Подкрепляя друг друга, биография и текст нашего нового автора Сергея Евсеева добавляют мужественный офицерский взгляд на нынешнюю и столетней давности киевскую суету (которой — до Истории, как украинцам — до нации). Уверенно, доказательно Евсеев вписывает героев Булгакова в один строй — с толстовскими.
Игорь Шумейко
Русский историк Василий Ключевский, видимо, полемизируя со своими коллегами, дружно провозгласившими историю учительницей жизни, утверждал прямо противоположное: «История — не учительница, а надзирательница, которая строго карает за невыученные уроки». — Василий Осипович, исследуя историю Руси с древних времен, конечно же, хорошо знал, о чем говорит. Но, как оказалось, бедных украинцев, которые, — несмотря на все потуги и амбиции, так и не сформировались в полноценную нацию, — ничему не учит не только история, даже новейшая, начала ХХ века.
Когда-то нам казалось, что народ, который бережет свои традиции, так истово и массово верует в Бога, не может не выстоять, не сохранить свою душу и уникальную индивидуальность — просто обречен на светлую, счастливую жизнь. И куда, спрашивается, все это в одночасье подевалось? Улетучилось, словно и не бывало: и набожность, и старые дедовы традиции, и вера пращуров. И украинцы, львиная толика которых составляют Ивановы, Петровы и Сидоровы, массово, целыми воинскими формированиями, как крысы под волшебную дудочку безропотно отправляются на убой — в страшную кровавую мясорубку, которую сами же себе и подготовили на протяжении предыдущих десятилетий — непротивлением злу. И потаканием ему. И в конечном итоге — принятием зла как неизбежного.
А между тем вся надежда этого Богом ущемленного народа, — так и не ставшего нацией, зато превратившегося поголовно в зомбированных наци: — на этого самого «агрессора», без которого им уж точно не выжить. Потому что зомби долго не живут, да к тому же — патологически склонны к самоликвидации. И самое удивительное, что все это уже было, было, причем не раз в украинской истории. Но, видно, слишком буквально воспринимается нашими украинскими «небратьями» крылатая фраза Бисмарка «Только дураки учатся на собственном опыте». — В том смысле, что не дураки же они совсем, чтоб учиться, да тем более на собственном опыте.
***
«Воевать — не в погремушки играть!» — говорит в пророческом сне Алексею Турбину, главному герою лучшего булгаковского романа «Белая гвардия», полковник Най-Турс. И происходит это не где-нибудь, а в самой небесной канцелярии (или, скорее, приемной) перед встречей офицеров со Всевышним и отправкой их в рай. У великого русского писателя, родившегося в прославленном в веках Киеве в семье историка и богослова, профессора Киевской духовной академии, полегшие на поле брани русские воины в рай отправляются строем под залихватскую строевую песню, все подряд, невзирая на чины и звания, да еще с лошадьми, провизией и бабами в придачу («Ух и поворот!» — восклицает во сне обескураженный Турбин). На небеса они следуют поочередно: целыми воинскими подразделениями и частями — белые из-под Киева, а красные — с крымского Перекопа (который, к слову, случился аж через 1,5-2 года после провидческого сна Алексея) — во как! — «Потому что у Бога-то, батенька, — все равны», — передает свой разговор с самим Всевышним вахмистр Жилин, который и встречает Турбина в этой своеобразной приемной (а может, приемнике-распределителе) — последней, между прочим, и самой важной приемной на земном пути.
Жилин — фамилия-то какая знакомая, толстовская — из «Кавказского пленника». У Булгакова вообще чуть ли не на каждом шагу встречаются фамилии из произведений Толстого, а зачастую и герои его (Най-Турс, Мышлаевский, Алексей Турбин, брат его Николка) поступают сродни толстовским: ротмистру Денисову, например, князю Болконскому или Николаю Ростову из «Войны и мира». И удивляться тут нечему: Булгаков стал достойным продолжателем толстовской традиции, как и в целом — лучших традиций русской литературы, начиная с Пушкина (все любимые авторы и их произведения зримо присутствуют на страницах романа, и не только в знаменитой турбинской библиотеке).
