Время колокольчиков. - Azad

«Перегудом-перебором

Да я за разговорами

Не разберу, где Русь,

Где грусть.

Нас забудут да не скоро,

А когда забудут

Я опять вернусь…

(А. Башлачев. «Сядем рядом» .)

… С наступлением темноты к котельной, стоящей у старой школы потихоньку начинал подтягиваться народ. Подростки и молодежь постарше. Из летящих мокрых снежных хлопьев возникали человеческие фигуры. Подходили по двое, по трое. Оглядывались, словно ища кого-то, здоровались. Кто-то проходил вовнутрь, кто-то оставался покурить у входа.

— Эй, куда прешь? Я тебя не знаю.

— Смуглый, ты что, это же Валек. Свои.

— Извини.

— Здорово Федос… Как оно?

Алиса, помахав рукой, протиснулась сквозь толпу собравшихся.

— Славка, привет. Баська и ты тоже? Вы то, как тут?

Та кого она назвала Славкой, отряхнула налипший снег с длинной русой косы.

— Лиска, привет. Да вот, Бася, кассету покажи. Ну а Темку с Тошкой помнишь?

— Еще бы. Тех, кто меня на коняшке катал. — Алиса, улыбнулась и потрепала по голове тринадцатилетнюю девочку, стоявшую рядом с парнем и испуганно оглядывающуюся вокруг. — Здравствуй, Нюрыч. Проходите.

Неожиданно послышался возмущенный крик Мику.

— Вы… Какого хера? Апач, смотри кто, сука, приперся?

— Чего орешь? Опаньки… Чего забыли тут, давно не получали?

Невысокий парень ткнул в спины пришедших с ним.

— Да тихо ты, не шуми, мы уже уходим. И не бойтесь, не заложим.

Подошедшая к ним Алиса, прищурясь посмотрела и только хмыкнула.

— Как челюсть, не болит?

— Нормально, блядь… — парень сунул руку за отворот куртки.

— Лучше не надо. Не уйдете ведь живыми.

Тот вытащил из-за пазухи кассету.

— Вот. А ты что подумала?

— Неважно. Ладно, пусть проходят. И учти Лерочка, я лично за вами пригляжу.

— Ольга… Дмитриевна… Ты-то чего тут забыла? С пионерской комнатой перепутала?

— Не Ольга я. Дженис меня зовут. Пустишь?

— Не хрена не понятно, но заходи, раз в гости пришла… Дженис? Слушайте, а Седой ведь что-то говорил про это. Помните?

… Помещение тем временем заполнялось.

— Окошко откройте.

— Осторожней, провода не зацепи. Джордж, куда микрофон? Раз, раз, раз… Проверка… Нормально.

Седой сел на табуретку, огляделся.

— Все собрались вроде? Ну, вообщем мы тут попоем немного. Не филармония конечно. Курить можно, но лучше на улице. Кому приспичит, вон, типа, удобства или за угол…

Неожиданно дверь открылась. Раздался чей-то испуганный вскрик. На пороге стоял мужик в милицейской куртке и недоуменно смотрел на собравшихся. Один из подростков вскочил с места.

— Народ… Я… Папа! Ты чего тут?

— Чего? Это я тебя спросить должен. Значит это ты на дне рождения, да? И младший с тобой? — мужик глянул поверх голов. — Азад… Что тут происходит? А микрофон зачем? Концерт устроили что ли?

— Типа того. Ты один пришел? Просто для спокойствия.

Мужчина только пожал плечами, мол, а кого ты еще хотел увидеть?

— Ну, это ладно. Слушайте… А домой бы позвонить, сказать, что все нормально. Можно, разрешите?

— Конечно. Телефон на столе. Пропустите человека. И тихо там.

Протиснувшись к столу, мужчина снял трубку, набрал номер.

— Таня… Это я. Они тут на дне рождении. Да из другого района пацан. Ты не волнуйся, я с ними буду, прослежу, чтобы… Слушай, ты же меня знаешь. Поэтому ложись спать спокойно. Посидим да придем. Отбой.

Он повернулся.

— Где мне сесть можно? Смуглый, подвинься.

Тот было напрягся, но только махнул рукой.

