«Выжимки» из отдельных публикаций, приведенные ниже, дают представление о взглядах известнейших социологов/политологов на процессы, происходящие в человеческих обществах. Актуальность ознакомления возрастает в связи с недавней публикацией Комитетом гражданских инициатив (КГИ) доклада, свидетельствующего о новой волне роста протестных настроений в России.
Питирим Александрович Сорокин (1889–1968) - российский и американский социолог и культуролог.
Алексис Клерель де Токвиль (1805 -1859) -– выдающийся французский социолог, историк, политический деятель.
Виктор Антонович Ковалев -— российский политолог, доктор политических наук, 1965 г.р.
«Поведение правящих групп более
преступно и безнравственно,
чем поведение других слоев общества».
Питирим Александрович Сорокин
Централизация является фактором, который парализует всю общественную жизнь. Сосредоточение всех вопросов общественной жизни в компетенции центральной власти − главное препятствие для утверждения свободы и демократии.
Алексис Клерель де Токвиль
Российские элиты, как и раньше, не воспринимают демократические выборы в качестве прививки от революционной эпидемии. Ставка делается на запрет и превентивное подавление оппозиционных действий, политического протеста. В ближайшей перспективе эта тактика является высокоэффективной, «народ безмолвствует», большинство остается социально и политически пассивным.
Виктор Антонович Ковалев
Питирим Сорокин: «Непосредственной предпосылкой всякой революции всегда было увеличение подавленных базовых инстинктов большинства населения, а также невозможность даже минимального их удовлетворения». «Когда же условия среды изменяются так, что вызывают ущемление основных инстинктов у множества лиц, тогда мы получаем массовую дезорганизацию поведения, массовый взрыв и социальное землетрясение, носящее название бунта, мятежа, смуты, революции…». «Если потребность питания (или пищевые рефлексы) значительной части населения, в силу каких бы то ни было причин, ущемляются голодом, то налицо оказывается одна из причин волнений и революций. Если рефлексы индивидуального самосохранения ущемляются произвольными казнями, массовыми убийствами или кровавой войной, то налицо другая причина смут и революций.
Если рефлексы группового самосохранения (членов семьи, близких, единоверцев, единопартийцев и т. п.) ущемляются оскорблением святынь этой группы, издевательством над ней, её членами, их арестами, ссылками казнями и т. д. — налицо третья причина мятежей и революций.
Если потребность в жилище, одежде, тепле и т. п. не удовлетворяется в минимальном размере, то перед нами еще одна порция горючего материала для пышного костра революции.
Если рефлексы половые вместе с их разновидностями — ревностью, желанием обладать любимым субъектом только самому — ущемляются у обширной группы членов: невозможностью их удовлетворения, изнасилованиями, развращением их жён и дочерей, принудительными браками или разводами и т. д. — налицо пятая причина революций.
Если инстинкт собственности у массы лиц “ущемляется” их бедностью, отсутствием всякой собственности при наличии огромных богатств у других лиц — налицо шестая причина революций.
Если инстинкт самовыражения и собственного достоинства … у массы лиц “ущемляется” оскорблениями, недооценкой, постоянным и несправедливым игнорированием их заслуг и достижений, с одной стороны, и завышенной оценки менее достойных лиц — с другой, то налицо ещё одна причина революций.
Если у многих членов общества их инстинкты драчливости, борьбы и конкуренции, творческой работы, разнообразия и приключений и «рефлексы свободы» (в смысле свободы действий и слов или беспрепятственного проявления своих прирожденных склонностей) ущемляются чересчур мирным состоянием, однообразной и монотонной средой, работой, которая не волнует ни ума, ни сердца, бесконечными преградами, мешающими передвигаться, говорить, думать и делать что нравится, то налицо еще целый ряд условий, благоприятствующих революции, налицо еще несколько групп, которые встретят её возгласами «Осанна!»
Этот перечень не исчерпывающий; он только указывает основные рубрики инстинктов, из-за ущемления которых происходит катастрофический взрыв революций, и — вместе с тем — те социальные группы “ущемленных”, руками которых старый порядок будет низвергнут и стяг революции водружён» Таковы предпосылки. «Итак, 1) рост ущемления главных инстинктов, 2) массовый характер этого ущемления, 3) бессилие групп порядка уравновесить пропорционально усиленным торможением возросшее давление ущемленных рефлексов — таковы необходимые и достаточные условия наступления революций».
