Вот уже больше полутора веков 18 марта отмечается память Парижской Коммуны. Хотя стоит заметить, что сам этот термин, ассоциирующийся у нас обычно с «коммунизмом» и «коммунистами», в самой Франции носит намного более нейтральный характер — и переводится близком к русскому слову «община». Так что ныне в этой стране насчитывается свыше 35 тысяч общин-коммун — и при этом никто не считает их членов коммунистами.
Собственно, 18 марта 1871 года произошло лишь революционное выступление в столице Франции — итогом которого было бегство правительства во главе с Адольфом Тьером в расположенный за 17 км от Парижа Версаль. Власть в столице перешла в руки Центрального комитета Национальной Гвардии. Которую, впрочем, тоже составляли большей частью те же парижане, — носившие оружие. В итоге новосозданный орган представлял нечто среднее между, например, Римской Республикой до нашей эры, вооруженные граждане которой и управляли Вечным Городом через своих представителей, — и Советами солдатских депутатов, появившихся в России и ряде других европейских стран в ходе революций 1917—1918 годов.
Тем не менее долго удерживать в собственных руках городскую власть повстанцы не решились, — побыстрее организовав выборы в более полномочную структуру — Совет Парижской Коммуны, состоявшиеся 26 марта. Впрочем, ему удалось просуществовать всего лишь чуть больше 2 месяцев — уже 28 мая после ожесточенных городских боев последние защитники Коммуны пали от пуль «версальской армии» Тьера у стены кладбища Пер Лашез. Которую с тех пор так и называют — «стена коммунаров». Практически сразу же, как говорится, по горячим следам произошедшие события стали оцениваться в категориях «пролетарской революции», «борьбы пролетариата за свои права», «диктатуры пролетариата» — и тому подобных понятий, реально воплотившихся в жизнь лишь после победы Великого Октября. Данный анализ начался еще в трудах современников, Маркса и Энгельса, будучи продолжен в работах Ленина, и в общем не прекратился и по сей день. Правда, при этом данные работы отмечаются и, как бы помягче выразиться, несколько сложноватыми и часто не очень совместимыми друг с другом тезисами. Поневоле наводящих на мысль о желании их авторов выдать желаемое за действительное.
***
Последнее нередко открыто признают и сами же сторонники подобных мнений. Примером чего может служить концовка, в общем, очень информативной и взвешенной статьи Георгия Маева «Парижская коммуна»:
«Коммуна просуществовала всего 72 дня. За это время она не провела ни одного собственно социалистического преобразования. Но она показала пример последовательной демократии. Она показала, что другой мир, мир без насилия, эксплуатации и угнетения — возможен. «Под именем Парижской Коммуны возникла новая идея, призванная стать исходным пунктом всех будущих революций». (Кропоткин)
Примечательно, что автор статьи скрупулезно приводит историю рабочих восстаний во Франции 19 века. Упоминая, например, восстание лионских ткачей в 1830 году, — когда один из самых крупных французских городов целых 12 дней находился в руках рабочих местных текстильных производств и помогавших им коллег с других производств. Или, например, о восстании 1848 года, «похоронившем» монархию Луи-Филиппа Орлеанского. Пусть и ненадолго — так как уже спустя 4 года избранный было президентом племянник Бонапарта совершил государственный переворот, провозгласив себя императором Наполеоном III. Тем не менее именно в 1848 году, среди прочего, восставшими, среди которых было немало рабочих, выдвигались лозунги «права на труд» и «уничтожения эксплуатации человека человеком». А вот весной 1971 года Парижская Коммуна если что-то и задекларировала относительно ключевого, согласно классическому марксизму, права собственности на средства производства (в смысле экспроприации ее у буржуазии), — то это звучало как то ну очень невнятно. И то, лишь под конец документа: «…Париж оставляет за собой право… сделать власть и собственность всеобщим достоянием, следуя потребностям момента, желанию заинтересованных, лиц и данным опыта...»
