"О суеверии" Плутарх

(1) Невежество и незнание природы богов издавна разливается как бы на два потока: один, попадая в неподатливые, упрямые души, словно на каменистую почву, порождает безбожие; другой в душах робких и чувствительных, словно на мягкой и влажной земле, растит суеверие. Всякое заблуждение пагубно, тем паче в таких-то вещах, но там, где к нему примешивается страсть, оно пагубнее вдвое. Любая страсть похожа на лихорадку, и, подобно воспалившейся ране, особо опасны те болезни души, что сопровождаются смятением. Один считает, что в основе всего суть атомы и пустота? Мнение, конечно, ошибочное, однако ни страданий, ни волнений, ни горестей оно за собою не влечет. Другой полагает, что величайшее благо в богатстве? Вот это заблуждение ядом разъедает душу, выводит человека из равновесия, не дает ему спокойно спать, подстрекает и разжигает, толкает в пропасть, бросает в петлю, лишает мужества. Опять-таки, одни считают, что порок и добродетель телесны (1)? Постыдное заблуждение, что и говорить, но причитаний и слез не заслуживает. Но есть высказывания и другого рода:

О добродетель жалкая! Напрасно

тебе служил так ревностно (2),

отвергая «неправедные пути к богатству» и «распущенность, сулящую всевозможные наслаждения» (3). Такие суждения достойны сожалений и негодования, потому что стоит им запасть в душу, как она начинает кишеть, словно личинками и червями, болезнями и страданиями.

(2) Так вот, из двух заблуждений, о которых идет у нас речь, безбожие есть ошибочное мнение о том, что блаженных, бессмертных существ не бывает, и такое неверие в божество, похоже, приводит человека к своего рода бесчувствию, и отрицать богов ему нужно затем, чтобы не бояться их. Суеверие же, как показывает само название (4), есть извращенное представление, вселяющее в человека унизительный, гнетущий страх: в существование богов он, правда, верит, но думает, что от них бывают только несчастья и неприятности. Безбожного мысли о божестве, видимо, ничуть не волнуют, а суеверного волнуют настолько, что он впадает в нечестие. Одному недомыслие внушило неверие в то, что полезно и благодетельно, другого же убедило, что оно вредоносно и пагубно. Следовательно, безбожие — не более чем заблуждение, зато суеверие — порожденная заблуждением болезнь.

(3) Все душевные пороки и страсти безобразны, но если говорить о гордыне, то она, как и чванство с высокомерием, порождается в некоторых людях легкомыслием, и решительности, предприимчивости ей, как говорится, не занимать. Да и другие страсти повинны в том, что к решительным действиям подстрекают, но рассудок парализуют и сковывают. И только страху решительность столь же неведома, как здравый смысл, и безрассудство в нем сочетается с бездействием, робостью и бессилием; потому и зовется он «дейма» и «тарбос», то есть «связывающий» и «расстраивающий» душу. Но из всех видов страха самый непреодолимый и неисцелимый тот, который присущ суеверию. Кто не плавает на корабле, тот не боится моря, кто не несет военной службы — не страшится войны, домосед не боится грабителей, бедняк — доносчика, честный человек — зависти, галаты — землетрясения, эфиопы — молнии. Но кто боится богов, тот боится всего: земли, моря, воздуха, неба, темноты, света, предзнаменования, молчания, сна. Засыпая, рабы забывают о господах, колодникам сон облегчает оковы, во сне нас перестают мучить воспаленные раны, болезненные опухоли и злокачественные язвы.

