Житейская история с хорошим концом

 Савва Дмитриевич Пурлевский родился в 1800 году в селе Великое Ярославского уезда  в семье оброчного крестьянина, занимавшегося торговлей. Рано пристрастился к чтению. В 13 лет потерял отца. Попытался сам заняться торговлей, но дела шли неважно. В 18 лет Савва женился на дочке приказчика, который помог ему наладить торговлю

В 1860-е годы Пурлевский написал мемуары о жизни в родном селе — «Воспоминания крепостного». Они впервые опубликованы в журнале «Русский вестник» в 1877 году Н. В. Щербанем, который получил их от приятеля Саввы Дмитриевича, литературно обработал и сократил. В воспоминаниях описываются история родного села, впечатления детства, родители и родственники, их образ жизни, помещичий и купеческий уклад жизни, торговля. Ниже - отрывок из этой книги.

                              *                     *                  *

…Так успешно продолжалось до 1820 года, однако наличный мой капитал увеличился лишь немногими сотнями, оттого что понадобились кое-какие перестройки в доме и прибавка домашних вещей.

(Лоточники. Литография. 19 в.)

Матушка сначала крепко на меня взъелась: все ей казалось, что я расширяю торговлю не по силам, и притом гневалась на излишний против прежнего домашний расход, особенно когда случалось угощать нужных посторонних людей. Упреки ее само собой были не так-то приятны, но я удерживался от противоречия и продолжал вести дело по-своему, как наладил.

В ту пору наехал к нам на село муж одной из наследниц покойного помещика, военный генерал А. с супругой. Приняли их как следует, а они собрали сходку, и барин держал речь:

- Надо нам, ребята, впредь быть исправнее. Пора переговорить с вами. Например, со всего села получается нами оброку в год только двадцать тысяч. Покойный батюшка, отец жены, много лет давал вам льготу, да и мы после него продолжали поблажать вам два года: ожидали, что вы будете признательны и сами увеличите платеж по теперешним ценам. Бог с вами за прошлое, но вы должны чувствовать нашу ласку, и за нее вперед нам постараться.

Бурмистр и старшины все с поклоном отвечают, что-де очень вам благодарны за все, молим Бога о вашем здравии и чтим память вашего папеньки.

На это барин, улыбнувшись, сказал:

- И это, старики, не худо. Спасибо за память. Но не забывайте, что нам нужны теперь деньги. Мы не хотим увеличивать оброк, а вот что сделаем. Соберите нам единовременно двести тысяч рублей, мы же в течение десяти лет не будем ничего с вас требовать. Как вы люди все зажиточные, исполнить наше желание вам нетрудно. А? Что скажете?

И с таким неожиданным вопросом обернулся к сходке.

Все до того были озадачены, что ни слова не выговорили. Барин, принимая молчание за знак согласия, говорит:

- Так вы исполните как сказано? да?

И тут никто не отзывается.

Барин снова повторяет:

- Смотрите же, мужички, чтобы внесено было исправно!

- Нет, батюшка, мы не можем!

Этакое слово вдруг само сорвалось с моего языка, и в ту ж минуту из разных мест посыпалось, как из мешка. Один говорит: «Нет, кормилец, шутка ли собрать двести тысяч! Где мы их возьмем!» Другой кричит: «Мы какие зажиточные, часто нуждаемся в рубле».

- А дома-то, смотри, какие настроили, — усмехнулся барин.

Тут ему загалдели:

- Дома, что дома. Это наш корм. Мы не хлебопашцы. Земли у нас на тысячу триста душ тысяча сто тридцать десятин. Питаемся промыслом, платим оброк бездоимочно. Чего еще!

И поднялся шум.

Услышав такой решительный отказ, барин, должно быть подумав, «что мне с этими дураками толковать», посмотрел на нас, опять улыбнулся, повернулся, взял барыню под ручку, приказал бурмистру, изготовив карету, подавать лошадей и сейчас уехал в Ярославль.

У нас было отлегло, но недолго порадовались.