***
С другой стороны ведь ничего более конкретного тогдашний состав Совета Коммуны (и стоявшие за ним избиратели) по сути и не могли предложить! Потому как представляли собой почти классический пример героев известной басни Крылова о «Лебеде, Раке и Щуке». Снова цитата от Георгия Маева: «В результате (выборов) социальный состав Совета Парижской Коммуны оказался следующим: 31 рабочий, 28 интеллигентов (журналисты, врачи, педагоги и т.д.), 18 служащих, 2 офицера и 2 мелких торговца». — Кстати говоря, по данным того же автора: «Из 485 тысяч избирателей в выборах участвовали 229 тысяч. Все-таки в Коммуну попали два десятка представителей буржуазии, но они оставили Коммуну, подав в отставку. Для замещения вакансий 16 апреля прошли дополнительные выборы».
Но ведь население Парижа перед началом войны, по данным английской Википедии, составляло больше двух миллионов! Кстати, не намного меньше, чем живет там и сейчас. Что делать, пресловутая «повесточка», «трансгендеры», ЛГБТ, «чайлд-фри», уголовная ответственность за отговаривание женщины от совершения аборта(!), прочее, хм, «планирование семьи», что называется, «рулит». Но все равно — 2 тогдашних миллиона — и всего 229 тысяч избирателей — не маловато ли? Даже если учесть уехавших из города во время его осады пруссаками, а также женщин и детей, не имевших избирательных прав. Ведь одних только национальных гвардейцев там было тогда от 200 до 300 тысяч человек! А ведь кроме них там оставалось и немало «гражданских». Это к тому, насколько Совет Коммуны был репрезентативен реальным настроениям парижан. Впрочем, дополнительно об этом будет и чуть позже.
А пока вернемся к партийному составу Совета Коммуны, которую нередко упорно называли «диктатурой пролетариата». В конце концов то, что среди его членов было меньше 40 % рабочих, само по себе не так уж и важно. Владимир Ильич Ленин тоже был не «рабочим от станка» (или крестьянином от сохи»), — но «присяжным поверенным» и сыном «действительного статского советника». Чина, эквивалентного армейскому генерал-майору, дававшего право на потомственное дворянство. Высококлассными специалистами с высшим образованием были многие ленинские соратники, такие как Красин, Луначарский, Чичерин и другие. Но это ничуть не мешало им самоотверженно защищать права прежде всего именно рабочего класса и трудового крестьянства — при этом пристально следя, чтобы представители интеллигенции служили народу, а не его угнетателям. Так что куда более показательными будут данные о спектре политических симпатий депутатов Совета Парижской Коммуны. По данным Маева:
32 якобинца (революционных демократа),
16 последователей анархиста Прудона (в том числе Валлес и Верморель),
12 последователей бланкизма,
7 левых прудонистов (революционных социалистов, тяготевших частью к марксизму, частью — к идеям Бакунина),
4 последователя Бакунина,
10 беспартийных демократов и социалистов.
***
При этом, правда, автор добавляет, что «в составе Парижской коммуны имелось 30 членов I Интернационала, среди них левые прудонисты Варлен, Малон, Франкель». По большому счету, даже Фридрих Энгельс оценивал роль Интернационала более сдержанно: «Коммуна была, несомненно, духовным детищем Интернационала, хотя Интернационал и пальцем не шевельнул для того, чтобы вызвать ее к жизни; таким образом, на Интернационал до известной степени довольно справедливо возлагалась ответственность за Коммуну», — признавал он в 1874 году. Как бы там ни было, но 30 членов I Интернационала из 81 депутатов Совета Коммуны — это однозначно не большинство. Тем более что и в самом Интернационале в описанное время единством и не пахло. Еще одна показательная статистика из англоязычной Википедии:
На IV конгрессе Интернационала в Базеле (6-12 сентября 1869 года) особенно чётко определились различные течения внутри Интернационала. Голосования по различным резолюциям и поправкам выявили следующий «расклад сил»:
63 % делегатов сгруппировались под текстами так называемого антиавторитарного крыла («бакунистов — анархистов»),
31 % сгруппировались под текстами активистов, названных марксистами,
6 % поддержали свои мютюэлистские убеждения («прудонисты — анархисты»).
К слову сказать, последовательными защитниками идеи обобществления средств производства — тех самых «заводов, газет, пароходов» — были лишь сторонники Маркса. Правда, в этом их поддерживали и «бланкисты» — последователи «вечного революционера» Огюста Бланки, пытавшегося свергнуть власть во Франции едва ли не ежегодно. Последние два раза — в октябре 1870 и январе 1871 году, в осажденном немцами Париже. За что и попал в тюрьму — после закономерного провала устроенных им авантюр. Но все равно, даже вместе с бланкистами — марксистов в Совете Коммуны было слишком мало. Анархисты же относились к частной собственности с большим пиететом. Равно как и «якобинцы». Проходящие у историков по графе «революционные демократы». Но еще с 1789 года, вскоре после победы Первой французской революции записавшие в «Декларацию прав человека и гражданина» пункт, в котором свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению признавались «естественными и неотъемлемыми».