Волшебный сон, отрадный и целительный,

как вовремя пришел ко мне ты, сладостный (5)! —

сказать такое не позволяет суеверие; только оно не мирится со сном, не позволяет душе облегченно вздохнуть и приободриться, стряхнув с себя тягостные, мрачные мысли о божестве. Напротив, населяя сон суеверных, словно обитель нечестивых, жуткими призраками и зрелищем адских мучений, оно терзает несчастную душу, сновидениями лишает ее сна, так что она сама себя истязает и мучит, повинуясь его чудовищным и нелепым распоряжениям. Но и проснувшись, суеверный не отмахнется от всего этого, не рассмеется, радуясь тому, что все его страхи оказались напрасными: наоборот, спасаясь от обмана призрачного и, в сущности, безобидного, он обманывает себя уже наяву и по-настоящему, трепеща от страха и тратя деньги на нищих прорицателей, которые говорят ему:

Если сон ты увидел зловещий — толпу

привидений, посланцев Гекаты ночной (6), —

то зови старуху-знахарку, соверши омовение в море и просиди целый день на земле.

О, как погрязли в варварстве вы, эллины (7)! —

из суеверия вы пачкаетесь глиной, валяетесь в нечистотах, празднуете субботу, падаете ниц, восседаете в непристойной позе, нелепо кланяетесь. Праведными устами приказывали древние петь кифаредам, видимо, для того, чтобы сохранить неизменным старинный строй музыки; а мы полагаем, что непорочными и праведными устами следует молить богов и не у жертвы исследовать язык, чист ли он и не имеет ли пороков, а свой собственный не грязнить и не выворачивать, не сквернить его диковинными именами и варварскими речениями, нарушая освященные древностию правила богочестия. Остроумно сказал где-то комический поэт о тех, кто отделывает свое ложе серебром и золотом:

Один лишь сон бесплатно дали боги нам —

и тот себе в убыток обращаешь ты (8).

То же самое сказать можно и про суеверного: «Во сне даруют нам боги покой и забвение бедствий. Зачем же ты превращаешь его в непрерывную, мучительную пытку? Ведь у несчастной души нет другого сна, где она могла бы найти убежище». По словам Гераклита, для всех бодрствующих существует один, общий мир, во сне же каждый устремляется в свой собственный. Но для суеверного нет ни такого мира, который бы он разделял с другими, ни такого, которым владел бы сам: даже бодрствуя, он не способен здраво мыслить, даже во сне не находит покоя; рассудок его спит, зато страх всегда бодрствует, и нет от него ни спасения, ни избавления.

(4) На Самосе боялись тирана Поликрата (9), в Коринфе — Периандра, но не страшны они были тем, кто переселился в город свободный и народоуправляемый. Но куда бежать, куда скрыться тому, кто власти богов боится как тирании, мрачной и беспощадной, где найти такую землю, такое море, куда бы эта власть не простиралась? В какую часть мира сумеешь ты, злосчастный, забиться и спрятаться, чтобы поверить, будто ты ускользнул от бога? Даже рабам, если они отчаялись дождаться свободы, закон позволяет требовать, чтобы их продали другому, менее жестокому господину, но суеверие сменить богов не позволяет, да и невозможно найти бога, которого не будет бояться тот, кто боится богов родовых и отеческих, страшится спасающих и милостивых, дрожит и трепещет перед теми, у кого мы просим богатства, изобилия, мира и согласия, прямого пути к наилучшим словам и поступкам. Сами же суеверные считают рабство несчастьем и говорят:

Для мужа и жены превратность тяжкая —

рабами стать хозяев привередливых (10).

Насколько же тяжелее быть рабами таких господ, от которых нельзя ни скрыться, ни бежать, ни откупиться? Раб может искать защиты у алтаря, для разбойников многие храмы служат убежищем, кто спасается от врага, тот знает, что он в безопасности, если обхватит кумир или святыню; но суеверный пуще всего страшится, трепещет и пугается того, на что надеется даже тот, кто опасается самого худшего. Не выволакивай суеверного из храма: уже там он несет свое наказание. Да что долго рассуждать! «Для всех людей смерть — это конец жизни» (11), но предела суеверию не кладет даже она. Нет, оно простирает свои границы даже по ту сторону жизни, и страх для суеверного тянется дольше, чем жизнь, ибо за смертью ему видятся бессмертные муки, и окончание забот ему мнится началом забот нескончаемых. Отверзаются в некой глубине врата Аида, разливаются пылающие реки и бурлящие потоки Стикса, сгущается мрак, кишащий привидениями: здесь и зловещие призраки, испускающие жалобные вопли, здесь судьи и палачи, здесь пещеры и пропасти, полные неисчислимых казней. Таково злополучное суеверие: даже те мучения, которых ему еще не пришлось испытать, оно уже переносит, мучительно ожидая их.

