Утром, как обычно, пленных построили и погнали на работу в карьерах. В лазарете осталось несколько человек, в том числе и Грачев, у которого врач Воробьев тоже «обнаружил» какую-то болезнь. Мы рассказали Грачеву о нашей тайне.
- Так это же здорово! - радостно воскликнул мой земляк. - Я - с вами!
Китаев рассказал ему о препятствии, на которое мы натолкнулись в туннеле.
- Ну и что ж, - твердо сказал Грачев, - я согласен. Показывайте, куда надо лезть, что и как делать.
Грачев и Шилов - это были свежие силы. Они оживили нашу мечту о побеге: они как-то быстро очистили туннель и прошли его еще дальше. Но землю выбирать стало еще труднее: ход сузился, его почти затыкал собой «проходчик», доступ воздуха уменьшился. Каждые десять-двадцать минут приходилось сменять людей, многих надо было просто вытаскивать из-под пола, потому что, повозившись с лопатой, они выбивались из сил. Тем, кто копал ход, мы отдавали часть своего мизерного хлебного пайка. Только таким способом можно было поддержать физические силы для действия. Решающую роль в успехе играл коллективизм. Туннель продвигался все дальше и дальше, он уже вышел за колючую проволоку, по которой, как я говорил выше, проходил электрический ток.
Тех, кто возвращался с работы из туннеля, мы поздравляли, так как в сущности он побывал на свободе, за пределами лагеря. Все смотрели на них как на героев. Теперь почти все пленные стали сторонниками нашего плана. И никто из нас не думал о возможном предательстве. Мы верили друг другу.
В эти дни меня впервые вывели из лагеря на работу. Выйдя за ворота, я вздохнул полной грудью, увидел деревья, поле. Колонна невольников двигалась против холодного осеннего ветра, гремела по дороге деревянными башмаками-долбенками.
По бокам шли эсэсовцы с собаками и автоматами наперевес. Солдаты, оружие, овчарки - все это против нас, изнуренных людей. Но гитлеровцы не могли преодолеть наши упорство и сплоченность. Я бросаю взгляд на эсэсовца, топающего сапогами неподалеку от меня, и думаю: «Ты, изверг, ничего не знаешь, хоть и думаешь, что все мы покорны тебе, ходишь по двору и не ведаешь, что под тобой уже выбрана земля. Скоро мы вырвемся на свободу».
Нас подвели к неглубоким карьерам. Здесь выдали лопаты, указали, где приступить к работе. Мы копали, нагружали песок в кузова автомашин. Грузовики отвозили песок в направлении городка. Видимо, на площадку, где изготовляли сборный железобетон. Для, чего он предназначался - нам не было известно. Но мы почему-то связывали эту свою работу с расширением покрытия аэродрома, и когда «юнкерс» пролетал над нами, каждый из нас расправлял спину и всматривался в подкрылья. Гул моторов вызывал воспоминания, тяжелую, ничем не преодолимую грусть. Над нами то и дело пролетали немецкие самолеты. Мы понимали, что они ходили по учебному кругу. Солдат такого зеваку бил прикладом в спину. Овчарка набрасывалась на пленного, хватала за одежду, кусала руки и ноги. Бедняга на четвереньках, перекатываясь, с криком бросался в толпу, чтобы спрятаться от собаки. А солдат улыбался и шел дальше, равнодушно взирая на обычное для него дело.
Настало время возвращаться в лагерь. Наклонясь, я шепотом сказал Пацуле:
- Присыпь меня песком.
- Ты хочешь, чтобы тебя загрызли собаки? Уже пробовали... не получается, - тихо прошептал Пацула.
Сдаю лопату, становлюсь в шеренгу, и мы возвращаемся за колючую проволоку.
