Чехословацкие друзья. Никита Сергеевич Хрущев Воспоминания. Время. Люди. Власть. Книга 2

               Чехословацкие друзья

С чехами я впервые столкнулся в 1915 году, когда трудился слесарем на электростанции Пастуховского рудника около Юзовки. На руднике работали главным образом военнопленные из австро-венгерской армии, по своему национальному составу очень пестрые: среди них были чехи, словенцы, венгры, итальянцы, немцы. Помню Вельмана, австрийского немца, унтер-офицера. Военнопленные жили довольно свободно, так же как русские рабочие. Их разместили в больших общежитиях, которые шахтеры называют балаганами. Мне, как слесарю, порой требовались подсобники. В зависимости от того, какая работа выполнялась, инженер Фролов выделял нужное их число, чаще всего военнопленных. Почти постоянно со мной работал пленный венгр Альберт Поп, крестьянин из Трансильвании, хороший и приятный человек. Поп говорил, что Вельман (объяснялись мы мимикой и отдельными словами) – плохой человек, что он все записывает, а когда они вернутся в Австро-Венгрию, он будет докладывать это начальству. Одним словом, выполнял шпионские функции.

Там была территория Войска Донского, поэтому полицейскую охрану несли казаки. Они находились возле балагана, вооруженные револьвером и шашкой, и вели какой-то учет, довольно примитивный и нестрогий, потому что пленные уходили совершенно свободно за поселок погулять в поле. Приходили назад, тоже когда хотели. Время сна и отдыха не было нормировано. Имели место случаи, когда я уходил из поселка на Пастуховку к своим родным, а в квартире оставался военнопленный, который ночевал у меня и сторожил дом, чтобы не обворовали. Он мог не ночевать у себя по две-три ночи, в зависимости от того, сколько дней меня не было. Я уходил за 25 верст от дома, когда посещал родителей. Отец работал тогда на шахте Успенская. Идти в воскресенье – слишком далеко: ведь пешком придется проделать туда и обратно путь в 50 верст. Поэтому такое посещение я мог себе позволить, только если не работал подряд три дня: в Пасху и на Рождество, большие праздники, в которые не работали порой и по пять дней.

Чехов у нас среди военнопленных было мало, всего двое. Они со мной работали непостоянно. То были интеллигентные люди с каким-то техническим образованием, резко выделявшиеся своей внешностью, аккуратностью и собранностью. Я с большим уважением относился к ним. С ними мне было и легче беседовать, потому что чешский язык – тоже славянский. Если мы вели беседу не спеша и с расстановкой, то понимали друг друга. Говорили не только о работе. В ней то, что нужно сделать, помогая мне, они видели сами. В чем должна заключаться их работа, эти умные, культурные люди понимали. Беседы шли о войне, и говорили главным образом чехи. Они сдались в плен сами, не были захвачены в плен, а использовали возможность перехода на сторону России. 

Я знаю подобное и по второй мировой войне, когда встречался с небольшим числом чехов, которые служили в армии Гитлера. Помню, например, случай, когда на Южном фронте чех сам перешел к нам. Наши военные доложили мне, что взяли пленного. Когда же его привели, он мне рассказал, что решил перейти к нам, воспользовавшись ночной темнотой, с пулеметом в руках, и еле-еле нашел наших, чтобы сдаться в плен. Потом мы шутили, как иной раз «берут в плен», а пленный сам ищет, кому бы сдаться. А в боевых условиях докладывают, что, дескать, рискуя жизнью, захватили пленного.

Те два чеха, пленные с 1915 г., рассказывали о народном движении в Чехии, о славянофильстве, сильно развитом там. Еще тогда называли мне имя Масарика[233]. Они очень нравились мне, и я любил приглашать их к себе домой, угощать чаем с вареньем. Потом, чтобы ответить на мою любезность, они предложили: «Господин Хрущев, если желаете, мы можем организовать занятия на дому и обучить вас техническому черчению». Я, как слесарь, нуждался в этом, то была моя мечта, и ответил, что с удовольствием воспользуюсь их любезностью. Они дали мне несколько уроков, но в течение короткого времени, ибо вскоре их куда-то услали, когда стали собирать пленных чехов в воинские части для организации особого корпуса[234]. Так я потерял связь с ними, но они оставили добрый след в моей памяти. Эти люди называли себя нашими братьями и говорили, что не хотят воевать с нами, а желают жить в дружбе. Правда, то был разговор общего характера, далекий от понимания интернационального классового братства и основывавшийся на идее всеславянской близости.

Должен сознаться, что прежде о славянофилах я ничего не слышал, хотя к этому времени уже был читателем пролетарских газет. Первое мое приобщение к чтению социал-демократических изданий произошло, когда я работал учеником на машиностроительном заводе Боссе. Сначала стал читать большевистскую «Звезду», потом большевистскую «Правду». Затем и лично общался с социал-демократами, но скорее на базе понимания необходимости объединения рабочих против фабрикантов. В теоретических основах марксистского учения я разбирался слабо. В 1922 году меня хотели назначить управляющим рудниками, но я отказался, так как просил уездный партийный комитет послать меня учиться на рабочий факультет в Юзовке. Чтобы добиться желаемого, мне пришлось затратить много усилий. Секретарем укома был у нас будущий заместитель председателя Совета Министров СССР Авраамий Павлович Завенягин. У меня сложились с ним приятельские отношения, и в конце концов я его уговорил и был освобожден от выполнения решения укома РКП(б) принять дела управляющего рудниками Щегловского куста, где когда-то работал. Там я в 1914 году трудился на шахте Горшкова, названной «Альберт» по имени его сына, а в 1915 году перешел за четыре версты от нее на электростанцию рудников шахты Пастухова.

