Нравственное значение Октябрьской революции

Автор: Михаил Лифшиц 

В один из осенних дней 1914 года, когда на западном фронте догорало первое большое сражение мировой войны, в библиотеке швейцарского города Берна работал скромно одетый посетитель, с виду русский. Беглым, но разборчивым почерком он записал в этот день в своей тетради: «Опыт и история учат, что народы и правительства никогда ничему не научались из истории и не действовали согласно урокам, которые из неё можно было бы извлечь. Каждой эпохе свойственны столь своеобразные обстоятельства, она представляет собой столь индивидуальное состояние, что только исходя из него самого, основываясь на нём, должно и единственно возможно судить о ней».

Эти слова принадлежат Гегелю. Посетитель швейцарской библиотеки был Ленин. Сделав выписку из «Философии истории» Гегеля, он заметил на полях тетради: «Очень умно!»[1].

Говорят, что первая мировая война стоила человечеству больше жертв, чем все бесконечные войны целого тысячелетия от Карла Великого до фельдмаршала Мольтке. Мутная волна одичания поднялась со дна европейской цивилизации. Вместо мирного торжества гуманности, долголетия, гигиены и других торжественных обещаний положительного XIX столетия Европа в конце 1914 года погрязла в тине окопной жизни. Никто, даже главные режиссёры этой драмы не знали, чем она кончится. Впереди была неизвестность — газовая война, призрак голода и разрухи.

Вот что можно прочесть между строк в старой тетради, сохранившей для нас живую память времени. Уходила в прошлое целая полоса мировой истории, и нужно было сделать вывод из катастрофы, которая обрушилась на большинство людей неожиданно. «Европейская война, — писал Ленин, — означает величайший исторический кризис, начало новой эпохи»[2].

Война произвела неотразимое впечатление на психологию масс, затронув её глубоко и обнажив такие бездны, что было от чего прийти в отчаяние. В цюрихском «Кабаре Вольтер» кривлялись дадаисты — всё кончено, говорили их странные позы, мы исполняем последний танец на краю пропасти. В Германии Шпенглер предсказывал гибель Европы вследствие биологического истощения её богатой культуры. Во Франции Поль Валери писал о кризисе разума. Обозначилось что-то похожее на выход за пределы всякого смысла, открывалась закраина жизни, в которую прежде никто не хотел заглядывать.

Но времена общественных кризисов, даже самых жестоких, имеют свой исторический быт, и люди продолжают жить в самых напряжённых условиях, несмотря на то что их сознание рисует им сцены гибели мира. Один современный роман называется «Двадцать пятый час», одно музыкальное произведение — «Катастрофа, среди которой мы живём». В одной книге по истории философии мы читаем, что реализм сегодняшнего дня есть обращение к непонятному, тревожному и злому, «прыжок в глубину, где нас встречает своим неотвратимым взором чуждая нам, жуткая и враждебная действительность». Без всякой литературной метафоры можно сказать, что мрачные пророчества стали товаром широкого потребления. Чаще всего обращаются к тем признакам современной эпохи, которые можно выразить словами Канта — радикально злое.

Добра всегда не хватало в атмосфере нашей планеты. Существует даже особая теория об отставании моральной культуры от прогресса науки и техники. Но этого в данном случае мало. Радикально-злое не есть простой недостаток, это отрицательная величина, зло активное. В обширной литературе по «кризисознанию», как называют социологию, речь идёт о подъёме тёмной, иррациональной стихии, всегда таившейся под внешним слоем цивилизации. Миф XX века имеет много различных версий в зависимости от политического направления и философской окраски, но каждая из них начинается с рассказа о бунте агрессивных инстинктов против моральной цензуры, о разрушении канонов истины, добра и красоты, неспособных больше сдерживать напор горячей, как лава жизни.

Почему Чарлз Джозеф Уитмен, взобравшись на тридцать первый этаж здания университета в Техасе, убил из снайперского ружья несколько десятков человек, случайно оказавшихся на площади? Можно ли объяснить такие припадки бесцельной злобы (а их всё больше и больше в отчётах мировой печати) какими-нибудь рациональными причинами? Откуда возникает желание изгадить мерзкой надписью чистую стену только что построенного дома? Какое странное чувство рождает в груди живого существа желание сломать другую жизнь? И нет ли в сердце всего человечества тайной жажды самоуничтожения, заставляющей его, подобно мотыльку, лететь на огонь?

Марксизм третирует человечество как сволочь, писал в начале века Зомбарт. Теперь мы чаще слышим другие упрёки. Современные Зомбарты пишут, что марксизм прошёл мимо необъяснимой, дьявольской стороны в истории рода «человек». Современные Зомбарты пишут, что экономические причины не могут объяснить активное отвращение к духовной жизни, растущее в недрах современной культуры, явления массовой жестокости, фанатизма, погони за обманчивым и уродливым призраком власти над другими людьми. Почему целые поколения бездумно идут на войну, чтобы убивать себе подобных? А если они обмануты военной пропагандой, то почему находятся люди, способные обманываться?