Наследники получили из гражданской палаты свидетельство, что такое-то их имение не состоит под запрещением, и вся вотчина была заложена в Опекунский совет, а получено денег за тысячу триста ревизских душ по двести пятьдесят рублей за душу, всего триста двадцать пять тысяч ассигнациями, на двадцать пять лет. Чрез два месяца вновь собрали сходку, и тогда уж без околичности прочитан господский приказ, в котором начистоту сказано:

«По случаю займа в Опекунском совете трехсот двадцати пяти тысяч на двадцать пять лет, процентов и погашения долга требуется около тридцати тысяч в год, которые поставляется в непременную обязанность вотчинного правления ежегодно собирать с крестьян, кроме прежнего оброка в двадцать тысяч; и весь годичный сбор пятьдесят тысяч разложить по усмотрению нарочно выбранных людей, с тем, чтобы недоимок ни за кем не числилось, в противном случае под ответственностью бурмистра неплательщики будут, молодые — без очереди сданы в солдаты, а негодные на службу — отосланы на работу в сибирские железные заводы».

XI

В безмолвной тишине, прерываемой вздохами, окончилось чтение грозного приказа...

На этот момент в первый раз в жизни почувствовал я прискорбность своего крепостного состояния! Тогда-то в неопытном моем понятии в первый раз представился ужасный вопрос: «Что же такое мы?!» Крепко рвалось мое сердце, понуждая меня высказаться, но, посмотрев вокруг на грустные лица и слыша один только робкий шепот, я успел удержать и затаить в себе свой порыв.

Нечаянность эта и не одного меня ошеломила; такой огромный налог всех устрашил до крайности. Казался он нам и незаконным. Но что же было делать? В то время подавать жалобы на господ крестьянам строго воспрещалось; самовольно отказываться от платежа значило только опозорить себя званием бунтовщиков; заупрямившись — подвергнуться тяжкому наказанию и военной экзекуции, которая разорит вконец. Сходка окончилась тем, что в платеже требуемого мы составили на самих себя по форме приговор, согласно полученному приказу, возлагая надежду на помощь Божию. Никому ведь не хотелось лишиться родины: лучше отказаться от праздничного куска, лишь бы избавиться опалы. Утешением послужило то, что не стесняется хоть свобода наша в промыслах.

При всей общей тяжести наша семейная жизнь, благодаря Всевышнего, не впала в крайность; торговля моя шла своим порядком, не было нужды в продовольствии, и наложенный на меня оброк, около двухсот рублей ассигнациями, всегда я платил своевременно. Только все раздумывал: как же это барин с нами поступил? И стал приглядываться, чего доселе не приходило в голову, к окрестному крестьянскому быту.    (...)

XIV

Я уж упоминал, что с детства имел большую охоту к чтению, но до женитьбы начитанность моя ограничивалась преимущественно книгами священного содержания и очень немногими гражданской печати. После свадьбы я начал знакомиться с настоящею литературой, и до такой степени увлеклась моя любознательность, что целые ночи, бывало, просиживал за книгами. Особенно прельщен был я поэзией того времени, так что до сих пор держатся в моей памяти многие фантазии и целиком пьесы избранных поэтов. Разумные выводы талантливых писателей всегда побеждали односторонний мой крестьянский взгляд и многие предрассудки, свойственные быту простолюдина. Ясно обличалось мое невежество почти во всем.

При всем том как-то страдало мое самолюбие, и хотя я соглашался с мыслями, несколько доступными моему понятию, и постепенно уничтожались во мне толки старины, но взамен того в голове моей поселились какие-то перепутанные и разнородные мысли, которых я не только что не мог сообразить, но из которых возникло даже ко всему читанному недоверие. Конечно, тому причиной — без разбору чтение.

Может быть, то было, однако, и к лучшему, оттого что я осторожнее соглашался с теми смелыми мыслями, которые не могли быть применяемы к порядку действительной жизни моего крепостного звания. Да и был я не один, нужно было подумать по возможности обеспечить участь своего семейства...

Так и решился я вести свою жизнь по знакомой тропинке промышленности, хотя она, доставляя средства к домашнему обиходу, не совсем удовлетворяла нравственные стремления. Книги, однако, взяли свое, и жизнь подтолкнула. Прежде, когда не тяготились мои понятия крепостным положением, желания мои ограничивались тем, чтобы стать в уровень с почетными людьми села из зажиточных или по крайней мере не уронить памяти отца и деда. Но после того события, как насильственно был увеличен наш платеж, власть помещика и унизительное рабство целого общества тяжело дали себя почувствовать.

А как выпутаться из этой вековой сети и вытащить своих? Много пришлось передумать, много поседело волос на голове... Что может сделать семейный человек, ограниченный мелкими познаниями, без денег, без связей знакомства, без случая и протекции, и наконец — крепостной крестьянин?.. При тогдашней моей раздражительности чувств, при расстроенном воображении, признаться, угрожала мне большая опасность. Всего более мучил меня соблазн живых примеров людей, разными лживыми изворотами наживших огромные капиталы. Но Всемогущий Бог сохранил чистоту моего намерения, натура моя не могла усвоить низких путей, и рассудок мой одобрял только честный заработок.