(5) Безбожие всего этого лишено. Правда, пагубное неведение, близорукость и слепота в вещах столь важных суть большое несчастье души, ибо угасло как бы светлейшее, наиглавнейшее из многих очей ее — знание божества. Зато волнений и страстей, смятения и подавленности такой образ мыслей, как уже было сказано, за собою не влечет. Музыка, этот источник соразмерности и гармонии, по словам Платона (12), дана от богов людям не ради услаждения слуха, но для того, чтобы разладившееся круговращение души, которое у человека, лишенного тонкости и изящества, часто проявляется в виде распущенности и дерзости, восстанавливать и приводить в надлежащий порядок.

Но те, кого Зевс невзлюбил (13),

— сказал Пиндар, —

слыша глас Пиерид, беснуются,

свирепеют и злобствуют;

Говорят, что тигрицы от звуков тимпана безумеют и возбуждаются настолько, что под конец разрывают себя на части. Значит, меньше зла тем, кто из-за глухоты или тупоумия равнодушен и нечувствителен к музыке. Несчастен был Тиресий (14), не видя своих детей и близких, но еще более несчастны Атамант (15) и Агава (16), которые, видя своих детей, приняли их за львов и оленей. Да и Гераклу, когда он безумствовал (17), было бы лучше не замечать и не чувствовать присутствия любимых сыновей, нежели обойтись с ними как со злейшими врагами.

(6) Так что же? Не кажется ли тебе, что между безбожным и суеверным различие состоит именно в этом? Те вовсе не видят богов, эти видят, но искаженно; те не признают их существования, эти в благодетеле видят страшилище, в отце — тирана, в защитнике — врага, в кротком и милосердном — свирепого и жестокого. Больше того, поверив медникам, каменотесам и ваятелям, изображающим богов в человеческом облике, они поклоняются статуям, которые те воздвигают и разукрашивают, а мнение философов и государственных мужей, утверждающих, что величие божества неотделимо от доброты, великодушия, благосклонности и заботы, они презирают. И вот получается, что одни не понимают и не замечают того, что для них благодетельно, другие его страшатся и опасаются. Словом, безбожие — это нечувствительность к божеству и незнание блага, а суеверие — чрезмерная чувствительность, которая в благе видит только зло. Суеверные боятся богов, и у них же ищут защиты, заискивают перед ними, и их же хулят, молятся им, и на них же жалуются. Недолговечно счастье человеческое. Только боги, как выразился Пиндар,

ни болезней, ни старости,

ни страданий не ведают,

избежав Ахеронта глухо ревущего (18),

а в делах человеческих удача так или иначе смешана с горем и несчастьями.

(7) Давай же посмотрим, как ведет себя безбожник, когда с ним случается беда. Если он достаточно терпелив, то молча переносит все, что ему выпало, находя себе поддержку и утешение в чем-нибудь ином; а если это человек, не привыкший переносить трудности, то он обрушивается с жалобами на судьбу и слепой случай, вопит, что нет ни справедливости, ни промысла в делах человеческих, но во всем только произвол, беспорядок и бессмыслица. Совсем иначе себя ведет суеверный: при малейшей неприятности он впадает в отчаяние, усугубляя свое горе еще более тяжкими, нестерпимыми переживаниями, терзаясь от страха и ужаса, боязни и подозрений, обливаясь слезами и причитая; притом не людей, не Судьбу, не стечение обстоятельств, не себя самого, но во всем он винит только божество. Именно отсюда, по его словам, низвергается на него и обрушивается губительный поток бедствий, а сам он не просто неудачник, но ненавистный богам человек: боги его казнят и преследуют, и все эти кары, как он подозревает, вполне им заслужены. Разболевшись и размышляя о причинах болезни, безбожник припоминает свое чревоугодие, пьянство и беспорядочный образ жизни, переутомление или перемену местности и климата. Потерпев неудачу в государственных делах — впав в немилость у толпы или будучи оклеветан перед правителем, — причину этого он ищет в себе самом и своих поступках:

Что упустил? Все ли сделал? И все ли довел до конца я (19)?