В конце 1914 года по всем европейским странам прокатилась волна антивоенных демонстраций. Берлинский полицей-президент фон Ягов и префект парижской полиции Мальви пугали правительства возможностью переворота. В царском Петербурге политическая всеобщая стачка против войны охватила более ста тысяч человек. И всё же, несмотря на протест сознательных рабочих, через месяц вся Европа была объята военным угаром. Громадную роль в этом сыграли измена вождей социализма и обман народов шовинистической пропагандой, но факт остаётся фактом: самые низменные настроения ненависти и недоверия к другим нациям, черносотенного и лицемерно-демократического патриотизма на время оказались сильнее. Они оказались настолько сильнее, что Ленин допускал для социалистов возможность «подчинения большинству нации», при условии, что даже в окопах революционер остаётся верен себе и продолжает готовить массы к братанию и будущей гражданской войне[3].

Откуда же этот прилив бессмысленной ненависти к другим народам, разбивший сплочение рабочего интернационала? Не означают ли такие факты и тысячи других подобных фактов XX века, что роковые свойства человеческой природы сильнее классовых интересов и всякой рациональной мысли? В этом направлении движется теперь большой поток буржуазного мышления.

Один немецкий врач-психиатр объясняет происхождение войн XX столетия «необузданной жаждой практической деятельности у человека, которому цивилизация закрыла все пути для осуществления подобной самодеятельности». В историческом смысле сознание этого врача есть сознание больного, а по сознанию больного нельзя судить о болезни. Однако сознание больного является тем не менее материалом для клинического анализа. Так и теории современной эпохи, открывшие в ней присутствие отрицательного потенциала, грозящего взорвать всё здание человеческой культуры, если не будут найдены средства для ослабления или разрядки этого напряжения, являются с научной точки зрения ложными теориями, сохраняющими все признаки классовой мифологии. И всё же им можно верить как человеческим документам, которые выражают болезнь времени. Отрицательный потенциал и связанная с ним нравственная проблема — не выдумка, они действительно существуют.

Реальный факт возрождения радикально-злого в общественной и частной жизни людей XX столетия, освещаемый в разных его проявлениях современной социологией и философией культуры, показывает с новой очевидностью, что картина этой ступени, набросанная Лениным в период мировой катастрофы 1914-1917 годов, верна во всех своих основаниях. Но сделаем из неё нужные выводы.

Войны нашего времени ведутся в эпоху исторического подъёма масс, кипящего общественного недовольства безличной властью экономических условий, сделавших громадное большинство людей рабами капитализма. То, что на языке политической экономии называется господством монополий, олигополий, государственного капитализма, для каждого отдельного человека есть личная зависимость его слепой, невидимой силы, как бы всеобщей, распространяющей свою железную волю на все уровни жизни — на рабочего в синем комбинезоне, на конторского служащего в белом воротничке, на офицера, воюющего в колониях, на учёного, чиновника и лавочника. Где-то вдали таинственные господа положения завязывают первые узлы этой сети, но этих людей немного, они очень хорошо укрыты от излишнего любопытства и ненависти людской толпы.

Поздний капитализм с его переходом от свободной конкуренции к монополии создал условия, в которых большинство человечества лишено всякого подобия самостоятельной деятельности. Люди — безгласные исполнители, марионетки, играющие определённую роль в их собственной жизни без убеждения в том, что принимаемые ими позы оказывают действительное влияние на эту жизнь. Так человек стал homo ludens, по известному выражению одного из властителей дум современного Запада, человеком, играющим какую-то удивительно дурную игру при всём напряжении его физических и духовных сил.

Бывало и в прежние времена, что проклятие рабства ложилось на целые слои людей, превращённых в слепые орудия чуждой власти. Это было их исключительное положение, вне гражданского общества. Большинство населения сельских и городских общин также страдало от угнетения и произвола. Но при всех бедствиях, неотделимых от их общественного состояния, эти люди могли найти известный выход для своей самодеятельности в упорном земледельческом труде, в развитии ремесла и художественного творчества, в народных празднествах и обрядах. Современное капиталистическое общество оставило лишь узкие щели для подобного удовлетворения. Среди кажущейся свободы и действительного подъёма массовой воли к человеческому достоинству оно создаёт ещё небывалый в мировой истории новый казённый мир, отравляя всякое движение личности сознанием не настоящего, а искусственного, заранее данного по определённым стандартам удовлетворения.