П. Сорокин не поддерживал взгляд на историю, в которой постоянно «положение трудящихся ухудшалось, а классовая борьба обострялась», а говорил о разнонаправленных флуктуациях как социальной стратификации, так и вертикальной мобильности.
П. Сорокин известен также «теорией конвергенции» (1944). Он считал, что если удастся избежать новой мировой войны, то доминирующей формой общества будет не капитализм, и не социализм, а некая интегральная форма, сочетающая в себе лучшее из обеих систем. Но в тоже время она будет характеризоваться новым типом личности, новыми социальными институтами, новыми культурными ценностями, не сводимыми ни к «капиталистическим», ни к «социалистическим». Для Запада конвергенция будет означать отказ от иллюзорных материальных ценностей чувственной фазы, ограничение власти денег. Для СССР конвергенция будет означать уважение прав человека и повышение материального уровня жизни масс. И хотя реальные пути развития США и особенно СССР оказались несколько иными, чем предсказывал П.А.Сорокин, доктрина конвергенции оказала большое влияние на различные теории нарождающегося и будущего типа человеческого общества (модели постиндустриального общества и др.).
Алексис Токвиль: «Это удивляет; но история переполнена подобными зрелищами. Не всегда на пути от плохого к худшему приходят к революции. Чаще всего случается, что народ, безропотно и словно не замечая самые тягостные законы, яростно отбрасывает их, едва только бремя становится легче. Режим, разрушенный революцией, почти всегда бывает лучше того, который непосредственно ему предшествовал, и опыт учит, что наиболее опасный момент для плохого правительства — это обычно тот, когда начинаются реформы. Только какой-нибудь великий гений может спасти властителя, который пытается облегчить участь своих подданных после долгого угнетения. Зло, которое они терпеливо сносили как неизбежное, кажется нестерпимым, едва лишь им приходит мысль от него избавиться, Словно все устраненные злоупотребления позволяют лучше обнаружить оставшиеся и делают ощущения от них еще более мучительными: зло уменьшилось, это правда, но обострилась чувствительность».
Токвиль стал автором знаменитого высказывания: «тирания большинства». Этой фразой автор определял порядок, при котором обладавшие властью массы могли неэффективно ею воспользоваться или вовсе делегировать свои полномочия тирану. Французский мыслитель пришел к выводу, что залогом всех свобод является свобода выбора, а конституционный строй необходим в первую очередь для ограничения и сдерживания государства.
Мыслитель не видел народной свободы без векового просвещения и воспитания людей, без него никакие конституционные учреждения не сработают. Основой демократии являются свобода и равенство. При этом народы больше стремятся ко второму, чем к первому. Многие люди, готовы даже жертвовать свободой ради равенства. При таких настроениях возникают условия для установления деспотии. Равенство может обособить людей, развить в них эгоизм и партикуляризм. Единственный способ предотвратить деспотизм – это сама свобода. Именно она сближает людей, ослабляя эгоизм и отрывая от материальных интересов. Одного лишь конституционного демократического устройства здесь недостаточно. Идеальное государство должно основываться на широкой децентрализации власти.
Соображения о страсти общества к наживе: Привыкшие потреблять люди готовы предоставлять правительству все новые полномочия только ради того, чтобы оно сохраняло их спокойствие, порядок и привычный образ жизни. Так власть государства все глубже проникает в общественную жизнь, делая личность менее самостоятельной. Средством этому служит административная централизация, которая искореняет местное самоуправление.
Виктор Ковалев (написано в 2009 г.):
Современные теории революции не просто учитывают гораздо большее число призраков надвигающейся революционной бури, но располагают их в разных «плоскостях». Приближение революционных потрясений связывается не только с подрывом благосостояния населения, но и с расколом в элитах, признанием существующей власти в качестве неэффективной и несправедливой, связывается с изменениями во внутренней и международной политике, и с идеологией, альтернативным видением будущего порядка и т. д.
Смута конца ХХ в. была неким отражением Смуты начала столетия, и распад Советского Союза в каком-то смысле повторил крах Российской империи. Спор о происходивших в СССР и РФ трансформациях, по всей видимости, не угаснет и в дальнейшем, но их начало можно объяснить как с позиций Токвиля (попытки горбачевских реформ, вызвавших «революцию ожиданий»), так и с помощью взглядов Сорокина (учитывая резкое ухудшение социально-экономической ситуации в конце 1980-х–начале 1990-х годов).
