Перебежчики

 Сентябрь 1941 года. Идет оборона Запорожья.

…Это остров Песчаный,— продолжает Лобанов.— Длиной он около ста пятидесяти метров, шириной — не больше пятидесяти. Посреди острова проходит дюна высотой полтора-два метра. Но не это главное. От острова до правого берега всего сорок метров. И здесь находится то ли природная, то ли сооруженная давным-давно гребля. Так по-местному называется каменная гряда, соединяющая остров с берегом. Здесь глубина не превышает шестидесяти сантиметров, и по гребле легко перебраться на остров вброд. А немцы, представь себе, совсем обнаглели. Они раздеваются до трусов, переходят на остров и, прячась за гребнем дюны, загорают, как на курорте...

А позавчера,— включается в разговор командир стрелковой роты,— два ганса улеглись на ближнем к нам берегу, по эту сторону дюны. И надо же, как раз в это время в расположение роты прибыл комдив и увидел такую картину. Он приказал обстрелять остров из ручных пулеметов, поскольку «станкачей» у меня нет. Но мы зря потратили патроны. Немцы улизнули за дюну и продолжали загорать...

Молоденький лейтенант ладонью отирает с лица капли дождя и замолкает. В глазах у майора вспыхивают искорки интереса, он понимает, что ротный замолк не случайно, и спрашивает:

— А дальше?

— А дальше полковник окончательно рассвирепел. Я говорит, не могу снимать артиллерию с более важных участков. Но я проучу этих самоуверенных нахалов! Я приготовлю им хорошенький сюрприз!

— Теперь ты все понял, — говорит Лобанов. — Это, личное задание комдива. Сегодня же ночью, если не перестанет дождь, ты переправишься на остров и поставишь перед греблей несколько десятков мин. Надо только, чтобы немцы ничего не засекли. Сюрприз должен остаться сюрпризом!

Майор оборачивается к ротному и спрашивает:

— Лодки у вас есть?

— Есть, — отвечает лейтенант. — Стоят в кустах две старые лайбы. Боюсь, что рассохлись...

— А вы их подлатайте. Проконопатьте, — тоном, не терпящим возражений, говорит Лобанов. — Найдите весла. И к двадцати ноль-ноль выделите отделение стрелков с ручным пулеметом. Пусть переправятся на остров и прикроют саперов во время работы. Так будет спокойнее. Ответственный за операцию — лейтенант Осин!

Мы возвращаемся к лошадям. Дымящийся паром Бедуин на этот раз энергично машет хвостом. Он понимает, что мы возвращаемся домой, где его ждет крыша над головой и полная кормушка овса.

А у меня на душе муторно. Конечно, личное задание комдива — большая честь. Но... Если немцы обнаружат нас у себя под носом, то ни один не уйдет живым!

К ночи дождь усиливается. Крупные холодные капли барабанят по кустам и деревьям, по моей плащ-палатке, по днищам двух перевернутых лодок. Это большие четырехвесельные баркасы, которыми до войны пользовались местные рыбаки.

— Сейчас подойдут, — говорит, поеживаясь от сырости, командир стрелковой роты Кристич.— Я вернул их и приказал сдать документы, письма и фотографии старшине...

Мы терпеливо ждем стрелков, выделенных в прикрытие. Монотонное шуршание дождя по листве нарушает лишь покашливание за моей спиной. Там в кустах устроили перекур мои саперы.

Наконец где-то рядом раздается звук шагов, и из темноты появляется грузная фигура. Плотный, коренастый человек подносит руку к капюшону плащ-палатки и докладывает:

— Первое отделение второго взвода прибыло в ваше распоряжение! Командир отделения сержант Вахненко.

Я подхожу поближе и вижу круглое бабье лицо, на котором тревожно бегают маленькие плутоватые глазки. Лицо мне не нравится.

— Хорошо! — говорю я сержанту.— Постройте своих людей вон там.

Потом оборачиваюсь к кустам и кричу:

— Коляда! Выводи людей строиться!

Раздается топот, треск ветвей, шорох задубевших от дождя плащ-палаток, и в двадцати шагах от меня выстраиваются две шеренги. В первой — стрелки, во второй — мои саперы. Я обхожу строй. Мне не нравится экипировка охранения. Если мои саперы сплошь облачены в плащ-палатки и сапоги, то пехотинцы стоят передо мной в насквозь промокших гимнастерках, в ботинках с обмотками. Выделяется только сержант Вахненко: на нем плащ-палатка и добротные яловые сапоги. Сразу видно, что сержант из тех, кто умеет устраиваться. И снова во мне вспыхивает неприязнь к этой сытой бабьей роже. Усилием воли я подавляю раздражение и обращаюсь к Кристичу:

— Лейтенант! А нельзя ли послать кого-нибудь за плащ-палатками или — на худой конец — за шинелями?

