Победить по-русски. Почему язык стал оружием

Политический философ и политтехнолог Дмитрий Выдрин размышляет о начале мировой лингвистической войны, в которой он уже давно и уверенно выбрал сторону противостояния.

Есть версия, что все мировые языки одинаково информативны, коммуникативны, конструктивны и так далее. То есть у всех у них примерно одинаков потенциал по передаче мыслей и идей, чувств и эмоций.

Звучит очень толерантно и прекраснодушно. Ну, как то, что все люди в принципе равны, талантливы, замечательны… Хотелось бы верить.

Но встречались и жесткие взгляды в этом плане, даже у знаменитых персон с самой высокой гуманистической репутацией. Например, великий поэт Генрих Гейне делил языки на «богатые» и «бедные». Свой родной немецкий, он, естественно, относил к первым. А, скажем, французский — конечно же, ко вторым. Правда, мыслитель тут же уточнял, что немцы используют богатство своего языка едва ли на десятую часть. А французы выжимают из своей скромной лингвистики весь потенциал, что называется, «с горкой».

Не буду спорить с корифеем романтизма. Да меня, честно говоря, особенно не интересует сравнительный анализ их лингвобогатства. Смутно помню только, что немецкий язык зачастую более громко звучал в Париже, чем французский в Берлине. Но это их внутренние разборки. Меня больше волнует, в какую категорию поэт определил бы русский язык. И как бы охарактеризовал КПД его использования современной властью, элитой, народом.

Лично я, оглядываясь (пусть вскользь и поверхностно) на русскую историю, вижу, что русский язык в различные ее непростые периоды функционировал и «по-французски», и «по-немецки».

Для меня, в частности, бесспорно, что в Великую Отечественную мы победили не только силой оружия, но и мощью языка. Освобожденный силой обстоятельств и величием миссии от идеологизмов, штампов, трюизмов, разбудивший и объединивший все чувства своего «глубинного народа» — «вставай, страна огромная…», русский язык потом и расписался руками своих многонациональных носителей на стенах Рейхстага.

И могучий, и полностью востребованный!

И понятен лингвослед в распаде Союза. Загнобленный канцеляризмами, затюканный властью, развращенный партийным чванством, инфицированный геномом предательства русский язык перестал справляться (при всем своем безбрежном потенциале) с важнейшей своей функцией — пониманием действительности, творением картины мира.

Помните, еще генсек Андропов вдруг сказал, что «мы не знаем своего общества». На господствовавшем официозном суррогате нашей речи просто нельзя было общество правдиво проговорить, понять, объяснить, описать. Оппозиция тогда поднялась как раз на том, что республиканские языки полнее проговаривали окружающий нас внутренний социальный мир. А различные «голоса» — мир внешний. И ушел Союз безголосым под невнятное бормотание Горбачева и словесные «загогулины» Ельцина.

М-да. Не понимали эти персонажи, что языки бывают и национальными, и региональными, и имперско-цивилизационными, и мировыми. И ответственность лидеров за свои слова принципиально отлична от масштаба использования последних…

Так было. А что сейчас? Думаю, нам просто дико повезло. В прямом смысле. Давным-давно замечательный пересмешник Ежи Лец провидчески заметил, что нет лучшего кляпа, чем официально патронируемый язык. Но политики не читают философов. Уверен, что даже украинские политики не знакомы с максимами этого замечательного польского поэта и философа, хотя он родился и вырос во Львове. Иначе б так рьяно не превращали бы певучий украинский в суконный официальный, надрывно государственный и упорото антирусский.

И не делали бы подобного те же «балтийские тигры».

Русскому, повторюсь, повезло. Он жил и развивался без надзора местных и пришлых «шпрехенфюреров», как на Украине, без назойливой опеки власти, как в Прибалтике, без истерической накачки, как в Закавказье. Жил себе, поживал своевольно, безнадзорно и дико, как сорняк.

Я уже рассказывал, как однажды обратился в Киеве к российскому послу Ивану Абоимову с просьбой помочь литературой кафедре русского языка одного местного универа. (Тогда такие кафедры в украинских вузах еще были.) Тот недоуменно ответил, что посольство не занимается лингвистикой. И я получил тогда поддержку в… американской дипмиссии.

В то время все это мне казалось обидным и абсурдным. А сейчас я вижу в этом высший промысел. Да, сорняки не ухоженны, но сильны и цепки неимоверно.

Помню, общался с бывшим директором Чернобыльской АЭС Виктором Брюхановым. Спросил, как там вокруг ситуация с радиацией. Он сказал, что было плохо, когда усиленно боролись с заражением. Но вот когда финансирование дезактивации кончилось, ситуация резко улучшилась. К чему я это? Природа лучше человека знает, как и что создавать и как и что ликвидировать.

Так и в лингвосфере. Язык без назойливого присмотра власти, без ее «поддержки», часто весьма уродливой в силу административной зарегулированности и глупости элиты, порой обретает непреодолимую мощь природного явления.

