Революционная этика большевиков. Колебания и изменения

Из книги: Буббайер Ф. Совесть, диссидентство и реформы в Советской России. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН); Фонд Первого Президента России Б. Н. Ельцина, 2010. - 367 с. - Гл. 2. Революционная этика. Колебания и изменения

РЕВОЛЮЦИОННАЯ ЭТИКА. КОЛЕБАНИЯ И ИЗМЕНЕНИЯ

Невозможно понять сущность морального противостояния советскому коммунизму в поздний советский последний период без исследования взглядов на мораль советских лидеров раннего периода и без рассмотрения практик, которые в дальнейшем стали частью советской системы. Впрочем, это не одно и то же. Вдохновители революции желали уничтожить царизм и установить собственную власть. «Старая большевистская гвардия» всячески подчеркивала революционные идеалы. Однако, по мере того как объединялось и крепло молодое государство, взгляды людей стали меняться, в общем тяготея к консерватизму. В свете вышесказанного сталинский режим — диковинная смесь революционных и консервативных ценностей. Но каковы были первые десятилетия советской истории? В то время люди испытывали единодушную неприязнь к «высшей нравственности», а заодно и к тому, что «личность священна». Нужно делать ставку на сильную власть — это чувствовал каждый.



Совершили ли большевики разрыв с историческим прошлым России или СССР, — всего лишь продолжение истории России, но под другим именем? Вопросы эти, конечно, достойны внимания. Обе версии располагают вескими аргументами в свою пользу. Однако мы рассуждаем об этике. Ленин поощрял нравственные принципы, которые заметно отличались от идеалов его предшественников. Фундамент идеологии каждого российского самодержца — иудейско-христианские традиции. Царей отличали провиденциализм и иерархическое видение мирового порядка. Ленин, напротив, отверг христианскую (или традиционную) мораль в угоду революционной этике. Он был заинтересован в том, чтобы защищать интересы пролетариата. В вопросах нравственности у большевизма с царизмом мало общего. Надо заметить, это не приводило к существенной разнице в методах властвования. Сущность разных теорий, как показывает время, проверяется не сходством мыслей и идей, а тем, как они воплощаются в жизнь.

Этическая природа социализма и марксизма стала предметом острейших дискуссий еще до Первой мировой войны. Сам Энгельс и немецкий социал-демократ Карл Каутский считали, что социалистическому учению Маркса неплохо бы оставаться строгой наукой и не уступать в туманные просторы метафизики. Каутский, подобно Дарвину, развивал собственную теорию эволюции: он верил в «генеалогию морали». Лидер французских социалистов Жан Жорес, вдохновленный Лютером, Кантом, Фихте и Гегелем, верил в возможность «идеалистического социализма». Бернштейн симпатизировал «эволюционному социализму», впрочем, идеализм Жореса казался ему не менее привлекательным. В России у легальных марксистов мы наблюдаем почти бернштейновские взгляды. Бердяев, Сергей Булгаков, Франк и Струве — все они пережили увлечение марксизмом, но вскоре увлеклись неокантианцами Симмелем, Риккертом и Виндельбандом. С этих пор в вопросах этики и нравственности советские мыслители метались между реализмом и идеализмом. Мораль — рукотворная конструкция, возведенная историческими условиями и обществом. Так всегда утверждали советские философы. Однако их требования к окружающей действительности идеалистичны и не чужды «высшей морали»: это обнажают их же собственные взгляды на исторический прогресс. Итак, внутренние колебания были. В будущем подобная нестабильность и зыбкость никуда не исчезли, они были неразрешимы и неистребимы и в конечном счете обернулись дестабилизирующим фактором в последние десятилетия существования СССР.