— Чего нет, того нет! — разводит руками ротный.— Пока не подвезли. Совсем забыли о нас интенданты!

Мда! Мои люди вернутся с задания под крышу, успеют отогреться и обсушиться, а пехотинцы снова возвратятся в сырые, вырытые в песке окопы. Стихотворцы любят расписывать удаль русского солдата. А по-моему, его главное качество — это безграничное терпение, которым не обладает никто другой...

Я взял с собой восемь человек. Столько же отбираю из пехоты, а троих — самых высоких и тяжелых — отправляю в расположение роты. С крупными людьми всегда больше шуму, да и лишний груз в лодке ни к чему. Чем глубже сидит лодка в воде, тем меньше ее скорость.

Теперь надо провести инструктаж, и я еще раз повторяю то, что говорил саперам в поселке:

___ В пути и на острове никакого шума! Не разговаривать, не кашлять, не чихать и не щелкать затворами! Не курить! В случае ранения — не кричать, не стонать! Ни одного раненого я на острове не оставлю. Вопросы есть?

Вопросов нет. Мы переворачиваем лодки, сталкиваем их в воду. Затем вставляем обмотанные мешковиной весла в уключины, смазанные постным маслом, которое я выпросил у повара.

На передней лодке иду я с отделением стрелков. С кормы с трудом различаю сержанта Вахненко, который пристроился на носу с ручным пулеметом. На второй лодке — сержант Коляда с саперами. Там же два мешка с минами и цинки из-под патронов с заранее подготовленными взрывателями. Все это надежно прикрыто брезентом.

— Берите правее,— командую я гребцам.— Иначе мы выскочим не на остров, а прямо в лапы к немцам!

Погода — хуже не придумаешь! По Днепру идет рябь, и маленькие злые волны свирепо лижут борта лодки. Ветер бьет прямо в лицо, и по моей груди, несмотря на плащ-палатку, уже скользит холодная струйка. Стрелки, сидящие спиной к ветру, отогревают дыханием застывшие руки, растирают озябшие лица. Тепло только гребцам: от их спин поднимается пар.

Наконец лодка с протяжным скрипом врезается в прибрежный песок. Я веду охранение к гребле. Перекат в кромешной тьме нахожу только по слуху. Вода в этом месте журчит и всплескивает погромче.

Еще раз шепотом предупреждаю пехотинцев:

— Стрелять только в том случае, когда отчетливо увидите человеческие фигуры. И соблюдать полную тишину!

Располагаю стрелков полукругом в пяти-шести шагах от воды, в том месте, где гребля выходит на берег. Прямо в створе переката устанавливаю ручной пулемет. Бойцы неохотно ложатся на мокрый песок, а я иду к своим.

Расторопный сержант Коляда уже организовал отрывку лунок для мин. И место выбрал правильно: мины в четыре ряда лягут под западным склоном дюны — именно там, где привыкли загорать непрошеные любители солнечных ванн.

Для того чтобы поставить восемьдесят мин, у нас уходит около часа. Я приказываю своим «старичкам» собрать инструмент и двигаться к лодкам, а сам иду снимать прикрытие.

Но что это? Там, где я всего час назад оставил охранение, нет ни души. Кричать нельзя, и я осторожно обхожу весь берег. Повсюду пусто и тихо. Неужели немецкие разведчики отважились на поиск и захватили охранение? Но бесшумно можно взять одного, от силы двух «языков». А тут целое отделение с ручным пулеметом в придачу... В данном случае без шума и без пальбы не обойтись!

Иду к кустам, расположенным на южном мысу острова, и вдруг слышу прерывистый шепот. Вытаскиваю из-под плащ-палатки автомат, нащупываю пальцем спусковой крючок и раздвигаю кусты. Передо мной — четверо насмерть перепуганных стрелков из охранения.

— В чем дело? Почему бросили позиции? — злым шепотом спрашиваю я.

С земли поднимается низкорослый боец-армянин в гимнастерке без петлиц. Он оглядывается по сторонам и шепчет:

— Они ушли...

— Кто ушел?

— Сержант Вахненко и с ним еще трое...

— Куда ушли?

— К немцам... Туда... Прямо по воде...

— А оружие?

— Бросили... Мы подобрали... Вот тут три винтовки и пулемет...

Армянин раздвигает кусты, и я вижу винтовки, пулемет и две коробки с пулеметными дисками.

Мне все ясно! Раздумывать тут нечего. И я командую:

— Взять с собой все оружие! И за мной — бегом марш!

