфтами, чтобы при пользовании лифтами и закрывании дверей здание не содрогалось бы. Лифты должны быть бесшумными, такими, какие умеют их делать финны.

Построили первое девятиэтажное здание. Я выезжал и осматривал его. Потом начали следующий этап – строительство 16-этажного дома из тех же деталей. Мы активно готовились к новому этапу в жилищном строительстве. Становилось невыгодно строить четырех – и пятиэтажные дома. Экономически обоснованная высотность жилищного строительства смещалась к девяти – двенадцати этажам. К этому мы и готовились. В стоимость квадратного метра входят не только собственные затраты сооружения жилого дома, но и другие: прокладка дорог, прокладка тротуаров, прокладка коммуникаций: газа, телефона, электричества и всего, что сопряжено с созданием жилого квартала. При строительстве высотностью в четыре-пять этажей пространства занимается больше, чем при строительстве девяти – двенадцатиэтажных домов. При увеличении объемов строительства центр тяжести расходов все больше смещался с самих домов на подготовку территории. В соответствии с этим мы меняли свои подходы. Теперь получалось: чем выше здание, тем оно дешевле, но не буквально, есть какой-то предел. Выше этого предела повышение этажности вновь ляжет накладными расходами на стоимость квадратного метра жилой площади. Такова диалектика строительства, и важно уловить момент, когда следует изменить устаревающую стратегию. На первом этапе жилищного строительства мы опирались на пятиэтажки, теперь стал разумен переход к зданиям в девять – двенадцать этажей при той же стоимости одного квадратного метра площади. В пятиэтажках стоимость квадратного метра достигала ста десяти рублей. В Нью-Йорке высотное здание экономически оправдывается иначе. Там застройщики скупают целый квартал, сносят все прежнее малоэтажное жилье и строят высотные здания. Им так выгоднее. В социалистических условиях должен быть другой подход. Надо не сносить пятиэтажки, а сохранять их, капитально ремонтируя, внутренне переустраивая и улучшая. Если мы придадим старым домам новый облик, встроим лифты и улучшим в них условия проживания, то не всегда человек захочет переехать оттуда в высотку[877]. Повышение этажности можно рассматривать как естественную эволюцию в строительстве. После смерти Сталина на периферии жилье строилось в один-два этажа. Спрашивается: «Почему?» Здесь никакой политики не было. Москвичи же увлеклись небоскребами. И то, и другое невыгодно, это крайности. Расчистка и всякие коммунальные услуги при одноэтажном строительстве стоят невероятно дорого. О высотках я уже говорил. На том этапе строительство трех – , четырех – и пятиэтажных домов оказалось значительно дешевле, так же как и обслуживание живущих в таком городке заводского типа. Теперь наиболее разумная высотность здания девять – шестнадцать этажей. Что будет завтра? Не знаю.

Подводя итог своим записям о строительстве, я радуюсь и горжусь, что мы освоили строительство жилья в таких грандиозных масштабах. Все это благодаря сборному железобетону. Мы первыми в мире проявили инициативу в этой области. Однако скажу, пока мы спорили, осваивали и внедряли сборное железобетонное строительство, Запад успел взяться за ум и шагнул семимильными шагами в этой сфере. Теперь нам нужно самим шагать дальше, не забывая о достигнутом. Когда в Югославии был разрушен землетрясением город Скопле, а я вскоре после него, побывав в Югославии, увидел все разрушения, то мы в порядке братской помощи послали туда саперов. Они произвели разборку зданий, которые могли быть восстановлены, и расчистку города. Мы подарили Югославии завод сборного железобетона для жилищного строительства. Думаю, что он сыграл свою роль в восстановлении города. Такой же завод мы передали правительству Афганистана. Можно сказать, что сборный железобетон завоевал себе международное признание.

Продолжение следует

Предыдущая глава 28 здесь