Игорь Растеряев. Дед Агван

Я не видал родных дедов,

И видеть мог едва ли:

Все до рождения моего

Они поумирали.

Но я не обделён судьбой,

Я всё равно счастливый.

Был рядом дед, пусть не родной,

Но горячо любимый.

Он был нерусский - из армян,

С деревни, из народа -

Агван Тиграныч Григорян,

Двадцать шестого года.

Он был герой и ветеран -

Такой, что прямо с книжки -

Для всех. А я ему кидал

За шиворот ледышки.

Я про войну всё с детства знал - 

Ведь дед, без всякой лажи, 

Мне каждый день преподавал 

С тарелкой манной каши.

Всё было так: он мирно пас

Овец у Арарата.

И вдруг взяла пошла на нас

Немецкая армада,

Чтобы ни русских, ни армян 

Здесь не было в природе, 

Но тут подъехал дед Агван,

И он был резко против.

Подъехал, правда, не один…

Стекались, словно реки,

Туда и тысячи грузин, 

Казахи и узбеки…

Разноязыкою толпой 

Они в окопы сели.

И в тех окопах всей гурьбой

Мгновенно обрусели.

Вместо овец на этот раз

Другие были звери.

И дед в прицел свой

«Тигра» пас, крутил хвоста «Пантере»…

По-русски с ним общенье шло

Сперва не идеально,

Но фразу «Башню сорвало» 

Он понимал – буквально.

Я с дедом мог тарелки три

Съедать той самой каши,

Внимая, как они пошли 

На Запад пешим маршем.

И, как всегда, в который раз

В итоге накидали…

А дальше шёл такой рассказ,

Как в слёзном сериале:

«Берлин. Апрель. Земля дрожит.

Снаряды, пули – градом…»

И дед по улице бежит 

С трофейным автоматом.

Кругом - разбитые дома,

Как гор кавказских гребни.

С собой у деда пять гранат,

Вдруг глядь : на куче щебня

Лежит, скулит от страшных ран,

Один, как щепка в шторме,

Такой же, как и он, пацан,

Но лишь в немецкой форме.

И тычет деду на окно,

Руками объясняет, 

Что он у дома своего

Лежит и помирает.

Что там родители его,

Что он берлинский, местный,

Его войною домело 

До своего подъезда.

И дед поверх своих поклаж

Хоть был не сильный самый,

Взвалил его, и на этаж -

Туда, где папа с мамой,

Где взрывом балку повело,

Где теплится лампада:

«Встречайте, фрау, своего

Немецкого солдата»…

Дед, говоря про этот миг,

Вдруг сразу изменялся:

Про страшный материнский крик,

Про то, как там остался.

Как в кухне, где горел шандал,

Воды ему нагрели,

Как с грязью ненависть смывал

За годы и недели,

Как спал на белых простынях

Среди войны и ада

И видел сны о мирных днях

В долине Арарата.

Как утром снова он пошёл

К победной близкой дате,

Услышав сзади «Danke schon»,

Ответив им «Прощайте»…

Тут я перебивал всегда,

Дослушивал едва ли:

«Дедуня, что за ерунда?

Давай, как вы стреляли!

Давай, как ты горел в огне,

Чуть не погиб на мине…» - 

Неинтересно было мне

Про простыни в Берлине.

Но дед чего-то замолкал,

Шёл за добавкой каши

И кашу снова в рот толкал,

Чтоб стал быстрей я старше…

Его уж нет, а я большой.

И вдруг я докумекал:

В тот день был самый главный бой

За звание человека.