Кто согласен служить великой Германии, тот получит все это

Погода на острове Узедом в это время была жестокая. Она мучила нас холодом, сыростью, пронизывающей до костей. На берегу моря после штормов мы находили куски янтаря и выброшенную рыбу, вероятно, оглушенную где-то минами или бомбами. Рыбу мы, конечно, съедали, а из янтаря мастера делали разные красивые безделушки и на них выменивали у стражников что-нибудь из еды. Некоторые заключенные, особенно итальянцы, за янтарь отдавали нашим ребятам паек своего хлеба, а потом у своих же земляков, получавших посылки из дому, выменивали значительно больше.

Когда я впервые увидел, как один итальянец отдал за кусок янтаря свой дневной паек хлеба, меня это удивило:

— А что же сами будете есть? — спросил я его.

— Хлеб, — ответил он. — У вахмана выменяю.

На другой день я встретил этого же итальянца с подбитым лицом.

— Выменял? — поинтересовался я, будто не заметил синяков на его лице.

— Отобрал, паразит! — гневно промолвил итальянец.

— За что так он тебя? — кивнул я на синяки.

— Только это и осталось, — улыбнулся «коммерсант».

Как-то мы на болоте копали канаву, и вдруг откуда-то выпрыгнула лягушка.

— Лягушка, лягушка! — закричал старый француз и, кинув лопату, бросился ловить ее. У француза не хватало сил догнать лягушку.

— Лягушка, лягушка, — оглядывался он на нас и едва не плакал.

Кто-то из наших поймал ее и отдал французу. Он счастливо улыбался.

Утром, когда мы вышли на работу, я спросил француза:

— Ну, камрад, хороша лягушатина?

— Вкусная, — причмокнул он губами, — но не такая, как у нас во Франции. У нас лягушки крупные.

Иностранцы, получавшие посылки, изредка дарили нам, советским пленным, несколько плиточек печенья, отдавали порции хлеба. Посылки, даже для иностранцев, как правило, приходили полупустыми: эсэсовцы присваивали все лучшее из еды и ценное из вещей. Если же владелец возмущался по этому поводу, его куда-то вызывали и больше он в барак не возвращался. Говорили, что всех таких протестующих убивали.

Из-за куска хлеба, из-за хорошей вещи, которую можно было обменять на еду, в лагере происходили страшные трагедии. Принуждаемые к непосильной работе люди быстро теряли силы и тогда их чувствами, поступками руководил не рассудок, а желудок.

Заключенного, доведенного до полного истощения, психически больного на этой почве, мы узнавали по зрачкам: глаза у него были затуманены, словно незрячие. Такой человек мог ни с того ни с сего расплакаться, смотреть в глаза каждому встречному и без конца повторять: «Хлеб, хлеб».

Комендант лагеря и его помощник, занимавшиеся агитацией за переход пленных в немецкую армию, прибегали к разным способам испытания человеческой психики, пользуясь неслыханными способами истязания. Перед строем комендант произносил речь о дисциплине, порядке, потом говорил о победах немецкой армии на фронтах, призывал переходить к власовцам. Сказав это, он брал в руки буханку хлеба, большой кусок колбасы, приподнимал их над головой и говорил:

— Кто согласен служить великой Германии, тот получит все это и ежедневно будет есть все, что пожелает. — Одиночки соглашались, брали хлеб, колбасу, а тысячи стояли безмолвные, черные, страшные в своем гневе и муках.

Длинные, холодные зимние ночи меня пугали. Не спишь, думаешь... «Неужели и я дойду до такого состояния, что утрачу способность надеяться на побег, впаду в отчаяние, в хаос окружающего меня бытия?» Именно мысли о побеге и постепенная осмысленная подготовка к нему пробуждали во мне новые силы, поддерживали мой дух.

Но вот зимняя непогода отступила, тучи поднялись выше, и самолеты загудели, закружились в погожем небе. На душе стало легче. Во время работы, орудуя лопатой или деревянным молотом, я внимательно слушал звуки с аэродрома. Вот самолет вырулил на старт. Я смотрю на него издалека. Потом, уже не глядя, жду, когда пилот перед разбегом машины даст мотору большие обороты. Ясно представляю, как проходят эти минуты в кабине. Мотор завыл мощно, на высоких нотах: это холостые обороты.