Однако последующие события как будто опровергают основные сорокинские посылы. На протяжении ельцинского десятилетия с его очень резким падением уровня и качества жизни, казалось бы, у населения должны были возобладать настроения если не революционной, то, по крайней мере, очень высокой протестной активности. Но этого не произошло, хотя, по данным соцопросов, эта готовность к протестам была очень высокой. Если бы мы верили отечественным социологам, то Кремлю и комплексу зданий на Старой площади грозила бы участь Бастилии и Зимнего дворца. Но в реальности ничего подобного не наблюдалось. Уровень социального и политического протеста был довольно невысок. Если он не был организован некими заинтересованными группами, теми или иными элитными сегментами, то эти протесты носили зачастую характер акций отчаяния (можно назвать коллективные голодовки 1990-х годов в Воркуте), но никакой серьезной угрозы постсоветскому политическому режиму в РФ эти протесты не несли. В чем же дело?
Актуальным объяснением этого парадокса — резкого ухудшения социально-экономического положения и бессилия политического протеста — нам представляется комментарий известного российского политолога: «Сравнительные исследования авторитарных режимов не позволяют однозначно говорить о том, что экономические кризисы непременно ведут к их ослаблению. Статистически показано, что ни глубина, ни продолжительность экономического спада сами по себе не сокращают сроки их пребывания у власти…
На пике социально-экономического и политического кризиса в 1997–1998 гг. опросы тогдашнего ВЦИОМ фиксировали, что примерно 25–30% российских граждан были готовы принять участие в акциях протеста; на деле же доля их участников была на порядок меньшей. Причину такого разрыва следует видеть в том, что социально-экономический протест в России зависел не столько от спроса на альтернативы существовавшему статус-кво, сколько от предложения на политическом рынке» (Гельман, 2008).
Казалось бы, «увеличение подавления базовых социальных инстинктов» налицо, но при отсутствии соответствующих политических возможностей они не оформляются в организованный и результативный протест. В минувшее десятилетие это противоречие занимало многие умы. В качестве примера мы выбрали одну из работ, где прямо задавался вопрос об отсутствующем «социальном взрыве, которого всё нет и нет». Её автор, политический активист и аналитик левого толка, А. Н. Тарасов полагал, что к причинам, тормозящим протестную активность, относятся пропаганда в интересах новых господствующих групп, ригидность массовой психологии, обывательское сознание, с одной стороны, и криминализация населения — с другой, которые сдерживают социальный взрыв. Население России играет по правилам, которые навязаны теми, кто это население ограбил. Сам А. Тарасов считает, что для выступления против антинародного режима пока нет оружия, как в материальном смысле, так и идеологическом. А для подготовки подобия новой революции нужны будут новые лидеры с новой идеологией.
Исторические прецеденты имеются, например, в Индии, которая, казалось бы, почти без особого сопротивления перенесла величайший в своей истории геноцид, развязанный английскими колонизаторами; с течением времени появились новые идеи, новые лидеры и новые средства борьбы. Если восстание сипаев было жестоко подавлено, то методы М. Ганди привели к стратегическому успеху. Произойдет ли в России нечто подобное? Как нам представляется, именно сейчас ничего подобного не будет. Скажем, индусы были способны к широкомасштабной координации социальных действий, например устраивали бойкот английским товарам. Подобное в России сегодняшней выглядит фантастикой. Но не будем торопиться.
Казалось бы, никакие революционные потрясения российскому политическому классу сегодня и завтра не грозят, значит, проблематика социологии революций для нашего государства более не актуальна. «Российский режим — с монопольным господством правящей группы, консолидированной элитой и минимальными возможностями для трансляции альтернативной повестки дня в механизмы принятия политических решений — создавал крайне неблагоприятную структуру политических возможностей для социально-экономического протеста. На этом фоне слабого опыта протеста и неблагоприятных условий для его реализации Россия и встретила начало экономического кризиса», — пишет В. Я. Гельман ( 2008). Но вряд ли российские элиты должны испытывать в связи с этим спокойствие и благодушие. Следующая революция в России возможна, но — какая?