Ну, а Льву Николаевичу в «Белой гвардии» устами поручика Мышлаевского пропета отдельная ода: дескать, потому и писатель великий, что был он не обормотом каким-то штатским, а настоящим артиллерийским офицером, что уж само за себя говорит. Да! Толстой, с какой стороны ни глянь, велик. С этим не поспоришь. Все ж помнят хрестоматийную сцену прощания Андрея Болконского с жизнью под небом Аустерлица и его мысли при этом. Чувства и мысли человека на грани жизни и смерти — высшее достижение Толстого-писателя, как считают многие именитые литературоведы. С этим трудно не согласиться. Но Булгаков шагнул еще дальше (выше) своего названного учителя. Его вахмистр Жилин удостоен напрямую общаться с Богом: «Ох, Жилин, с Самим!..», — восклицает Турбин, дескать, не заливаешь ли ты, дружочек, неужто с самим Богом? Нет, вахмистр Жилин не «заливал»: «Не сомневайтесь, господин доктор, верно говорю!» — А дальше офицер запросто описывает свои чувства, которые ему довелось пережить при этой встрече, причем простыми, самыми человеческими словами, де еще и с народными присказками: «Лик осиянный, а какой — не поймешь… Такая радость… и сейчас пройдет, пройдет свет голубой!» — А дальше стоит открыть роман, потому что там, в этом разговоре все самое главное: и про ад с раем, и про свет несказанный, и про «бестолковых» попов, с которыми и сам Всевышний измучился: «Прямо не знаю, что с ними и делать, с этими попами!» (Здесь явный намек на раскол в киевской церкви еще в начале XX века.) И Булгакову веришь. От начала и до конца веришь, не зря ведь был он сыном православного ученого. Как безответно веришь в конце романа тому, что Елена своей страстной чувственной молитвой и впрямь добивается чуда — Божией милости, и буквально вырывает братьев своих из когтистых лап смерти.
Истории о чудодейственной силе молитвы можно найти и у других русских писателей, да у того же Толстого, и не единожды, — но чтоб так натурально (любимое словечко Булгакова-очеркиста) — это только к Булгакову, по крайней мере из светских писателей уж точно. Но самое главное: в его «Белой гвардии» в провидческом сне Турбина и белые, и красные («Как, они же безбожники!» — восклицает Турбин. — «А перед Богом все равны», — слышит в ответ) отправляются не куда-нибудь, а в рай. Потому как они все «на поле брани убиенные». И для ясности добавим: в братоубийственной брани. И об этом у автора, конечно же, болит сердце, да еще как болит. Как и теперь, сто с лишним лет после описанных событий, и у нас, родителей взрослых сыновей, нещадно болит душа и сердце, да каждая клеточка существа болит за русских ребят, сошедшихся в новой беспощадной схватке на святой земле исконной Руси-Украины — с обеих сторон.
Снова русские убивают друг друга, как было уже в истории не раз — настоящее торжество Антихриста, кровавая его Пасха. И нет этой сокрушительной трагедии ни конца, ни края. Все тянется и тянется она в русской судьбе через века. Господь завещал: «Любите» (у Булгакова в начале романа мать на прощанье сказала детям: «Живите!»), а нам приходится воевать и умирать. Потому что на нашу русскую землю в очередной раз пришла История. А от нее ведь не отвертишься. Как не уйти от судьбы, от предначертанного свыше пути — никому и никогда.
«За что такая обида, несправедливость? — вопрошает Николка Турбин на отпевании матери, сквозь накатившие слезы глядя на иконостас, на тонущий в полумраке свод алтаря. — Но улетающий в черное, потрескавшееся небо Бог ответа не давал. А сам Николка еще не знал, что все, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему». — Писатель много пережил и претерпел в своей жизни: Первая мировая война, 18 киевских переворотов менее чем за два года, смерть матери, кровавое неистовство петлюровцев, предательство «своих», бросивших тяжело больного доктора на произвол судьбы во время знаменитого исхода белой армии на юге, неизвестная участь родных братьев и сестер, которых судьба нещадно раскидала по жизни и свету, разорив родное гнездо на киевском взвозе… Неизвестность и безнадежность, ждавшие впереди самого писателя. Неудивительно, что пережив все это, Булгаков уже к 30 годам стал «мудрецом», испытавшим столько, что хватило бы с лихвой на несколько полноценных жизней.