Мы часто слышим, что современный капитализм оставил далеко позади закон абсолютного обнищания. Поскольку речь идёт о завоеваниях трудящихся, это отчасти так. Однако закон, открытый Марксом, возвращается в другом виде. Во-первых, все удобства жизни, достигнутые массами в богатых капиталистических странах, куплены ценой такого нервного напряжения на производстве и в обыденной жизни, что баланс утрат и приобретений становится недостаточно ясным. Во-вторых, подъём производительных сил и культуры делает средства развития не менее важными, чем средства существования. На этом историческом фоне растущая духовная нищета вполне заменяет физическую. В-третьих, что наиболее важно, свобода — тоже потребность, и голод в этой области, признаваемый всеми свидетелями прямо или косвенно, есть самое большое лишение.

И если в наши дни значительный слой вольноотпущенников капитализма живёт достаточно сытно, то эти люди каждый день чувствуют своё ничтожество. Вот почему они опьяняют себя новизной потребления, гонятся за престижем и мстят другим, сознавая своё бессилие. Все эти психологические симптомы описаны теперь в неисчислимом количестве книг и статей, которые скоро можно будет изучать методами статистики. Отсюда массовое сознание неполноты жизни, или, как сегодня говорят, неустройства среди культуры.

2.

Из этого следует, что экономический вопрос сам по себе принимает нравственную форму. В ней проявляется одна из ярких особенностей современной эпохи, бросающих свет на другие культуры, другие миры, созданные человеком. Экономический вопрос не сводится и никогда не сводился к одной лишь сытости. В этом теперь суть дела, то, что важно понять и что по-своему, разумеется, понимают создатели современной политической мифологии, лидеры буржуазных и правых социалистических партий. Человек может получить нужное число калорий, он может пользоваться автомобилем, но он не живёт, если подавлена истинная потребность его реальной природы — потребность в самоопределении, самодеятельности. Ибо это потребность самой жизни и всякого материального живого существа, такая же, как потребность есть и пить. А если вы посадите человека в клетку, то жажда свободы может обнаружить себя даже сильнее, чем потребность в калориях.

Чем больше сжимаешь пружину, тем сильнее, а иногда и страшнее её обратное действие. В этом смысле немецкий врач-психиатр прав. Обратная нравственная сила современной эпохи, иначе говоря, протест живого существа против отнятия у него «самости», легко может принять разрушительный и реакционный характер. Чем гуще кровь, текущая в жилах современного капитализма, чем чаще она создаёт затор общественного кровообращения, тем больше неустройства среди культуры, тем больше скопляется взрывчатого вещества, способного освободить мир от его цепей, но способного развязать все силы радикально-злого в человеческой природе.

На благо или на зло, мир действительно уже не тот, что в прежние времена, и даже верной общей схемой экономического процесса его объять нельзя, минуя факт более существенный для нашего времени, чем открытие атомной бомбы. Речь идёт о присутствии в мире новой силы, силы высокого напряжения, доведённой до накала массовой энергии, проявляющейся в грозном безразличии, иногда в диких взрывах отчаяния. Если эта новая сила, рождённая страшным сжатием пружины, не находит себе прямого выхода, она становится источником различных форм общественного разложения, начиная с преступности, растущей теперь в самых богатых капиталистических странах во много раз скорее, чем растёт население, и кончая добровольным одичанием молодёжи в движениях «битменов», «чёрных курток» и так далее.

Американский социолог Гудмен пишет: «Несовершившиеся революции нашего времени — их недостаточность и компромиссы — вот что сложилось в условия, мешающие нормальному росту молодёжи в нашем обществе»[4]. Нельзя не признать эту мысль справедливой, но она справедлива не только по отношению к трагедии младших поколений. Это общий закон, имеющий глубокие нравственные последствия. Проклятие несовершившихся перемен написано огненными буквами на стенах этого мира.

Вот откуда растёт отрицательный потенциал, сделавший современность эпохой страха по общему убеждению культур-пессимистов нашего времени. Если в дни великого обновления после Октябрьской революции капитализму удалось сохранить свой порядок жизни в большинстве государств, то за всё несвершённое миру пришлось уплатить дорогую цену, и проценты ещё идут. Нельзя безнаказанно сдерживать движение пружины и без того сжатой веками рабства. Старого оправданного привычкой подчинения меньшинству нет и не будет. Решения назревших задач всё равно не избежать, но утраченные возможности придают массовой энергии ложное направление. Они делают всю эпоху перехода в иное общественное состояние более длительной, более трудной и жестокой.

«Этический жизненный кризис наших дней, — пишет один западный автор, — тесно связан с экономическими и политическими революциями современности»[5]. Старательно собирая факты, не пропуская ничего из того, что было и чего не было, враги Октябрьской революции возлагают ответственность за этот кризис на исторический подъём народных масс. Известный революционностью своих взглядов и своим конкордатом с гитлеровским правительством папа Пий XII утверждал, что в эксцессах фашизма виновны массы. Генерал Гудериан называет Гитлера человеком из народа. О «растворении в массе», о «стадности», «грегаризме» много писали неолибералы Рёпке, Мизес и другие. Учёная литература, отражающая в тысяче разных зеркал взгляды современной буржуазной аристократии, иногда очень тонко, иногда более грубо рисует жестокость и хамство большинства как последний источник страшной угрозы, нависшей над всеми созданиями культуры.