Интуитивное понимание того, что такое революция, тем не менее на практике и в теории порождает постоянные разночтения. Поэтому, дабы избежать лишних мировоззренческих споров, лучше выбрать в качестве рабочего такое определение революции, которое ставит во главу угла проблему политической власти. Как представляется, таким рабочим определением может быть формулировка Джека Голдстоуна, согласно которому, революция — «это попытка преобразовать политические институты и дать новое обоснование политической власти в обществе, сопровождаемая формальной или неформальной мобилизацией масс и такими неинституционализированными действиями, которые подрывают существующую власть» (Голдстоун, 2006) .
Такое сокращенное («минимизированное») понимание революции удобно для анализа. Благоглупости типа «лимит революций мы уже исчерпали» остаются на обочине. Легитимность власти демократическими средствами не достигнута, о социальной справедливости лучше не заикаться. «Ущемление базовых инстинктов», как выражался П. Сорокин, в результате кризиса — налицо. Есть и признаки токвилевского «закона». Ведь население России в текущем десятилетии стало жить лучше, правда, не слишком и к тому же обменяв право политического выбора на возможность пользоваться потребительскими кредитами. Теперь этот социальный контракт, точнее будет сказать «сговор», разрушен и нет экономических предпосылок для его восстановления.
Но за предшествующие «семь тучных лет» успела произойти некая «революция ожиданий», которая сейчас имеет шанс обернуться политическими протестами. Это предпосылки революции, которые сами собой не «займутся». Встает вопрос о принципиальной роли «технических средств». Здесь очень часто можно слышать именно о технике (информационных технологиях как новом оружии, возможностях полицейского контроля и т. п.) — как будто при этих «технологиях» никакая революция технически невозможна. Все это напоминает утверждения о том, что развитие военных средств исключает войны. Разумеется, это не так. Революции, как и войны, никуда не исчезнут из истории, просто будут вестись по-другому. Если война уже не является бойней в ходе генерального сражения или длительного сидения в окопах, то ведь и революции настоящего и будущего это не «бежит матрос, бежит солдат, стреляет на ходу». Разумеется, изменяется форма их протекания, уменьшается интенсивность при увеличении длительности самого революционного протеста (хотя и не обязательно), возрастает роль информационной составляющей, в политическом действии растет роль не политических лозунгов и многое, многое другое. Для прояснения этих революционных элементов в современном политическом процессе, например, многое может дать понятие «мятежевойны», или «теория партизана» (Шмитт, 2007).
Революция в России уже в обозримом будущем не кажется такой уж невозможной. Те, кто пишут о ней, проявляют определенное «социологическое воображение» (название книги американского социолога Ч. Миллса, которого, кстати, позитивно оценивал П. Сорокин). На сегодняшний день возможные сценарии этой новой русской революции уже написаны. Наиболее убедительной нам представляется версия Валерия Соловья, которую он предлагает в своей книге «Кровь и почва русской истории» (Соловей, 2008). Один из тезисов В. Соловья - «лихие девяностые» означали лишь первый приступ очередной русской смуты, а ее новые проявления еще впереди.
У нас еще пока слишком мало материала для того, чтобы давать обоснованные прогнозы на будущее. Важным нам представляется то, что российские элиты, как и раньше, не воспринимают демократические выборы в качестве прививки от революционной эпидемии. Ставка делается на запрет и превентивное подавление оппозиционных действий, политического протеста. В ближайшей перспективе эта тактика является высокоэффективной, «народ безмолвствует», большинство остается социально и политически пассивным. Но много ли людей требуется для организации групп политических террористов? Потенциальная опасность — насильственные действия меньшинства, радикальные группировки по образцу «Народной воли» (Ковалёв, 2006). Появилась группа людей, психологически и морально «переступивших порог», сочувствие их действиям со стороны молчаливого большинства, чьи интересы грубо игнорируются и попираются властвующей элитой РФ. Институциональная структура для разрешения социальных противоречий в стране по-прежнему отсутствует, а попытки создания современных политических институтов в прошлом десятилетии вновь были прерваны властью. Очередное «ущемление базовых инстинктов» не заставит себя долго ждать, о чем свидетельствует наступление нового экономического кризиса. В этом «начала и концы», как выражался Л. Тихомиров, грядущей революционной ситуации или, скорее всего, спонтанного развертывания очередного приступа русской Смуты.
