Наверное, советский писатель Исаак Бабель в своей эпопее, посвященной коннице Буденного, проявил определенную тенденциозность. Которая вызвала резкую реакцию самого Буденного. Мол, нечего марать нашу замечательную конармейскую действительность.
Но вряд ли эта действительность была безупречной. Безупречной действительность вообще не бывает. И всё зависит от того, на что прежде всего обращает внимание художник при описании этой самой действительности. Он ведь на что-то обращает внимание в первую очередь.
И именно то, что он способен выделить нечто в очень пестрой и разнообразной действительности и начать осмысливать выделенное, делает художника художником.
Даже те, кто настаивают на своей объективности и пытаются представить действительность во всей ее полноте, на самом деле всё равно осуществляют тот или иной отбор бесконечно богатого материала, который предоставляет действительность. Даже фотографы и кинодокументалисты осуществляют подобный отбор. Его осуществляет каждый из нас в своей обыденной жизни. Мы всегда что-то отбираем, что-то отбрасываем. Потому что другого способа взаимодействовать с действительностью для нас просто не существует.
Бабель выбирал то, что ему созвучно. Он подчеркивал грубость конармейцев, проявлял повышенное внимание к их бытовому антисемитизму. Но внутри бабелевских смакований этой самой грубости и небезусловности нашлось место для героичности, которая в каком-то смысле пронизывала каждую частицу тогдашнего бытия. Всматриваешься в какую-то частицу с тем, чтобы не заметить героичности, ан вот она! И куда ты от нее денешься?
Но я в этом своем аналитическом очерке вспомнил Бабеля не в связи с очень волнующей меня темой героичности той действительности, которую Бабель описывал.
Незатейливые слова из песни той эпохи про коней, которых собирали в поход, несли в себе такой заряд героичности, по отношению к которому все бабелевские ужасы лично для меня ничего не стоили. Потому что Гражданская война не предполагала обязательного участия в ней всех военнообязанных. Этим она принципиально отличалась от крупного военного межгосударственного столкновения с участием регулярных армий.
Поэтому когда в песне между прочим сказано о том, что коней собирали в поход, то речь очевидным образом шла о том, что в поход его участники собирали своих коней. Так сказать, свою частную собственность. Причем для земледельца конь ― это основа выживания семьи. Есть конь ― можно распахать землю, собрать урожай и обеспечить это самое выживание. А нет коня ― на чем пахать? А если не пахать и не сеять, то как выжить?
Значит, отец семейства (а семейство быстро обрастало детьми) собирал в поход коня и сам отправлялся в этот самый поход, оставляя семью и без коня, и без единственного мужчины-кормильца. Жена выла, дети подвывали, жена цеплялась за стремя. А он сжимал зубы и лез на рожон. Причем он делал это не в связи с обязательной мобилизацией. Потом он либо сам погибал, оставляя семью без устойчивого источника пропитания, либо терял коня в сражении. Наверное, он обзаводился потом новым конем. Или не обзаводился.
Но в любом случае эта неброская героичность, проявляемая совсем простым человеком по совершенно загадочной причине (вроде бы земли тебе отдали — паши в свое удовольствие и живи), стоила для меня больше всех ядовитых описаний Бабеля или дежурных славословий величия и благородства Первой конной армии.
Митрофан Греков. Тачанка. 1925
Митрофан Греков. Тачанка. 1925
Когда на Украине мятежники свергли Януковича (а свержение Януковича было очевидным мятежом) и явно вознамерились реализовать чудовищные идеи Бандеры и его присных в качестве новой государственной идеологии, в Крыму почуяли неладное и началась какая-то антибандеровская (то есть прорусская) гражданская мобилизация. Но не она в Крыму решила проблему. Ее решила государственная воля российского руководства и та очевидная талантливость, которая позволила решить проблему бескровно.