В годы Гражданской войны я по газетам узнал, что организованы чешские воинские соединения. Их использовали враги Советской власти против Красной Армии[235]. Но на фронте я с ними не сталкивался, а детали о них прочитал в книге Фурманова «Чапаев» [236]. Однако ряд чешских интернационалистов поддержали нашу революцию. Следующая моя встреча с представителями чешского народа напрямую состоялась в 1935 году, когда я работал секретарем Московского городского и областного партийных комитетов. Тогда в Москве собрался VII конгресс Коминтерна. Я являлся одним из делегатов от ВКП(б) на этом конгрессе. Когда его заседания закончились, состоялось решение ЦК партии о том, что Московская парторганизация устроит обед для членов конгресса. Я был хозяином стола, своеобразным тамадой и знакомился с делегатами – представителями братских компартий.

Там впервые познакомился с Готвальдом[237]. До того я знал о нем по сведениям печати, но лично не встречался. В помощь мне для руководства столом я предложил избрать помощника тамады, который обладал бы, во-первых, качествами коммуниста, то есть умел постоять за себя и своих товарищей; во-вторых, чтобы хорошо знал присутствующих – участников обеда. И предложил самую лучшую, как я считал, кандидатуру – Дмитрия Захаровича Мануильского[238]. Все зааплодировали, приняв эту кандидатуру. Мануильский был очень остроумным человеком, и я попросил его сесть рядом со мной, чтобы передать ему бразды правления. Когда мы с ним впоследствии вместе работали на Украине, где он был министром иностранных дел УССР, то он часто напоминал мне об этом эпизоде. Дмитрия Захаровича я всегда вспоминаю с теплым чувством. Он любил выпить, но в меру, и я никогда его не видел не только пьяным, но даже хмельным.

Вот за тем столом к нам подошел Кашен[239], которого я знал лишь заочно, и мы познакомились. Они с Мануильским обнялись и расцеловались, причем Кашен что-то доказывал, и видно было, что это смущает Мануильского. Оказалось, француз немножко выпил лишнего и убеждал всех, что Мануильский является отцом Коммунистической партии Франции. Полагаю, что в этом заключалась большая доля правды, потому что Дмитрий Захарович долго жил эмигрантом во Франции, в совершенстве владел французским языком и, выполняя потом поручения Коминтерна, приложил свои способности при организации КПФ.

Но лучше всех из присутствовавших зарубежных коммунистов я знал товарища Тольятти[240]. Он часто выступал со статьями в нашей печати и с докладами в Московской городской парторганизации. Там же, как уже упоминал, я познакомился с Готвальдом и его женой. Она произвела на нас немного странное впечатление. Мы все тогда жили аскетически. Это выражалось и в одежде, и в манере держаться. А она пришла в дамских украшениях и, на наш взгляд, была подвержена мелкобуржуазному влиянию. Готвальд же пользовался высоким уважением и имел солидный авторитет.

Напрямую встала передо мной чехословацкая проблема в 1938 году, когда я был членом Военного совета Киевского Особого военного округа. У СССР существовал договор с Чехословакией, согласно которому мы были обязаны оказать ей военную помощь при условии помощи ей со стороны Франции[241]. 

Когда нависла германская угроза над Чехословакией, мы получили приказ вывести из казарм войска и в боевой готовности продвинуться к польской границе, в направлении Львова. То был самый короткий путь до Чехословакии, через Южную Польшу.

 Кончилось дело тем, что в Мюнхене французы и англичане предали Чехословакию, и вскоре Гитлер без войны присоединил ее к своему рейху. Польша же тогда категорически отказалась пропустить наши войска через свою территорию, тем более участвовать в совместных с СССР действиях против агрессора.

То была любезность польского правительства германскому: министр иностранных дел Польши ездил в Берлин[242], а из Берлина фашистские руководители приезжали в Польшу, демонстрируя дружбу между Польшей и Германией. Тактика германских фашистов – бить жертвы поочередно – проводилась в жизнь довольно искусно. Первой жертвой пала Судетская область Чехословакии, населенная большим количеством немцев. Затем пала и вся Чехословакия. Вскоре такой же участи подверглась и Польша.

Наши люди побывали в Праге после оккупации ее немцами и рассказывали о своих впечатлениях. Чехи ходили, как осенние мухи: глаз от земли не могли оторвать – такой переживали они траур. 

Конечно, наши им сочувствовали, понимая бедствие Чехии. Словакия же была выделена в отдельное государство как союзник гитлеровской Германии. А спустя 5 лет я бок о бок воевал вместе с чехами на общем фронте, когда в составе Красной Армии сражался чехословацкий отдельный батальон под командованием полковника Свободы[243]. Он отличился под Харьковом, в деревне Соколово. После освобождения Харькова мы с генералом Ватутиным приехали к чехословакам. Из батальона формировалась бригада, полковника Свободу вызвали в Москву, и мы без него поговорили с командным составом воинской части и познакомились с ее бойцами.

На меня эта бригада производила хорошее впечатление. Там было, в частности, много людей, в совершенстве знавших украинский язык, ибо они являлись выходцами из Закарпатья, которое перед Второй мировой войной входило в состав Чехословацкого государства, а коммунисты Закарпатской Руси числились в составе Коммунистической партии Чехословакии. Несколько позже я познакомился и со Свободой. Согласно Конституции, в воинских частях Чехословакии запрещалось создавать политические партии, и коммунистическая организация в той бригаде находилась как бы на нелегальном положении. Оно было такого порядка: Свобода вызывал руководителя парторганизации, рассказывал о задаче, стоящей перед частью, и говорил, какую политработу нужно провести среди ее воинов. Так что фактически парторганизация работала в открытую. Да иначе не могло и быть. Ведь эта бригада вместе с нашими войсками участвовала в боях против гитлеровцев и на советской земле. Конкретно на моих глазах бригада, затем 1-й Чехословацкий армейский корпус во главе со Свободой отличились при наступлении на Украине в 1943 году при освобождении Киева и далее в Предкарпатье.