А анархисты в версии «мютюэлистов»... Большинство кратких определений их программы отличает редкая «заумь» используемых там терминов. Но если кто захочет ознакомиться с «мютюэлизмом», так сказать, «в игровой форме» — может сделать это за несколько часов, потраченных на прочтения очень увлекательной приключенческой книги популярного американского писателя-фантаста Гарри Гаррисона «Стальная Крыса идет в армию». В которой главный герой, обаятельный преступник Джим ди Гриз, в промежутке между своими криминальными подвигами спасающий то отдельные планеты, то весь мир, как раз и оказывается на мирной планете, жители которой исповедуют этот самый «мютюэлизм». Живя без полиции, армии, налоговой системы, внятных органов власти — в трогательном сотрудничестве на почве общих интересов, без малейшего антагонизма. В общем — очередной вариант утопии, возможной действительно разве что в фантастическом романе.
***
К слову сказать, Огюста Бланки тоже нередко относят именно к «утопическим» социалистам. Потому как марксову теорию революции, научного социализма с четкими шагами его построения, он, мягко говоря, не уважал. Чем-то напоминая своего знаменитого соотечественника Наполеона Бонапарта — с его несколько юморным подходом к разработке детальных планов сражений: «Главное ввязаться в бой — а там посмотрим!» — Только Бланки де-факто мыслил в духе «главное захватить власть, — а там будет видно». Из-за чего и закономерно терпел крах за крахом в своих «наполеоновских» революционных замыслах. Большая Советская Энциклопедия определяет сущность «бланкизма» заслуженно критически:
«Тактика бланкистов и выдвигавшиеся ими организационные формы движения носили сектантский характер. Они отстаивали необходимость создания узкой тайной иерархической организации, ставящей своей задачей свержение существующего режима путём внезапного вооруженного выступления. Отказываясь от пропаганды в широких массах, чтобы не подвергать опасности нелегальную организацию, не считаясь с объективными условиями, не учитывая наличия революционной ситуации, бланкисты главную ставку делали на неожиданность нанесения удара и на неподготовленность правительства к отпору. Попытки практического применения бланкистских доктрин (восстания 12 мая 1839 и 14 августа 1870 в Париже и др.) окончились полной неудачей».
Правда, далее составители Энциклопедии делают в сторону пламенного «утописта-заговорщика» некоторый (правда, малопонятный) реверанс: «Марксизм-ленинизм отделяет исторически прогрессивные, революционные черты «бланкизма» как социалистического течения 30—60-х гг. 19 в. от присущих ему узкосектантских и заговорщических доктрин, приходивших во всё большее противоречие с реальными потребностями рабочего движения по мере его развития». Как будто изначально порочная теория может в принципе быть полезной в зависимости от эпохи. Ну, не поедет телега с квадратными колесами — хоть в 21 веке, хоть в 19-м, хоть при фараонах, — что в нее ни запрягай! Впрочем, под конец статьи это достаточно признает и БСЭ. Заодно косвенно отвечая на вопрос — почему же потерпела поражения Парижская Коммуна: «В. И. Ленин, высоко ценивший личные революционные качества Бланки и многих его соратников, критиковал бланкистские догмы и давал решительный отпор клеветническим попыткам врагов большевистской партии поставить знак равенства между её тактикой и бланкизмом». Накануне Великой Октябрьской социалистической революции Ленин писал:
«Восстание, чтобы быть успешным, должно опираться не на заговор, не на партию, а на передовой класс. Это во-первых. Восстание должно опираться на революционный подъем народа. Это во-вторых. Восстание должно опираться на такой переломный пункт в истории нарастающей революции, когда активность передовых рядов народа наибольшая, когда всего сильнее колебания в рядах врагов и в рядах слабых половинчатых нерешительных друзей революции. Это в-третьих. Вот этими тремя условиями постановки вопроса о восстании и отличается марксизм от бланкизма». (Полн. собр. соч., 5 изд., т. 34, с. 242-43)
***
Что тут сказать — воистину гениальные формулировки. Отчего нередко используются и нашими врагами — в частности, в методичках по проведению «цветных мятежей» в интересах глобалистов. Но в отношении Парижской Коммуны, даже без учета ее просто чудовищной ограниченности в желании проведения действительно социалистических реформ, три вышеприведенных пункта ленинской теории революции вполне достаточны, чтобы понять причины краха этого революционного выступления.