Легальные марксисты все более тяготели к идеалистическим представлениям о революции. Православные последователи учения Маркса и вовсе дистанцировались от чрезмерного морального релятивизма. Заметим, по Плеханову и Аксельроду, простейшие понятия о морали и праве — законы универсальные и всемогущие, и пролетарий подчиняется им так же, как любой другой человек. Этический вопрос окончательно «размежевал» русских социал-демократов. Хотя на самом деле, если говорить о «целях и средствах», в 1917 г. некоторые представители революционной интеллигенции нашли со своими оппонентами гораздо больше «общих точек», чем может по¬казаться на первый взгляд. Было бы неверно заострять внимание на конфликте либералов и социалистов, пишет Семен Франк. Созревший конфликт — завершение первой «фазы» более длительного взаимодействия. Важнее проанализировать отношение либералов и социалистов к законности, свободе и ценности личности. По Франку, каковы бы ни были слова и речи либералов, шаги, предпринимаемые Милюковым и Гучковым, не особенно отличаются от Керенского и Плеханова. На двух берегах глубокой пропасти стоят не либералы и социалисты, а большевики и умеренные социалисты. Они слишком по-разному относились к насилию и тирании.



К октябрю 1917 г. большевизм еще не оформился окончательно. Но когда большевики пришли к власти, у них уже было определенное мировоззрение, в соответствии с которым они реагировали на происходящие вокруг изменения. Что касается насильственных методов, то в деле строительства более совершенного общества применение насилия уже не казалось препятствием. Все ведущие теоретики большевизма сочли, что «цель оправдывает средства». Историю делили на два периода: «настоящее», или «переходная эпоха», когда террора и насилия не избежать, и «грядущее», когда люди будут жить в мире и гармонии. Эта система взглядов откровенно дуалистична: ведь цели и средства могут окончательно разойтись и уже не иметь друг к другу никакого отношения. Нравственные ценности, высокие и вечные, в «настоящем» оказались непригодными, а воодушевленные люди, словно соперничая друг с другом, жертвовали жизнью ради возведения нового, совершенного общества. Впрочем, из этой схемы высокая идея изгнана еще не полностью (в сравнении с тем, что мы увидим дальше). Ленин в работе «Государство и революция» (1917) наглядно изложил свою стратегию. По Ленину, переход от буржуазного государства к государству пролетариата невозможно осуществить без насилия. И тут же изображен «мир будущего», где нет классовой борьбы, а значит, и насилия.

Возможная грядущая свобода человечества как бы извиняет все принесенные на этот алтарь жертвы. Один из первых канонических большевистских текстов — «Азбука коммунизма» (1919). Авторы «Азбуки», Николай Бухарин и Евгений Преображенский не допускают и мысли о том, что большевизм превратился в «Готтентотову» этику, которую легко свести к нижеследующему утверждению: «Когда я украду жену соседа, это хорошо; когда он украдет мою жену, это плохо». Такое толкование большевистской морали отвергается, ибо не принимает во внимание, что пролетариат — это подавляющее большинство, класс-масса, он призван освободить все человечество; буржуазия же — жалкая кучка людей, желающая жить за счет войн и подавления и эксплуатации человеческих масс. Впрочем, многие верили, что рождение нового, счастливого общества уже «не за горами». Нравственные идеалы, полагали они, очень скоро претворятся в жизнь. Это наводит нас на определенные мысли: по всей видимости, было бы ошибкой назвать этих людей приверженцами «этического нигилизма».



Отношение большевиков к возможности применить насилие обусловлено многими факторами. Прежде всего, определяющими являются традиции политической истории России: на протяжении столетий принуждение было главным двигателем российской политической культуры. Не так давно началась Первая мировая война. В обстоятельствах войны с людьми иногда обращались как с животными. Кроме этого, зерно большевизма было посеяно в максималистских наклонностях русской интеллигенции. На нее особенное впечатление произвела диалектика Маркса. История, по Марксу, — непрерывная схватка противоборствующих сил. Конфликты и войны — извечные спутники мировой истории и необходимые условия прогресса. Не обошлось, конечно, без Ницше: он сыграл не последнюю роль в оправдании насилия. Согласно последним исследованиям, Ницше, образно говоря, раздул прометеев огонь марксизма (а идея прометеева огня в учении Маркса, безусловно, присутствовала). Русские революционеры восхищались суровостью нрава, волей и отвагой — эти качества и воспевал Ницше. Итак, до 1914 г. интеллигенция, представляющая большевистское движение, защищала применение насилия. Горький писал, что жизнь состоит из жестокости, страха и грубой силы и для восстановления справедливости необходима «холодная, расчетливая жестокость». Луначарский всерьез взвешивал такую мысль: неужели прийти к истинно «гуманной» жизни можно, только пролив «реки крови»?

