Александр МЕЛИХОВ:
От редакции. Вместо предисловия
«Камертон»: Александр! Кажется, твоя книга «РЕСПУБЛИКА КОРЕЯ: В ПОИСКАХ СКАЗКИ» — в некотором роде мм… заказ? Заказ на сказку?
А.Мелихов: Да. В 2010-м году министерство культуры и спорта Республики Корея, в просторечии именуемой Южной Кореей, заказало мне книгу о себе.
Чего оно от тебя хотело? Или чего в их изобилиях им не хватало?
Хотело того же, чего Коля Остен-Бакен хотел от польской красавицы Инги Зайонц — любви. В самом деле, успехи республики невероятны, настоящее корейское чудо. А романтического образа у страны нет — в отличие от Франции или Испании. Я провел в республике почти месяц, убедился в грандиозности ее достижений, если учесть, из какого пепла или даже пекла она поднималась. Но мы же любим страны не за успехи, а за красивые сказки. Какую сказку о себе могла бы создать Южная Корея? Об этом я и рассказал в своей книге. Питерское издательство Лимбус Пресс выпустило ее в 2011 году.
Вот и я наконец-то отправляюсь на Восток, хромая, как Байрон. Театр начинается с вешалки, а страна с консульства. Которое хотя и расположилось тоже не в самом парадном центре, но зато не подвергает гостей Республики унизительному выстаиванию под дверью, как это делают светочи цивилизации — те сразу указывают просителям на их место у параши. Помещение небольшое, но уютное, желающим предоставлен растворимый кофе, огромный телеэкран скрашивает ожидание корейской семейной драмой — все ссорятся, но все очень благородные. «Бренд страны» куется и здесь.
И там, в Сеуле, где мне приготовили приют и заказали билет на аэробус: когда меня на переходе к Казанскому собору из-за моей же погруженности в думы о Корее стукнула по колену машина и мне на некоторое время пришлось перейти на костыли, не упрекнули ни словом — лечитесь, выздоравливайте, мы все закажем снова. Мое столкновение с автомобилем, между прочим, произошло, когда я спешил на Круглый стол по поводу вулкана Эйфьятпопокатепетль или как там его, оттеснившего все прочие новости. Хотя что, собственно, случилось? Ну, пришлось три дня поспать на раскладушке, о чем в советские времена, случалось, мечтал каждый из нас в ночном холле провинциальной гостиницы (не в неге, но в холле). Возведение рядовой неприятности в ранг вселенской катастрофы говорит лишь о том, до чего изнежилась современная Европа — так избалованный ребенок ревет на весь мир из-за оцарапанного пальчика.
Но что гораздо более удивительно, мир прислушивается к этому реву и транслирует его даже в такие края, где и при благоприятном течении событий люди живут менее комфортабельно. А масса народу в какой-нибудь Океании так вообще и рождаются, и умирают под вулканами. Да только их беды мало кого интересуют, кроме них самих. Пожалуй, только европоцентрическая цивилизация имеет возможность возводить как свои ценности, так и свои неприятности в ранг общечеловеческих. Этот действительно неприятный эпизод еще раз показал, кто хозяин в доме. Кто определяет стандарты важного и неважного. Те стандарты, что порождают неумолчные толки об экономическом росте-спаде и оттирают сведения о росте-спаде самоубийств, потребления наркотиков, транквилизаторов и антидепрессантов, то есть индикаторы действительного счастья и несчастья, которые зависят не столько от того, что мы едим и на чем спим, а оттого, о чем грезим, во что верим… Мне почему-то кажется, что этой главной роскошью корейцы богаче нас.
И вот я наконец их вижу в аэровокзале Пулково — 2. Похоже, это какая-то единая команда. Их чемоданы на колесиках плотно сдвинуты, словно фундамент какого-то могучего здания, где во мне явно не нуждаются. Когда, оказываясь одной ногой, да еще подбитой, на чужбине, со стороны наблюдаешь дружную компанию, всегда ощущаешь легкую зависть и прикосновение заброшенности: одиночество в миру невольно открывает глаза на одиночество в мироздании. От этого-то чувства собственной ничтожности нас и защищает принадлежность к сильному долговечному народу — после полураспада религий национальное чувство едва ли не последняя наша экзистенциальная защита: именно поэтому из-за личных оскорблений только ругаются, а за национальные убивают. И в «мягком состязании» национальных обаяний побеждает то, которое сулит более надежную защиту от ощущения бренности и мизерности человеческого удела в безжалостном космосе. Мы тянемся к тем, кто такую защиту обрел и, кто знает, может быть, поделится и с нами.