Длинная колонна вползает в ворота. С нами вместе несколько летчиков из французского полка «Нормандия - Неман». Мне запомнились Жан Бертье, Борис Мей и Константин Фельзер. Они ходили в одежде советских летчиков-офицеров, и внешне их не сразу отличишь от наших. Потом, когда я поближе познакомился с ними, выяснил, что комендант предлагал им покинуть лагерь и переехать в другой, где находились исключительно французы, бельгийцы и другие военнопленные, но они наотрез отказались от этого предложения.
Гитлеровцы озлобились на них за такую бескомпромиссность, а французы мужественно переносили притеснения и издевательства, не теряя оптимизма, В свободные минуты вокруг Жана Бертье всегда собиралась целая толпа послушать его живые и интересные рассказы о Франции, в особенности - о французских девушках. Жизнь у каждого из нас едва тлела, но юношеские истории, приключения возвращали к мысли о незабываемом прошлом. Жан Бертье с каким-то своеобразным акцентом выговаривал русские слова, и его балагурство казалось нам еще милее.
Французские летчики получали посылки, переписывались с родными. Наверно, через них в лагерь попали нарисованные на полотне карты местности: сначала от Берлина до Парижа, затем появилась у нас такая же карта с маршрутом Берлин - Москва. Перерисовав ее на бумагу, мы раздали карту близким своим товарищам. Раздобыли где-то и намагниченные иголки, а из них наши мастера сделали несколько компасов. Теперь наш план имел конкретную цель напасть на аэродром и захватить самолеты.
Врача Алексея Воробьева немцы иногда вывозили на аэродром. В разговоре с нами при медосмотре он детально описывал нам путь от лагеря к аэродрому. Однажды Воробьев возвратился с маленьким пистолетом. Руководящая тройка вынесла решение передать на сохранение этот пистолет мне.
Все участники заговора были разделены на группы, которым после побега вменялись определенные обязанности.
Подкоп приближался к заветному концу. Ночью, когда закрывались окна и гас свет, работа шла особенно интенсивно. Китаев собирал группу и тренировал память и действия тех, кому надлежало поднять немецкие самолеты. Кравцов заканчивал пошивку легкой обуви - башмаков, в которых люди могли бы бесшумно передвигаться по бараку в решающую ночь.
А внизу «отбойщики» продолжали рыть землю. Рационализаторы придумали для них такое приспособление: на железный лист, загнутый по краям, набрасывали землю и его вытягивали из подполья, там землю сбрасывали, а тот, кто работал в «забое», за другой конец веревки тащил ползунок к себе. Наступило облегчение. Веревка во всю длину туннеля, с помощью которой осуществлялась эта операция, была для нас наглядным «агитатором» за успех.
Туннель уже вышел за границы лагеря. Под полом лазарета оставалось уже немного места, где утрамбовывалась земля, поступавшая из туннеля. Но вот я вдруг услышал неприятный разговор.
- Для чего вы все это затеяли? Это же безнадежная возня. Перестреляют нас и только, - шептал сутулый, с белым, как капустный лист, лицом человек одному из заключенных. Я вплотную подошел к нему, взял за плечи и строго сказал:
- Только запахло риском и ты хочешь спрятаться в темный уголок и запугиваешь? Продашь - задушим! И пикнуть не дадим! Запомни!
Я рассказал товарищам о беседе с сутулым, но они почему-то не придали значения такому событию. Все участники заговора верили, что мы вот-вот будем на свободе и никакие разглагольствования нам не помешают.
Как-то в один из воскресных дней Воробьева вызвали на аэродром. Возвратясь, он подтвердил, что в выходной там в самом деле остается только охрана. Мы знали, охрана у самолетов небольшая, она совсем не пугала нас. План побега через аэродром казался еще более реальным. Собравшись среди ночи на совещание, мы решили: в ближайшую субботу до полуночи всем пролезть через проем, находиться в подполье и ожидать сигнала сверху. Выходить на поверхность только во время ночной тревоги, которая повторялась довольно часто.