Молодец все-таки сержант Коляда! Маленький, невзрачный, но всегда знает, что надо сделать в данный момент. Он уже успел спустить лодки на воду, развернуть их и рассадить по местам гребцов. Теперь Лесовик и Непейвода, стоя по пояс в воде, удерживают баркасы на плаву. Остается только вскочить в лодку.

Я плюхаюсь на корму и командую гребцам:

— А ну, братцы, навались на весла! Иначе нас сейчас накроют...

Баркасы срываются с места, и тут же мои последние слова заглушает грохот разрыва. За первой миной следует вторая, третья... По острову прокатывается гул, похожий на раскат грома: рвутся мины, выпущенные противником, детонируют наши «противопехотки». За моей спиной то вспыхивает, то гаснет зарево, справа от лодок — метрах в пятидесяти — вздыбливаются несколько фонтанов.

Гребцы что есть силы налегают на весла, и мы быстро выходим из зоны минометного обстрела. Но тут, отсекая нас от своих, с того берега, справа и слева, начинают бить два крупнокалиберных пулемета. Однако пули свистят где-то над нашими головами.

На берегу меня радостно встречает молоденький ротный:

— Ну как? Все в порядке?

— В порядке, да не совсем,— хмуро отвечаю я,— Четверо твоих ушли к немцам...

— Как это ушли?

— Очень просто! По гребле!

У лейтенанта Кристича отваливается челюсть. Но надо отдать ему должное: он быстро приходит в себя и обрушивается на армянина, оказавшегося рядом:

— Амбарцумян? А вы? Вы почему не стреляли по предателям? Вы же видели?

Амбарцумян вздыхает, смотрит на меня, мнется и вдруг выпаливает:

— Нельзя было! Этот лейтенант приказал, чтобы тихо...

Кристич явно раздосадован. Он убежден, что я подвел его своим дурацким приказом о звукомаскировке. Но при чем тут я? Разве я мог предвидеть такой поворот событий?

Лейтенант поворачивается ко мне спиной и спрашивает у оторопевшего Амбарцумяна:

— А оружие?

— Оружие они оставили... Мы привезли...

— И то хорошо,— говорит Кристич.

«Хорошего тут мало,— думаю я.— Пойдешь под трибунал! Как пить дать! Надо же знать, кого посылать на такие дела».

Я трижды перетряс свой взвод, прежде чем подобрал восьмерых самых надежных. А он? И я невольно вспомнил сержанта Вахненко, его наглую морду и бегающие глазки...

— Ну ладно! Только это строго между нами... Комдив очень недоволен тем, что в дивизии появились перебежчики. Это ЧП, и о нем надо обязательно доложить в штаб армии. И приятного для полковника здесь мало. А к саперам, как я понимаю, у него претензий нет...

— Как это нет! Сюрприза-то не получилось! Противник наверняка знает, чем мы занимались на острове. Выходит, что я зря рисковал людьми, а толку не добился...

— Ну, это как посмотреть,— щурится майор.— Цель-то достигнута: любители солнечных ванн больше не сунутся на остров.

— И все равно меня мучает эта история с перебежчиками. Никак не пойму: что побудило их к добровольной сдаче в плен?

— Глупость! Скудоумие! — отвечает майор.— Несколько дней назад над нашими позициями кружил немецкий самолет-разведчик. Он разбрасывал листовки. А в них говорилось о том, что немецкая армия гарантирует всем, кто сдастся в плен, жизнь, нормальное питание и медицинскую помощь. Больше того, немцы якобы обязуются немедленно отпустить домой всех военнопленных украинской национальности. Вот дурачки и клюнули...

«Дурачки ли? — думаю я.— Уж сержант Вахненко на дурачка явно не смахивает...»

Между прочим, одну из тех листовок, о которых рассказывает майор, я совсем недавно нашел, а точнее снял с куста, в плавнях. Она заканчивалась словами:

«Эта листовка служит ПРОПУСКОМ в расположение наших войск. Предъявите ее первому немецкому солдату, которого встретите».

«Хитро задумано!» — подумал я тогда и, скомкав листок ярко-желтой бумаги, отшвырнул его подальше от тропинки.

— А по-моему, — осмеливаюсь возразить я, — предательство не всегда можно объяснить глупостью. Видимо, встречаются также люди, которые сознательно.

— Я вас понял! — перебивает меня майор. — И все же на такой шаг скорее всего способен тот, кто как животное дрожит за свою шкуру, кому наплевать на собственное достоинство, на свой народ, на его прошлое и будущее. Согласитесь, что все это не от большого ума. Впрочем, хватит философии! Идите, лейтенант. Мне надо работать...