Итак, первое — необходимость опоры даже не на передовую партию (которой, единой, тоже не было тогда и в помине) — но на передовой класс. Да, парижские рабочие действительно были в целом революционными. Но называть их «главной движущей силой революции» не приходится. Потому что ею были прежде всего… солдаты Национальной гвардии, отказавшиеся подчиняться центральному правительству Тьера! Причем по причине, весьма далекой от возвышенно-романтических идеалов «построения нового лучшего общества». Просто Тьеру удалось, наконец, заключить мир с разбившими наголову французскую армию пруссаками — и теперь ему предстояло демобилизовать большую часть вооруженных сил:
Во-первых, потому, что на этом настаивали победители, намеренные оставаться во Франции до тех пор, пока им не будет выплачена немаленькая контрибуция в 5 миллиардов франков.
Во-вторых, денег в разоренном бюджете страны категорически не хватало — и тратить их на содержания полков и дивизий, которых в ближайшем обозримом будущем не планировалось использовать по прямому назначению, в бою, было просто безумно расточительно.
В Красной Армии ведь после Великой Победы была проведена серьезная демобилизация, сравнимая с ней была повторена и при Хрущеве. Просто в Стране Советов всегда требовались рабочие руки, — а вот в том же Париже, еще не отошедшем от многомесячной осады, наблюдался колоссальный кризис, безработица. Пусть и не самое высокое жалованье нацгвардейца — для сотен тысяч вступивших в «гвардию» в период боевых действий оставалось единственным средством для существования. Отсюда и резкая реакция этих людей на попытку их разоружить. Из-за чего последующие события стали разительно напоминать Февральскую революцию 1917 года в России — главной движущей (решающей, во всяком случае) силой которой стали солдаты резервных полков близ Петрограда. С той лишь разницей, что они спасали свою жизнь, не желая отправляться воевать на фронт, — а парижские гвардейцы спасли свой, пусть и небольшой, но единственный доступный «кусок хлеба» в виде жалованья. Такие же «экономические» мотивы к возмущению имели и многие тоже отнюдь не только пролетарии французской столицы — съемщики 600 с лишним тысяч домов и квартир, мелкие и средние буржуа. Которым, соответственно, прекратили введенные в период войны льготы на оплату жилья — и отсрочку на взятые кредиты. Эдакий «военный коммунизм» периода Второй империи, — закономерно прекращенный после наступления мира. Так что да — возмущение парижан было почти всеобщим. Вот только далеко не все из них желали коренного изменения социально-экономических отношений в духе не то что коммунизма, но даже социализма.
Потому и реальные меры, которые успел (или захотел?) внедрить Совет Коммуны, были довольно-таки куцыми. Например, запрет на ночную работу в пекарнях, который по понятным причинам — людям нужен свежий хлеб уже с утра — не вводился даже в СССР, просто вводилась ночная смена. Пенсии ветеранам и инвалидам войны? Ну, так этот институт худо-бедно существовал в стране и раньше. А вот, например, передача предприятий работающим на них коллективам допускалась лишь в случае бегства собственников. Что мало похоже на социализм — лишь на элементы «мобилизационной экономики», нередко используемые в военное время даже и очень далекими от социалистических идей правительствами. Разве что в Париже было провозглашено отделение церкви от государства — ну, так это имело место и в период вполне себе буржуазной по духу Первой французской революции. Но это уже больше из духовной, а не материальной сферы…
***
Второй и третий пункт ленинской теории восстания в применении к событиям весны 1871 года можно рассматривать вместе. Ибо ни «революционного подъема народа» — всей Франции, а не только Парижа, ни «растерянности в стане его врагов» в это время однозначно не наблюдалось. Да, настроения в стране, потерпевшей тяжелейшее военное поражение, были далеко не радужными, — но, в целом, провинция однозначно была за выбор хоть какой-то стабильности и мира вместо «войны до последнего француза». Особенно после гибели четверти миллиона и плена вдвое большего числа кадрового состава французской армии, — после чего в ее рядах остались преимущественно «профессионалы», подобные парижских нацгвардейцам — либо необученный свежемобилизованный «молодняк». Собственно, именно поэтому Тьер медлил с началом силового подавления парижского восстания, — не желая подтягивать из провинции к имевшимся у него 25 тысячам войск подразделения, боеспособные больше лишь на бумаге. Предпочитая дождаться выполнения канцлером Бисмарком обещания освободить для себя несколько десятков пленных французских солдат и офицеров — куда более опытных, чем имеющиеся в распоряжении его правительства. И лишь получив их к маю, пошел в атаку.