Суеверный же любую болезнь или денежный убыток, смерть детей, поражения и неудачи на государственном поприще считает карою свыше и приписывает гневу божества. Поэтому он не смеет искать у кого-нибудь помощи или выпутываться из беды самому, принимать лечение и бороться с болезнью, чтобы не показалось, что он сопротивляется божеству, отвергая его наказание. И вот больной не пускает к себе в дом врача, а горюющий запирает двери перед философом, несущим ему совет и утешение. «Позволь уж, — говорит он, — понести мне наказание, мне, нечестивцу, над которым тяготеет проклятие, который ненавистен богам и демонам». Человек, не верящий в богов, даже если он в большом горе, через какое-то время утрет слезы, острижет волосы и снимет плащ. Но как подступиться к суеверному? Чем ему помочь? Он сидит у дверей своего дома, одетый в рубище или грязные лохмотья, а нередко нагишом катается по грязи, громко вопя о своих проступках и прегрешениях: и ел он не то, и пил он не то, и по той дороге ходил, где не велит божество. А если дела его процветают и суеверие его мучит не так сильно, то он, сидя дома, без конца приносит жертвы, окуривая все вокруг серой, а старухи, по выражению Биона (20), отовсюду «тащат и, словно на гвоздь, вешают ему на шею все, что им подвернется под руку».

(8) Рассказывают, что Тирибаз, когда персы пришли его схватить, вытащил меч и, поскольку человек он был крепкий, стал защищаться, но как только они закричали, уверяя, что хватают его по приказу царя, немедля бросил оружие и дал связать себе руки (21). Разве не то же самое мы видим и здесь? Все прочие люди сражаются с несчастьями и преодолевают трудности, измышляя любые уловки, чтобы избежать неприятностей; но суеверный, не желая ничего слушать и сказав себе: «Все это, злополучный, ты терпишь не случайно, но волею божества», заранее оставил всякую надежду, махнул на себя рукой, избегая и отталкивая всех, кто хочет ему помочь. Даже незначительное зло суеверие часто превращает в смертельное. Знаменитый некогда Мидас каким-то сновидением, говорят, был так потрясен и подавлен, что решил покончить с собою и выпил бычьей крови. Царь Мессены Аристодем во время войны со Спартою (22) под влиянием дурных знамений, испугавших гадателей — когда собаки завыли по-волчьи и вокруг его очага проросла болотная трава, — отчаялся и пал духом настолько, что заколол себя. Да, пожалуй, и Никию, афинскому полководцу, куда лучше было бы избавиться от суеверия по примеру Мидаса или Аристодема, нежели из страха перед лунным затмением сидеть сложа руки, пока враги его окружали, а потом, после того как сорок тысяч человек было истреблено или захвачено живьем, попасть к ним в плен и бесславно умереть (23). Не то страшно, что Земля иногда заслоняет собою Луну и отбрасывает на нее тень, а то ужасно, что тьма суеверия, обрушиваясь на человека, ослепляет и помрачает его рассудок именно в тех обстоятельствах, когда он требуется больше всего.

Главк, взгляни: уже вздымает море черные валы

и клубится грозно туча над Гирейскою скалой,

предвещающая бурю (24).

Желая этой бури избежать, кормчий молится и призывает богов Спасителей, но, молясь, он тем не менее вытаскивает кормовое весло, пригибает к палубе мачту и,

свернув широкий парус, прочь бежит стихии грозной (25).