Донбасс оказался в совершенно другом положении. Не буду здесь обсуждать, почему. Оказался и всё тут. И тот факт, что на протяжении восьми лет Донбасс является точкой сдерживания очевидной антироссийской агрессии, порожден конкретной готовностью граждан Донбасса собираться в этот самый поход. Не коней в него собирать (эпоха совсем другая), а самим собираться, прощаться с семьями, вступать в кровавые столкновения с противником, гибнуть в этих столкновениях. Осуществлялось это очень простыми людьми, мотивы которых и поныне находятся за семью печатями для всех: тех, кто демонизирует Донбасс, тех, кто придает происходившему там излишнее благолепие.
Снова гражданская война ― и снова все ее загадки, по отношению к глубине и сложности которых загадки, задаваемые Сфинксом Эдипу, ― образец элементарности.
В своих рассказах про Одессу тот же Исаак Бабель описывал не героев Гражданской войны, наделенных теми или иными несовершенствами, а одесских бандитов. В одном из таких рассказов Бабель задается вопросом, о чем думает биндюжник папаша Мендель Крик. И отвечает: «Он думает об выпить хорошую стопку водки, об дать кому-нибудь по морде, об своих конях — и ничего больше».
Методологически мне здесь представляется важным само вопрошание по поводу того, «об чем думает» некий незатейливый персонаж.
В самом начале XXI века пресловутая война с международным терроризмом как-то криво-косо вовлекла меня в долговременные международные коммуникации. Произошло это полуслучайным образом. Кто-то пришел, начал говорить: «А вот почему бы и не провести такие-то международные семинары?» Я на это предложение почему-то отреагировал. И понеслось.
Вынырнул я из этого потока уже фактически для того, чтобы начать столь же неожиданный для меня телевизионный проект, который плавно перетек в десятилетие занятий движением «Суть времени».
До организации одних международных семинаров по контртеррору и посещения других я совсем недолго (с 1989 по 1991 год) общался с международной элитой, являясь официальным руководителем Центра стратегических исследований при правительстве СССР.
Потом кто-то наносил мне визиты, но регулярно я с международной элитой не общался.
А вот через десять лет после прекращения регулярных отношений с представителями этой самой международной элиты я возобновил подобную регулярность. И она длилась лет этак семь-восемь.
Всё это время я сочетал реальную практическую аналитическую деятельность с попыткой разрешить загадку, сходную с той, которую разрешил Исаак Бабель, описывая «об чем именно думает» некий Мендель Крик. Мне хотелось понять, «об чем думают» руководители иноземных спецслужб, крупные политические деятели иностранных государств, достаточно крупные бизнесмены, проявляющие не бескорыстный интерес к политике.
С тех пор прошло еще четырнадцать лет. Не могу сказать, что в эти годы мое взаимодействие с данным контингентом полностью прекратилось. Но оно, конечно же, стало менее регулярным. Но каждый раз, когда мне предоставляется очередная возможность, я в очередной раз пытаюсь понять, «об чем думает» этот очередной Мендель Крик, облеченный более или менее высокими полномочиями.
В череде знакомых мне людей этого рода были очень антироссийски настроенные фигуры. А были и фигуры совсем другие. И при каждом знакомстве, выходившем за рамки дежурной улыбки и рукопожатия, я задавал себе вопрос: «Вот этот и этот, и этот Мендель Крик ― израильский, иранский, китайский, индийский, британский, американский и так далее ― может или не может начать ядерную войну?»
То есть понятно, что такая война может начаться сама собой. А вот начать ее такой-то и такой-то может или нет? Притом что сама идея подобной войны мне глубоко отвратительна, я не мог не понимать, что для того, чтобы начать ядерную войну, надо думать о чем-то кроме того, о чем думал Мендель Крик. А такой выход за рамки квазикриковской ментальной матрицы требует в каком-то смысле героизма, очень зловещего, деструктивного, но именно героизма.
Берусь утверждать, что ни иранцы, с которыми мне удалось не худшим образом познакомиться, ни израильтяне, которых я знаю совсем неплохо, начать ядерную войну не могут. То есть у Ирана как бы и нет для этого ядерного оружия. Но это «как бы» имеет второстепенное значение. Оно у Ирана вот-вот появится. В какой-то момент оно появится, видимо, и у Японии, и у Германии, и много еще у кого. У той же Австралии, например.
