Земное притяжение отнимало последние силы, а ноги увязали в грязном снегу. Дед Василий уже и не помнил, когда в последний раз стоял в «райской» очереди за хлебом. «Райской» её прозвала соседка деда.
Восприятие времени исказилось, и ему казалось, что это было давным-давно.
- Почему райская, Тоня? – спросил он её.
- Посмотри на нас, Вася. - Она показала рукой на людей. - Если мы так стоим на холоде за хлебом и крупой, то можно представить, что будет там.
Они одновременно посмотрели на серое небо, с которого на них однажды огромной бомбой свалилась война. Свалилась, бабахнула, и разлетелась осколками боли, криков, слез, отчаяния… Только и этого дед Василий уже не помнил. Осталась лишь глубокая черная воронка, доверху заполненная голодом и холодом.
Блокада.
Дед не замечал бомбежек и обстрелов. Когда ритм ударов метронома перестал совпадать с ритмом его жизни, с его искаженным восприятием времени, он выключил радио. Раньше метроном помогал деду, напоминая ему, что он жив:
- Ты. Жив. Ты. Жив. Ты. Жив. Ты. Жив. Ты. Жив. Ты. Жив.
Во время налетов ритм убыстрялся, и эти слова сливались в одно:
- тыживтыживтыживтыживтыживтыживтыживтыжив.
А потом они стали нещадно и мучительно растягиваться, превратившись в протяжный вой. Дед выключил радио. Никто больше не ободрял его, напоминая, что он - жив. А вой было невозможно слушать. Так воет общая человеческая беда.
Когда он ел в последний раз? Ему казалось, что это было в детстве, где он то и дело оказывался. В голодных видениях еда словно издевалась над ним, но он воспринимал это так, словно так оно и было, словно он действительно бегал, как за бабочкой, за порхающими в воздухе булками, за черным хлебом, и очень редко – за мороженым. И булки, и хлеб, и мороженое очень вкусно пахли. Вся улица была насыщена их запахом, и его можно было потрогать руками. Он оставался на руках и одежде. Запах булки был нежно-желтым. Однажды он поймал мороженое и стал его есть. Открыв глаза, дед понял, что лежит возле печки, впившись пустыми от цинги деснами в книгу.
Он чуть не поверил в то, что тепло от огня – насыщает, как и хлеб. А до этого ему казалось, что вода придает силы, особенно, если её посолить. Вода - не насыщала, а тепло всего лишь убаюкивало.
Когда дед Василий впервые ощутил на себе всю мощь земного притяжения, он попытался бороться с ним, и даже сумел пару дойти до «райской» очереди. Походкой, правда, такой способ передвижения не назовешь. Два-три-четыре-пять-семь метров на негнущихся ногах, через вязкий, как глина, снег и... отдых. Дед Василий старался сесть так, чтобы подпереть спиной еще один дом. А потом долго поднимался, но иногда ему помогали прохожие - те, у кого еще были на это силы.
Земля казалась ненасытной, со своим притяжением. Пройдешь всего ничего, а силы уже забраны ею...
Теперь у него не было и воды, и сил на то, чтобы выползти из комнаты, и по лестнице, два этажа, ползком... Вниз. Да и чистого снега в большом дворе почти не осталось.
Дед лежал возле остывшей печки, и в своих видениях маленьким мальчиком убегал от огромной черной, рычавшей собаки. В искаженном времени это тянулось целую вечность, и Невский проспект, по которому он бежал – тоже превратился в бесконечную прямую. Он услышал родной голос:
- Скорее, иди ко мне, беги сюда, сынок!
Это была мама. Он кинулся в её объятия.
- Мамочка, где ты была? Я так долго бежал…
И тут земное притяжение отпустило деда. Он понял, что находится в прекрасном, самом красивом городе на земле. По улицам ходили нарядные взрослые и дети, и многие из них ели мороженое. Ездили какие-то невиданные им ранее автомобили. Все было залито солнцем.
- Мы где, мама? – спросил он.
- В городе, - ответила она. – Все будет хорошо с нашим городом! Он станет еще прекраснее… Посмотри... Попрощайся с ним.
- Прощай город, прощай Ленинград, я любил и буду любить тебя.
А «райской» очереди дед Василий так и не увидел. Просто потому что нет туда никакой очереди...
Оценили 2 человека
3 кармы