… — Ну что начнем?

«Я потом расскажу тебе, Родина.

Я потом расскажу тебе все, Родина.

А сейчас я попою лучше, Родина, —

Мне честнее так по жизни танцуется.

Я потом расскажу тебе, Родина,

Как плясал, как летал над ромашками,

Как свисал над березовой пропастью,

Как любил за окном ночкой до зари.

Я потом расскажу тебе, Родина.

Я потом расскажу тебе все, Родина.

А сейчас я попою лучше, Родина, —

Мне честнее так верить тебе, милая.

Я потом расскажу тебе, Родина, —

И не надо меня исповедовать,

И не надо меня излечивать,

И не надо, уймись — покалечишь ведь.

Не уроды мы, просто все разные,

Звери, птицы, и лес у нас сказочный,

А кто полезет со всеобщею правдою

Просвещать, так нарвется ж, бедный, на обрез.

И полетят клочки по закоулочкам,

И запылают ограды и маковки,

И в книгах всех вавилонских библиотек

Не найдут вороны умные про нас ничего.

Так и уйдем в лес никем не опознанными,

И зарастут буреломом тропинки все,

А вы останетесь… И только бабочки

Будут плясать да летать над ромашками

Ты прости меня, глупая Родина,

Я потом расскажу тебе все, Родина.

А сейчас я попою лучше, Родина,

Про то, как пляшут над пропастью бабочки.

Ниже ада, выше рая бабочки,

Ниже рая, выше ада бабочки.»

— Смуглый… Это что сейчас было?

— Слышь мент… Ты помолчи лучше и сигарету дай. И молчи…

… «Говорила мне звезда про любовь

Да про острый серп, что сердцу беда

Да про белый неземной огонек

Да про выбор мой, что был навсегда

Ох, не виновен я, я участвовал в войне, я был телом для штыка

Ох, да не легче мне, если тает в синем небе затаенная река

Да напомнит мне о снеге из иного далека

Стая воронов, стая воронов тучка черная

Ох, невиновен я, ох, да не легче мне

Говорила мне звезда про войну

Да про черный луч, что сердце кольнет

Да про бедную родную страну,

Что победа за ненастьем грядет

О, не виновен я, я участвовал в войне, я был телом для штыка

Ох, да не легче мне, если тает в синем небе затаенная река

Да напомнит мне о снеге из иного далека

Стая воронов, стая воронов — тучка черная

Ох, невиновен я, ох, да не легче мне…»

Седой выдохнул.

— Сейчас песня длинная будет. Отвлекусь немного. — Он встал, перешагивая через чьи-то ноги, подошел к топкам, взял лопату. Закончив кидать уголь, вернулся к табурету, взял гитару.

«Как горят костры у Шексны — реки

Как стоят шатры бойкой ярмарки

Дуга цыганская да ничего не жаль

Отдаю свою расписную шаль

А цены ей нет — четвертной билет

Жалко четвертак — ну давай пятак

Пожалел пятак — забирай за так расписную шаль

Все, как есть, на ней гладко вышито, гладко вышито мелким крестиком.

Как сидит Егор в светлом тереме

В светлом тереме с занавесками

С яркой люстрою электрической

На скамеечке, крытой серебром, шитой войлоком

Рядом с печкою белой, каменной, важно жмурится,

Ловит жар рукой.

На печи его рвань-фуфаечка

Приспособилась

Да приладилась дрань-ушаночка

Да пристроились вонь-портяночки в светлом тереме

С занавесками да с достоинством

Ждет гостей Егор.

А гостей к нему — ровным счетом двор.

Ровным счетом — двор да три улицы.

— С превеликим Вас Вашим праздничком

И желаем Вам самочувствия,

Дорогой Егор Ермолаевич,

Гладко вышитый мелким крестиком

Улыбается государственно, выпивает он да закусывает

А с одной руки ест соленый гриб,

А с другой руки — маринованный

А вишневый крем только слизывает,

Только слизывает сажу горькую, сажу липкую.

мажет калачи — биты кирпичи.