Когда наш фронт перевалил через Карпатские горы, освобождая Закарпатскую Русь, в ней руководил общественными делами Иван Иванович Туряница[244], из местных украинцев, рьяно проводивший линию на воссоединение Закарпатья с УССР. На встрече с партактивом Закарпатской области, в ту пору независимой республики, которая уже не признавала чехословацкое государственное руководство, но еще не была в составе Советской Украины, я познакомился с чехами-коммунистами, прибывшими на собрание и тоже настаивавшими, чтобы Закарпатье включили в состав Украины. Потом так и свершилось, но решалось это уже в Москве, где договаривались с эмигрантским руководством Чехословакии. Когда было сформировано новое правительство Чехословакии, оно уезжало к себе через Киев. Я принимал его там и содействовал ему в проезде через территорию Советского Союза на освобожденную нашими войсками землю Чехословацкого государства.

Тогда послом Чехословакии в СССР был Фирлингер[245], из социал-демократов, позднее ставший коммунистом. Он понимал необходимость укрепления прочной дружбы с Советским Союзом.

 Не знаю его личную судьбу после событий 1968 года в Чехословакии, но я считал его честным и порядочным человеком. Хотя помню и такой неприятный эпизод: Сталин выражал недоверие к нему. Основание для Сталина очень убедительное: женой Фирлингера являлась француженка. У меня лично не существовало никакого сомнения относительно ее политической честности, но тогда это висело над нею угрозой. Сталин ее пощадил, ее не арестовали; соответственно не был скомпрометирован и Фирлингер, но встречи с ее участием оставляли из-за сталинских подозрений определенный осадок. Готвальда я знал не очень хорошо. Правда, однажды я встречался с ним в Крыму. Мне позвонил Сталин. Чувствовалось, что он пребывает в хорошем настроении. Он пригласил меня (а значит, приказал) приехать в Крым: «Приезжайте, как только сумеете, здесь Готвальд, а он никак без вас не может жить и требует, чтобы вы обязательно приехали». На следующий день я был в Крыму, Сталин жил там в царском Ливадийском дворце, где в 1945 году проходила Ялтинская встреча между ним, Рузвельтом и Черчиллем. В этом же дворце поселился Готвальд. И меня разместили там. Огромный дворец имел и «свитский» дом, для размещения свиты царя, когда он приезжал в Ялту.

Наши беседы велись главным образом за обедами. Присутствовала и жена Готвальда. Беседы носили характер как случайный, так и целенаправленно политический. Сталин не мог удержаться от того, чтобы не споить людей, которые вместе с ним обедают. Спаивал он и Готвальда, но тот и сам имел склонность к вину. Тут Сталину не требовалось больших трудов. Наоборот, надо было удерживать Готвальда, беречь его здоровье. Его жена, очень крупная внешне женщина, знала эту слабость мужа, да и сама любила выпить. Поэтому часто, когда Сталин наливал, она, считая рюмку лишней для ее мужа, заявляла: «Разрешите, товарищ Сталин, я выпью за него и за себя». Тут начинались в этой связи шутки-прибаутки, но это не освобождало Готвальда от следующего «захода», и он часто напивался больше, чем следовало бы. Видимо, организм eго был уже ослабленным, и он довольно легко поддавался опьянению.

Из бесед, которые заслуживают здесь внимания, помню такую. Готвальд поставил перед Сталиным следующий вопрос: «Почему ваши люди в Чехословакии воруют технические секреты? Тащат все, что только можно стащить. Мы ведь это видим, и это нас обижает, оскорбляет. У нас от вас нет секретов. Если вы нуждаетесь в каких-либо технических новинках или проектах, то скажите, мы все дадим сами, это будет куда лучше. Мы, товарищ Сталин, не только секреты от вас не хотим сохранять, а вообще согласны немедленно войти в состав СССР. Давайте заключим договор о вхождении Чехословакии в состав Советского Союза». 

Сталин сразу же отверг это предложение. Он категорически возразил и, я считаю, сделал правильно. Что касается технических секретов (а такое имело место), то особенно и не отрицал, отговаривался: «Да, все возможно, все возможно».

В другой раз Сталин стал меня спрашивать: «Правильно ли говорит Готвальд, что у них получают урожай сахарной свеклы по 250-300 центнеров с гектара, а на Украине до войны урожай был по 150-160 центнеров в среднем?» – «Да, верно, товарищ Сталин». Для него это оказалось совершенно новой информацией, он не понимал, как такое возможно. Я пояснил: «Не только в Чехословакии, но и в Польше урожаи сахарной свеклы значительно выше, чем на Украине. Наши агрономы сообщали, что в Чехословакии и Польше нет злостного вредителя-долгоносика, который пожирает посевы сахарной свеклы. Кроме того, Польша и Чехословакия лучше увлажняются в летнюю пору, чем свеклосеющие районы Украины. Их посевы имели небольшие площади, а хозяйства были единоличными и лучше обрабатывались, лучше удобрялись. Мне неизвестно, насколько больше у них минеральных удобрений под сахарную свеклу, что тоже имеет значение, но органику в виде навоза они широко кладут под посевы».

Главное же заключалось в качестве обработки. У нас в колхозах, где есть хорошие звенья, как у Марии Демченко[246], тоже получали по 500 центнеров с гектара. Баснословные урожаи по тому времени! Эти люди были награждены орденами Ленина за свой героический труд, но такие урожаи оставались у нас единичными. Сталин был огорчен таким известием, он очень хотел продемонстрировать Готвальду преимущества социалистического ведения хозяйства и колхозного строя. Где там этим чехам до нас? Поэтому он велел мне вести диспут по вопросу сельского хозяйства с Готвальдом. Однако я сразу ему заявил, что по такому вопросу диспут не может состояться, так как знаю, что чехи ведут хозяйство на более высоком уровне и, в частности, урожаи сахарной свеклы у них значительно выше, чем у нас.

Когда мы потом встретились за столом и обменялись мнениями на этот счет, Готвальд весь сиял оттого, что он оказался прав и сказал Сталину правду. Тем более, что у нас самые высокие урожаи сахарной свеклы собирались на Украине, а в РСФСР, за исключением Кубани, – вполовину ниже.