Сейчас пилот отпустит тормоза, увеличит обороты, и самолет, отозвавшись иным голосом, покатится, помчит, понесется вперед по бетонке. Не поднимая головы, по звуку определяю, когда он точно над нами. Сейчас пилот открыл шторки охлаждения, чтобы не перегрелся мотор... Уже набрана необходимая высота, сбавляется газ...

Мне не раз казалось, что это я лечу, оторвавшись от затянутой тучами земли рабства, и пробиваюсь к солнцу, на свободу.

«Копай, Михаил, торф и держи себя в руках!» — Такими мыслями я охлаждаю пыл своего воображения.

А самолеты кружат... Наверное, молодые пилоты выполняют учебные задания. Иногда поднимается сразу несколько пар истребителей. Они долго гудят там, за тучами, вероятно, барражируют, прикрывают остров от чужих бомбардировщиков. Иногда один и тот же самолет покидает аэродром за несколько минут перед пуском ракет. Осведомленные заключенные говорят, что с такого самолета управляют по радио «летающими бомбами».

Приземлившись, «юнкерсы», «мессершмитты», «хейнкели» совсем близко пробегают от нашего места работы. Они разворачиваются недалеко от нас. Тогда я не могу, не имею сил, заставить себя наклониться и работать. Я смотрю жадно, смотрю на каждый самолет. Если бы кто из бригадиров или охранников знал психологию человека, он бы понял, что так разглядывать самолет, так «прирастать» к нему глазами может только тот, у кого отобрано право летать. А самолеты тем временем разбегаются по капонирам и стоянкам. Я подсчитываю, сколько метров к самому ближнему...

Утром, когда мы очень рано, еще затемно приходим на аэродром, звуки работающего мотора волнуют еще больше, я становлюсь нетерпеливым. До самолета — сто пятьдесят метров. И место, и машину я помню, вижу их в темноте. Воображением рисую механика, сидящего в кабине, прикованного к доске приборов. Кроме стрелок, он сейчас ничего не видит, а когда выключит мотор и сойдет на землю, он будто «слепой»... Мысленно я уже не одного из них сбил с ног одним ударом. Кусок железа в моей котомке, которая болтается на боку, я ощущаю так же, как и свое тело, и не раз сжимаю его своими пальцами, испытывая, насколько он удобен... Когда мой разум, мое сердце скажут мне: иди!

В моем уме, в мыслях моих по утрам, в темноте, когда мы выходили на работу, поднималась буря, и с каждым днем она росла. Вот-вот она подхватит меня и понесет. Я уже твердо зафиксировал в памяти, когда на стоянке появлялись летчики, подсчитал, сколько времени проходит с того момента, когда мы проходили для работы на аэродроме и когда начиналось прогревание моторов. Моя полосатая одежда предательски опасна днем. Сконцентрировав все свое внимание на истребителях, находившихся ближе ко мне, я заметил, что днем, во время обеда, все техники и механики покидают стоянки бомбардировщиков и отсутствуют целый час, видимо, в столовой. Такое обстоятельство едва не поколебало моего выбора попытаться улететь на бомбардировщике, но ненадолго...

В это утро нам с Димой неожиданно поручили необычную работу. Мы пришли к тому месту, где находились вчера, нас ожидали бетономешалка, лопаты, вагонетки, запорошенные снегом, мокрые и холодные, но бригадир вдруг приказал нам сбить из досок туалет, отнести его на некоторое расстояние и поставить на канаве, которая вела к морю. Каркас этого сооружения уже был заготовлен, нам надлежало кое-как «обшить» его и соорудить помост. Мы взяли каркас помоста, гвозди, инструменты и понесли к канаве.

Чем дальше я отходил от бригады, тем сильнее, до рези в глазах всматривался в предрассветные сумерки, пытаясь определить, каково расстояние до стоянки крайнего истребителя, однако было еще темно, и я ничего не разглядел. Работу мы закончили раньше, чем я предвидел: механики еще даже не начали прогревать моторов. Про себя я думал, что когда они загудят, то я, отослав Диму, задержусь на минутку в туалете, а отсюда проберусь к самолету... Но нужно было возвращаться в бригаду.

Я шел за Димой, он несколько раз оглядывался — ноги мои не слушались, ведь я решил больше сюда не возвращаться... Решил, но не окончательно. В этом была своя тонкость, которую чувствовал: решительно я сам себе не приказывал — иди, нападай, захватывай самолет и все! Осторожность, рассудительность, риск, но без излишней горячки и отчаяния — об этом я помнил всегда.