Прозвенит стекло на сквозном ветру

Да прокиснет звон в вязкой копоти

Да подернется молодым ледком

Проплывет луна в черном маслице

В зимних сумерках

В волчьих праздниках

Темной гибелью

Сгинет всякое Дело Божие.

Там, где без суда все наказаны

Там, где все одним жиром мазаны

Там, где все одним миром травлены.

Да какой там мир — сплошь окраина

Где густую грязь запасают впрок

Набивают в рот

Где дымится вязь беспокойных строк

Как святой помет

Где японский бог с нашей матерью

Повенчалися общей папертью.

Образа кнутом перекрещены

— Эх, Егорка ты, сын затрещины!

Эх, Егор, дитя подзатыльника,

Вошь из-под ногтя — в собутыльники.

В кройке кумача с паутиною

Догорай, свеча!

Догорай, свеча — хуй с полтиною!

Обколотится сыпь-испарина,

И опять Егор чистым барином в светлом тереме, с занавесками

Все беседует с космонавтами,

А целуется — с Терешковою, с популярными да с актрисами —

Все с амбарными злыми крысами.

— То не просто рвань, не фуфаечка, то душа моя несуразная

Понапрасну вся прокопченная,

Нараспашку вся заключенная…

— То не просто дрань, не ушаночка, то судьба моя лопоухая

Вон — дырявая, болью трачена,

По чужим горбам разбатрачена…

— То не просто вонь — вонь кромешная

То грехи мои, драки-пьяночки…

Говорил Егор, брал портяночки.

Тут и вышел хор да с цыганкою,

Знаменитый хор Дома Радио

И Центрального телевидения,

Под гуманным встал управлением.

— Вы сыграйте мне песню звонкую!

Разверните марш минометчиков!

Погадай ты мне, тварь певучая,

Очи черные, очи жгучие,

Погадай ты мне по пустой руке,

По пустой руке да по ссадинам,

По мозолям да по живым рубцам…

— Дорогой Егор Ермолаевич,

Зимогор ты наш Охламонович,

Износил ты душу

Да до полных дыр,

Так возьмешь за то дорогой мундир

Генеральский чин, ватой стеганый,

С честной звездочкой да с медалями…

Изодрал судьбу, сгрыз завязочки,

Так возьмешь за то дорогой картуз

С модным козырем лакированным,

С мехом нутрянным да с кокардою…

А за то, что грех стер портяночки,

Завернешь свои пятки босые

В расписную шаль с моего плеча

Всю расшитую мелким крестиком…

Поглядел Егор на свое рванье

И надел обмундирование…

Заплясали вдруг тени легкие,

Заскрипели вдруг петли ржавые,

Отворив замки Громом-посохом,

В белом саване Снежна Бабушка…

— Ты, Егорушка, дурень ласковый,

Собери-ка ты мне ледяным ковшом

Да с сырой стены, да с сырой спины

Капли звонкие да холодные…

— Ты подуй, Егор, в печку темную,

Пусть летит зола, пепел кружится,

В ледяном ковше, в сладкой лужице,

Замешай живой рукой кашицу

Да накорми меня — Снежну Бабушку,

Да накорми меня — свою Снежну Бабушку…

Оборвал Егор каплю-ягоду,

Через силу дул в печь угарную.

Дунул в первый раз — и исчез мундир,

Генеральский чин, ватой стеганый.

И летит зола серой мошкою да на пол-топтун да на стол-шатун,

На горячий лоб да на сосновый гроб.

Дунул во второй — и исчез картуз

С модным козырем лакированным…

Эх, Егор, Егор! Не велик ты грош, не впервой ломать.

Что ж, в чем родила мать, в том и помирать?

Дунул в третий раз — как умел, как мог,

И воскрес один яркий уголек,

И прожег насквозь расписную шаль,

Всю расшитую мелким крестиком.

И пропало все. Не горят костры,

Не стоят шатры у Шексны-реки

Нету ярмарки.

Только черный дым тлеет ватою.

Только мы сидим виноватые.

И Егорка здесь — он как раз в тот миг

Папиросочку и прикуривал,

Опалил всю бровь спичкой серною.

Он, собака, пьет год без месяца,

Утром мается, к ночи бесится,

Да не впервой ему — оклемается,

Перемается, перебесится,

Перебесится и повесится…

Распустила ночь черны волосы.