В то время сталинская метла репрессий уже прошлась по многим братским странам, но пока еще не затронула вплотную Чехословакию. Сталин направил свое недовольство в эту сторону, заявил Готвальду: «А как у вас обстоит дело с чисткой? У вас, наверное, плохо работают чекисты, так что вы не видите своих врагов?» Готвальд смело ответил: «Товарищ Сталин, у нас в партии нет предателей, и я объясню почему. Наша партия была сильна до войны. В капиталистической Чехословакии она оставалась легальной, так что врагам не было особой необходимости засылать в нее свою агентуру, они и так все знали: собрания проходили открыто, партработа велась открыто, так что и друзья, и враги знали буквально о всех шагах компартии». Этот ответ страшно разобрал Сталина, и в отсутствие Готвальда он сказал в нашем кругу: «Какой слепой котенок этот Готвальд, не понимает, что внутри партии не может не быть врагов!»

Конечно, враги существовали, но Готвальд считал, что это классовые враги, то есть достаточно той классовой борьбы, которая проводилась в Чехословакии. Она успешно приведет к победе рабочего класса. Однако Сталин предложил Готвальду взять наших советников-чекистов, сказав, что у них есть должный опыт и они помогут в разоблачении затаившихся врагов. Готвальд согласился с предложением, да и не мог не согласиться, иначе несогласие означало бы вызвать полное к себе недоверие у Сталина, что было бы еще хуже. Советники были посланы. В других странах они уже крепко «поработали» над уничтожением честных кадров. И вскоре начали поступать в Москву «материалы» на отдельных руководителей Чехословакии. Поступили доносы на Сланского[247] и ряд других товарищей. Сланского я лично не знал, но мне было известно, что он как Генеральный секретарь ЦК КПЧ пользовался доверием и уважением и в партии, и в народе. И вдруг из него сделали «врага народа».

Получив такие данные, Сталин торжествовал: он был прав, а Готвальд, который доказывал Сталину, что у них нет врагов народа, оказался действительно котенком, который не чувствовал, как у него под носом проводили вражескую работу. Тут Готвальд сдался, и в Чехословакии тоже заработала мясорубка наподобие нашей предвоенной. Вскоре Сталин умер.

На похороны Сталина[248] приехала делегация чехословацкого правительства во главе с Готвальдом. На этих похоронах он сильно простудился, заболел и вскоре умер. На его похороны от нас поехал Булганин, как министр обороны СССР. 

Кончина Готвальда породила в нас тревогу. Ведь он являлся главной фигурой в дружественных отношениях наших партий и наших государств. Готвальду мы верили и считали, что это надежная связка. Его преемником в качестве президента назвали Антонина Запотоцкого[249], старого коммуниста, из бывших социал-демократов, проверенного человека, не вызывавшего никакого сомнения. Зато нас смущал министр обороны Чепичка[250], сменивший на этом посту Свободу в 1950 году. Он был женат на дочери Готвальда, чем ловко пользовался. Имел юридическое образование. Когда он был назначен министром обороны (это было еще при жизни Сталина), то стал проявлять сверхактивность. Сталин относился к нему с доверием.

Чепичка был «пробивным» человеком, с хорошо подвешенным языком, умел ловко доложить, провести полезную беседу и произвести соответствующее впечатление на собеседника. А генерал Свобода был освобожден от прежнего поста заместителя главы правительства. Когда же в Чехословакии после смерти Сталина и Готвальда пришло новое руководство, мы по справедливости начали относиться к Чепичке просто как к карьеристу. Полагали, что больше всего его прельщают военная форма и положение министра. Мы высказали свое мнение пражскому руководству. На Х съезд КПЧ[251] была послана советская делегация. Ее предложили возглавить мне, и я, присутствуя на заседаниях съезда, заметил, сколь весомым авторитетом пользуется Чепичка в Политбюро.

Еще при подготовке к визиту мы обсуждали вопросы, с которыми наша делегация могла столкнуться в Чехословакии, и я высказал пожелание встретиться с генералом Свободой, так как полагал, что он незаслуженно находится в опале и работает где-то кем-то вроде бухгалтера. Его можно использовать гораздо лучше, это крупный военачальник. 

Следует вновь поднять его авторитет и вернуть его к активной деятельности в государстве. Мне было бы просто неудобно и стыдно, приехав в Чехословакию, не встретиться с человеком, который воевал в составе нашего 1-го Украинского фронта, где я был членом Военного совета, а он – моим подчиненным, и вдруг я забыл его? А вел он себя достойно, был награжден орденом Ленина, так что не встретиться с ним для меня было бы неприлично. Со мной согласились мои коллеги, и мне был дан соответствующий наказ с поручением заехать к нему, пожать руку, вручить ему наши подарки национального характера – икру и тому подобные сувениры.

Новым партийным лидером в Чехословакии стал товарищ Новотный, прежний первый секретарь Пражского партийного комитета. С ним я прежде не был лично знаком. Он занял тот пост генсека, который до своего ареста занимал Сланский. Контакты у меня складывались хорошие, как и с министром внутренних дел Бараком[252], который был большим другом Советского Союза. 

Потом и он был арестован, и его осудили, когда Новотный[253] уже находился в составе руководства. Я, признаться, очень жалел Барака, но ничего не мог сказать в его защиту, потому что на суде приводились такие факты, которые нельзя было игнорировать. Кроме того, мы старались осторожно относиться к вопросам внутренней политики каждой компартии. Поэтому если нас о чем-то информировали, а мы не были согласны, то хотя иной раз и высказывали свои сомнения, однако чаще всего обходили эти вопросы.

А пока что я сказал чехословацким друзьям, что хочу встретиться с генералом Свободой, спросил, не имеют ли они чего-либо против встречи, и начал доказывать, что мне неприлично с ним не встретиться, не нанести ему визит. 

Мое пожелание было встречено довольно энергичным протестом, а энергия была направлена на доказательство того, что Свобода не заслуживает политического доверия и не заслужил другого отношения к себе. Какие же это были доводы? С большим «пристрастием» в отношении Свободы вел себя Чепичка. Но его горячность для меня не была доказательством. Понятно, что воскрешение авторитета Свободы как военного профессионала, воевавшего в составе советских войск против гитлеровской Германии, могло угрожать положению, которое занимал Чепичка. 