Ну так вот, израильтяне могли яростно восклицать о том, что Иран ― это экзистенциальная угроза для их страны. Иран мог столь же яростно проклинать зловещую роль израильского сионизма, от которого надо спасать мир. Но начинать войну эти своеобразные Мендели Крики с их своеобразными матрицами мышления не могли. Потому что в этих матрицах мышления не было зловещего героического безумия.
Утверждалось, что оно есть у Ахмадинежада, но в подобном утверждении не было ни грамма правды. Ахмадинежад мог говорить о войне, но начинать ее он категорически не хотел. И уж тем более ее не хотел начинать знакомый мне не понаслышке иранский высший муфтият, который по конституции являлся высшим экзистенциально-политическим руководством Ирана.
То же самое ― обо всем, что попадало за эти годы в поле моего внимания. Не было среди того, что я лицезрел (а лицезрел я не так уж мало), никакого зловещего профессора Мориарти, этого мироненавистника из рассказов английского писателя Конан Дойля. И, разумеется, никакого нового Гитлера в чреде наблюдаемых мною очень разных и достаточно волевых людей тоже не было.
А ядерная война представляет собой что-то категорически не допускаемое в ментальные матрицы высокопоставленных Менделей Криков. Такая война еще более отторгается такими матрицами, чем обычная мировая война, которую развязал Гитлер. Она может, повторяю, начаться в силу пересечения в одной точке нескольких прямых линий, которые, в принципе, могут так пересечься с вероятностью, близкой к нулевой.
Достаточно нарушить баланс между растущей сложностью систем управления и усилиями, направленными на то, чтобы устойчивость усложняющихся систем как минимум не уменьшалась ― и начаться может всё что угодно. Но наличие в матрицах всех возможных начинателей такого катастрофического мероприятия необходимых зловещих героических слагаемых мне представляется крайне проблематичным.
Мало-мальски основательный ответ на вопрос «об чем думает такой-то» требует личного знакомства с «таким-то». Я лично с господином Байденом не знаком. И по этой причине не могу дать основательный ответ на вопрос «об чем именно думает» данный Мендель Крик. Но мне кажется, что ментальная матрица господина Байдена не сильно отличается от ментальной матрицы бабелевского героя. То есть Байден думает «об том», как удержаться на плаву, «об том», как обойтись с дарами, приносимыми Керри, сыном и другими дароприобретателями, о своем небезусловном здоровье, о дворцовых подковерных играх… И больше он ни о чем не думает.
Словосочетание «больше ни о чем не думает» в данном случае обозначает, что этот Мендель Крик, вознесенный на вершину политического Олимпа, не думает о ядерной войне, как чем-то таком, что надо бы с такими-то целями осуществить. В Байдене нет для этого зловещего героизма и демонизма. И в его сподвижниках этого тоже нет. Так мне кажется, хотя наблюдать за психологическими характеристиками этих людей я могу лишь очень опосредованно. Но опыт таких наблюдений у меня немалый. И заинтересованность в том, чтобы понять, «об чем думают» организаторы нынешней антидонбасской военной эпопеи, порождена у меня и беспокойством за масштабные последствия данного начинания, и глубокими личными чувствами к тем, чей совсем неброский и почти загадочный героизм позволяет выстаивать на протяжении восьми лет в очень непростой ситуации.
Кузьма Петров-Водкин. Натюрморт с призмой. 1920
Кузьма Петров-Водкин. Натюрморт с призмой. 1920
Ну, так вот… Ни лично Байден, роль которого в том, что касается развязывания войн, достаточно велика, ни байденовское окружение не хотят столкнуться с Россией в мало-мальски масштабном конфликте. Который в силу многих причин очень быстро перерастет в ядерный.
Россию люто ненавидят. Ее поведение вызывает реакцию, близкую к бешенству. И тому есть причины, российской стороной недоучитываемые. И тут дело не в чьем-то профессионализме, а в отношении к нынешней российской действительности.