Голосит беда бабьим голосом.

Голосит беда бестолковая.

В небесах — звезда участковая.

Мы одни не спим.

Пьем шампанское.

Пьем мы за любовь

За гражданскую.

Пьем мы за любовь,

А еще за гражданскую… “

… В котельной стояла мертвая тишина.

— Валерка, что с тобой?

Парень, что сцепился с Алисой, потряс головой.

— Как он такое петь может? Такую боль в себе…

Сидящая рядом Ольга только вздохнула.

— Они ведь живут с этим.

— Кто они тогда?

… — А следующая песня для моей дочери, моей донечки. Я люблю тебя.

» Как ветра осенние подметали плаху

Солнце шло сторонкою да время — стороной

И хотел я жить, и умирал — да сослепу, со страху

Потому, что я не знал, что ты со мной

Как ветра осенние заметали небо

Плакали, тревожили облака

Я не знал, как жить — ведь я еще не выпек хлеба

А на губах не сохла капля молока

Как ветра осенние да подули ближе

Закружили голову, и ну давай кружить

Ой-ей-ей, да я сумел бы выжить

Если б не было такой простой работы — жить

Как ветры осенние жали — не жалели рожь

Ведь тебя посеяли, чтоб ты пригодился

Ведь совсем неважно, от чего помрешь

Ведь куда важнее, для чего родился

Как ветра осенние уносят мое семя

Листья воскресения да с весточки — весны

Я хочу дожить, хочу увидеть время

Когда эти песни станут не нужны.

Я хочу дожить, хочу увидеть время

Когда эти песни станут не нужны.

Да я не доживу, но я увижу время

Когда эти песни станут не нужны. «

Ульянка подойдя, уткнулась ему в колени.

— Папа…

Седой погладил ее по голове, повернулся.

— Лиска, петь будешь?

Она кивнула.

— Да, сейчас. Ты отдохни пока.

— Что споешь? Новое?

— Да, вчера увидела. Костя, Мику, Уля…

Та оторвалась от Седого.

— Ой, а где эти… барабанчики мои. Вот же они хорошенькие. — Она погладила бонги. — Давайте.

Алиса вышла к микрофону.

«По перекошенным ртам, продравшим веки кротам,

Видна ошибка ростка.

По близоруким глазам, не веря глупым слезам,

Ползет конвейер песка.

Пока не вспомнит рука, дрожит кастет у виска,

Зовет косая доска.

Я у дверного глазка, под каблуком потолка.

У входа было яйцо или крутое словцо.

Я обращаю лицо.

Кошмаром дернулся сон.

Новорожденный масон

Поет со мной в унисон.

Крылатый ветер вдали верхушки скал опалил,

А здесь ласкает газон

На то особый резон.

На то особый отдел,

На то особый режим,

На то особый резон.

Проникший в щели конвой заклеит окна травой,

Нас поведут на убой.

Перекрестится герой, шагнет раздвинутый строй,

Вперед, за Родину в бой!

И сгинут злые враги, кто не надел сапоги,

Кто не простился с собой,

Кто не покончил с собой,

Всех поведут на убой.

На то особый отдел,

На то особый режим,

На то особый резон…»

Она постояла, молча, опустив голову.

— ОООООО!..

» Ох, дело за полночь…

Ох, раным рано.

Море-глаза полны

Слезою пьяной.

Звон-слова, сон-трава, зелье чертово…

Сквозь боль выпрямлялись застывшие кости,

Сквозь боль разрывали казенные цепи,

Сквозь боль раскрывались невольники-крылья,

Сквозь боль поднимали до самого неба…

Под звон колоколен пылали костры,

Дымились суставы от жаркого бега,

И новым обманом случались мосты

До самого неба…

Раздувал ветер пламя гордое,

Завывал, летел смерчем-вороном, —

Лесом, болотами, черными тропами,

Диких да певчих звал…

Узнавший свободу узнает любовь!

Принявшие смерть да не примут за небыль.

Смотрите наверх, да поможет вам Бог! —

До самого неба…

Ох, кому ж ты теперь горе выплачешь…

Ох, к кому пойдешь успокоиться…».