Реакционный историк Георг фон Раух говорит об Октябрьской революции: «Большевизм — это явление технического массового столетия, громадный факт двойного значения. Одна сторона его есть продукт рационализации и механизации человеческой культуры, тогда как другая означает призыв, обращённый к иррациональным силам и демоническим инстинктам, которые идеализм и гуманизм считали давно уже изгнанными»[6].

Нельзя оставить без ответа этот поход против масс, льстящих малой интеллигентности и образующий для неё лёгкий способ возвыситься в своём воображении. Но и нельзя ответить простым отрицанием, так как опасность действительно существует. Существует также связь революционной эпохи с нравственным кризисом современности. Но связь эта другая, прямо противоположная той, которую указывает мысль, разъединяющая хороших, добрых, культурных людей и массу звероподобных поклонников грядущего Хама.

Читайте Монтеня, Пушкина, Толстого… Нет большего хамства, чем презрение к народу. Народ и толпа не одно и то же. Народы создают великое сплочение революции, тогда как толпа, руководимая демагогами, его разлагает и губит. Движения, подобные фашизму, превращают народ в толпу; движения подобные Октябрьской революции, поднимают толпу до уровня народа. Это два противоположных потока сил, мировая борьба, перед которой битва Ормузда и Аримана — незначительный эпизод.

Не исторический подъём народных масс к самостоятельной деятельности, а те плотины, которые возникли перед этим движением на его пути, — действительная причина всех нравственных сдвигов, пугающих ум. Кто не желает иметь дело с иррациональными силами и демоническими инстинктами, тот должен стремиться к тому, чтобы эти плотины были устранены. Скажем более прямо: всё, что способствует освобождению скованной энергии людей, нравственно и хорошо; всё, что задерживает это движение казённым забором, в том числе и казённой проповедью добра, вызывающей в ответ демонический протест обманутой совести, всё это безнравственно и дурно.

Однако возможно ли нравственное возрождение человечества за пределами личных отношений? Ведь существует давно заведённый механизм, работающий на старый порядок вещей, особенно страшный в наше время именно потому, что мы живём в эпоху подъёма широких масс. Это механизм извращения демократии её уродливым двойником — демагогией, подъёма народных сил и талантов снизу — карьерой немногих, сплочения трудящихся — расколом людей по цвету кожи, национальности, религии и множеству других источников тёмной вражды, посредством которой всегда утверждали свою роковую власть реакционные силы.

Империалистическая война невозможна без переключения общественного недовольства во вне, без превращения бунта против тупого автоматизма жизни в ненависть к другим народам. Война нуждается в массовой базе, военной истерии. Она является продолжением реакционной утопии социал-империализма, вроде той, которую рисовали Джозеф Чемберлен и Сесил Родс. Такой утопией была и немецкая «революция справа» до Гитлера включительно, и то, что в англо-саксонских странах называют правым радикализмом, а у нас черносотенством. Не надо забывать, что само черносотенство, которое показало себя в этом веке опасным соперником марксизма, также является демагогическим извращением подавленной энергии.

«В нашем черносотенстве, — писал Ленин, — есть одна чрезвычайно оригинальная и чрезвычайно важная черта, на которую обращено недостаточно внимания. Это — тёмный мужицкий демократизм, самый грубый, но и самый глубокий»[7] (24, 18). И как ни отвратительно черносотенство, какие бы подлые интересы не скрывались под этой демагогией, раздувающей закоренелые предрассудки людей, сам по себе факт участия в нём массовой силы, испорченной и обманутой, отрицать нельзя. «Той или иной связи с народом приходится искать каждой политической партии, даже и крайним правым» (там же).

Современная буржуазная мысль, прошедшая через этот классовый опыт, превращает драму народной энергии в неразрешимый конфликт двусмысленной и порочной натуры человека. Несмотря на известную схему, согласно которой причины зла нужно искать в радиации слепых коллективных движений, какой-то инстинкт подсказывает сильным мира сего, что возможность искажения массовой энергии является последним резервом их обеспеченного положения в мире.

