Ровно год прошел с того момента, как погиб на Донбассе фотокорреспондент «Россия сегодня» Андрей Стенин. В память о нём мы публикуем исповедь его коллеги, военкора Федерального агентства новостей Кирилла Оттера, исколесившего те донецкие дороги.
Я не знаю войны. Я не знаю, когда и чем она закончится. Не знаю, что будет завтра, и плохо помню, что было вчера. Но я знаю, кем буду я. Я буду камерой и новым вордовским документом, заряженным аккумулятором и потёртым объективом.
Потому что после смерти, естественной или не очень, от военного корреспондента останется только фотография или несколько тысяч знаков, запавших кому-то в душу, да, быть может, портрет в вестибюле информагентства. Для попрания своей и чужой смерти этих мелочей, как оказалось, вполне достаточно.
Всё воспринимаемое в этом мире человеком, будь то слово или ландшафт, животное или собеседник, предполагает предварительную наполненность предмета содержанием, выходящим за границы мёртвых названий и классификаций.
И вовремя высказанная шутка, и придорожный камень сообщат человеку, потрудившемуся установить причастность предмета к миру людей, гораздо больше, чем скупые энциклопедические данные. Гранит, переборов прозаическую интрузию полевого шпата, станет «береговым гранитом» петербургской набережной. Острóта напомнит о давно прочитанной книге, которую не грех по такому случаю перечитать.
Вдруг девушка рядом становится похожей на Прозерпину с картины Россетти. Вдруг вон тот ополченец, идущий по полю, превращается в «его тонкий колосок», — эстетика любого, даже самого трудного момента, дарована нам мирозданием, ради защиты чувств в рамках теорий относительности и теории Дарвина.
Только человеку дана великая способность видеть прекрасное в гибели животного на прозекторском столе биологической лаборатории. Прекрасна не сама смерть при вивисекции, но объективная польза для мира и разума, выкупленная ценою маленькой жизни кролика.
Работа журналиста, освещающего войну, — такой же выкуп, вручаемый им себе же за надежду остаться живым после смерти.
Жизнь, у многих сама по себе паршивая, на войне обретает некоторую органичность. Грязь, липнущая к подошвам. Темнота подвала, в котором ты пережидаешь обстрел. Миска с кашей, из которой до тебя, не помыв её из-за отсутствия воды в водопроводе, ели пригоревшую гречку пятеро.
Мат-перемат, хаотичная плотная пальба, осколки, ошметки, обуглившиеся пряжки форменных ремней и оторванные камуфляжные рукава с остатками чьих-то предплечий. Выныривающий из низкой облачности с финальным «у-ух» двадцатидвухкилограммовый снаряд…
Красиво? Едва ли. Но эстетика в этом есть.
Просто потому, что все, сидящие по ту сторону экрана, почему-то хотят видеть такие вот штуки. Ужасаться, зарекаться не смотреть на это, но, так или иначе, нарушать свой же запрет и пытаться заочно примерить на себя тот кусочек войны, который ты им показываешь.
А значит, рассказывать о разрушенных домах и сгоревших танках надо так, чтобы, ужаснувшись, зритель и читатель увидели за смертью неминуемое торжество жизни. Победу, стойкость, несгибаемую людскую волю — и свою собственную волю тоже. Иначе умрёшь задолго до смерти.
Я, признаться, не помню, как мы входили в Углегорск в начале февраля. Не помню и зачистку, которую снимал, поминутно вынимая из камеры и запихивая во внутренний карман куртки стремительно садившийся на холоде аккумулятор.
Но я помню две сцены, и поныне примиряющие меня с глупостью моей и неистребимой верой в то, что смотрим мы на мир «как сквозь мутное стекло», не желая и не стремясь видеть тщету наших стремлений.
Я не знаю, как звали того украинского майора, надвое развалившегося вдоль дорожки, что вела ко входу в особняк из розового кирпича за кирпичным же забором. В особняке находился то ли штаб, то ли командный пункт.
Служил майор в 26-й артиллерийской бригаде из Бердичева. Одна половина майора, пытавшегося добраться до подвала во время обстрела, лежала правее тропинки, примяв берцем записную книжку и пробитый насквозь магазин АК.
Другая же половина, исторгавшая во время последнего рывка то ли молитвы, то ли матюги, покоилась слева, разведя чуть согнутые руки в неком подобии жеста, обычно выражающего смирение…
«Ну что ж теперь поделаешь!» — разводили руками полмайора. И никому из только что зачистивших дворы и закоулки ополченцев не было дела ни до первой половины, ни до второй. Единственным существом, проявлявшим интерес к мёртвому артиллеристу, был серый кот, с аппетитом выедавший мозги из раскроенного офицерского черепа.
Я снимал. Ни страха, ни отвращения, ни удивления не чувствовал я тогда. Увидев запретное, глаза твои не сообщают мозгу истинное содержание картинки. Они фиксируют её, подобно матрице камеры.
Только через месяц после возвращения из командировки майор этот на пару с котом крепко утвердились в моих снах. Не любой ли на моём месте снял бы это мелкомасштабное буйство природы, пробудившейся по воле случая, раскрывшей передо мною своё хтоническое нутро?
А второй эпизод случился через десять минут после выхода из того дворика. Я и теперь всякий раз вспоминаю то прошитое осколком крыло БМП, нависавшее над грязной гусеницей. «Бэха» ополченцев, только что прогнавшая взвод противника в район шахты, вернулась к блокпосту у перекрёстка.
Остывающий двигатель ещё дышал паром. На машину падал ленивый снежок, тая в маленькой красной лужице, скопившейся у стыка крыла и корпуса. Смертная патока жидкими бусинками часто капала на грязную гусеницу, и не было сил отвести глаза от красного ручейка.
Кровь всё капала и капала, а я смотрел и смотрел. Кто сидел на броне, обуреваемый яростью атаки? Сколько было лет бойцу, срезанному с брони осколками мины? Не ведаю. Ополчение взяло Углегорск и двинулось на Дебальцево, захлопывая котел со всем, что в нём варилось.
Много ли информации в отснятом материале? Да нет там никакой информации. И снято криво, без учёта композиции, без чувства кадра…
Много ли толку от капель крови на чёрном снегу или от фотографии майора, чей мыслительный аппарат стал рационом безымянного кота? Никакого. И красоты, разумеется, никакой. Только кровь и грязь, смерть и война.
Но есть этика.
Потому что эти кадры, как и огромное число других фотографий и видеороликов — снятых куда более достойными людьми — заставят зрителя задуматься над судьбой человеческой.
Над тем, каково быть украинским майором и ополченцем-дончанином. Бабушкой, убитой осколком снаряда под Чернухино. Девушкой, погибшей на автобусной остановке на Боссе. Каково лежать на грязном асфальте, на жирном чернозёме и незрячими глазами таращиться в серое небо, прося у него ответа на заданные с опозданием вопросы.
Пусть хотя бы иногда фотография и статья заставляют вас ужаснуться и осудить тех, кто начал войну, кто погонял её вожжой своих шкурных интересов, кто, именуя себя защитником общечеловеческих ценностей, гнал людей на убой, попутно благословляя на убийство.
Я работаю на войне меньше полугода и считаю, что не видел войны. Войну видел тот, кого от неё тошнит и воротит, но кто продолжает рассказывать о ней, неся груз непонятного порой даже себе внутреннего долга перед кем-то нездешним.
Кирилл Оттер
Оценил 1 человек
1 кармы