Однако Новотный и Запотоцкий тоже горячо выступили против Свободы. Один из их аргументов состоял в том, что во время переворота 1948 года, когда чехословацкая буржуазия хотела освободиться от влияния коммунистической партии, а рабочий класс, наоборот, сверг прежнее правительство, министром обороны был Свобода, так и оставшийся доверенным человеком президента Бенеша[254], не воспринявшим устремления компартии.

Тогда я сказал: «Относиться к делу надо более хладнокровно, видимо, все вы недостаточно поработали над тем, чтобы приблизить Свободу к себе. Я ставлю в крупную заслугу Свободе тот факт, что он не двинул армию против коммунистического переворота, следовательно, не поддержал буржуазное правительство и президента. 

Даже если он проявил какие-то колебания, то ничего не сделал и во вред перевороту, который проходил под руководством коммунистической партии. Поэтому надо его не изолировать, а, наоборот, приблизить, сделав из него своего союзника, который участвовал бы в строительстве социализма под руководством коммунистической партии». Когда Чепичка, Новотный и другие опять стали резко возражать и я увидел, что они парируют мои слова, то добавил: «Это ваш внутренний вопрос, я ничего не могу вам навязывать, но просил бы с пониманием отнестись к моей личной просьбе: я хочу поехать к Свободе, пожать ему руку и передать подарок от себя и Советского Союза в знак признательности за его участие в войне с нашим общим врагом». Тут они не возражали, но отнеслись к идее довольно холодно. Это мне было неприятно, но все же я поехал.

Мне дали провожатого, и мы отправились куда-то на окраину Праги или за пределы города. Из небольшого домика вышел человек в штатском – Свобода, вместе с женой и девушкой-подростком. Я сердечно поздоровался, пожал ему руку, преподнес заготовленный сувенир, но, учитывая отношение руководства Чехословакии к моей поездке, в дом к нему не заходил. Все это мне было горько и обидно видеть и слышать. У меня не было достаточного доверия к словам его антагонистов, и я считал, что здесь ими проявляется непонимание. Вместо того чтобы вернуть такого человека в состав руководства, они его отталкивали. Впоследствии Свобода вступил в Коммунистическую партию, оставил бухгалтерскую работу и стал заниматься добровольными военными обществами. Видимо, здесь сыграло роль мое обращение к руководству Чехословакии, мои аргументы в пользу Свободы[255].

Вернусь к уже упоминавшемуся разговору с Готвальдом в Крыму. Сталин тогда поднял вопрос о том, не следует ли ввести наши войска в Чехословакию. Какая тому была причина? Разгорелась холодная война. Хорошие отношения с нашими союзниками, которые были созданы в результате совместных действий против гитлеровской Германии, разрушились. Президент США Трумэн[256] не обладал истинно государственным умом, а по отношению к СССР проводил злобную политику. О его личных качествах может свидетельствовать тот факт, что он дал пощечину журналисту, который критиковал его дочь как плохую певицу. И это – президент? 

Его страна позволяла себе тогда недопустимое. Самолеты США, нарушая границу, залетали на территорию СССР, а уж о Чехословакии и говорить нечего: они летали там каждый день, особенно над ее западными границами. Поэтому у Сталина возникла тревога, что войска США могут вторгнуться на территорию Чехословакии и восстановить буржуазное правительство, которое было свергнуто в 1948 году. Вот что толкало Сталина на ввод войск во все страны народной демократии. Они уже располагались в Польше, Венгрии и Румынии, но их не было в Болгарии и Чехословакии.

Готвальд на идею Сталина отреагировал очень правильно: «Товарищ Сталин, ни в коем случае нельзя вводить войска СССР в Чехословакию, потому что это испортит всю “кашу” и создаст невероятные трудности для нашей коммунистической партии. Сейчас отношение к Советскому Союзу у чехов и словаков очень хорошее. Если будут введены войска, возникнет новое положение: мы как бы перестанем являться независимым государством. Ранее мы зависели от немцев, будучи в составе Австро-Венгрии и Германии. И опять утрата свободы? Я очень прошу не делать этого. Вот если будут нарушены американцами наши границы, тогда другой вопрос. Пока же этого нет, прошу войска не вводить». И Сталин согласился. Он тогда прощупывал, как станет реагировать Готвальд. А у него самого твердое решение еще не созрело, поэтому он ничего и не предпринял. Я полагаю, что это был правильный поступок, иначе советско-чехословацкой дружбе мог бы прийти конец.

Вплоть до кончины Сталина он данного вопроса вновь не поднимал. А мы с 1953 года и во время моего руководства СССР – и подавно, ни при президенте Запотоцком, ни когда его сменил на посту президента Новотный. Председателем Совета министров Чехословакии был Широкий[257].

 Новотный говорил мне, что Широкий недоволен этим. Кажется, у них действовала договоренность между чехами и словаками, что один срок президентский пост будет занимать чех, а следующий срок – словак. Когда президентом был Готвальд, его воспринимали в таком качестве и чехи, и словаки. Затем президентом стал чех Запотоцкий. После Запотоцкого на данный пост претендовал словак Широкий. Но руководство, посоветовавшись в присутствии Широкого, опять выдвинуло чеха. Широкий же стал председателем Совета министров. Я ответил Новотному, что тут – их внутреннее дело. Кроме того, Новотный информировал нас о том, что Широкий находился в союзной Гитлеру Словакии в годы войны как коммунист на нелегальном положении, потом был арестован гестапо, сидел в тюрьме, бежал оттуда. У них складывалось в этой связи какое-то политическое недоверие к Широкому. Но я считаю, что если смотреть на любого человека предвзято как на неразоблаченного врага и думать, что он бежал с помощью гестапо ради внедрения в подпольное движение, то при желании можно отыскать любые «подтверждающие» данные. Если же относиться с доверием друг к другу, то с такой позиции я ничего плохого не замечал за товарищем Широким.