Реакционные политики давно изучили науку игры с этим опасным взрывчатым веществом. И та же наука по-своему выражается в самых тонких умственных построениях, отвечающих общему курсу современной буржуазной политики, основанной на учёте стихийных движений общественной психологии и управлении ими. Даже люди, разделяющие иллюзии буржуазного сознания искренне, без всякой задней мысли, ищут формулы для морального и эстетического оправдания бунта агрессивных инстинктов, которые сами они объявляют источником разложения, «дезагрегации» общества. Считается доказанным, что в человеке открыты глубины более тёмные, чем простое зло старой морали. Источником громадной, можно сказать, уличной славы так называемого психоанализа состоит в том, что это учение находит коренную двусмысленность в душе каждого человека, открывая ему, что он является носителем опасного и вместе с тем сладкого внутреннего бунта против цензора, сидящего в нём самом.

Чтобы развязать и выпустить на большую дорогу внутреннего зверя, способного растоптать элементарные основы общественности, есть последнее, хотя и рискованное средство удержания власти, о котором знали правящие классы ещё перед войной 1914 года, и не только в царской России. Сатрапы промышленности, как называл их Ленин, сидевшие в наших «Продаметах» и «Продуглях», были родные братья организаторов нового казённого мира на Западе. Эти хозяева жизни не могли не прибегнуть к попытке задушить единство рабочего класса волной черносотенного шовинизма, но они не предвидели, какой поворот может принять движение массовых сил, вызванных из глубины войной и объединённых самой обстановкой на фронтах. Драма скованной народной воли кончилась революцией.

Мировая война 1914 года и Октябрьская революция впервые с невиданной остротой столкнули два проявления массовой силы, накопленные ходом истории. Либо бессмысленная жестокость в кровавой схватке, которая легко могла стать новой тридцатилетней бойней и привести к гибели европейской культуры, либо сплочение людей труда против тех, кому выгодны раскол и взаимное озверение одних против других.

За этим противоречием двух путей стоял нравственный вопрос нашего времени во всей его полноте. Этот вопрос поставлен самой историей, поставлен не зря, не для внутреннего комфорта образованных людей, не для спасения души, как бы ни была она оскорблена и подавлена в здешнем мире. Это вопрос продолжения человеческой сказки в бесконечном времени, при условии, что история не сказка, рассказанная идиотом, как говорит Шекспир.

Если взглянуть на дело с этой единственно верной точки зрения, то всякий честный человек должен будет сказать, что Октябрьская революция означала не развязывание иррациональных сил и демонических инстинктов, а великую победу над ними. Революция сделала то, что не могли сделать ни пацифисты, ни гуманисты, ни квакеры, ни четырнадцать пунктов велеречивого президента Вильсона. Она рассеяла кровавый туман над Европой и показала дорогу к миру.

Накануне войны 1914 года паразитическая Европа созрела для катастрофы, подготовленной длинным рядом отсрочек и компромиссов. Царские портреты и хоругви на время оттеснили революционные лозунги. Воевали за Дарданеллы, за немецкую культуру, за французскую демократию, за последнюю войну. Нужен был гений Ленина, чтобы среди этого безумия предвидеть неизбежный перелом в настроении миллионов и звать народы не к возвращению в старый хлев империалистического мира, а к превращению испорченной, искажённой, но всё же выпущенной на свободу энергии масс в революционный энтузиазм гражданской войны против паразитов и милитаристов. «Раз война началась, — писал Ленин, — уйти от неё немыслимо. Надо идти и делать своё дело социалиста». Если случится при этом погибнуть, то лучше Heldentod, геройская смерть, чем подлая смерть. Лучше уйти в нейтральную страну и оттуда сказать правду, чем поддерживать шовинистический угар у себя дома[8].

Мы знаем, что эта позиция, сохранившая свою независимость в тесном товарищеском сплочении небольшой организации революционеров, устояла против течения. Она достигла невиданной широты, перешла в классовое сплочение, товарищество, братство миллионов по ту сторону мировой казармы, созданной для них стихийным экономическим развитием и нескончаемой цепью отвратительных заговоров против большинства с целью отстранить его от общественных дел и управления своей судьбой. Революционная нравственность Октябрьской революции наглядно показала, что нет абсолютной необходимости радикально-злого в человеческой природе, что отрицательный потенциал можно превратить в положительную величину.

Прекрасно писал Ромен Роллан в 1918 году: «Народы, ранее не знавшие друг друга или видевшие друг друга только на карикатурах, поняли за четыре года, проведённых в грязи окопов, что они — единая плоть, равно подверженная страданию. Никто не избежал испытания, оно объединило многих. И это чувство будет только расти. Ибо пытаясь предвидеть, какие перемены в отношениях между нациями произойдут после войны, люди недостаточно серьёзные думают о том, что после войны придут другие потрясения, которые могут изменить самую сущность наций. Пример новой России, каков бы ни был непосредственный результат, не останется без воздействия на другие народы. Глубокое единение рождается в душах народов, это гигантские корни, простирающиеся под землёй вопреки всем границам».

3.