Гесиод советует земледельцу перед началом сева и пахоты, взявшись за рукоять плуга, страстно взмолиться «к подземному Зевсу и к чистой Деметре» (26); и у Гомера Аякс, готовясь к поединку с Гектором, велит эллинам молить за него богов и, пока они молятся, облачается в доспехи (27). Агамемнон, приказавши воинам, чтобы

каждый копье заострил и к бою свой щит изготовил (28),

тоже обращается с мольбою к Зевсу:

Дай мне низвергнуть во прах и разрушить чертоги Приама (29).

Ведь бог — это надежда для храброго, а не оправдание для трусливого. Между тем иудеи во время субботы сидят, сложа руки, в грязных одеждах, и пока враг, приставив лестницы, штурмует их стены, не шелохнутся, не двинутся с места, опутанные суеверием, точно сетью.

(9) Таков суеверный, когда случаются с ним неприятности или находится он, что называется, на волосок от гибели, но и в более приятных обстоятельствах он держится ничуть не лучше безбожника. Ничто так не радует людей, как праздники, жертвенные пиршества, посвящения в таинства и мистерии, вознесение молитв и поклонение богам. Взгляни в это время на безбожника, и увидишь, что он над этим смеется безумным, сардоническим смехом или изредка спокойным тоном замечает своим близким, что только самонадеянные сумасброды могут думать, что угождают этим богу; но никакого другого зла ты в безбожнике не найдешь. А суеверный и хотел бы, да не может ни радоваться, ни веселиться:

весь город полон воскурений жертвенных,

и нет конца молитвам и стенаниям (30)

суеверного. Увенчав себе голову и начиная жертвоприношение, он бледнеет от страха, молитву произносит дрожащим голосом, благовоние воскуряет трясущимися руками — словом, изобличает всю глупость Пифагора, болтавшего, будто, «приближаясь к богам, мы становимся совершенными»: именно тогда хуже всего чувствует себя суеверный, и к храмам, к святилищам богов он приближается точно к медвежьим берлогам, змеиным гнездам или логовам морских чудищ.

(10) Потому и удивляюсь я тем, кто безбожников называет нечестивцами, а суеверных — нет. В самом деле: Анаксагора (31) обвинили в нечестии и привлекли к суду за то, что солнце он назвал камнем, но киммерийцев (32) никто еще не назвал нечестивцами, хотя солнца, по их мнению, вовсе не существует. Ты утверждаешь, что отрицающий богов кощунствует? Но разве не в большее кощунство впадает тот, кто признает их такими, каковыми считают их суеверные? Да я предпочел бы, чтоб люди говорили, что Плутарха вовсе нет и никогда не было, чем говорили бы, что Плутарх человек непостоянный, легкомысленный, раздражительный и вспыльчивый, мелочно мстительный, злопамятный — словом, такой, что если обойдешь его приглашением на обед, если за недостатком времени не явишься к нему в гости или не заговоришь с ним при встрече, то он тебя начнет со света сживать: или поймает и забьет до смерти твоего раба, или выпустит тебе на поля скотину и потравит весь урожай. Когда Тимофей, выступая в Афинах с хвалебной песнью Артемиде, назвал ее «исступленной, неистовой, бешеной, яростной», сидевший среди зрителей мелический поэт Кинесий (33) выкрикнул: «Тебе бы дочь такую!» А ведь суеверные об Артемиде думают еще и не такое: «Иль роженицу ты только что мучила, иль удавиться кого-то заставила, или явилась от трупа нечистою, или с распутия, кровью запятнана и злодеянием душегубительным» (34). Ничуть не лучше их представления об Аполлоне, Гере и Афродите: этих богов они тоже страшатся и опасаются. Что кощунственного в словах Ниобы (35) о Латоне по сравнению с тем, что внушило глупцам суеверие: будто оскорбленная богиня отняла у несчастной женщины, поразив своими стрелами,

шесть младых сыновей и шесть дочерей расцветавших (36), —

настолько она была неумолима и жестока! Да если бы и в самом деле богиня гневалась, ненавидела порок и болезненно воспринимала оскорбления, если бы не смех, а ярость вызывали в ней людская глупость и невежество, то эту ярость она обратила бы на тех, кто лжет, приписывая ей такую кровожадность и мстительность в своих сочинениях или просто в разговорах. Даже Гекубу (37) мы упрекаем в звериной, варварской жестокости, когда она говорит:

О, как мне хотелось бы печень

рвать ему прямо зубами (38)! —

а вот суеверные считают, что всякому, кто съест кильку или салаку, Сирийская богиня (39)изъедает голени, покрывает язвами тело, иссушает печень.