Загромыхала бетономешалка, затарахтели вибраторы, загудел компрессор. Я стоял на том месте, куда должны были подвести первый раствор, и ждал первых выхлопов моторов. Мне необходимы были эти звуки. Теперь мой план дозрел, Я увидел, что канава, в которой мы установили туалет, идет к стоянке самолетов. Именно эта дощатая будка, которую мы с Димой только что поставили, может послужить укрытием, чтобы безопаснее подойти к канаве. Раньше в этом направлении нам не разрешалось сделать и шагу: близко аэродромное поле.

Я подошел к вахману и попросил разрешения сходить в туалет, хотя прошло минут пятнадцать, как я возвратился оттуда. Сейчас или никогда... В такие ответственные моменты человек рассуждает только так. Вахман кивнул головой в знак согласия. Я не пошел, а побежал и, возможно, удивил товарищей, но этим я хотел вызвать благосклонное отношение охранника: вот, мол, старается поскорее вернуться на работу. Мне необходимо было, чтобы эсэсовец поверил мне и на какое-то время я оказался вне его внимания. Я спешил овладеть немецким самолетом, положив свою жизнь на весы — жить или погибнуть. Но удивительно, я не прощался с друзьями даже мысленно. Возможно, в тот миг я сам не был до конца уверен в реальности своего замысла. Но действовал решительно, как задумал.

Бежал старательно, не оглядываясь, и слышал, как на аэродроме гудят моторы. Мне бы только успеть, пока не подойдут летчики...

До стоянки было метров четыреста. На дне канавы замерзла вода, хрустел тоненький ледок. Я полз на четвереньках, прижимаясь к земле. В руках держал железку, вытянув ее из котомки. Изредка замирал, прислушиваясь. Моторы гудели ближе. Снова ползу вперед. Через некоторое время выглядываю из канавы. Притаился, полежал, выждал и высунул голову. Метрах в ста пятидесяти от меня ревел самолет. Оттуда, от ангаров, в мою сторону светил прожектор или огромный фонарь. Он предназначался для технической прислуги. Почему я раньше не замечал его? Может, на порядочном расстоянии видел только сам источник света — прожектор, и не мог догадаться, что он освещает всю стоянку.

Сердце выскакивало из груди, дышать было трудно. Я стоял на четвереньках, словно загнанный зверь, смотрел на самолет, сжимая в руке железку. Свет остановил меня. Но я не думал отступать. Самолет был так близко, что ползти назад от него было выше моих сил. Я ждал, я искал хоть самой незначительной приметы, которая устранила бы появившееся колебание и бросила вперед. Но такой приметы не было. Наоборот, все, что я видел, как бы говорило: «Подожди, еще подожди». Порыв, давший мне силы проползти по канаве, еще не покинул меня. Я был переполнен неистовой ненавистью, но предчувствие осторожности сдерживало меня.

Я огляделся и набрал полные легкие воздуха. Уже вогнал пальцы в землю, чтобы прыгнуть вперед. И вдруг вижу: вдоль канавы, от моря, в направлении ангаров идут два вооруженных солдата. У меня что-то оборвалось внутри, я ощутил холод, словно кто-то облил меня ледяной водой.

Единственная возможная реакция вооруженных солдат на появление заключенного вблизи самолета — незамедлительный выстрел. Я ждал этого выстрела каждое мгновение. Единственной защитой от него у меня была земля. Я пригнулся, втянул голову в себя.

В эти несколько минут, пока мимо меня прошли, беззаботно перебрасываясь словами, два солдата, я был ни жив, ни мертв, слышал только удаляющиеся шаги. Можно было осторожно поднять голову.

Две фигуры и две длинные тени словно проплыли мимо меня, прошла смерть рядом.

Вот уже солдаты скрылись за ангарами. «Мой» самолет стоял онемевший. Механик, как представлялось мне, уже на земле, он складывает инструменты. Все пропало: попытка не удалась. А там, на болоте, уже, наверное, разыскивают меня. Пополз назад по той же канаве. Похрустывая, лед врезался в руки. Я поднимался и бежал перебежками, как когда-то учили нас на военных занятиях. «Как они не заметили меня?» — спрашивал я сам себя. «Одежда! Моя одежда!» — догадался я. Снег и земля — белое и черное, и такой же мой «мантель»: естественный камуфляж.

В пустой туалет я залез с «тыла», в то отверстие помоста, который недавно смастерили мы с Димой. Отсюда было слышно, как тарахтела бетономешалка, как стрекотали вибраторы. Я еще не успел перевести дыхание, как в двери туалета кто-то сильно ударил.