Перед глазами историка тысячи документов революционной эпохи: резолюции местных органов Советской власти, наказы, речи депутатов… Кипящее море революционной активности масс, их праздничной энергии, исторического творчества. Какое удивительное единство воли, выраженное самобытно, всегда по-своему, несмотря на условные формы красноречия, принятые всеми! Какая искренняя жажда сплочения, начиная с окопного братства людей, узнавших на опыте, что они — единая плоть, и кончая организацией домашней прислуги, не желающей больше безропотно служить господам!

Главная идея всех документов первых лет Октябрьской революции — это идея сплочения. Сплочения наций, равно уставших от империалистической бойни, сплочения всех людей труда перед лицом разъединяющей их силы денег, сплочения рабочих и крестьян. Нас гнали, натравливали друг на друга, мы были разделены и были рабы. Мы больше не рабы, потому что едины — попробуй взять нас! Эта идея везде — она в речах о новой международной политике, открытой и честной, без подлостей тайной дипломатии, без провокаций и борьбы за престиж, она в призывах к самоорганизации для отпора классовому врагу, она и там, где крестьянский сход просит наладить обмен товаров с деревней.

Иногда встречаются наивные преувеличения, понятные в устах людей, впервые втянутых в политику. Солдат отпускник с турецкого фронта просит прислать в деревню красной литературы — «несколько программ и самых влиятельных, с тонкостями доказательств и разъяснений для пробуждения энергии к достижению социализма, блаженства на земле». Председатель чрезвычайного совещания делегатов от сёл и деревень глухого уезда Нижегородской губернии призывает крестьян «объединиться в единую семью», чтобы дать отпор врагам революции и сохранить её завоевания. «Стойте же, товарищи, дружно и смело и не сдавайте дорогую свободу, держите крепче и выше трудовое Красное знамя, которое скоро взовьётся над всем миром, и тогда на всём земном шаре настанет тот рай, который проповедовал Христос».

Наивно до крайности, но эти извлечённые из массы примеры рисуют грандиозный размах мечты о всеобщем братстве, захватившей миллионы. Такую наивность можно найти и в брошюре одного из старейших деятелей английского рабочего движения Джорджа Ленсбери «Что я видел в России» (1920). Ленсбери сравнивал Ленина с Толстым и советовал русской церкви объединиться с большевиками для совместной борьбы за «моральный подъём великой нации». Кто не помнит, что в поэме Блока «Двенадцать» призрачный образ Христа ведёт за собой в снежную даль ватагу красногвардейцев, изображённых без всякой лести, с теми чертами грубой реальности, которые пугали буржуазную интеллигенцию, осудившую поэта за его сочувствие «хамову племени»?

Но поэзия есть поэзия и её нельзя буквально перевести на язык политики. Если же взять этот язык в его собственных рамках, то сравнение Октябрьской революции с религиозным движением нужно признать сомнительным. Возможность такого сравнения со стороны самых искренних доброжелателей новой власти указывает лишь на присутствие в спектре нашей революции широкой нравственной полосы. Неисчислимы примеры массового героизма, забвения личных целей в общем подъёме революционной эпохи, и этот подъём ничто не может вычеркнуть из биографии нашей страны. Однако религия здесь ни при чём. Историк революционных нравов мог бы, скорее, показать естественную связь новой этики, угаданной великим поэтом в суровых сердцах его современников, с антирелигиозным направлением массового сознания и жаждой чисто научного просвещения. Не в книгах Владимира Соловьёва нашёл автор «Двенадцати» идею своей поэмы. Революционная нравственность не нуждается в санкции божества — ни церковного, ни придуманного какой-нибудь социалистической сектой для «религии человека». Сплочение лежащее в основе этой нравственности, растёт из реальных фактов жизни, или его нет.

Октябрьская революция не молилась за врагов своих и не благословляла проклинающих её, но она сделала реальные шаги к действительной солидарности большинства людей. Это была классовая нравственность, ибо, например, говоря о братстве народов, революция защищала прежде всего права угнетённых наций и национальных меньшинств. Это была нравственность, ибо Октябрьская революция осуществляла свои заповеди на деле и у себя дома, то есть обращала их на самоё себя. Революционная Россия пошла на такие большие уступки народам, входившим в состав прежней царской империи, что, по словам Ленина, это могло показаться даже толстовством.

Революция создала невиданный на земле нравственный климат, требуя особой деликатности по отношению к национальным чувствам обиженных раньше народов, больших и малых. Это было что-то действительно новое, убеждающее, и такие исторические факты не проходят даром. Ничто не может стереть их в сердцах людей — ни клевета, ни грязная проповедь раздора и шовинизма. Без классовой нравственности Октября не могло быть и тех явлений национального сотрудничества, которые замечаются ныне во всём мире.