А так, чисто в политическом плане Франция на выборах начала 1871 г. почти две трети голосов отдала за явных или тайных монархистов. Это несмотря на то, что монархия Наполеона III, попавшего в плен при Седане, была свергнута еще в сентябре 1870 года. И тоже — преимущественно лишь парижанами. Адольф Тьер же, опытный политик (ранее 3 раза занимавший премьерский пост!) избран в парламент сразу на 20 с лишним участках (его там включили в партийные списки), — а потом был избран и временным президентом (и одновременно главой правительства) тоже внушительным числом депутатов. Тем самым получив очень солидную легитимность от населения именно что всей Франции, — а не только от ее столицы. Кстати, в несколько крупных городах после событий в Париже тоже пытались провозгласить коммуны. Но максимальный срок их жизни не превышал 11 дней — сотен тысяч недовольных нацгвардейцев там расквартировано не было, а без них якобы «массовые пролетарские восстания» как-то не получались. Даже с учетом растерянности нанесенным Франции поражением «силовиков» и военных.
***
Так что с учетом вышесказанного, анализ того, что приводят в качестве «причин поражения восстания», в том числе и со ссылками на мнение «классиков», могут нередко вызвать разве что грустную улыбку. Например:
а) Отсутствие единой революционной партии пролетариата как вождя и руководителя восстания. (Ну да — особенно с учетом того, что этой «единой партии» тогда не было даже на уровне Интернационала, в котором работали и Маркс с Энгельсом.)
б) Отказ от немедленного похода на Версаль после 18.03.1871 г., чтобы добить и разгромить силы буржуазного правительства в удобный для этого момент. (Ну, дойти-то до Версаля коммунары может быть и смогли бы. Но не факт, что Тьер бы их там ждал, чтобы его вздернули на виселицу. Новоизбранный парламент, например, преспокойно работал в приморском Бордо — и если бы туда переехало и правительство, менее опасным для Коммуны оно бы не стало.)
в) Нерешительность и недопустимое для революционеров благородство в борьбе с контрреволюцией и её агентами; пролетариат Парижа проявил излишнее великодушие к своим врагам, он старался морально повлиять на контрреволюционеров и буржуазию, переубедить их, пренебрегая чисто военными действиями в гражданской войне. (Да, главная причина неудач в военной сфере — это откровенный саботаж парижанами возложенной на них Советом всеобщей воинской обязанности! Когда даже из почти 200 тысяч бойцов Национальной гвардии на фронте против войск Тьера реально находилось максимум 18-20 тысяч — это полный… звиздец. Потому что ходить с красными бантами это одно, — а рисковать собственной жизнью — совсем другое. И сделать из «диванного» патриота храброго солдата невозможно никакими репрессиями.)
г) Недооценка важности тесной связи с крестьянством, тогда как правительство Тьера в борьбе с Коммуной смогло опереться не только на поддержку всей буржуазии и помощь германских интервентов, но и на одураченное крестьянство. (Ну да, особенно если учесть то, что французское крестьянство, как и в России перед революцией, было преимущественно не батраками, а хоть и мелкими, но собственниками. То есть — той же буржуазией. Компенсировать мелкобуржуазные настроения которой даже большевикам удалось только к середине 30-х минимум — за счет массовой коллективизации.)
д) Половинчатость мероприятий против буржуазной частной собственности, отказ от захвата Французского банка и т. п. (Ну, об этом уже много говорилось выше. «Черного кобеля не отмоешь добела», — а мелкобуржуазный по сути Совет якобы «пролетарской» Парижской Коммуны заставить проводить последовательные социалистические преобразования тоже было невозможно.)