(11) Итак, если нечестиво хулить богов, то неужели благочестиво считать их дурными? Не правильнее ли сказать, что именно убеждения богохульствующего делают непристойными речи его? За то и не любим мы злословие, что оно свидетельствует о неприязни к нам, и тех, кто дурно о нас говорит, мы считаем своими врагами, как и тех, кто дурно о нас думает. Ты сам видишь, что суеверные думают о богах, считая их непостоянными, вероломными, переменчивыми, мстительными, жестокими, мелочными, а из этого неопровержимо следует, что богов суеверный ненавидит и боится. Да и может ли быть иначе, если он думает, что по их вине произошли и будут происходить наихудшие его беды и несчастья? Но если богов он ненавидит и боится, значит, он им враг, и вовсе не удивительно, если, опасаясь их, он им поклоняется, приносит жертвы, посещает храмы: тиранам тоже воздают почести, ставят золотые статуи, но втихомолку их ненавидят и осуждают, «головою качая» (40). Гермолай прислуживал Александру, Павсаний охранял жизнь Филиппа, Херей (41) — жизнь Гая, но каждый из них, сопровождая всюду своего повелителя, повторял про себя:

Ты мне заплатишь за все, едва лишь возможность предстанет (42)!

Безбожник всего лишь полагает, что богов нет, а суеверный страстно желает, чтобы их не было, и верит он в них против воли, потому что боится не верить. Словно Тантал из-под нависшей над ним скалы (43), суеверный, угнетаемый и мучимый страхом, хотел бы выскользнуть из-под своих убеждений, и образ мыслей безбожника он перенял бы с радостью и ликованием, как долгожданную свободу, а пока что безбожник с суеверием ничего общего не имеет, зато суеверный по своим наклонностям — тот же безбожник, только ему не хватает смелости думать о богах то, что он хочет.

(12) Мало того, безбожие не дает ни малейшего повода к суеверию, зато суеверие способствует возникновению безбожия и, порождая его, снабжает оправданием, правда ложным и обманным, но не лишенным убедительности. Не потому люди пришли к отрицанию богов, что им не понравилось что-то в небесах, не потому, что усмотрели неупорядоченность или нестройность в расположении звезд, в чередовании времен года, в круговращении луны и движении солнца вокруг земли, этой «созидательницы дня и ночи», в выкармливании детенышей животных или произрастании плодов. Именно суеверие с его нелепыми заботами и страстями, его словечки и телодвижения, колдовство и волхвование, по кругу беготня и тимпанов громыхание, нечистые очищения и грязные омовения, вместо жертв изуверские истязания, вместо обрядов чудовищные глумления, — вот что позволяет некоторым говорить, что лучше пусть вовсе не будет богов, если все это им нравится, если от этого они получают удовольствие, если они настолько злобны, ничтожны и мелочны.

(13) Не лучше ли было бы пресловутым галатам и скифам вовсе не знать о богах, не имея о них ни малейшего представления, чем полагать, что они существуют и радуются крови закалаемых людей, что для них это наилучший жертвенный обряд и самое приятное священнодействие? Не полезней ли было бы карфагенянам, взяв себе законодателем Крития или Диагора (44), постановить, что не существует ни богов, ни демонов, чем приносить такие жертвы, какие они приносили Крону (45)? Не по неведению, как говорит Эмпедокл, осуждая ритуальное умерщвление животных,