Другой нравственной заповедью Октябрьской революции стало отвращение к нетрудовому образу жизни. Прежде гордились возможностью жить без труда, пользуясь услугами других. Теперь начали стыдиться своих преимуществ и, по крайней мере, прятать их от других людей. Даже наивные с нынешней точки зрения черты времени вытекали из убеждения в безнравственности всякого барства. Было неловко пользоваться трудом носильщика, официанта. Классовая мораль труда оказала большое влияние на все слои общества, и зажиточный крестьянин, как рассказывал Ленин в одной из своих речей, искренне не хотел, чтобы его считали буржуем.

Могут сказать, что жить за счёт общества, прикрываясь какой-нибудь общественной необходимостью, не лучше прежнего барства. Возможность такого лицемерия, рано возникшая в раздутых штатах советских учреждений, не прошла мимо внимания Ленина. Но презрение к паразитам крепко сидит в душе народа, и это не шутка!

Так же точно вошло в обычай неистребимое знание собственного человеческого достоинства, как бы оно не проявлялось. Слово чиновник стало презрительной кличкой, и быть чиновником или сановником, «совбуром», как называл их Ленин, начальником с приёмами Тит Титыча значило теперь извращать коренной принцип нового общественного строя. Люди узнали разницу между подавлением масс особой силой государства и подавлением угнетателей всеобщей силой большинства народа, рабочих и крестьян. А так как все посты в новом государстве стали занимать выходцы из этого большинства, не отличающиеся от других ни голубой кровью, ни наследственным капиталом, то презрение к Тит Титычам из своей среды стало естественным чувством миллионов. Только действительное сплочение на почве товарищеской дисциплины, не исключающей, конечно, единоначалия, принимается за чистую монету — будь то в строительстве, труде или под огнём врага.

Без рассуждений о милосердии новое общество признало право больного на заботу со стороны других людей, не унижающую его и обеспеченную законом. Без утешительных слов о нищих духом, их же царствие небесное, революция отвергла старый взгляд на образование как на источник привилегий и особого чванства. Всякое культурное преимущество, полученное за счёт общества, налагает обязанность поднимать на более высокую ступень людей труда, у которых в свою очередь есть чему поучиться самому образованному человеку. Впервые было официально признано революционной властью, что культура является средством соединения, а не разобщения нации. Это принцип, всё остальное — его нарушение.

Октябрьская революция заложила основу товарищеской солидарности всех людей без различия пола и возраста. Она проявила свой классовый характер, защищая не на словах, а на деле интересы женщины и ребёнка. Ибо новое государство признало себя обязанным восстановить справедливость по отношению к слабым и униженным. В своей известной речи на съезде союзов молодёжи Ленин выдвинул именно раскрепощение женщины от её трудной доли в качестве практического оселка, на котором можно проверить действенность коммунистической морали. Трудно с чем-нибудь сравнить эту заповедь века по важности её для действительного прогресса и позору её нарушения.

Лишь на почве революционной самодеятельности, открывающей молодёжи путь к влиянию на общественные дела, может быть решён спор поколений, которым занято в настоящее время внимание учёных и публицистов во всех странах мира. Вы не хотите хунвейбинов? Вы боитесь поджогов и бесчинств, стихийных, бессмысленных разрушений, разгула «демонических инстинктов»? Следуйте заветам Октябрьской революции. Никто не скажет, что это легко, но другого выхода нет.

У нас часто спорят о гуманизме абстрактном и неабстрактном. Действительно, сентиментальные елейные фразы о доброте никого не научат быть добрым. Они только помогут новым лицемерным хищникам обманывать дураков. Исполнение реальных заповедей Октябрьской революции — вот что нужно современному миру, чтобы оставить далеко позади законы Моисея и Магомета, слова сокрушения и любви блаженного Августина и святого Франциска.

Нет, не беден нравственным смыслом мир Октябрьской революции, и счастлив тот, в ком не погасли зажжённые ею огни. Многие великие истины, известные ещё с древних времён, получили новое крещение в дни Октября, и многие практические идеи нашей революции постепенно отразились в завоеваниях трудящихся далеко от нас.

4.

Но достаточно ли общественного здравоохранения, чтобы решить вопрос о человеческих отношениях в новом обществе без проповеди любви и милосердия? Не засохнет ли самое лучшее законодательство, не превратится ли оно в свою собственную противоположность, если люди будут нечестны и злы, лишены, по известному выражению, страха божия? На это можно ответить, что господство религиозной морали в течение многих тысячелетий никогда не мешало людям делать гадости, и всё же этот ответ не избавит нас от суда нравственной правды в её самом реальном, а потому и самом серьёзном содержании. Хотя Ленину были чужды слащавые речи этических социалистов, трудно переоценить то значение, которое он придавал моральному фактору в победе коммунизма.