На крыльце школы, где размещается штаб, я лицом к лицу сталкиваюсь с недавним знакомым — ротным Кристичем. Он весь сияет. Пухлые девичьи губы лейтенанта расползаются в улыбке. Он обнимает меня за плечи и шепчет на ухо:

— Все! Пронесло! Гроза миновала! Но об этом в двух словах не расскажешь. Иди-ка сюда...

Он увлекает меня на скамейку, стоящую под густой акацией, и рассказывает такое, чему не сразу поверишь

На следующее утро, после того как мы поставили мины, на острове Песчаный неожиданно появились четыре фигуры в белом. Они размахивали руками и, судя по всему, призывали на помощь.

Бинокля у Кристича не было, и ему пришлось бежать на командный пункт батальона. Вернувшись с биноклем, он ясно разглядел сержанта Вахненко и троих бойцов из его отделения. Все четверо были в одном белье и босиком.

А ночью двое лихих парней из разведвзвода полка переправились на остров, сняли перебежчиков и доставили их в расположение роты. Здесь их уже ждал представитель особого отдела.

— И чем же эти подонки объясняют свою идиотскую выходку?

— Говорят, что промокли, продрогли и решили уйти домой. Кстати, все четверо из Разумовки, Бабуровки и других сел, лежащих в нескольких километрах западнее Днепра...

— А почему немцы не отослали перебежчиков в свой тыл? Почему погнали их на остров?

— Это надо спросить у немцев,— улыбается Кристич.— Может быть, перебежчиков послали снимать мины. А может быть, решили таким вот оригинальным способом отомстить за потерю пляжа. В общем-то история загадочная. Но в особом отделе, надо полагать, разберутся...

Батальон тремя ротными колоннами возвращается в поселок. В строю — небывалая тишина. Не слышно ни соленых шахтерских шуточек, ни разговоров, ни смеха, ни кашля. Бойцы идут как с похорон, и каждый упорно смотрит себе под ноги. Я кожей чувствую, как между ними и мной возникает незримая стена отчуждения.

Только что на пустыре за поселком перед строем батальона расстреляли четырех перебежчиков. Тех самых, что бросили меня и моих саперов на острове Песчаном.

Сначала с речью выступил комиссар дивизии Расников. Затем скороговоркой, как бы стараясь быстрее закончить неприятную процедуру, зачитал приговор военного трибунала майор юридической службы.

Приговоренные к смерти стояли в двадцати шагах от комендантского взвода спиной к посадке. Они вели себя по-разному. Сержант Вахненко исподлобья бросал на комиссара и юриста злобные взгляды. Двое других, заложив руки за спину, смотрели в землю. А четвертый — паренек лет восемнадцати — растерянно улыбался. Он, по-видимому, думал, что с ними шутят, что попугают и на этом кончат.

Но вот командир комендантского взвода скомандовал:

— К стрельбе залпами приготовиться. Заряжай! Целься!

И взвод, дружно лязгнув затворами, вскинул винтовки. А паренек упал на колени и пополз навстречу нацеленным на него дулам:

— Дяденьки! Не надо! Я больше не буду!

Но прозвучало «Пли!» — вразнобой грянули выстрелы, и паренек уткнулся лицом в траву. Командир комендантского взвода с обнаженным пистолетом устремился к трупам... Один за другим прозвучали еще четыре пистолетных выстрела. Для пущей верности.

...Колонна вступает в поселок. Меня догоняет запыхавшийся Борис Брезнер.

— Черт знает что такое! — возмущается он. — Я понимаю, что предатели заслуживают самой строгой кары. Но ведь можно издать приказ и зачитать его во всех ротах. А зачем так? И почему именно в нашем батальоне? У нас, бог миловал, нет ни перебежчиков, ни дезертиров. Так зачем нас пугать?

Помолчи! — отвечаю я.— Самурай рядом...

Совсем недавно в нашем батальоне появилось новое должностное лицо — уполномоченный особого отдела. Это широкоскулый темноглазый старший лейтенант лет тридцати пяти по фамилии Сейфулин. Как бы приклеенная улыбка не сходила с его лица. И с легкой руки ротного Сергеева, воевавшего под Халхин-Голом, особиста прозвали «Самураем». Он наверняка уже знает об этом, но продолжает улыбаться...

...Я оглядываюсь и вижу, что Сейфулин уже в двух шагах позади. Между прочим, он уже давно проявляет ко мне и Борису повышенный интерес. Должно быть, уведомлен о наших «грешках», о наших неудачах во время боя в Кичкасе.

Я беру Бориса под локоть и говорю:

— Не кипятись, Борис! Начальству виднее...»

Всеволод Остен «Встань над болью своей»