е) Военные ошибки прежде всего, общая оборонительная стратегия Коммуны; медлительность деятелей Коммуны позволила версальскому правительству при поддержке международной реакции, прусской военщины собрать все тёмные силы и подготовиться к кровавой майской неделе.
***
Вот об этих военных ошибках, — увы, без кавычек — хочется поговорить подробнее. Длинная цитата из неомарксистого сайта:
Первым декретом Коммуны от 29.03.1871 г. был декрет об упразднении постоянной армии, этого важнейшего орудия власти буржуазии, и замене её вооружённым народом, национальной гвардией. В декрете говорилось:
«Парижская Коммуна постановляет:
Рекрутский набор отменяется.
Никакая вооружённая сила, кроме национальной гвардии, не может быть создана в Париже или введена в него.
Все пригодные к службе граждане входят в состав национальной гвардии».
Первоначально служба была добровольной. В гвардию вступали в основном рабочие и мелкая буржуазия. С апреля 1871 г. был изменён принцип комплектования и структура гвардии. Служба была объявлена обязательной для всех граждан в возрасте от 19 до 40 лет. Гвардия была разделена на две части — полевые войска, где служили гвардейцы в возрасте от 19 до 35 лет, и гарнизонные войска, где служили трудящиеся в возрасте от 35 до 40 лет. В распоряжении Коммуны было много артиллерии — 1 740 пушек и митральез. Было хорошо поставлено и инженерное дело: имелось 5 бронепоездов, речная флотилия и воздухоплавательный отряд. Общая численность национальной гвардии составляла 168 500 человек, из которых непосредственно в боевых действиях участвовало около 60 000 человек. (Но на фронте все равно было не более 18-20 тысяч!)
Генерал Бурнелли писал:
«Военная организация Коммуны была более всесторонней, чем это обычно думают. Правда, эффективность различных видов оружия не соответствовала обычно принятым соотношениям, но всякий вид оружия, взятый сам по себе, был организован достаточно серьёзно. Больше того, все виды служб, которые обычно составляют регулярную армию, были представлены и функционировали…»
***
Вот только на фоне такого изобилия эффективно воевать у парижан отчего-то не получалось. Выше уже не раз говорилось, что военным руководителям коммуны постоянно вменяют промедление с атакой на Версаль в первые дни восстания. Да, спору нет, ни 18, ни 26 марта, после выборов Совета, Национальная гвардия на «цитадель» правительства Тьера не двинулась. Ну, так она сделала это всего лишь чуть позже, — когда его силы тоже были еще отнюдь не ахти. Они, собственно, даже в дни разгрома Коммуны в конце мая 1871 года не превышали 130 тысяч «штыков» — в сравнении с первоначальным почти 200-тысячным контингентов нацгвардейцев. Который же вроде бы должен был еще и увеличиться в несколько раз — ведь каждый парижанин от 18 до 40 должен был быть призван туда в случае опасности? Вот только толп желающих взять винтовку что-то не наблюдалось, — а принудительную «бусификацию» тогда, похоже, еще не изобрели. Снова цитата:
«3 апреля войска коммунаров двинулись к Версалю тремя отрядами, Бержере и Флуранса, Эда и Дюваля. Командование гвардии намеревалось атаковать Версаль одновременно с севера, востока и юго-востока. Но наступление было начато без должной подготовки, единого командования не было. Войска не имели точного плана и конкретных задач, давались лишь общие указания: “Идти вперёд!”. — В результате поход Коммуны на Версаль окончился неудачей».