А пока я присматриваюсь к этим милым людям, напоминающим инженерскую компанию на пикнике. Они угощают друг друга какими-то красиво тисненными галетами, и только по запаху я догадываюсь, что это прессованная рыба. Korean Air — корейская атмосфера. Самолет огромный, как кинозал. У входа встречают стюардессы — каждая сошла не то с экрана, не то со старинной гравюры. У каждой на шейке так повязана косынка, словно присела огромная острокрылая бабочка. Разнося ужин, самая неземная из них спрашивает, что я предпочитаю, с таким состраданием, словно понимает, что известен мне лишь скул-инглиш: зэ дэск — парта, зэ чок — мел… На память-то я не жалуюсь, но куда можно употребить навеки впечатавшиеся в нее строки: зэ сэвенс оф новембэ, зэ оттен скай из грэй, бат хатс а фул оф саншайн трам-пам э джойфул дэй? Ит хэз ноу диференс, деликатно отвечаю я, и мне дают ординарное тушеное мясо — остается лишь завидовать двойнику Джеки Чана, который по ту сторону прохода вкушает что-то экзотическое, украшает склеившийся рис узорами соуса… Зато вместо несерьезных пластиковых ложек-вилок здесь подают надежный увесистый металл.
На таможенную декларацию, похоже, недостанет целой ночи: что, к примеру, означает «counterseit currency, notes and securities»? Валюта, заметки и безопасности? Ох, сидеть мне в сеульской тюрьме — эта сторона корейской жизни еще не отражалась в российских зеркалах. По крайней мере, обрету адрес, без которого декларация тоже остается незавершенной. Пригласившее меня министерство культуры, туризма и спорта, которое я для краткости называю министерством культуры и физкультуры, намеревается поселить меня в Seoul Art Spase, название которого я не решаюсь произнести вслух: Yeonhui.
Ладно, утро вечера мудренее, надо хотя бы посидеть с закрытыми глазами. Счастливые корейцы с чистой совестью погружаются в сон, лишь неземные красавицы, поблескивая в полумраке селадоновыми блузками, прохаживаются по проходам, оберегая наш покой, и если которая-нибудь ненароком наступит на не укладывающуюся под кресло несгибаемую ногу, это походит на то, как если бабочка с ее шейки слетела тебе на ступню.
Заснуть как всегда не удается, и я погружаюсь в фундаментальную историю древнего антисемитизма, вышедшую из-под пера французского историка Льва Полякова. Я и не знал, что в античные времена властителей мира, обладателей самой жесткой и жестокой силы — римлян раздражало обаяние еврейского единобожия, открытого для всех, кто его примет: побежденные-де навязывают свои обычаи победителям! В ту пору победители не очень различали иудаизм и христианство, полагая все это внутренними еврейскими разборками, но сами евреи именно из-за того, что на первых порах боролись за одну и ту же паству, конкурировали очень жестоко, и в конце концов христианство овладело европейским миром именно благодаря тому, что обещало более доступную и надежную экзистенциальную защиту: все самое мучительное — страдания, бедность, унижения, утраты провозглашалось надежнейшим путем к вечному блаженству.
Эта мягкая сила уже овладевала и Востоком, но, возжелав подкрепить себя мечом, — сначала крестоносным, а затем колонизаторским, — она на целые века стала предметом ненависти или в лучшем случае недоверия. И только вновь сделавшись религией кротости, она начала успешно овладевать душами корейцев. По крайней мере, такого христианского отношения со стороны стюардесс я еще нигде не встречал. После ночного перелета, разнося завтрак, они не могут скрыть утомления, и все-таки не разговаривают, а поют, словно нежные юные мамы над колыбелькой любимого младенца. Рис, припомнил я, по-английски вроде бы райс, и добрая мамочка уточняет: поридж? К коробочке с рисом подается пакетик с зеленым чаем — Green Tea Sause. Но Sause это вроде бы соус? Джеки Чан высыпает чай в рис, а Джеки вызывает у меня полное доверие. Длинненькие, в сантиметр зеленые полоски складываются в буквы корейского алфавита «хангыль», но, как он ни прост и рационален, прочесть сообщение мне не удается. Зато рис начинает свежо и остро пахнуть морем.