В таком случае он становится сильнее своего носителя. Иногда вспоминаю прекрасный советский фильм «Старик Хоттабыч». В частности, тот эпизод, где джинн, вселившись в портрет школьной агитации, подсказывает Вольке ответы на вопросы географички. Нашептывает основы мироустройства, основываясь на представлениях своего древнего времени. И просвещенный пионер вдруг чувствует, что его сознание не может сопротивляться напору архаичной мысли.

«Земля плоская, стоит на трех слонах…» — с ужасом для себя выдавливает он.

А с языком часто напротив: он своей логикой, генетикой, тайными ресурсами делает носителя умнее и креативнее, чем тот был до начала своей речи. Если, конечно, язык не искалечен тупым надзором и не оглуплен бредовой модерацией.

Забавно наблюдать, как те же украинские политические эксперты почти поголовно используют русский язык, несмотря на все карьерные издержки, риски и ограничения.

Еще гуще в Незалежной по-русски разговаривают деньги (практически все украинские олигархи — русскоязычные). Оно и понятно: чтобы серьезно зарабатывать, надо правильно понимать и оценивать ситуацию. А это невозможно, не проговорив ее на «могучем». На «соловьином» же лучше демонстрировать свою лояльность власти и ненависть к северному соседу.

Говорит по-русски в основном и нынешняя оппозиция. Удерживать власть можно и на украинском, но вот взять ее куда сподручнее «по-русски». (Что, кстати, продемонстрировал и действующий президент.)

Да и почти весь научный интеллект страны говорит по-русски. Помню, какая замечательная, «вкусная» родная речь была у академиков Амосова или Патона…Думали-то по-русски.

Недавно один из лучших политэкспертов новой волны назвал там свою передачу «Думать — значит быть маргиналом». Думать-то эффективно получается в основном на «языке оккупантов», ведь на «державной мове» легче не думать. Но многих уже не пугают ни социальные издержки, ни верноподданнические, когда речь заходит о профессиональном самоуважении.

В мире сегодня происходит мегаглобальный процесс. «Базис», по выражению классиков, и, соответственно, «надстройка» меняются своими местами. Раньше экономика определяла базовые тренды развития. В информационно-медийный век все определяет культура.

Оригинальный питерский ученый Сергей Очкивский фактологически доказал, что ныне уже не «политика — концентрированное выражение экономики», но наоборот. А политика всегда относилась к общественной «надстройке» как часть культуры в широком смысле слова. «Цементом» же всей надстройки и является язык. То есть он во многом определяет и суть политической системы, и тип экономической модели.

Русский язык упорно ищет свои адекватные политические формы. Они пока не найдены, но уже очевидно, что это не будет калька с западной демократии.

Он исступленно опредмечивается и в различных экономических агрегатах. Олигархат уже отброшен. Сам язык ввел в это слово негативную коннотацию. Близок к подобному лингвоостракизму и воспетый поколениями капитализм — явно «уходящая натура». Что-то будет иное…

В бесчисленных ток-шоу, при всей их кажущейся бессмысленности, уже возникают смутные контуры этого нового. Нельзя создать нечто новое, его не проговорив…

И набирает силу первая мировая лингвистическая война. Раньше в извечном геополитическом соперничестве побеждали страны с более эффективной и отмобилизованной экономикой, сырьевыми запасами, технологическими военными инновациями… Сейчас, повторюсь, будут побеждать те, чей лингвистический код встроен в будущее, а не в прошлое. И кто адекватнее описывает настоящее.

Мне представляется, что Владимир Путин понял это еще на стадионе, когда выступал перед оппонентами «белоленточных». Он впервые тогда заговорил не на казенном, не на политическом, а на глубинном русском языке. Он нашел слова не из спецпособий, а из самой органичной природы родной речи. И переломил ситуацию. Сейчас перед всей Россией такой же вызов, но уже в мировом стратегическом противостоянии…

«Боевая инфосистема» Запада — английский язык — сильнейший соперник. За ним почти вся сетевая инфраструктура, ведущие кинематографические кластеры, опыт лингводоминирования, многочисленные «табаки» от украинских до прибалтийских, само мировоззрение потребительства. Что там у русского остается? Только правда да справедливость. (Хотя идишевед Вайнрайх с тонкой еврейской иронией еще утверждал, что «язык — это диалект с собственной армией и флотом».)

Этого не так уж и мало. Когда-то молодой тогда писатель Пьецух убеждал меня, что, если на стороне зла воюют главные силы мира, а на стороне добра остался только один хороший человек, шансы на победу последнего весьма высоки…

Недавно на одном телемосте с давними украинскими коллегами меня уже традиционно спросили, почему я уехал. Попытался, как всегда, отшутиться.

Напомнил старый советский анекдот:

Эмигрирует в Израиль Рабинович. На профсоюзном собрании, где его исключают из коллектива, у него и спрашивают: «Борис Абрамович, чего ж ты, жидовская морда, решил уехать? Мы же тебя так все уважали, сионистское отродье…»

Да, в каждой шутке… А если серьезно, просто хочу говорить по-русски. Писать книги по-русски. И думать. И быть в команде исторических победителей, а не лузеров.

И я уверен, что День русского языка станет не только филологическим, но и геополитическим событием.

Дмитрий Выдрин