— Симулянт! — гаркнул вахман.

Я выкатился из туалета, потому что вахман тут же сбил меня с ног. Он бил меня прикладом, колотил сапогами. Я не мог уклониться от ударов.

Товарищи увидели меня окровавленного, избитого, но особенного сочувствия не проявили. Они понимали, что я столько времени провел не в туалете. Что-то задумал, что-то искал. Все молчали, работали и только изредка посматривали на меня, когда я вытирал расквашенный нос и прикладывал снег к синякам.

Отношение товарищей не раз напоминало мне о том, что было известно каждому из нас. Бегство одного кого-то из бригады вообще было для других трагедией, несчастьем. Нам каждую неделю повторяли, что если кто-то один убежит из лагеря, то всех, кто работал с ним в бригаде, и тех, кто шептался с ним, и тех, кто занимал место в бараке справа и слева, немедленно уничтожат без суда и следствия. «Что ты задумал сделать с нами?» — читал я в испуганных взглядах товарищей.

Страх, который я познал в попытке к бегству, горечь неудачи с каждым днем не уменьшались, а росли. Свои действия я уже оценивал как безрассудство, отчаяние. Что было бы с товарищами, если бы меня схватили и убили в той канаве? А если бы я подбежал к самолету и не смог бы убить механика? Или не смог бы подняться на «мессершмитте»? Пытки, расстрелы...

Шло время, но я ни с кем не отважился заговорить о побеге. Знал, что для нового плана, для его осуществление необходимы товарищи, свежие силы, новая отвага. Но одно событие, которое произошло в лагере, еще раз напомнило о моей «счастливой» неудаче и о том, что могло бы быть...

Один заключенный из нашего барака как-то все же проник за колючую проволоку. Строили нас, пересчитывали, разгоняли и снова собирали на аппельплац. Осматривали остров с самолетов. Коменданту было важно, конечно, не то, что не стало одного человека, зарегистрированного в его талмудах. Списать заключенного — это для эсэсовцев пустяк. Но как он мог исчезнуть? Кто ему помог? Как ему удалось перебраться через пролив на сушу?

Главное было в том, что с беглецом острова уходила в неизвестные направления тайна военной базы. Мы понимали, что означал для начальников лагеря, аэродрома и ракетной площадки такой побег даже одного заключенного. Эсэсовцы знали свою охрану и поэтому не верили, что заключенный уже успел перебраться на сушу. Они ковыряли землю, ломали бомбоубежища, обшарили все закоулки.

И вот снова поднялись в воздух несколько самолетов.

Они спускались почти к земле, оглушительно ревели, просматривая берег. Так продолжалось несколько часов. И вдруг завыли сирены, засигналили автомашины. Охранники помчались в одном направлении. А через некоторое время привезли беглеца.

Нас согнали на плац. Посреди стояла тачка, на ней лежал человек в черном костюме, белой рубашке и ботинках. Одежда была мокрая, с нее скатывались капли воды. Лицо заключенного было изуродовано побоями, руки и голова безжизненно свисали к земле.

Увидев замученного, мы узнали знакомого товарища. Всех удивляла его одежда: откуда и как он раздобыл ее? Каждый из нас в эти минуты думал, конечно, о судьбе мученика и о своем будущем, но прежде всего — о его костюме. Значит, на острове есть сочувствующие немцы, которые принесли ему все это.

Беглец вдруг сделал попытку подняться — тысячная толпе вскрикнула. Эсэсовцы подбежали к нему. Но голова его снова повисла. Собаки злобно рвались к лежащему на тачке телу.

Мы выслушали обвинительную речь коменданта: беглец, оказывается, прятался в разбитом, полузатопленном фюзеляже самолета, который упал когда-то в воду недалеко от берега. Он неосторожно колыхнул свое убежище и от него разбежались волны. Оттуда выволокли его почти окоченевшего. Комендант сказал:

— Так будет с каждым, кто попытается бежать!

Он бросил взгляд на офицера-эсэсовца, тот на охранников. Они спустили собак. Псы с визгом бросились к тачке.

Такого я больше не видел нигде и никогда. Собаки зубами и лапами раздирали тело человека. Он еще сопротивлялся, но через несколько минут звери разорвали его в клочья.

Комендант еще раз выкрикнул:

— Так будет с каждым!

Я холодел от ужаса. Ведь такое могло быть и со мной.

Михаил Петрович Девятаев, «Полет к солнцу»