Властная элита России нынешнюю российскую действительность очень любит и ценит. Это касается и самого высшего эшелона, и подстилающих его элитных групп. Им всем очень нравится то, что есть. Если они сложившееся бытие в чем-то критикуют, то это происходит в рамках «борьбы хорошего с лучшим» или в рамках какой-нибудь частной интриги.
На самом деле этим российским бытием все наши элитарии довольны донельзя. Кто-то из них об этом говорит прямо: «Мы-де, мол, никогда еще так хорошо не жили, как сейчас». Кто-то удерживается от таких формулировок, понимая, что они могут вызвать негативную реакцию определенных групп населения. Но внутреннее самоощущение у всех представителей нашей элиты всё еще в существенной степени определяется неким ошалением перед появившимися колоссальными возможностями. Возможностями, ранее немыслимыми, фантастическими.
Поэтому простая и незатейливая фраза «у нас всё в шоколаде» действительно задает качество отношения к происходящему. Это качество можно определить как ошеломительный выигрыш. Кто-то умом понимает, что выиграла узкая группа. Но таких меньшинство. И одно дело умом что-то понять, а другое дело ежесекундно, оглядываясь по сторонам, ощущать (тут важно именно то, что ощущать), как же сладок этот шоколад, как же ошеломителен выигрыш.
Да, так ошеломителен выигрыш для себя и тех, кто тебя окружает. Но психологически не составляет труда спроецировать это с себя и тех, кто рядом, на всё общество, весь окружающий тебя макросоциум. Если уж тебе так хорошо, то и другим, наверное, тоже. А когда эти другие выражают недовольство, то, понятное дело, им же не так хорошо, как тебе. Им хочется, чтобы их «хорошо» превратилось в «очень хорошо», «замечательно». Понятное желание.
Кроме того, когда ты дозированно встречаешься с теми, кому не так хорошо, то они же тебе об этом не скажут. Максимум они у тебя что-нибудь попросят для себя. А твоя встреча с теми, кто начнет говорить о том, что очень многим совсем не хорошо, мягко говоря, крайне маловероятна. И потом, ну скажут они это? И что? Почему надо верить им, если всё, чем ты себя окружил, говорит о прямо противоположном?
Итак, действительность как минимум офигительно хороша для тебя и тех, кто рядом с тобой. Но на самом деле она вообще офигительно хороша. И будет еще лучше. А коли это так, то никакого глубокого переживания ужасного проигрыша в холодной войне быть не может. Об этом проигрыше могут говорить отдельные люди, которые, как и все люди на планете Земля, руководствуются в своих суждениях теми или иными личными интересами.
Такие люди, например, представители радикальной патриотической оппозиции, могут аж сказать, что страна оккупирована. Но они, разумеется, так не считают, им просто выгодно так говорить. И потом, «знаем мы этих людей, ― с улыбкой говорят представители властной элиты, ― они и сами в шоколаде. Так что номер отрабатывают и болтают о своем любимом, не испытывая при этом ничего, кроме чувств, вызываемых правильной отработкой своего номера. Годы идут, превращаются в десятилетия, тридцать лет назад Союз распался ― и что? До сих пор будем посыпать себе голову пеплом, говоря о проигрыше в холодной войне? А как же тот же Крым? Да и вообще. Сказано ведь, что встали с колен. Ну и ладненько. Между прочим, на самом деле не какие-то международные злые силы породили распад Союза, а наше желание освободиться от совкового абсурда, от избыточных демографических перекосов, порождаемых всякими там подбрюшьями и так далее».
Ни в народе нашем, ни в элите идея нашего проигрыша в холодной войне не то что не доминирует, а имеет третьестепенный характер. И нам очень трудно понять, а еще труднее ощутить, как к этому относится наш противник, считающий своим главным достижением последнего столетия победу над СССР в холодной войне, придающий этой победе фундаментальный ― как минимум историософский, но на самом деле буквально метафизический ― характер.