Пробил назначенный час, люди оделись, собрались. Тихо, затаив дыхание, держась друг за друга, спустились в подполье. Сидели, прижавшись плечом к плечу. Деревенели ноги, было холодно, душил кашель, но воздушной тревоги не было. Часовой то и дело проходил мимо окна. Напряжение нарастало. В эти минуты Жан Бертье, Константин Фельзер и Мей находились среди наших товарищей и тихо рассказывали о приключениях своего детства. Собравшиеся вокруг люди внимательно слушали французов.
Неужели сегодня не прилетят английские летчики? Ах, если бы они знали, как нам нужен их пролет. Наши наблюдатели не отходили от оконных щелей. Они передали нам, что сегодня почему-то в охране эсэсовцев больше, чем было всегда. Они стояли не только на вышках, но и ходили между ними. Поэтому, если сейчас пробить отверстие и начать выходить на поверхность, охрана перестреляет нас.
Наконец, в третьем часу ночи завыли сирены воздушной тревоги. Наблюдатели прилипли к окнам. Решающие минуты! Прижавшись друг к другу, обессиленные, мы ждали в тесноте, что скажут нам «сверху». И вот из уст в уста передали: весь лагерь, как никогда, взят в кольцо. Почему? Чем это вызвано?
Люди, сидевшие в подполье и в бараке и ожидавшие сигнала на выход, не видели сплошного ряда эсэсовцев, не слышали громко лающих собак. Пленные всеми мыслями и чувствами были настроены на побег. Но в таких условиях нельзя было рисковать. Выход на поверхность, побег пришлось отложить до следующей субботы.
На другой день начались скептические разговоры, перешептывания, нескрываемое неудовольствие, а ночью группы собрались на обсуждение создавшегося положения. Большинство настаивало на том, чтобы не ждать субботы. Люди были обеспокоены тем, что на протяжении дня в барак часто стали заходить охранники. Появились даже Гофбаныч и сам комендант лагеря. Они присматривались к полу, стенам, заглядывали в углы, но ничего не могли обнаружить.
Неуверенность, страх стали закрадываться в наши души. Неужели кто-то «стукнул», донес коменданту? Не хочется в это верить. Встречаясь взглядами с теми, кто брюзжал, высказывал свое недовольство в отношении подкопа, я спрашивал себя: «Неужели есть среди нас продавшиеся врагу за кусок хлеба или решившие заранее застраховать себя на случай неудачи?»
На работу нас сегодня не выводили. Кое-кто лежал в своей постели на нарах, кое-кто играл в карты. Кое-кто тихонько о камень точил железку. Кто-то чистил маленький медный перстень. Почему так медленно идет время? Ночь. Почему так долго не проходит она?
Вдруг кто-то резко крикнул:
- Комендант!
Он шел к нашему бараку с длинным шестом. За ним следовало несколько офицеров и солдат.
Перед приходом коменданта в нашу комнату вбежал человек из другого барака:
- Ищут подкоп! - тихо сказал он.
Я в изнеможении упал на свою кровать. Там, в постели, были спрятаны пистолет, компас, карта. Я успел засунуть все за пазуху и юркнул в направлении туалета. Сверток полетел в яму. Мне казалось, что только эти вещественные доказательства связывают меня с тайной нашего заговора и только они способны выдать мое участие в осуществлении нашего плана.
Комендант действовал решительно и быстро. Он подошел к кровати Аркадия Цоуна, оттолкнул его и ударил палкой по полу. Крышка сдвинулась. Отверстие дохнуло сыростью земли. Фонари осветили яму. Вытаращенные, словно у сумасшедшего, глаза коменданта свирепо смотрели на пленных.
Мы стояли, как прикованные, на своих местах. Словно оборвалась над пропастью наша проторенная дорога к свободе.
«Кто предал?» - думал я и, видимо, все другие товарищи.