«Красный пояс вокруг небес,

Темный поезд, пронзивший лес,

И ночь без огня.

Мертвый холод и белый снег,

Острый голод и быстрый бег,

Сухие глаза, без дна, без дна,

И долгая ночь без сна, без сна.

Я дарю их, я дарю на счастье.

Горький сахар, огонь воды,

Утро страха и день беды,

Шаг в темноту.

Поцелуи холодных стен,

Крики боли и вой сирен.

Сухие глаза, без дна, без дна,

И долгая ночь без сна, без сна.

Ты возьми их, ты возьми на счастье.

Я сотру следы на камне,

Их тебе не отыскать.

И снова то, что есть

Останется с тобой.

И то что будет,

Все оставлю я тебе на счастье,

Все оставлю я тебе на счастье.

Сухие глаза, без дна, без дна,

И долгая ночь без сна, без сна.

Я сотру следы на камне,

Их тебе не отыскать.

И то, что будет,

Все оставлю я тебе на счастье…

Поцелуи холодных стен…

Крики боли и вой сирен…»…

В тишине был слышен только чьи-то всхлипывания. Алиса зажмурилась.

— АААААА! — то ли плач, то ли вой…

» На небе вороны, под небом монахи,

И я между ними, в расшитой рубахе.

Лежу на просторе, светла и пригожа.

И солнце взрослее, и ветер моложе.

Меня отпевали в громадине храма.

Была я невеста, Прекрасная Дама.

Душа моя рядом стояла и пела,

Но люди, не веря, смотрели на тело.

Судьба и молитва менялись местами.

Молчал мой любимый, и крестное знамя

Лицо его светом едва освещало.

Простила его, ему все прощала.

Весна, задрожав от печального звона,

Смахнула три капли на лико иконы,

Что мирно покоилась между руками.

Ее целовало веселое пламя.

Свеча догорела, упало кадило,

Земля, застонав, превращалась в могилу.

Я бросилась в небо за легкой синицей.

Теперь я на воле, я — белая птица.

Взлетев на прощанье, смеясь над родными,

Смеялась я, горя их не понимая.

Мы встретимся вскоре, но будем иными,

Извечная Воля, зовет меня Стая.»

— Лиска, не надо. — Крикнула, побледнев, Славка. — Пожалуйста, не надо, прошу тебя.

Алиса только горько улыбнулась.

— Ты же сама все знаешь.

Смуглый откинул голову назад, прикрыл глаза. Женя обняла его.

— Леша…

— Ястреб клекочет, в небо меня зовет. Скоро уже… Прости, любимая.

… Седой снова подбросил угля, вернулся, взял гитару…

«Как из золота ведра каждый брал своим ковшом

Все будет хорошо, ты только не пролей.

Страшно, страшно, да ты гляди смелей, гляди да веселей.

Как из золота зерна каждый брал на каравай

Все будет хорошо, велика казна.

Только, только, ты только не зевай, бери да раздавай.

Но что-то белый снег в крови, да что-то ветер за спиной.

Всем сестрам — по любви, ты только будь со мной

Да только ты живи.

Только не бывать пусту, ой да месту святому.

Всем братьям — по кресту виноватому.

Только, только подмоги не проси, прими и донеси.

И поутру споет трубач песенку твоей души,

Все будет хорошо, только ты не плачь

Скоро, скоро, ты только не спеши… Ты только не спеши…»

— Пап, ты что, не понравилось?

— Песенки попеть, да…

… « В русском поле растет поебень-трава

Поебень-трава

Постели мне постель, спой мне песню про ямщика,

Уложи меня спать-забывать,

Грудь в крестах, в кустах голова,

Мертвой воды налей в граненый стакан.

В русском поле растет поебень-трава,

Выше пояса плещется поебень-трава.

Ничего не страшно отныне мне,

На губах моих ржа, я дую в дуду,

По земле раскисшей иду-пойду,

Много белых грибов уродило в этом году

Говорила бабка — это к войне.

В русском поле растет поебень-трава,

Хорони меня в поебень-траве,

Мертвая вода течет в головах,

Черноземом становится человек.