С этим должны были согласоваться мои действия, ограниченный же круг моей деятельности не мог обещать в будущем капитальных средств для выкупа.

Тогда-то решился я расширить свою торговлю. Внимательно рассмотрев и обсудив все знакомые и сподручные дела, остановился я на местных продуктах, покупаемых значительными партиями к архангельскому порту, и возымел счастливую мысль, рассчитав сообразить излишек цены от перехода товара через несколько рук.

Результат оказался, на мой взгляд, довольно убедительный. Вследствие того я дерзнул представить обо всем в Архангельск совершенно незнакомому мне торговому дому Бранта, — предлагая ему свои личные услуги быть исполнителем его поручений. Конечно, все мною изложенное было добросовестно и сообразно с обстоятельствами действительности.

Однако можно ли было мне надеяться на успех? Я не представил ни обеспечения, ни даже простой рекомендации!

Несмотря на то вдруг получаю (помню, утром 1822 года) письмо от Вильгельма Ивановича Бранта, которое коротко и ясно поручает мне покупку льняного волокна. Вслед за тем, по следующей же почте, высылается мне тридцать тысяч рублей... Потом, смотрю, шлет своего завода рафинад на комиссию...

И пошло это дело до 1830 года. Раз только в течение восьми лет побывал я сам в Архангельске и лично познакомился с моим доверителем, обыкновенно же годичные обороты и отчетность вершилась письменно. Трудно поверить, а это истинно так! И это событие моей жизни послужило мне поощрением к новой предприимчивости, не менее удачной и замечательной. Через год после Бранта, в 1823-м, безо всякой протекции и рекомендации, возьми я и обратись к управляющему Императорскою Александровскою мануфактурой генералу Александру Яковлевичу Симпсону...

Что же! И он тоже охотно согласился сделать мне порученность относительно покупки льна, которую исправно и исполнял я в течение нескольких лет. Деревенская же моя торговля продолжалась своим порядком. Петербургское наводнение 1824 года затопило мне в убыток товару на семь тысяч. За всем тем, в 1826 [году] в обороте у меня было собственного капитала пятнадцать тысяч. С такими средствами можно бы уж мне выйти из крепостного состояния, нравственно всегда принижавшего меня в кругу свободных людей.

Но как-то эта заветная мысль от времени слабела... Оттого ли, что свободу моей торговли и самый кредит не стесняло крепостное положение, оттого ли, что по ходу оборотов неудобно было взять из капитала нужную для выкупа часть, уж не знаю. Только я все откладывал да откладывал, пока в двадцать шестом году произошедшее на моих глазах сильно дало мне почувствовать горькую мою крепостную долю.

XV

Я уже говорил, что окружные деревни были с нами одной вотчины и что в старину при первом после князя Репнина владельце-откупщике все мы гонялись на фабричную работу. По второму разделу двадцать три деревни с бумажною фабрикой, всего около тысячи шестисот ревизских душ, достались племяннику нашего барина, который в 1818 году продал все имение одному князю по фамилии *. Впоследствии времени, находясь даже в крепостном еще звании, крестьяне тамошние имели довольное благосостояние.

Не то было тридцать—сорок лет назад. Тогда они управлялись наемным фабричным немецким начальством, которое притесняло их всячески, кроме поборов, прибегая и к нравственному насилию, так что понемногу начинал искореняться порядок добровольных брачных союзов, а почти все они заключались по наряду заводской конторы. Назначали для этого одно время в году и по особому списку вызывали в контору женихов и невест. Там по личному указанию немца-управляющего составлялись пары и под надзором конторских служителей прямо отправлялись в церковь, где и венчались по нескольку вдруг. Склонности и желания не спрашивалось.

По долгом времени такой горести, из общего продолжительного ропота возникли письменные жалобы крестьян к самому помещику, который на беду не обратил на них внимания, а вверился управляющему и, не разобрав, дозволил ему «проучить» всех просителей домашним образом.

И пошла потеха: каждодневная жестокая порка. Терпение наконец истощилось. В 1829 году почти все деревни без зову собрались к заводской конторе спросить этого басурмана, за что такое тиранство? Хитрый немец, увидев большую толпу, сметил, в чем дело. Объяснился бы он да показал господский приказ самого барина, тем и прекратил бы негодование.