Но и Новотному у нас не было оснований выражать недоверие, тем более что он высказывал не только собственное мнение, а и мнение какого-то круга людей в руководстве КПЧ. Говорю это к тому, чтобы уточнить атмосферу, которая создавалась вокруг Широкого, когда тот рассчитывал, что будет выдвинут в президенты. Может быть, он как-то проявлял недовольство, и это особенно повлияло на занявшего президентское кресло чеха Новотного. Тут сложный вопрос, над которым я тогда особенно и не задумывался, считал его внутренним для этой страны. Не это ли обстоятельство сказалось все же, когда вскоре Широкого освободили от обязанностей главы правительства и на его место выдвинули Ленарта?[258] Правда, тоже словака. Позже Ленарт стал первым секретарем ЦК компартии Словакии. Это молодой человек, лично я его не знал, но у нас в аппарате ЦК КПСС его знали, так как он учился в Москве. Мы, естественно, ничего не имели против него, нам он нравился, и мы считали его способным политиком, подающим большие надежды.

Теперь хочу рассказать о беседе, которая произошла у меня с Новотным после XX съезда КПСС. Она произвела на меня удручающее впечатление. В ходе XX съезда все узнали, что Сталин злоупотреблял властью. Но мы еще так трепетали перед его былым авторитетом, что в полный голос не могли осудить его зверства, действуя вразрез русской поговорке, что черного кобеля не отмоешь добела. Теперь уже нет сомнений, что это был черный кобель, а мы все-таки хотели его как-то отмывать, убеждали себя, что его черт попутал, а таким чертом был то Ягода, то Ежов, то Берия. Так нельзя поступать. О большой внутренней борьбе в связи с докладом на XX съезде я рассказывал. Главными оппонентами были Молотов, Каганович, Ворошилов[259]. Ворошилова теперь с почестями похоронили, и городу Луганску[260], одно время Ворошиловграду, возвратили его имя.

 Сколько людей погибло в результате деятельности этого человека, а сколько миллионов загублено во время войны при участии и по вине наркома Ворошилова. Теперь он вернул себе титул первого маршала. Бывает так. Это тоже я считаю результатом того, что мы еще не освободились от трепета перед Сталиным, не набрались мужества называть вещи своими именами.

Подобные преступления нельзя прощать! Прощение – это как бы благословение: одних преступников прощаешь, тем самым других потенциальных преступников благословляешь на новые преступления.

Итак, когда по поручению ЦК КПСС мы проводили беседы с представителями коммунистических партий братских стран, то подробно разъясняли им свое понимание прошлого, как и что вскрылось, вручили им все материалы XX съезда. Польские товарищи «помогли» нам: в Польше, образно говоря, продавался на базаре по рублю за экземпляр текст моего доклада на закрытом заседании съезда о злоупотреблениях Сталина. Потом быстро узнали этот текст люди и в других странах. Когда я беседовал с Новотным, меня поразила его реакция: он встрепенулся и яростно отреагировал: «Нет, товарищ Хрущев, у нас было не так, у нас все происходило по законам, имелось полное юридическое обоснование арестов и суровых приговоров». Я ответил: «Товарищ Новотный, мы рекомендуем вам посмотреть еще раз, так как уже имеем опыт. Мы тоже думали, что все делается по закону, что аресты и казни обоснованны и что те люди действительно были врагами народа. Сейчас наши юристы заглянули в их дела, на базе которых совершались суды и казни, и выяснилось, что тех людей нельзя было даже арестовывать или просто задерживать».

«Нет, у нас не так!» – говорил Новотный. «Ну, смотрите, вы же казнили Генерального секретаря ЦК КПЧ Сланского и других. Я хорошо помню, как Сталин доказывал Готвальду, что у вас тоже есть враги народа, потому что даже в Советском Союзе много врагов. Готвальд отвечал, что у вас врагов нет. Потом Сталин послал чекистов-советников, которые быстро нашли врагов». – «Нет, не сталинское это указание», – опять твердил Новотный. И я повторил: «Товарищ Новотный, это ваш внутренний вопрос. Я только советую вам по поручению нашего руководства еще раз все посмотреть. Почему мы даем такой совет?

 Потому что пройдет какое-то время, и данный вопрос опять встанет. Будут подняты документы, и все обернется против вас. Если вы хотите, чтобы правда восторжествовала, то лучше проявите инициативу сейчас. Посмотрите все документы, и если тогда были необоснованные аресты и приговоры, надо об этом честно сказать партии и народу. Я не знаю, кто у вас виноват в злодеяниях, но вам лично лучше взять инициативу в свои руки. Вам тоже придется пережить реакцию людей в связи с тяжелыми событиями прошлого, зато вы проявите инициативу в реабилитации. Если этого не сделать, то настанет время, когда от вас потребуют ответа и вы окажетесь в другом положении».

Я ему повторил то, что я доказывал Молотову, Ворошилову, Кагановичу и другим во время XX съезда. Я приводил те же аргументы. Тогда Ворошилов возразил мне:

– Нас потянут к ответу.

Я ответил:

– Да, потянут к ответу. Все может быть. Но давайте мы искренне, честно признаемся в том, что мы знали, а что не знали. Тогда другое будет отношение в партии и в народе. Мы рассказали людям обо всем, что тогда знали.

В Чехословакии 50-х годов так и не сделали должных выводов, хотя во всех других братских странах прошла реабилитация безвинно пострадавших. Лидеры Чехословакии единственные остались на старых позициях. На сталинских позициях, если формулировать грубо. Сталинскими советниками были найдены «враги». В результате сфабрикованных материалов люди были арестованы и казнены. И эти решения остались в силе. Новотный не понял ответственности, не понял значения и необходимости восстановления человеческой справедливости и политической чистоты. Новотный не принял нужного решения. И теперь уже всем известно, чем это кончилось для Чехословакии в 1968 году и позднее. Я это предвидел: иначе и не могло кончиться. Очень сожалею, что товарищ Новотный тогда не послушался моего совета. Сошел с политической арены и Широкий. Во всяком случае, по органам печати я сейчас не могу ничего узнать о нем.