Большевистскую этику сформулировал по большей части сам Ленин. Иногда его сочинения с головой выдают писавшего: Ленин убежденный идеалист. В катехизисе «Что делать?» он прямо цитирует Д. Писарева, идеолога и адепта нигилизма, известного литературного критика 60-х гг. XIX в. «Разлад между мечтой и действительностью, — утверждает Писарев, — не приносит вреда, если только мечтающая личность серьезно верит в свою мечту, внимательно вглядывается в жизнь, сравнивает свои наблюдения с своими воздушными замками, и вообще добросовестно работает над осуществлением своей фантазии», ведь между жизнью и мечтами, по Писареву, «есть некая взаимосвязь». Ленин жалуется только на недостаток таких активных мечтателей в социал-демократическом движении. Хотя, пожалуй, для Ленина такой идеалистический тон редкость. Вдохновитель революции глубоко презирал всякого рода сантименты и излишнюю чувствительность: его идеализм всегда уступал дорогу реализму.



Ленин отверг нравственные ценности, которые принято называть общечеловеческими. На Третьем всесоюзном съезде комсомола (1919) он произнес речь о «простейших формах человеческого сообщества». Это было нетипично. Ленин рассматривал мораль функционально, в контексте классового общества и исторического развития. Пример — его выступление на Всероссийском съезде комсомола 2 октября 1920 г. Тогда Ленин публично отрекся от морали, «взятой из внечеловеческого, внеклассового понятия». Мораль заповедей Божьих, говорил Ленин, коммунисту заменяет нравственность, которая «выводится из интересов классовой борьбы пролетариата». «В основе коммунистической нравственности лежит борьба за укрепление и завершение коммунизма». По Ленину, с тех пор как интересы пролетариата выступили на исторической сцене, моральные заповеди уже не отвечают на все возможные обстоятельства и ситуации. Революционная мораль должна быть подвижна, ей присуща определенная динамика — так пролетариат сохраняет за собой возможность изменить и перенаправить свои интересы.

Можно сказать, что ленинская революционная этика сродни Макиавелли. Нельзя не вспомнить об этом, читая письмо Ленина к Политбюро (март 1922 г.). Он утверждает:
«Один мудрый писатель верно сказал об управлении государством, что если в некоторых случаях и необходимо прибегнуть к жестким мерам ради достижения политических целей, то они должны осуществляться очень энергично и, насколько это возможно, в кратчайшие сроки. Ведь массы не способны выдерживать длительное применение жестокости».

Роль «совести» в ленинских концепциях двусмысленна отчасти потому, что взгляды Ленина на этот вопрос поверхностны. В декабре 1913 г. он написал статью «О рабочем единстве». Его мишень — ли¬деры партии меньшевиков Церетели и Гегечкори. Ленин пишет, что несущая опора единения трудящихся — совесть: «Единство необ¬ходимо для рабочего класса. Единство осуществляется лишь одной организацией, решения которой не за страх, а за совесть проводятся всеми сознательными рабочими»1. Это утверждение можно счесть признанием существования в человеке нравственных устоев — то есть как независимой, самостоятельной способности его души. Но и это признание не выходит за рамки классового контекста. Ленинское восприятие совести индивида в большей степени отражают его суж¬дения об искусстве и творчестве. Однажды, уже после революции, в беседе с Юрием Анненковым он так выразился об этих предметах: «Искусство для меня, это... вроде интеллектуальной слепой кишки. Когда его пропагандная роль, необходимая нам, будет сыграна, мы его — дзык-дзык! Вырежем. За ненужностью».