Под крылом самолета расстилается стальная водная гладь, и я лишь дня через два вспоминаю, что стальное-то море это было Желтое! Из глади вырастает один, другой, третий мохнатый верблюжий горб — аэропорт Инчхон (Инчон, Инчеон — так вот транскрибируются корейские имена) тоже расположен на искусственном острове, слитом из трех естественных. Наверняка этот аэропорт несколько лет подряд признается лучшим в мире за какие-то его технические заслуги, но мою дилетантскую душу он поразил грандиозностью: какой простор! И сколько света! И какая забота о нашем брате-инвалиде: ковылять почти не приходится, эскалаторы сами везут мимо огромных пейзажных фотографий поистине обалденной красы — что-то подобное мог бы создать Рерих, снизойди он до фотореализма.
И вот с моим живым улыбчивым Вергилием по имени Мун Су, овладевшим русским языком в Казахстане (его отец пресвитерианский миссионер) в сопровождении прелестной мисс О мы мчимся по отличной автостраде в сторону Сеула. Сначала через море, обнажившее ничейную зону между водой и сушей — литораль, за чью флору и фауну сегодня бьется экологическая общественность. Отлив, разъясняет мне Мун Су: в Восточном (не Японском!) море вода чище — но и морепродуктов меньше. Жизнь питается грязью, философически замечаю я: душа чистотой, а тело грязью. Мун Су на миг задумывается и радостно смеется, этот аспирант-лингвист вообще смешлив как мальчишка. Выражая сочувствие моей хромоте, он с большим юмором изобразил, как во время армейских учений катился с горы с автоматом в руках и вещмешком за плечами (где же тогда были его очки?), а потом манипулировал с болтавшимся коленом (разрыв связки), после гипса сделавшимся совершенно петушиным: тоненькая голень и огромный сустав.
«Тяжело было в армии?» — «Нет, мне было интересно. Я давно хотел послужить моей родине». Он произносит эти слова так же просто, как, скажем, «я давно хотел покататься на горных лыжах». «И что, у вас все хотят служить?» — «Нет, многие не хотят, но понимают: рядом Север, надо защищать свою страну, свою семью…» — Машина мчится меж зеленых холмов, мелькают современные здания, рекламные плакаты… Если бы не хангыль, ни за что бы не догадался, что я на Востоке, разве что на Ближнем — южная европейская страна вроде Израиля. Я не оговорился — Израиль принадлежит европейской цивилизации, ибо не обладает мечтой об отдельной избранности (хотя сохранила народ и вернула его в Землю обетованную именно эта мечта).
И Сеул тоже напомнил мне Тель-Авив. Когда столицу приходится возводить быстро и почти с нуля, деловые нужды не позволяют развернуться фантазиям. Собственно, так возводился и Петербург, но в аристократическую эпоху «бренд страны» был невозможен без пышности — это аристократическое наследство мы до сих пор и донашиваем: если бы культурную столицу России строили сегодня, ее здания и возводились бы по образу и подобию аквариума и холодильника. Не посылая ни единого воодушевляющего знака поэтам, которые создают города наравне с архитекторами — чем был бы Петербург без «Медного всадника»! Тогда как даже каждое промышленное сооружение Республики Корея отзывается одним и тем же словом: подвиг. Еще вчера здесь было пепелище, а сегодня громады стройные теснятся. Губы сами невольно повторяют: воля и труд человека дивные дива творят…
Бетонные дива, среди которых мой Writing Space выглядит столь хрупким уголком Эдема, — ведущие в горку мощенные камнем дорожки под дальневосточными извилистыми соснами, не знающими, припасть им к земле или устремиться в небо, одноэтажные кирпичные коттеджи под черепицей, вокруг них узоры из черной и белой гальки, — что я сразу же даю себе слово не прикасаться к яблокам.