Потом на главную арену вышел Гусак[261]. Что я знал о нем? Ничего. Припоминаю смутно, что в каком-то разговоре Новотный упоминал его фамилию, рассказывая о том, что в Словакии многие люди настроены националистически, что словаки вообще большие националисты и с ними очень трудно договариваться. Дескать, Гусак тоже вел упорную и активную националистическую пропаганду и организационную работу против руководства тогдашней Чехословакии. Так ли это? Впрочем, словацкий национализм не мешал любви к СССР. То же относилось в мое время и к чехам.

Как-то летом был я в Чехословакии на одном из крупнейших заводов. Мы с Новотным шли по литейному цеху. Обстановка литейного цеха мне хорошо знакома по работе в юности на машиностроительном заводе: там тишина, рабочие, согнувшись, готовят формы к заливке. Когда мы проходили мимо, поднимается вдруг человек и бежит к своему ящику для хранения личных вещей. Оказывается, рядом был закопан кувшин с пивом.

 Он бежит с кувшином назад и преподносит мне пиво, традиционный национальный напиток немцев и чехов, без пива там ничего не делается, его приносят даже на работу и пьют вместо воды. У нас бы это считалось пьянством, там – нет. Я отпил немного (ведь чешское пиво – лучшее в мире), поблагодарил рабочего. Да и другие формы проявления доброго отношения к нам можно было встретить всюду, особенно в деревне.

Проезжая по улицам, можно было оценить отношение к нам: дружеские лица и дружеские взгляды. Человек сразу выдает себя, свое настроение своим лицом и глазами. Да и как иначе себя вести в отношении Советского Союза, который столько сделал для Чехословакии. Народ очень хорошо знал, как вел себя Советский Союз в 1938 году при угрозе утери независимости и захвата Гитлером чешского государства. Они знали, что мы активно предлагали Франции начать военные действия, если будут предприняты шаги по оккупации страны. Французы отказались. В Чехословакии знают, что мы просили Польшу пропустить наши войска. Мы вывели свои войска к польской границе и были намерены пробиться через польскую территорию и оказать помощь Чехословакии независимо от той позиции, которая была у Польши. На завершающем этапе войны, когда советские войска разгромили гитлеровские войска и заняли Берлин, Прага еще не была освобождена. Над ней нависла угроза уничтожения, пражский пролетариат восстал. Он один на один сражался с гитлеровскими войсками, это были неравные силы. Они обратились за братской помощью к Советскому Союзу, и маршал Конев получил приказ двинуть танковые войска из Германии для оказания помощи. Помощь была оказана. Прага сохранилась и навсегда освобождена советскими войсками от оккупации. Все это народ хорошо знал, помнил, ценил, и свою оценку он выражал в добром отношении к Советскому Союзу и его народам.

Я должен сказать, что мы часто вели себя довольно неуклюже, хотя и искренне. Мы никаких корыстных целей в этой дружбе не преследовали. Я говорю о времени после смерти Сталина. Мы все делали для развития их экономики. Сейчас всем известно, что развивать и поднимать экономику в любой стране можно только в результате широкого и глубокого развития науки, техники, изобретательства. Если другие страны имеют богатые природные ресурсы или же обширные поля, на которых можно базировать развитие хозяйственной экономики и обеспечивать подъем жизненного уровня народа, то Чехословакия не располагает этим. У нее нет и богатых природных залежей. Велась разработка урана, но, по-моему, она затухала. В Чехословакии самое плотное население, поэтому она не только не могла экспортировать сельскохозяйственные продукты, но даже вынуждена была их закупать. Одним словом, чехи могли полагаться только на свой ум, на организацию производства. Путем развития торговли они могли держать жизненный уровень своего народа на высоте. Это вполне возможно для чехословаков – людей с высокой культурой.

В Чехословакии потребительские товары, а также машины были лучше товаров других соцстран. Когда подчас возникал вопрос о покупке какой-то машины в Чехословакии, то там мы ее осуществляли в порядке товарообмена, на капиталистическом же рынке – за счет продажи каких-то своих изделий, чаще всего сырья, дававшего валюту. Это более тяжелые условия, поэтому мы и обращались к Чехословакии. У нее иной раз складывалась такая обстановка, что самой нужно было продать товары на капиталистическом рынке, чтобы выручить валюту для закупки таких потребительских товаров, которые нельзя было приобрести на социалистическом рынке. Намечалось столкновение интересов заказчика, покупателя и поставщика, когда чехословаки решали дело в пользу продажи изделия на капиталистическом рынке. Так поступали во всех социалистических странах, но я слышал порою слова обиды: «Чехи – это торговцы, коммерсанты, они не нам продали, а за границу». То же самое говорили о румынах.

Я, насколько мне удавалось, всегда старался разъяснять, что это не определяется ни дружеским отношением, ни уважением к какой-то стране, а диктуется условиями, в которых живет Чехословакия. Надо понимать, что пока она без выхода на капиталистический торговый рынок не может удовлетворять своих запросов. Через свой рынок мы ее тоже не всем можем обеспечить. «Надо бережно относиться к Чехословакии и не замыкать ее только на торговые отношения с социалистическими странами. Следует без ревности относиться к такой политике руководителей Чехословацкого государства. Пока жизненный уровень в Чехословакии выше, чем в СССР. Но так сложилось исторически. Следует держать линию не на понижение ее жизненного уровня за счет истощения чехословацких ресурсов, а, наоборот, на повышение за счет развития своей экономики. Это будет поднимать жизненный уровень всех народов социалистических стран. Задача – идти не к обнищанию, а к богатству, к более высокому жизненному уровню за счет поднятия экономики тех стран, которые имеют пока невысокий жизненный уровень. Что такое – высокий или невысокий уровень? Это понятие относительное. Человек, который живет обеспеченно, хочет иметь еще большую обеспеченность. Это нормально», – говорил я.