Какими могут быть идеологический окрас и движущие силы новых революционных выступлений? Здесь власть совершенно права, не видя для режима опасности в потерявших политическую энергию коммунистах и связывая основную угрозу для себя с русским национализмом. Такой ловкий демагог и манипулятор, как В. Жириновский, уже использовал эту тему на недавних выборах, выбросив провокационный лозунг «Мы за русских, мы за бедных!». К сожалению, отождествление русских с бедными в современной РФ имеет под собой слишком много оснований. Как справедливо утверждает В. Соловей, «русские составляют социально подавленное и этнически ущемленное большинство страны, социальное и национальное измерение в данном случае совпадают» (Соловей, 2008).
Главное, повторим, что при отсутствии работающих правовых и демократических механизмов разрешения противоречий в России (а везде и всегда есть различные интересы!), вне регулярно проводимых альтернативных, честных и справедливых выборов, энергия несогласия и протеста может быть канализирована в экстремистское русло. Есть и «подходящий образ будущего». Дело в том, что в российской истории оказывается пока не реализованным сценарий правой диктатуры (условно говоря, «вариант генерала Корнилова»). В глазах немалого числа соотечественников этот сценарий может показаться привлекательным, особенно в связи с растущим хаосом, стремительно вытесняющим «гламурный стабилизец» путинского образца.
Да, пока массовый и организованный протест оппозиции в нынешней России не возможен, но и в дореволюционной России не так уж много людей входило в революционное подполье. Тем не менее они нашли «точку опоры», чтобы перевернуть Россию. Такой точкой было массовое ощущение несправедливости действующей власти, потерявшей легитимность, что заставляло сочувствовать и поддерживать революционеров-террористов. Сердцевина революции — это не интеллектуальная критика правящего режима в оппозиционных изданиях (выдающихся умственных способностей здесь не требуется), не парламентские запросы и даже не выход на митинги протеста «несогласных». Это воля к тому, чтобы уничтожить, взорвать (порой в буквальном смысле) существующий порядок. Активные революционеры формируются из числа фанатиков, которым не жаль своих жизней и чужих. Когда в обществе растет число таких людей, пусть и относительно немногочисленное, оно готово к тому, чтобы на политическую поверхность прорывались радикальные действия. В несчастном для страны случае их успеха, эти «новые люди» (Чернышевский), «человеки из подполья», «бесы» (Достоевский) на годы устанавливают свой режим ужаса и террора. Часто историки забывают о криминальной, уголовной стихии, которая выходит из берегов в ходе революционных событий, хотя мемуары выживших в ходе революции (та же сорокинская автобиография) фиксируют эту составляющую. Радикальный политический переворот — это всегда и «великая криминальная революция» (определение С. Говорухина). И отличить революционных маньяков от уголовников, определить преследуемые ими интересы зачастую попросту невозможно. Но главную вину за их победу несет неэффективная и несправедливая власть, которая радикализм усиленно пропагандирует, как в широком, так и, собственно, в узком смысле этого слова. Так называемые российские элиты давно отказались от диалога с обществом, от уважения к гражданам своей страны. Хотя если для элит Россия выступает в качестве «этой страны», то тогда многое становится понятным. И не стоит удивляться, что к «классовым» лозунгам экономической справедливости добавятся призывы «национально-освободительного движения».
Чтобы поставить точки над «i», поясним, что сам революционный сценарий кажется нам катастрофой, после которой Россия может прекратить свое существование, и мы его отчаянно не желаем. Но, к сожалению, вероятность такого сценария следует оценивать, как высокую.
Революции вызревают не одно десятилетие, но их начало выглядит спонтанным и неожиданным, а потом скорость их распространения подобна страшному лесному пожару… Вывод, к которому приходит наш выдающийся социолог в конце своего фундаментального труда о революции, выглядит так: «Общество, не умеющее жить, не способное своевременно производить целесообразные реформы и бросающееся в объятия революции, платит за эти грехи вымиранием значительной части населения». Разве можно сказать, что нынешнее российское общество научилось жить и своевременно производить целесообразные реформы?.. Исследования и предупреждения Питирима Сорокина остаются весьма ценными и актуальными в России как для сегодняшнего, так и для завтрашнего дня.
Оценили 0 человек
0 кармы