Забывай меня, забывай меня, забывай.

В русском поле растет поебень-трава…»

… — Ну, хватит на сегодня. Спасибо что пришли.

» Отвори окно, да разлей вино,

Раздавай на всех, хоть в глазах темно

Не видать, где кто, кто чужой, кто свой

Хочешь — песни пой, а хочешь — волком вой.

Завертись волчком, угоди на всех.

Загляни в глаза, да обидный смех

Обожжёт огнём, защемит в груди

Отряси, как снег, что с сапог твоих.

По избе водой талой стелется

Али слёзы то льёт метелица

По мечте твоей, что как свет в ночи.

Показалось раз, да ищи свищи.

Ой, не тужи, браток. Аль не верится

Перебьётся всё, перемелится.

Да не сбудется, вишь, огонь погас

Что фортуна-мать позабыла нас.

Вставай. давай, вставай.

Вставай, нас всё равно не пустят в рай.

Не засыпай

Не засыпай.

Снег да степь кругом, ты смотри не спи.

Летним солнышком замутит мозги

Только стынет жар от немой тоски

Да под снегом тем не сыскать пути.

Эх, на лихом коне под закат уйти

Девку красную завести в кусты.

Встать бы в полный рост во спасение

Да горбатый я от рождения.

Шапку набекрень, да фуфайку в снег

Топором хлещи, только кровь на снег

Оборвался свет, даже ветер стих

Только зря ведь всё, не окончен стих.

Вставай. давай, вставай.

Вставай, нас всё равно не пустят в рай.

Не засыпай.

Не засыпай…»

Группа «Azadi» акустический концерт «Кочегарка».

«Такие дела, брат, любовь…»

… Выйдя из котельной, останавливались, переводя дух, закуривали…

— Пап, ты это… Матери не говори.

— Да не волнуйся, не скажу. Только потом дашь послушать еще.

— Кто куда? Я двоих могу вписать.

— Давайте с нами…

— Майк, вы…

— Да мы сейчас, уберем. Часть с собой прихватим и к Джорджу. У него и впишемся. Остальное днем заберем. Сашка, ты с нами?

— Женя… С ними иди.

— Леш… А ты?

— Да мне подумать надо. Все нормально. Черт… Сказали бы, что я с ментом рядом сидеть буду, одни песни слушать. Плюнул бы…

Алиса, улыбнувшись, посмотрела в ночное небо. Обернулась.

— Славка, пойдемте к нам. А то Ульянка с Нюрычем уже на ходу спят. — окликнула парней, стоящих у котельной. — Эй, вы… Ну что смотрите? Валерка, пошли…

Тот напрягся, шагнул вперед. Алиса только развела руками.

— Да расслабьтесь. Просто, что вы по ночи шароебится будете? Апач, ты как?

Костя пожал плечами. Мол, как скажешь. Потом подошел к парню, помолчал…

— Валерка, ты знаешь,… я вот тут прикинул, что пора бы нам наши детские драчки заканчивать. Взрослые дела начинаются, серьезные. Вот и поговорим за это. Как вы?

Тот кивнул.

— Согласен.

Один из валеркиной компании подошел к Мику.

— Самурайка…

— Чего тебе, блин?

— Гитару дай.

Та удивленно вскинула брови.

— На хрена?

— Понесу, типа.

Она только хмыкнула.

— Ну, возьми.

Алиса подошла к Славке, держащую за руки девочек.

— Нюрыч, ты как?

— Дремлю. И вообще, по ночам спать надо, а не шляться.

— Ну, потерпите. Сейчас домой придем, ляжете. Завтра воскресенье, выспитесь.

Валерка догнал их.

— Уля, хочешь на руки?

Она сердито посмотрела на него.

— Не хочу… А вы больше драться не будете?

— Не будем. Честно.

— Тогда… — она посопела. — Уговорил. Давай, неси меня.

— Лерка, ты чего лыбишься?

— Да, всегда младшую сестренку хотел.

Алиса и Мику с Костей засмеялись.

— Не ты один. Ульянка у нас вообще… Дочь полка.

ТОП ЗА 3 ДНЯ