Эта мудрость и заключена во взгляде Мастера, которым он взирает со своего бронзового постамента на протекающую мимо него толпу. Мудрость, снисходительность, ирония и знание чего-то запредельного, тайного, что неподвластно пониманию обычного человека, заключено в этом взгляде, устремленном на проходящих по Андреевскому спуску людей, на современных киевлян, из вечности. Сами собой всплывают в памяти слова, венчающие Роман:
«Последняя ночь расцвела. Во второй половине ее вся тяжелая синева, завес Бога, облекающий мир, покрылась звездами. Похоже было, что в неизмеримой высоте за этим синим пологом у Царских врат служили всенощную. В алтаре зажигали огоньки, и они проступали на завесе целыми крестами, кустами и квадратами. Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную, мрачную, высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла — слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч. Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод, мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?»
Это, пожалуй, лучшее, что досталось нам от великой русской литературы после Пушкина, Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова, Бунина. И всю эту булгаковскую глубину сумел запечатлеть в бронзе замечательный киевский скульптор Николай Рапай. Речь о первом и единственном пока памятнике Мастеру, по праву установленном в его родном городе, на легендарном взвозе, увековеченном в древней летописи. И вот на 133 году со дня рождения Мастера (в 2024-м, — ред.) этот замечательный памятник приговорен. Нынешний киевский мэр Кличко, прославившийся на весь мир не только триумфальными победами на ринге, но теперь еще и своими непереводимыми словесными перлами, выдал очередной шедевр, отнеся в том числе и этот памятник великому киевлянину Булгакову, ставший за последние десятилетия (33 года прошло с открытия музея писателя в Киеве: 15 мая 1991 г.) вместе с домом-музеем его имени местом паломничества для ценителей творчества Мастера из многих стран мира, — к «забронзовелой сиюминутности».
Наверное, Виталик надеется, что его-то звучное имя уж точно останется в веках. Наивный! Ну, разве что эти вот его претендующие на глубокомыслие нелепицы еще долго будут, смеясь, передавать из уст в уста. Но со временем, конечно, забудут и их. Как все забывается в этом мире. А имена Булгакова, Пушкина, Толстого, Чехова, Бунина останутся, как и звезды, к которым каждый из них обращается в своих произведениях. И как сама жизнь, которую восславляли названные мастера, каждый по-своему. Вот как это у Булгакова: «Петька добежал до алмазного шара и, задохнувшись от радостного смеха, схватил его руками. Шар обдал Петьку сверкающими брызгами. Вот весь сон Петьки. От удовольствия он расхохотался в ночи». — И этому Петькиному счастью тоже почему-то безотчетно веришь. Как веришь и тому, что «Все пройдет: страдания, муки, кровь, голод и мор (как и братоубийственная нынешняя страда!)… На древних киевских холмах над великой рекой, которую Гоголь любил, снова станет царственный город, а память о Петлюре да сгинет!»
А от себя добавим: о Петлюре, Бандере, Шухевиче и всей сегодняшней поистине гоголевской, кровавой нечисти — тоже! И тогда снова воссияет на древних летописных его холмах великая благодать Божья, как и завещал, по преданию, апостол Андрей. И опять наступит несравненная киевская весна, как в нашей незабвенной юности… И ради этого сейчас новое поколение юношей, настоящих русских воинов, ведет свою тяжелую ратную работу, выполняя священную миссию, продолжая святое дело своих дедов и прадедов по освобождению от всякой нечисти родимой своей земли. Да святится их подвиг во веки веков. Но как же прав был Мастер: «Воевать — не в погремушки играть!»
Оценили 15 человек
25 кармы