Победа над СССР в холодной войне далась с огромным трудом. Страх перед СССР был огромен. Столь же огромным является и всеобъемлющее представление, согласно которому Российская Федерация, как и вся остальная территория бывшего Советского Союза, является призом, который получил победитель в холодной войне. Это своего рода подмандатная территория, имеющая полуколониальный статус. Такое представление о нашем статусе многократно усиливается в связи с лицезрением нашей прозападной элиты. Конкретно ее восторгов по поводу того, что всё в шоколаде.
Противник видит, что существенная часть российской элиты ведет себя примерно так же, как вели себя вожди подмандатных африканских племен, индийские раджи и набобы в эпоху британского господства, и другие представители третьего и четвертого мира, сочетающие собственное благополучие с фактом глубокой зависимости своей очень несвободной страны от западного хозяина.
Лицезрея всё это, противник убеждается в том, что Российская Федерация, равно как и все остальные части бывшего СССР, является его законной добычей, его призом за победу в холодной войне. И когда у него из-под носа начинают забирать то, что он считает своей законной добычей, противник испытывает яростное и трудно понимаемое нами бешенство. А то, что Российская Федерация обладает огромным ядерным потенциалом, доставшимся ей в наследство от СССР и не утраченным, а приведенным в минимально дееспособное состояние, ― вызывает дополнительное озлобление.
Еще большее озлобление вызывает то, что Российская Федерация начинает разговаривать с Западом так, как будто бы она является Советским Союзом, победившим Гитлера и требующим за эту победу некую зону влияния. Американцы не позволяют себе напрямую спрашивать странного собеседника под названием Российская Федерация о том, в какой великой войне она победила на паях с западными союзниками в XXI столетии? Прямые вопросы не задаются. Но внутри у наших противников всё кипит от ярости, порождаемой в том числе и холодным расчетом, сдерживающим желание скандально выяснить данное обстоятельство, расставив все точки над i.
«Что же, собственно, обсуждается? ― спрашивают себя те, кто невероятно высоко ценит свою победу в холодной войне. ― Какой новый передел мира? Россия побеждена. Она подписала условия капитуляции, согласившись на то, что по этим условиям будет расчленена. Только так мы и понимаем Беловежские соглашения, а также всё, что им предшествовало.
И что же? Теперь Россия хочет пересмотреть условия собственной капитуляции? Она хочет, образно говоря, забрать себе назад… что? Некий аналог Эльзаса и Лотарингии, некий аналог Рейнской области, некий аналог Судет или Данцигского коридора? Но весь этот пересмотр был нами санкционирован когда-то Германии в связи с тем, что надо было воевать с Советским Союзом. И нужен был инструмент, используемый в такой войне.
Да, Гитлер не стал таким инструментом, обманув отчасти наши ожидания. Но было по крайней мере понятно, зачем мы уходим от всего того, что оказалось нашим призом по итогам Первой мировой войны. Мы уходим от этого, потому что очень напуганы большевиками.
Предположим даже, что сейчас мы напуганы Китаем, что не вполне так. И что? Вы готовы предоставить себя в качестве антикитайского инструмента? Но, миль пардон, нет ни тени такой готовности. Есть нечто обратное. Так мы должны выходить за рамки, заданные победой в холодной войне, ради чего? Ради того, чтобы укреплять ваш союз с Китаем?»
Ну так «об чем думает» совокупный американский Мендель Крик, затевая неслыханную информационную кампанию по поводу готовящейся российской оккупации Украины? Он же ведь не о ядерной войне думает. А о чем? Он думает о том, что с точки зрения американских стратегов является, в отличие от ядерной войны, допустимым. А допустимым считается то, что в России именуют проверкой на вшивость.
Таковой, если переходить от русских образов к американским концепциям, является неядерная война, позволяющая подтвердить на практике соотношение сил между ранее побежденной страной, выходящей за рамки своего статуса побежденной страны, и страной-победительницей.
Воевать, по мнению американских стратегов, с этой целью надо на чужой территории и с помощью чужих ресурсов. Украину надо накачать всем, чем можно. Туда допустимо перебросить серый контингент, не имеющий совсем очевидной привязанности к США. Вдобавок надо подтянуть силы тех, кому подобная авантюра кажется привлекательной. Прежде всего Польшу, но и не только.