Уличную обувь здесь полагается оставлять в общей прихожей, но каждому гостю уже приготовлены домашние тапочки. Современная творческая келья — кабинет с огромным письменным столом и интернетом, спаленка, кухня, душ, — твори, выдумывай, пробуй! Несмотря на полубессонную ночь, я сумел разобрать Introduction в Writer Resident Instructions: следуя сеульской культурной стратегии, Seoul writing spase есть проект делания Сеула как креативного и культурного города, который помогает художникам и гражданам улучшать их креативность и enhance в международном соревновании как Cultural Art City.
Enhance я перевел как участвовать, но долго ломать голову над этой проблемой мне не удалось — мы уже сидим в ресторанчике, где в каждый стол вмонтирована газовая горелка. Грациозная мисс О металлическими палочками бросает на шипящий металл ломтики жирной говядины и, поваляв, раскладывает нам по тарелкам, а мы, тоже предварительно поваляв в соусе, забрасываем их в рот, заедая багровыми лопухами кимчи — острой маринованной капусты, которую мисс О в воздухе рассекает на более приемлемые части специальными ножницами (Мун Су вместо «острая» говорит «горькая», и мне это даже больше нравится). Блюдо это называется чадольбаги, бобовый соус — дэн джонг, суп, от которого рот охватывает пламя — сик хэ; пламя мы гасим зеленой лапшой с ледком, именуемой ненг-мён (звуки корейского языка настолько не поддаются русской транскрипции, что если даже я переврал названия, их все равно можно выдать за новую версию транскрибирования). Кусочки мяса мне еще удается ухватить палочками (мои сотрапезники каждый раз аплодируют), но лапша никак не дается. Они покрутят палочками в миске, и лапша на них наматывается. А у меня почему-то не наматывается. Однако они готовы учить меня бесконечно, мое терпение иссякает раньше.
Я испытывал на себе грузинское гостеприимство, но корейское и его превзошло: Мун Су не просто закупает для меня в супермаркете даже то, чем я раньше никогда не пользовался — типа жидкости для полоскания рта после чистки зубов, — но и каждый день проглядывает мои полки и интересуется, почему я не ем того-то и того-то, может быть, мне не нравится? Я бы сказал: заботлив как родной отец, если бы мой отец, усвоивший представления о комфорте и сытости в воркутинских лагерях, когда-нибудь опускался до подобной суеты.
Я, конечно, принадлежу к более измельчавшему поколению, но тоже достаточно всеяден. Однако невесомые малахитовые пластинки, в которые Мон Су рекомендует заворачивать кашу, пробую больше из этнографического интереса. И подсаживаюсь на них до такой степени, что прямо-таки не знаю, как буду без них обходиться. Уж сколища я перевидал этих зеленых бород на морских валунах — никогда не думал, что душа будет так по ним изнывать! Конечно, пропущенным через умелые корейские руки, сита и сковородки — только они могут укротить соленый дух морского простора до романтического кулинарного аромата.
Но эта наркотическая зависимость в тот вечер была еще впереди, а я, уже падая в постель, успел заметить в ней отсутствие простыни. Нет, я вовсе не считал матрац недостаточно чистым для своей персоны — ночевавший в бухарском Доме колхозника навеки освобождается от таких условностей, — я свою персону считал недостаточно чистой для такого матраца. Бесконечно терпеливый Мун Су со смущенным смешком ответил по телефону, что в Корее обходятся дезабелье, все стирают разом. А утром меня ждал еще один сюрприз — теплый пол ондоль. Стало быть, этот способ обогрева выдержал превратности модернизации.
Знакомство с Сеулом начинаем, разумеется, с королевских дворцов: Кёнбоккун — дворец Лучащегося Счастья, Чхандоккун — дворец Изобилия Добродетели, Чхангёнгун — дворец Наивысшего Поклонения, Токсугун —дворец Добродетельного Долголетия... Я много раз убеждался, что нет ничего красивее слов, что материальные предметы вообще не бывают прекрасными — прекрасными бывают лишь рассказы о предметах. Но рассказывать можно и кистью, и резцом, и лопатой, устраивающей искусственный пруд вокруг величественного дворца или резной беседки.