В облике жертвы нередко пронзает собственноручно

сына отец и при этом, безумец, возносит молитвы (46),

но сознательно и намеренно они приносили в жертву своих собственных детей, а те, у кого детей для заклания не было, покупали их, словно птенцов или ягнят, у бедняков, и мать ребенка хладнокровно стояла рядом, не издавая ни единого стона, а если даже рыдала и плакала, то вызывала этим только презрение, дитя же ее все равно приносили в жертву, и больше того — все пространство перед идолом наполняли звуками флейт и грохотом тимпанов, чтобы заглушить вопли и рыдания. А если бы властвовали над нами, свергнув богов, скажем, Тифоны или Гиганты, какие бы им были приятны жертвы, каких бы они требовали обрядов? Аместрида, жена Ксеркса, живьем закопала в землю двенадцать человек (47) как приношение Аиду, тому самому, который, по словам Платона (48), человеколюбив, мудр и богат, который само имя «Аид» получил оттого, что души пленяет и удерживает при себе искусством убеждения и силою слова. А физик Ксенофан (49), видя, как египтяне во время празднеств ударяют себя в грудь, жалобно причитая, справедливо заметил им: «Если это боги, не оплакивайте их, а если это люди — не поклоняйтесь им».

(14) Нет, ни одна болезнь не порождает такого множества заблуждений и волнений, противоречивых и запутанных взглядов, как болезнь суеверия. А потому ее следует остерегаться, но не так, как остерегаются нападения разбойников или хищных зверей, не бежать от нее без оглядки, сломя голову, как от пожара, чтобы не угодить в непроходимые дебри болот и трясин. Ведь именно так иные, спасаясь от суеверия, впадают в упорное, неизлечимое безбожие, проскочив мимо лежащего посередине благочестия.

ПРИМЕЧАНИЯ

1…одни считают, что порок и добродетель телесны? — Мнение стоиков, отвергаемое Плутархом.

2«О добродетель жалкая!…» — Из неизвестной трагедии.

3«…неправедные пути к богатству» и «распущенность, сулящую…» — Фразы из неизвестной комедии, возможно кинического характера

4…как показывает само название… — По-гречески слово «суеверие» буквально означает «богобоязнь».

5«Волшебный сон…» — Еврипид, «Орестея», 211—212.

6«Если сон ты увидел…» — Из неизвестной трагедии. Геката — богиня мрака и колдовских чар.

7«О, как погрязли вы…» — Еврипид, «Троянки», 764.

8«Один лишь сон…» — Из неизвестной комедии.

9Поликрат Самосский (тиран 538—522) был человеком весьма жестоким и вместе с тем приверженным искусству.

10«Для мужа и жены…» — Из неизвестной трагедии.

11«Для всех людей смерть…» — Демосфен, речь XVIII, 97.

12…по словам Платона… — «Тимей», 47d.

13«Но те, кого Зевс…» — Пиндар, I Пифийская ода, 25.

14Тиресий — по преданию, знаменитый фиванский прорицатель и мудрец. Он решил в пользу Зевса его спор с Герой и за это был ослеплен ею.

15Атамант — фиванский царь, сын бога ветра Эола, — в припадке безумия, насланного Герой, убил своего сына Леарха, приняв его за оленя.

16Агава — дочь основателя Фив Кадма; вместе с вакханками она в исступлении растерзала своего сына Пенфея, которого приняла за львенка.

17Да и Гераклу, когда он безумствовал… — В безумии, насланном Герой, Геракл убил трех своих сыновей от фиванской (или коринфской) царевны Мегары, а также детей своего брата Ификла.

18«…ни болезней, ни старости…» — Из несохранившейся оды Пиндара.

19«Что упустил?…» — Из т. н. «Золотых стихов» (42), анонимного произведения, где излагаются элементы пифагорейского учения. Авторство его в древности приписывалось Пифагору.

20Бион Борисфенский — философ-киник III в. до н. э.

21Тирибаз… дал связать себе руки. — Речь идет об аресте Тирибаза, сатрапа Артаксеркса II, который участвовал в заговоре против царя. В биографии Артаксеркса (гл. XXIX) Плутарх, правда, пишет, что Тирибаз погиб в схватке с царскими копьеносцами.