После этого надо осуществить такие действия, на которые русские не смогут не ответить. И развязать украинский узел с тем, чтобы неявным образом помериться силами на Украине примерно так, как ими мерились в советские годы в Корее, Вьетнаме и в том же Афганистане.
Чем бы ни кончилось данное мероприятие, оно, с точки зрения США и Великобритании, не может не породить нового, желательного для наших противников, формата отношений между Западом и Россией.
Железный занавес будет оформлен до конца американцами. Куда бы ни вошли русские войска, по другую сторону этих войск будет полноценное НАТО. А значит, будет создан предельно мощный заслон против так называемых новых российских посягательств. И этот заслон на самом деле окажется сугубо наступательным.
Возникнет украинское правительство в изгнании. Далеко не на всех украинских территориях население поведет себя так, как на Донбассе или в Крыму. Значит, русским придется, по мнению США, заниматься разборками с не до конца лояльным населением тех территорий, куда они зайдут и где их примут не только с распростертыми объятьями.
Начнется долговременная вялотекущая кампания, в которой весь Запад будет безопасным для себя образом вовлечен в спасение «благородных украинцев», терзаемых русским империализмом.
В ходе этой кампании удастся окончательно разорвать отношения между Россией и Европой. А это для американцев немаловажная задача.
Возникнет новая глобальная идеологическая повестка дня, задаваемая «происками России против свободного мира».
Российская элита в существенной степени ориентирована на Запад. Если действия России позволят Западу очень сильно напрячь отношения с нашей страной, то что будет делать определенная часть этой элиты? Кто-то прямо и откровенно встанет на сторону Запада, а кто-то, будучи не в меньшей степени на стороне Запада, останется в тени.
В этой ситуации нынешняя половинчатость (то ли мы с Западом, то ли нет), она же ― вхожденчество, потерпит существенный урон. Но победа антивхожденческих сил не будет окончательной. И это позволит Западу разогревать новые внутриполитические настроения, в чем-то аналогичные советскому диссидентству.
Подверстать к этому иноэтнические и иноконфессиональные разогревы не будет составлять большого труда, особенно если к этому подключится нынешняя Турция. А она к этому обязательно подключится.
Возникнет полномасштабная, очень накаленная и окончательная холодная война 2.0. Она будет разворачиваться на части бывшей территории Советского Союза. По отношению к СССР население резко меньшее. То же самое с экономическим потенциалом. А самое главное, этот потенциал окажется лишен автаркической целостности, которую советские люди сумели ему придать за годы коллективизации и пятилеток.
Американцы рассматривают три варианта.
Вариант № 1 ― Путин сдаст Донбасс и потеряет большую часть своего рейтинга. Недовольство населения пенсионной реформой и вакцинацией соединится с недовольством сдачей Донбасса. Дискредитация власти, пошедшей этим путем, станет почти абсолютной. Это позволит перейти к оранжевой революции и окончательно разрушить Россию.
Вариант № 2 ― Путин решается на то, чтобы развернуть конфликт на украинской территории. Притом что это будет конфликт не только с Украиной, но и с теми, кто начнет ей подыгрывать. И, решившись на это, проигрывает конфликт. Тогда опять-таки, власть оказывается полностью дискредитированной и после проигранного конфликта возможна еще более убедительная оранжевая революция.
Вариант № 3 ― холодная война 2.0 в условиях российской недоопределенности и крупных эксцессов на территориях, куда вошли русские войска.
Американцы считают, что проигрыш в этой войне добьет Россию. И это вполне возможно, если Россия будет продолжать существовать в нынешнем межеумочном состоянии.
Ну, а раз так, то России надо из этого состояния постараться вырваться. Это маловероятно? Согласен. Но России не раз удавалось осуществлять маловероятные вырывания из капканов, грозивших ей полным историческим уничтожением.
До встречи в СССР.
Источник: газета «Суть времени»
Оценили 2 человека
4 кармы