Помню, как Чехословакии был нанесен большой ущерб китайской политикой. Она нуждалась в заказах. Когда Китай стал на путь индустриализации, он давал большую загрузку чехословацкой промышленности, и это чехи оценивали хорошо, им это было выгодно. Но после выдуманного Мао Цзэдуном «большого скачка» Китай отказался вдруг от заказов, которые сделал ранее Чехословакии. Из-за отказа от некоторых заказов, как мне рассказывал Новотный, у них мог наступить общий крах. Заводы ничего не поставляют, следовательно, люди не получают зарплату, нарушается весь процесс производства. Поэтому Новотный прилетел немедленно в Москву, чтобы посоветоваться, как быть.

Обсудив создавшееся положение, мы поручили Госплану СССР вместе с работниками Госплана Чехословакии посмотреть: если что-то чехи не смогут продать на западном рынке, то что из этих заказов может быть принято нами для удовлетворения наших потребностей. Мы тогда очень многое взяли на себя. Некоторые их агрегаты и машины были близки к завершению либо уже завершены, некоторые находились на разных стадиях производства. Иные «китайские» заказы были уникальные, которые мы нигде не могли использовать. На западном рынке чехословацкое государство тоже не могло их реализовать, потому что они изготавливались по особому заказу Китая. Это создало трудное экономическое положение в Чехословакии. Мне кажется, что нет положения, из которого нельзя было бы найти выход. Но выход не всегда бывает хорошим по экономической целесообразности. Со стороны Мао то был враждебный акт. Партнеры так не поступают. Но его ничто и ни к чему не обязывало. Он стал вести разнузданную политику, в которой все средства хороши.

Видимо, и наша линия тоже иной раз, особенно в органах печати, наносила удары по чести и самолюбию чехов и словаков. Читаешь в газете и слушаешь по радио, что в Чехословакии выпускают такую-то машину, которая была сконструирована с помощью СССР. Часто слышишь также сообщения, что в Чехословакии что-то разрабатывают с помощью Советского Союза. Но почти отсутствуют сообщения о том, а что разрабатываем и производим мы с помощью чехословацких друзей? Нет сообщений, которые компенсировали бы такую односторонность. Чехи, конечно, ничего нам не говорили, но надо было понимать, что они оскорблены недооценкой их технической мысли. Между тем хорошо известно, что чехи – хорошие ученые, инженеры и экономисты. Они раньше нас создали в ряде оборонных отраслей отличное вооружение, и мы пользовались их мыслью и трудами. И вдруг – такое высокомерие, которое ничем не оправдано и ранит в самые болезненные места.

У нас с этим не считались. Это старокупеческий подход: если ты богат и силен, то можешь поворачиваться спиной, не оглядываясь, и наступать партнеру на больную мозоль. Какое это имеет значение? Убирай свою ногу, поворачивайся побыстрее! Я всегда переживаю, когда, особенно в передачах радиостанции «Маяк», делаются безответственные заявления, пусть и не сознательно, а от небрежного отношения к друзьям. Обиды накапливаются и могут испортить отношения между нашими народами.

Я и сейчас не понимаю, как мы могли дойти до такого состояния отношений с Чехословакией? Дойти до событий 1968 года?[262] Никак не могу согласиться с тем, что чехословаки поддались империалистической пропаганде и хотели вернуться к капиталистическому способу производства. Не верю! Это противоречит всем моим понятиям о прогрессивности марксистско-ленинского учения. Поспешные выводы делают те, кто считает, что недовольство коснулось широких масс. Вот и произошло вторжение наших войск в Чехословакию. А потом началось возрождение сталинских обычаев. Наблюдал я по телевизору спортивные игры, проводимые в Чехословакии. Перед показом высотных прыжков на лыжах состоялся митинг. На него собрались тысячи людей. Официальный докладчик по заведенному трафарету начал отвешивать словесные поклоны руководителям страны. Зачем это нужно? На спортивном зрелище начали дело с упоминания о Гусаке, после чего – жалкие хлопки в ладоши. Видно было, что собравшаяся публика его не уважает. А когда дошла очередь до Свободы, то реакция была более дружной. Раз уж был допущен ввод войск в Чехословакию, то разум требовал вывести их оттуда поскорее. Только так можно сделать братский народ действительным другом. Конечно, можно держать там войска и путем давления исключить проявление какого-либо сопротивления.

Но большинство людей наши действия расценивают как неуважение суверенитета государства и соответственно строят свое отношение. Думаю, этому не требуется особых доказательств. Этот митинг многое показал. Пребывание наших войск в Чехословакии не базируется на Потсдамском соглашении, как в Польше или ГДР. Я считаю, что тут была проявлена поспешность, неразумность. Этот вопрос я сейчас не разбираю. История его разберет. Хотя сейчас толкуется, что это было неизбежно, необходимо и даже полезно. Что это улучшает и закрепляет дружбу между нашими народами. Ну, тут можно понимать по-разному. Я принадлежу к той категории людей, которые считают, что дружба крепится не на основе оккупации страны. Хотя бы даже оформленной каким-нибудь договором постфактум.

В связи с этим я снова вспомнил слова товарища Готвальда. Он был умный человек. Он понимал настроения чехов и словаков и, когда однажды зашел разговор о возможности ввода войск в Чехословакию, доказал Сталину, что этого делать нельзя, что этим будет нанесен ущерб нашей дружбе. И сейчас, через столько лет, нельзя не оценить правильность предостережения товарища Готвальда. Оно и на сегодня является правильным. Думаю, все перемелется, как говорится, и мука будет, и чехословацкий народ будет идти в ногу с народами социалистических стран, и прежде всего с советским народом. Наш народ и наша партия являются искренними друзьями Коммунистической партии Чехословакии и чехословацкого народа. Цель у нас единая: братское содружество всех народов, которые борются за социализм, борются за коммунизм.

Продолжение следует.

Предыдущая глава: «Злоупотребления Сталина особенно болезненно отозвались в Венгрии» Здесь