22…во время войны со Спартою… — Вероятно, во 2-й пол. VIII в. до н. э.

23…и Никию… и бесславно умереть. — Никий (ок. 470—413) — афинский политический деятель умеренно демократического направления. Назначенный против своего желания начальником военной экспедиции афинян на Сиракузы, Никий своим бездействием погубил афинское войско и умер в плену. Указанное затмение произошло 27 августа 414 г. (см.: Плутарх. Никий, гл. XXIII—XXIV; Фукидид. История, VII, 50—87).

24«Главк, взгляни…» — Фрагмент из стихотворения лирического поэта 2-й пол. VII в. до н. э. Архилоха.

25«…свернув широкий парус…» — Из неизвестного сочинения.

26Гесиод советует… — «Труды и дни», 465.

27…и у Гомера Аякс… — «Илиада», VII, 193 сл.

28«…Каждый копье заострил…» — «Илиада», II, 382.

29«Дай мне низвергнуть…» — «Илиада», II, 414.

30«…весь город полон…» — Софокл, «Эдип-царь», 4—5.

31Анаксагор Клазоменский (ок. 500—428) — натурфилософ, друг Перикла.

32…но киммерийцев никто… — Киммерийцы — племя индоевропейского происхождения, в начале VIII в. до н. э. вторглись через Кавказ в Малую Азию и захватили Фригию. К концу VII — началу VI в. до н. э. они были почти совершенно уничтожены лидийскими царями. Убеждение Гомера («Одиссея», XI, 13 сл.), что киммерийцы живут на берегу Океана в вечной тьме, впоследствии стало общепринятым.

33Кинесий — автор дифирамбов, известный в Афинах конца V в. до н. э. своим оригинальничанием и демонстративным нарушением религиозных обычаев. «Туманные» поэтические принципы Кинесия высмеяны его современником Аристофаном («Птицы», 1377 сл.).

34«…Иль роженицу… злодеянием душегубительным». — Здесь находит отражение почитание греками богов в различных, порой трудносовместимых качествах.

35Ниоба — жена царя Фив Амфиона, дочь Тантала, царя Сипила. Гордясь своими детьми (в большинстве версий мифа упоминаются семь сыновей и семь дочерей), Ниоба отказалась принести жертву Латоне, матери Апполона и Артемиды. За это последние поразили стрелами детей Ниобы, а сама она от горя окаменела.

36«…шесть младых… дочерей…» — «Илиада», XXIV, 604.

37Гекуба — супруга царя Трои Приама.

38«О, как мне хотелось бы…» — «Илиада», XXIV, 212.

39Сирийская богиня — божество плодородия, родственное Астарте.

40«…головою качая»… — Софокл, «Антигона», 291.

41Херей (Херея) Кассий — трибун преторианской гвардии, в 41 г. убивший императора Калигулу.

42«Ты мне заплатишь…» — «Илиада», XXII, 20.

43Словно Тантал из-под нависшей над ним скалы… — Такому наказанию, по одной из версии мифа, Зевс подверг Тантала за его преступления.

44…взяв себе законодателем Крития или Диагора… — Критий (ок. 460—403) — афинский софист и политический деятель, дядя Платона, отличался своим атеизмом. Диагор с о. Мелос — философ V в. до н. э., известный своими атеистическими воззрениями. Имя его стало в античности нарицательным для обозначения безбожника и святотатца (см.: Аристофан. Лягушки, 320; Элиан. Пестрые рассказы, II, 31).

45…приносили Крону? — В данном случае имеется в виду финикийский бог Ваал.

46«В облике жертвы…» — Из философской поэмы Эмпедокла «Очищения».

47Аместрида… живьем закопала… — Об этом сообщает Геродот («История», VII, 114).

48…по словам Платона… — «Кратил», 403a сл.

49Ксенофан из малоазийского Колофона (ок. 570—480) — поэт и натурфилософ, первый представитель т. н. элейской школы в философии.