И все-таки самое высокое слово, которое мы находим для своего восхищения, это сказка. Описывать сказку я не хочу и пробовать — в нее можно лишь погрузиться. Но как ни восхитительны руки, вырезавшие из дерева и камня этих диковинных зверей и птиц, расписавшие эти стены и потолки — еще больше меня восхищают умы, которые все это выдумали (Уильям Моррис не одобрил бы меня за такой снобизм). Мун Су фотографирует все подряд, перебегает, запрыгивает, легкий, как воробышек, — когда я, не удержавшись, сообщаю ему об этом сходстве, он тут же весело изображает воробья: чик-чирик, чик-чирик…
Folk Museum при дворцовом ансамбле — сегодня каждому ясно, что обычная повседневность становится драгоценностью, когда возникает угроза ее утраты, публика с величайшим вниманием рассматривает картины свадеб, шествий, приготовления легендарной (легендарного?) кимчи, вслушивается в звуки полуисчезнувших музыкальных инструментов — они и правда все какие-то улетающие…
Выставлен за стеклом и древний наборный шрифт, изобретение, лишь повторенное Гутенбергом: Мун Су, как и все корейцы, очень этим гордится. И победа века назад первых «броненосцев» адмирала Ли Сунсина над многократно превосходящими силами японской эскадры для Мун Су тоже почти вчерашний день. А разгром русской эскадры под Цусимой лишь повторение тактики Ли Сунсина. Мне не раз высказывали сожаление, что Россия не сумела победить в русско-японской войне. Но когда я отвечал, что в этом случае Корея, вполне возможно, сделалась бы Советской Социалистической Корейской Республикой, собеседники призадумывались…
У стены дворцового ансамбля мы с наслаждением побродили и по уголку действительно вчерашнего, но уже музейного Сеула, посидели на ступеньке исчезнувшего трамвая, заглянули в некогда ординарную, но уже наполнившуюся поэзией прошлого закусочную, и — и как же мир не может понять, что достоин сбережения каждый культурный и даже некультурный слой! У нас в Петербурге, прежде чем уничтожить очередной поэтический уголок ради очередной полированной штамповки, на нем ставят высококультурное клеймо «не представляет исторической ценности». Я даже пару раз взывал по радио к безмолвным небесам, что историческую ценность, например, представляет все, что упомянуто в классической литературе, все, что служило декорациями каких-то исторических событий — словом все, что посылает нам какой-то знак из прошлого, что включает нас в Историю и этим борется с убийственным ощущением бренности всего земного… Поэтому я с надеждой выискивал и с радостью находил среди гордого новейшего Сеула следы Сеула прежнего, бедного, но не жалкого, потому что именно он сумел выстоять, не имея вроде бы никаких рациональных шансов победить.
Блистательные башни, устремленные к небу, рядом с которыми даже пышность королевских дворцов начинает теряться у их подножий, — конечно, в этом есть свое величие (хоть и огорчает погоня за евростандартом, когда такая сокровищница архитектурных форм лежит буквально у стандарта под ногами). И вообще, идея Вавилонской башни — будем как боги! — дьявольски обаятельна. Более того, окончательно отказавшись от стремления быть чем-то большим, чем просто человек, мы неизбежно окажемся чем-то меньшим. Скорее всего, не строительство Магнитки и Днепрогэса, а возведение новой Вавилонской башни и влекло властителей дум европейской интеллигенции в сталинский кабинет. И даже сейчас «бренд» своей страны резко возвысят те народы, которые вновь замахнутся на что-то богоравное. Не слишком, может быть, полезное для здоровья и комфорта, но вызывающие гордость за человека и этим убивающее главного врага нашего счастья — я имею в виду, разумеется, все тот же ужас нашей мизерности в безбрежном и безжалостном космосе.
Но может ли вызвать гордость за человека повторение того, что уже есть? Этот вопрос относится и к Сеулу, и к Москве, и к Петербургу. Ответ оскорбительно ясен, особенно если повторение нового уничтожает неповторимость старого.
Оценили 0 человек
0 кармы