Тут уже, вспоминая популярный мем: «Нет слов — одни междометия». Притом что командовали войсками бывшие старшие офицеры Российской императорской армии Ярослав Добмровский и Валерий Врублевский. Правда, изменившие присяге, — и примкнувшие к польским мятежникам в 1862 году, — но тем не менее получившие хорошее военное образования и опыт военные. Для которых посылать в бой штурмовые колонны — без разведки, без четко поставленных задач — это уже, кажется, «дно». Хотя — нет! «Когда мы думали, что достигли дна — снизу постучали!». Еще один перл о «героизме и боеспособности» армии Парижской Коммуны: «21 мая передовые части версальских войск по сигналу своего агента, находившегося в Париже, проникли в город через ворота Сен-Клу, которые по неопытности не охранялись коммунарами. У рабочих не оказалось под рукой резервов, чтобы ликвидировать этот успех врага. Воспользовавшись тактической слабостью и просчётом коммунаров, буржуазия захватила ещё несколько ворот». — В других симпатизирующих коммунарам источниках этот эпизод списывается даже не на «агента», а некоего «предателя», коварно сообщившего «версальцам» о никем не охраняемых воротах столицы. Хотя, думается, дело обстояло гораздо проще — и вместо мифических «предателей» и зловредных «агентов» командиры войск Тьера просто вели положенную любым уважающим себя военным регулярную разведку. А то и просто опрашивали выходивших из Парижа горожан:
— Ну как там, месье (или мадам) — у ворот Сен-Клу военных много?
— Да я что-то ни одного и не видел…
После чего уточнить обстановку и выбрать направление главного удара — дело уровня если не взводного, то максимум батальонного командира, не говоря уже о генералах. В то время как «генералам революционной армии» Домбровскому и Валевскому, при наличии у них хотя бы капли офицерской чести, после такого — по справедливости надо было бы пустить себе пулю в лоб. Пусть даже предварительно расстреляв тех, кто умудрился оставить важнейший городской «КПП» без малейшего надзора. Но, похоже, у один раз изменивших присяге свои собственные, весьма специфические понятия и об офицерской чести, и об обязанностях и ответственности командира…
***
После всего вышеперечисленного «театра абсурда» нижеизложенное мнение может вызвать разве что нервный смех: «Коммуна оказалась в гибельном положении, потеряв оперативный простор и будучи заперта в пределах города. Париж быстро покрылся баррикадами. Защитники каждой баррикады проявляли невиданную храбрость и мужество, но в целом Коммуна была вынуждена перейти к обороне, которая есть смерть восстания». Потому что, не умаляя действительно настоящее мужество защитников баррикад, и вправду преимущественно рабочих, а не пошедших в Нацгвардию лишь за пайком мелкобуржуазных элементов и «люмпенов», размышлять об «обороне — как смерти восстания» как-то уже совсем, хм, нелогично. Потому что с армией, способной из минимум 168 тысяч списочного состава, выставить на передний край от силы 18 тысяч солдат, командиры которой могут оставить без караула стратегически важные городские ворота, думать о каком-то «наступлении» — просто самоубийство. Да таким «воякам» хоть бы в обороне как-то отсидеться! Два месяца на которую им и предоставил Тьер — желающий бить наверняка, а не положить своих бойцов в кровопролитных штурмах. Так что в итоге собственно городские бои проходили лишь в течении недели — с 21 по 28 мая. Которую недаром назвали «кровавой» — из-за огромного числа жертв боев и последующих расстрелов, часто без суда, версальцами коммунаров. Ведь последние были в глазах солдат Тьера лишь мятежниками, выступившими против законно избранной власти всей Франции, да еще и в период иностранной оккупации. Так что жалость к плененным восставшим проявлялась редко — число только убитых среди них оценивается до 30-40 тысяч убитых в бою и расстрелянных... Это не считая осужденных в тюрьму и на каторгу. В самом деле, ведь даже такой убежденный республиканец и гуманист, всемирно известный и ныне писатель Виктор Гюго, писал в своем письме из Бельгии от 21 апреля 1871 года:
«Коммуна — хорошее дело, которое делается плохо… Вызвать конфликт в такой час! Развязать гражданскую войну вслед за войной с внешним врагом! Не дождаться даже момента, когда уйдет враг! Развлечь победившую нацию самоубийством нации побежденной! Дать возможность Пруссии, этой империи, этому императору, любоваться зрелищем цирка зверей, пожирающих друг друга, и этот цирк — Франция! Вне зависимости от той или иной политической оценки, не предрешая вопроса о том, кто прав и кто виноват, преступление Восемнадцатого марта заключается именно в этом».
Что ж, память героев Парижской Коммуны, отдавших свою жизнь за освобождение от эксплуатации человека человеком, недаром доселе почитается всеми прогрессивными силами в мире. Хотя важнейшей причиной их поражения и гибели стали чудовищные ошибки их руководства, продемонстрировавшего урок на целые века — как не надо делать революцию…
Оценили 5 человек
8 кармы