Нет, он велел прислуге сказать, что потолкует с мужиками вечером, ввечеру под предлогом болезни отложил разговор до другого утра и тут же отпустил всем по стакану вина и по краюхе хлеба на ужин, а сам между тем ночью махнул втихомолку в губернский город за тридцать верст, да и явись сейчас к губернатору с жалобой, что крестьяне князя вышли из повиновения, с неистовством кричат и бунтуют, и будто он сам едва спас жизнь бегством. Мужики в ту пору, совсем не думавшие о бунте, в простоте душевной не подозревая такого коварства, — ласковый ответ, чарку водки, кусок хлеба приняли за знак особой милости и за лучшую надежду на будущее, преспокойно разошлись кому куда ближе, а наутро, как приказано было, опять собрались к заводской конторе в твердой уверенности, что вот услышат милостивое решение.

Не тут-то было! Вдруг на нескольких тройках подкатили чиновники с военного командой и управляющим, который видом собравшихся по его же распоряжению мужиков мог подтвердить свою клевету, да, вероятно, и подмазал кого следует. Начальство громко крикнуло:

— Чего притащились, бунтовщики! По домам, не то десятого отдерут!

Сходка, пораженная такою неожиданностью, хотела было рассказать дело, но не посмела, и молча все стали один по другому уходить. А из тех, кто позамешкался, приказано солдатам нескольких человек схватить и скованными отправить в город как зачинщиков. Составили и протокол об усмирении неповиновения, формально подписанный всеми чиновниками. Только стряпчий [54] не только не подписал, но подал протест, где изложил, что крестьян не спросили о причине их сбора и что при всем том они по первому слову покорно стали расходиться. Хотя этот протест скрыли от губернатора и схваченных, как зачинщиков, предали суду, однако уездный суд немедленно освободил арестованных, как невиноватых.

Казалось, к лучшему дело, а вышло еще хуже: потому что хотя нарекание в бунте с крестьян сняли, однако жалоб их не обследовали и все осталось по-прежнему, а управляющий со злости на свою неудачу стал мстить и хуже теснить, притом представил князю, что мужики бунтуют, а суд им повадку дает. Вельможа, опять не разобрав и усомнившись в последствиях мнимой потачки, вопреки судебному решению, своею законною помещичьего властью приказал: всех оправданных крестьян без зачету отдать в солдаты или сослать в Сибирь на поселение. Мужики между тем, как-то не доверяя благополучному окончанию и предчувствуя с иной стороны грозный исход, приготовили прошение на Высочайшее имя, с прописанием всего, и со всех деревень приложили к нему подписи грамотных людей. Как только дошло до заводской конторы строгое распоряжение барина и прошел о нем слух, тот же час четыре выборных человека отправились в Петербург к самой государевой защите. Эта депутация подала прошение самому императору Николаю Павловичу лично и получила от министра внутренних дел открытый лист для свободного следования на родину.

Но пока она странствовала, в деревнях стали брать крестьян по господскому приказу, как велено. Ожидая возвращения своих выборных, мужики решительно отказывались выдать обреченных на погибель односельцев, говоря, что если угодно барину, так они все готовы идти в солдаты или в Сибирь, не иначе... Тут управляющий, именем князя — к губернатору; и поставлена по всем деревням военная экзекуция, а министру отправлено донесение о возмущении.

Пошла страшная кутерьма. Целый батальон поселился у крестьян, властно распоряжаясь их хозяйством. Потом, помню, в июне месяце, в ближайшую к нашему селу деревню согнали всех окрестных жителей и оцепили. Я сам был свидетелем. Сделали круг посторонних зрителей, посредине начальство, поодаль — два палача. И более ста человек, кто помоложе, наказаны плетьми. Все, осенив себя крестным знамением, безропотно терпели истязание. Крепкого сложения люди, охраняя слабых, сами выступали вперед. Бабы жалобно кричали, дети плакали. Не имею способности передать виденное... Само начальство (кроме одного только исправника) отворачивалось и смотрело вниз.

Но, должно быть, безвинное страдание не пропадает втуне: этот день был для крестьян последним испытанием, из которого возникло начало нового порядка. В скором времени немец-управляющий был сменен другим, русским, более снисходительным и добрым человеком, который нашел средство заменить барщину фабричных работ машинами и вольнонаемным трудом своих крестьян: одни стали платить оброк, другие добровольно работали на Фабрике за плату в зачет своих повинностей. И в несколько лет все поправились, даже многие оказались зажиточными людьми.