Большевики предполагали использовать совесть и лояльность народа. Центральная мысль ленинской правовой системы — «за-ложничество». Это специфическая форма принуждения, ее цель — безмолвное подчинение людей, от чего-либо зависящих. Она, по всей видимости, имеет много общего с «круговой порукой», некогда бытовавшей в крестьянской общине. Метод «заложничества» систематически пускали в ход летом 1918г. Сначала это был ответ на продовольственный кризис (дефицит зерна). Затем «заложничество» стало широко применяться в период «красного террора», особенно после покушения Фанни Каплан на жизнь Ленина (30 августа 1918 г.).10 августа 1918г. вышел весьма примечательный ленинский декрет: по нему, из каждого зернопроизводящего региона следовало отобрать 25 человек — местных жителей. Их должны были убить в случае, если регион не предоставит необходимое количество зерна. Такую же методику использовали в 1930-е гг. Впрочем, область применения была несколько иной: при Сталине родственники врагов народа обыкновенно сами становились объектом репрессий. Рискнуть собственной жизнью, выступая против режима, — совсем не то, что подвергнуть опасности членов семьи или близких друзей.

Говоря «совесть», большевики всегда имели в виду «революционную совесть». В декрете № 1 от 7 декабря 1917 г. сказано: прежним законам нужно придавать значение, только если они отвечают интересам «революции» и не противоречат «революционной совести и революционному представлению о справедливости». Болыпевики стремились наполнить понятие «совесть» революционным содержанием. Они хотели увековечить это новшество в истории наряду с различными нравственными нормами прочих эпох. Несколько десятилетий спустя второе издание «Большой советской энциклопедии» сообщает, что совесть «является общественно, конкретно-исторической категорией, возникшей в результате взаимоотношений между людьми в процессе их исторического развития».



Большевики делали упор на слове «сознательность» не меньше, чем на слове «совесть». Ленин подчеркивает именно «сознательность». Заметим, что в программном сочинении «Что делать?» автор обнаруживает связь между «сознательностью» и «стихийностью». Рабочий класс, уверяет он, сам может развить в себе «профсоюзное сознание». Однако его должна вести за собой интеллигенция, инициировавшая социалистическую революцию. Так вызревшее собственными силами социал-демократическое сознание рабочих получит дальнейшее развитие. После 1917г. по-настоящему сознательные граждане пользовались особым уважением. Резолюция X съезда партии (1920), утвержденная Центральной контрольной комиссией, гласит: член партии должен быть сознательным, осведомленным, стойким, политически зрелым и должен быть готов пожертвовать собой (если того потребует партия). Емельян Ярославский, борец за этические ценности партии, в 1924 г. обратился к семейному вопросу. Коммунисты, по его мнению, обязаны проявлять в семейных отношениях «максимум сознательности».

Ленин отрицал общечеловеческую мораль — здесь, по-видимому, сказалось его враждебное отношение к религии. Впрочем, он настаивал на свободе вероисповедания и официально отделил церковь от государства (это отмечено в Конституции 1918 г.). Но все-таки вдохновитель революции разделял традиционную марксистскую точку зрения: религия — инструмент подавления. Статья Ленина «Социализм и религия» (1905) — прямое тому подтверждение: посредством религии, пишет он, класс-эксплуататор удерживает пролетариат в бездействии, дабы продолжить его эксплуатирование. В 1909 г. Ленин писал, что «марксист должен быть материалистом, а значит, врагом религии». Основа борьбы с религией — «классовая борьба». Пожалуй, такая неприязнь Ленина к религиозному институту — не только своеобразная «оппозиция интеллектуала». Ее питала и ненависть, очень сильное, эмоционально насыщенное чувство. Как-то в беседе с Горьким он сказал: «Всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье даже с боженькой есть невыразимейшая мерзость... самая опасная мерзость, самая гнусная «зараза»...». Вскоре Ленин пришел к иному выводу: по крайней мере, религиозный ритуал годится для использования его в целях укрепления политического контроля. По слухам, он обсуждал с Калининым возможность какого-либо субститута религии, поскольку массам она необходима. Ленин советовал большевикам создать систему советских ритуалов, мирских по сути своей, но призванных заменить религиозный культ. Рассматривать религию исключительно как винтик политической власти — это было в духе Ленина.