На грани смерти
Эсэсовцы приказали всем выйти во двор и раздеться донага. Тем временем одежда, постель летели через окна за стены барака. Охранники ощупывали руками каждую вещь, каждый рубец на одежде. Мы стояли по команде «смирно». Комендант и его помощник несколько раз прошли вдоль шеренги, ожидая результата обыска. Но в бараке ничего уличающего нас не нашли. Тогда комендант остановился перед Цоуном, на какой-то миг задержал на нем взгляд и неожиданно ударил кулаком в лицо. Аркадий пошатнулся, но устоял на ногах. Губы и нос были разбиты.
Я стоял неподалеку от Аркадия. Скосив глаза, видел, как капала кровь ему на грудь. Я знал, что сейчас или несколько позже подойдут и ко мне, потому что с первого дня нашего заговора я был в руководящей тройке, и думал, что предатель назвал и мою фамилию и потому сосредоточиваюсь лишь на том, чтобы не сделать даже намека на правду.
Комендант, Гофбаныч, переводчик допрашивают Аркадия. Он отвечает на вопросы коротко, с достоинством.
- Ты видел, что под твоей кроватью прорезали пол?
- Нет, не видел!
Комендант изо всей силы бьет по лицу Аркадия.
- Ты слышал, как лазили под твою кровать?
- Не слышал!
- Ты что, глухой? - злобно кричит комендант.
- Скажи ему, - обратился Цоун к переводчику, - что у советских людей крепкие нервы, и когда они засыпают, то ни к чему не прислушиваются.
Новые удары в лицо опрокинули Цоуна. Потом его куда-то повели. Нам разрешают забрать свою постель, одежду и возвратиться в барак.
А утром всех строят в колонну, чтобы вести на работу в карьер. Китаев, Кравцов, Пацула уговаривают и больных становиться в строй, выйти за ворота и там, в карьере, поднять бунт. От карьера до аэродрома рукой подать. Молчаливое согласие светится во взглядах людей, но мало кто верит в этот, так быстро возникший план. Я охотно соглашаюсь с таким решением.
Колонна приближается к воротам. Здесь ее встречают охранники, которых сегодня в несколько раз больше, чем всегда. Нас пересчитывают, проверяют номера. Эсэсовец подошел ко мне и дернул за руку - выходи из строя. «Вот и началось, - подумал я, ловя на себе взгляды товарищей. - А чем они могут облегчить мою судьбу?»
Переводчик повторяет крикливые слова эсэсовца:
- Не разрешено выходить за ворота. Вон из колонны! Мне не дали даже посмотреть, кто вышел за ворота.
Подбежали два солдата, набросились с кулаками, стали бить сапогами по ногам и в живот. Надели наручники и, подталкивая, повели в резиденцию коменданта. Овчарка беснуется около ног, хватает за штанины. Я стараюсь не упасть: лежащим овчарки выносят свой собачий приговор сами и тут же приводят его в исполнение.
Допрос начал комендант издалека. Я стою перед его столом, позади меня два солдата. После каждого моего ответа солдаты бьют по плечам, по спине ременным бичом. На вопросы отвечаю одно и то же: ничего о подкопе не знаю, а если он и существует, то это, наверное, старый, сделанный теми, кто жил в лагере до нас. Комендант приходит в бешенство, его лицо наливается кровью, он подходит ко мне вплотную:
- Когда начали копать?! - брызгая слюной, кричит он.
- Мы не копали. Никто из наших не копал, - ответил я. Комендант сильно бьет меня по лицу и кричит:
- Карцер!!!
Солдаты волокут меня в коридор и заталкивают в небольшую комнатушку.
Да, это настоящий карцер. Цементный пол, в толстой стене высокое решетчатое окошко. Посредине - раскаленная добела железная печь. Ни постели, ни скамейки здесь нет.
Михаил Петрович Девятаев, «Полет к солнцу»
Оценили 4 человека
4 кармы