Примечания достойно, что по некотором времени князь в своем доме посреди своего семейства был убит из пистолета в Петербурге каким-то докучливым просителем, финляндцем. Не совершилось ли это правосудие Всевышнего за истязание крестьян, которые, в свою очередь, не послужили ли очистительного жертвой за грехи своих предков?

XVI

До этого несчастного случая я, говорю, все еще полуравнодушно смотрел на крепостное свое состояние, но впечатление виденного возобновило прежнее мое желание освободить от неволи себя и семью, хотя бы ценой всего своего наличного капитала. С этой целью два года хлопотал я, употреблял разные средства, заходил с подарками куда надобно было, к домашней приближенной челяди барина, и все-таки получал лишь кое-какие надежды, а под конец и те уничтожились усердным, но неосторожным ходатайством добрых моих приятелей, которые слишком уж меня захвалили, полагая тем послужить моей выручке. Особенно старались за меня мои знакомые по торговле.

Вдруг один из них уведомляет, что господа не хотят слышать о моем увольнении, добавляя: «Имея вас на примете, кажется, они намерены употребить вас по своим делам».

Действительно, вслед за тем предписано вотчинному правлению: «объявить такому-то нашему крестьянину и обязать его подпиской под строгою ответственностью правления, чтобы впредь не дерзал беспокоить домогательствами о выкупе, тем более что за него хлопочут известные люди, которые, вероятно, имеют его в виду по своим коммерческим делам: почему берем его теперь на особое замечание впредь до нашего распоряжения».

Скрепя сердце выслушал я господский приказ и дал подписку, что впредь не стану тревожить помещиков...

XVII

До 1828 года, платя исправно определенную повинность, мало участвовал я в общественных делах села, которые не касались меня лично. Все мое время занимала своя торговля. Однако жалобы односельцев на злоупотребления бурмистра частенько до меня доходили. Как я был ему сродни и жил с ним в ладу, то приятельски много раз говаривал ему, исправился бы он в своих обязанностях. Читал я мораль эту так, по дружбе; а он на дыбы, обиделся и давай придираться. То выдачу мне паспорта на мои разъезды приостановит под тем предлогом, что я самим господам нужен, то тем, другим доезжает. Насчет паспорта обходилось хорошо. Не уважая его прихотей, я прямо обращался к барину, который, не стесняя моей промышленности, всегда приказывал выдавать мне вид, а подчас даже давал сильный нагоняй бурмистру.

Вдруг вместо паспорта приказано объявить мне, чтоб я был готовым к продаже господских заводов железа на Нижегородской ярмарке!.. Исполнилось слово, что господа держат меня на примете.

(Горохов И.Л. Ярмарка в Можайске)

Эта честь доверяемой порученности крепко была мне неприятна, не потому, чтобы боялся я дела, а потому, что страшился наших бестолковых правил продажи, стеснявших ее так, как будто торговля тоже принадлежит к крепостному состоянию или как будто заводский наш продукт до того обязателен для потребителей, что они должны безусловно соглашаться на произвол инструкции, выдаваемой посланцу на ярмарку. О дельности ее можно судить из следующего. В ней, например, назначалось:

1) Продавать железо, все сорта, по ценам выше других заводчиков, и отнюдь не дешевле такие-то сорта такой-то цены: за всякое же упущение в этом ты ответствуешь.

2) Продажу производить за наличные деньги, не отпуская без платы вперед ни одного фунта.

3) Непременно продать все отправленное на ярмарку количество, и затем столько-то отослать с почтой в сибирские наши заводы, столько-то перевести через банк нам в Петербург, столько-то оставить впредь до распоряжения.

4) Если паче чаяния нельзя продать по назначенным ценам, то доносить и ожидать на уступку разрешения...

Так ли ведут торговлю, и кто из людей свободного состояния согласился бы принять на себя подобную порученность, когда в оптовой торговле не существует обычая требовать от покупателя все деньги пред отпуском, а всегда приходится довольствоваться задатком, запиской и честным словом?.. Положение мое было довольно опасное; но что делать! не спорить же с барином.