Ненависть к религии определила мировоззрение Ленина в будущем. Но не следует рассматривать этот вопрос изолированно, вне целого комплекса объектов ненависти, непрестанно заботивших его ум: царизма, капитализма, буржуазии и прочих мишеней его гнева. В сущности, агрессия — характерная черта проводимой им политики. Полемизируя с кем-нибудь, он всякий раз стремился стереть противника в порошок, «дожать» его своими аргументами. В 1906 г. он подверг нападкам меньшевиков — изобразил их врагами рабочего класса и обвинил в предательстве. Перед лицом членов социал-демократической партии, которая была для него своеобразной скамьей присяжных, Ленин заявил: цель его сочинений «пробудить в читателе ненависть», а аргументацию он строит так, чтобы «не просто одержать вверх, но разбить наголову военное построение оппонента».

Но ленинская этика не так проста и однобока. Во всяком случае, Абдусалам Гусейнов ни на йоту не отступающий от советской морали, мог интерпретировать обращение Ленина к комсомолу (1920) не как подтверждение формулы «цель оправдывает средства», а несколько иначе. По мнению Гусейнова, ленинская партия признала, что в действительности лишь нравственность в состоянии сохранить плоды усилий коммунизма. Гусейнов уверен, что на нравственные установки большевиков значительно повлияла кровавая «вакханалия» Гражданской войны. Их воззрения приблизились к традиционной морали. Кроме того, Ленин резко и категорично заявил, что насилие является необходимым лишь в ситуации военного положения — в упомянутый период гражданских возмущений. Насилие было заявлено как средство защиты: то есть это ответ на агрессивные действия притеснителей и эксплуататоров. Выступая с докладом о гражданской войне перед Всесоюзным Центральным исполнительным комитетом (2 февраля 1920 г.), Ленин сказал:
«Мы принуждены использовать террор, потому что к террору всегда прибегает Антанта... Мы имеем в виду, что применение насилия ,,( проистекает из решения задушить эксплуататоров, помещиков и 3 капиталистов; до тех пор, пока цель эта не будет достигнута, мы вольны применять экстраординарные методы».



По Ленину, внешние факторы вынудили большевиков обратиться к насилию — в этом смысле сами большевики не являются инициаторами насильственных мер. Это заявление можно истолковать как чисто тактический ход. Но все равно тот, кто сказал эти слова, осознавал, что общество, где царит насилие, само по себе нежелательно.
Ленину, как и большинству русских революционеров конца XIX в., было свойственно дуалистическое мировоззрение, сочетающее нравственный аскетизм и принципиальное неприятие объективных моральных законов. Впрочем, если говорить о личных нравственных устоях, то он позволял себе компромиссы. Он, к примеру, имел основания неловко себя чувствовать, когда речь заходила о моральной стороне свободных сексуальных отношений (позиция Александры Коллонтай). В остальном Ленин зорко следил за моральными качествами индивида и рассчитывал, что члены партии будут к нему прислушиваться. В так называемом политическом завещании (1922) он критикует Троцкого, называя его «чересчур самоуверенным». Он пишет, что Сталин «слишком жесток» и нужно заменить его человеком более терпимым, лояльным и мягким. Конечно же, советская система боролась за выживание. И одно из испытаний — проверка «нравственной ответственностью», так что в какой-то момент власть большевиков просто вынуждена была умерить цинизм в отношении традиционной морали.