На первый случай в мое распоряжение предоставлено было около полутораста тысяч пудов железа — количество хотя значительное, но не представившее мне большого затруднения в продаже. Нижегородская ярмарка и тамошние приемы были мне известны с начала основания, то есть с 1817 года. Нетрудно было познакомиться с главными торговцами железом, и, не стесняясь мелочными ограничениями владельцев, я действовал свободно, сообразуясь с общим ходом дела на ярмарке. Таким образом с Божьею помощью начальную операцию я кончил весьма удачно и за успех свой получил от господ благодарность и пятьсот рублей награды.

Это так приятно подействовало на мое самолюбие, что я почти бросил мысль о выкупе.

XVIII

Между тем в нашем общественном управлении беспорядки постепенно увеличивались и жалобы крестьян на бурмистра до того наскучили господам, что внезапно последовало предписание вотчинному правлению быть бурмистром мне, принять все дела по селу в свое ведение, а по прежним потребовать от старого бурмистра подробный отчет.

Вот эта почетная порученность хотя также польстила мое самолюбие, но нимало не порадовала, а просто перепугала, потому что в сельском управлении я не имел никакой опытности. По такому чистосердечному своему сознанию я усердно просил господ уволить меня от налагаемой обязанности. Они не согласились, а подтвердили, милостиво присовокупив, что, дабы не стеснялась моя промышленность, вольно мне взять себе в помощники благонадежного и сведущего человека.

Такое распоряжение несколько меня успокоило и ободрило обычную мою деятельность на новое поприще. Стал я вникать. При разборке дел минувшего времени сами собою оказались явные злоупотребления, таковые, что привели даже прежнего бурмистра к добровольному взносу растраченных им общественных сумм. На мою беду, под наружною покорностью судьбе таилось его недоброжелательство, замеченное мною, но оставленное без внимания. С своей стороны я старался окончить ревизию снисходительным домашним образом, не разводя дрязг.

Покончив с прошлым, пришлось заняться теперешним своим уже управлением. Сделавшись общественным человеком, хоть и не добровольно, все же я должен был по совести пытаться понять общественные нужды и из первых заметил тот недостаток, что в таком значительном и торговом селе нет училища. Никто о нем не позаботился!

Я немедленно доложил обществу, которое охотно согласилось с моим мнением об этой потребности. Составил я проект; разумеется, потребовалось согласие помещиков, которые отнюдь не препятствовали, напротив, мне самому поручили дальнейшее ходатайство по учебному округу.

Утвердили! Законоучителем назначили протоиерея нашей церкви и дали штатного учителя грамматики, арифметики и правописания... Ко времени открытия нашлось желающих до семидесяти мальчиков, в течение годичного курса их умножилось до ста, и на экзамене, в присутствии директора гимназии, многие показали хорошие успехи, все вообще умели читать и писать, тогда как в мое детство мальчик, даже способный, просидев у дьячка такое же время, едва только мямлил по складам Псалтирь, да и то больше памятью, что испытано и мною.

Потому-то успех чрезвычайно меня обрадовал и до такой степени заинтересовал, что я решился предложить в дополнение к нашему училищу ремесленную школу, которая в селе Великом была необходима по той причине, что все мы занимались не хлебопашеством, а торговыми промыслами из рода в род. К сожалению, это мне не удалось. Помещики не согласились пожертвовать единовременно на обзаведение пять тысяч рублей, а сельское общество не посочувствовало и даже явно воспротивилось моему намерению, считая его какою-то барщиной...

Потом заметил я, что в месте нашего селения (ныне уже с тремя тысячами душ обоего пола) нет домашних средств врачебного пособия больным, которые пользуются лишь случаем приезда уездного врача, и то одни зажиточные, в крайности болезни, а прочие умирают без пособия или довольствуются бабьими снадобьями. Это обстоятельство крепко меня обижало. Однако я не посмел предложить его обществу, оттого что знал закоренелость его предрассудков, а прямо представил господам.  (...)

                              *                        *                        *

А где же хороший конец? 

Поскольку история Саввы Дмитриевича длинная и занимательная, я выбрал из нее лишь небольшой отрывок, который (как мне кажется) хорошо иллюстрирует предыдущие материалы. А любителям старины настоятельно рекомендую прочесть историю полностью, по адресу:

https://moskvityanin.blogspot....

_________________________

Фоном для заглавия послужила современная картина, автор которой мне, к сожалению, не известен. Буду признателен, если кто-то сообщит его имя.     Картинка взята отсюда  https://www.livemaster.ru/topi... 

УПД. Автор нашелся, спасибо ув.Камасу!  Картину нарисовала художница Эмилия Шеламова из Петрозаводска.