Что такое нравственность? Это нить, связывающая людей друг с другом, то есть общественное отношение. Но не всякое общественное отношение есть нравственность. Пользуясь удачным словом, взятым из истории физики, можно сказать, что нравственность есть близкодействие общественных отношений. Она существует там, где люди связаны общественной нитью не через тысячи посредствующих звеньев, а непосредственно, конкретно, соприкасаясь друг с другом как индивидуумы, живые существа, имеющие плоть и кровь.

В классовом обществе большие массы людей сбиты в кучу железной властью интересов и потребностей. Человеческие муравейники, в которых они теснятся с тех пор, как началась цивилизация, созданы не нравственным сплочением, а, скорее, обратной величиной — разъединением, борьбой за частные интересы. Каким образом из этого разъединения возникли громадные общественные силы — рассказывает нам всемирная история. Но при такой форме прогресса для конкретного единства, для непосредственной теплоты нравственных отношений осталось немного места. Моя семья, мой сосед, мой друг, мой гость… В распространении на более широкие области сама атмосфера нравственности становится прохладной, разреженной.

Сила религиозной морали состоит в том, что она утоляет жажду непосредственной, добровольной связи между людьми. Люди ненавидят казёнщину своих отношений, им не хватает тепла. Религиозная мораль удовлетворяет эту потребность, но, что бы ни говорили её защитники, она удовлетворяет её бессильной грёзой. В праздничном целовании, условно подчёркнутом личном доброжелательстве, в общем преклонении перед аскетическим самопожертвованием немногих подвижников, искупающих грехи мирян, религиозная мысль создаёт отдушину, ничего не меняя по существу.

Религия исходит из глубокого разъединения людей, их коренного одиночества, не побеждённого обществом, а, напротив, усиленного им. Она, собственно, лишь утверждает человека в том, что он не может приблизиться к сердцу другого без посредников, земных и небесных. Даже в семье, первой ячейке собственности, нужен бог, чтобы предотвратить столкновение мужчины и женщины, старших и младших. Всякий компромисс, заключённый между неравными силами, нуждается в охране. Вот почему религиозная мораль при всём её обращении к душе содержит изрядную долю казёнщины, не согретой ничем. Все усилия различных сект и вольных религиозных обществ разбились об это препятствие, описанное в поэме о великом инквизиторе Достоевского.

Только на почве демократического подъёма и особенно в порывах энтузиазма народных восстаний реальное нравственное поле росло, сметая ничтожные преграды между людьми и обнажая от лицемерных фраз преграды действительные, требующие уничтожения. Революция есть слияние общественного дальнодействия с близкодействием. Это дружное вмешательство людей в их собственную, украденную у них жизнь. «Обнимитесь, миллионы!» — писал под влиянием революционных событий конца XVIII века Шиллер.

Прекрасные слова о всемирном братстве были сказаны поэтом в гимне, обращённом к свободе, но впоследствии Шиллер изменил своё произведение, назвав его «К радости». Произошло ли это потому, что французская революция не оправдала надежд лучших людей своего времени, или великий поэт не понял сложного зигзага истории, который начался ещё в дни террора и закончился личной властью Наполеона?

Разочарование революции, охватившее не только сочувствовавших ей немецких писателей, но и массы самих её участников, имело свои причины. Лозунг «Обнимитесь, миллионы!» становится фразой, если он не задевает реальные интересы множества личностей, образующих тело народа. Всё абстрактное слабо — шкурные интересы близки, а моральные назидания и в церковной, и в государственной форме далеки.

Не потому пала революционная власть во Франции, что она допустила крайности террора, а потому, что революция не нашла действительного ключа к единению массы, сплочению её против крупных и, что ещё опаснее, против мелких паразитов. Моральные декламации вождей якобинцев, поддержанные гильотиной, были бессильны перед стихией частных интересов, спекуляцией и воровством, бюрократизмом, продажностью государственных служащих, против эксцессов жестокости, творимых во имя революции бандой примкнувших к ней проходимцев и авантюристов. В известный момент сама революционная власть стала казённой по отношению к народу, возникли равнодушие и обратное движение, в котором поднялись на поверхность худшие элементы. Радикально-злое ещё раз восторжествовало над благороднейшим порывом к единству.

Между тем якобинскую диктатуру нельзя обвинить в том, что она забыла о страхе божьем. Чтобы обеспечить справедливость в своём идеальном царстве мелких собственников, Робеспьер создал гражданскую религию Высшего Существа. Но утверждённый на своём престоле справедливый народный «боженька» не помог, и сплочения людей не получилось, а получился раскол. На исходе французской революции победили шкурники, партия эгоистов, по выражению Буонарроти в его биографии Бабёфа.

Читая Ленина, мы видим, что пример французской революции был у него перед глазами и опасность победы шкурных интересов над единством народных масс казалось ему более серьёзной, чем военное столкновение с любой вражеской силой. Плуг Октябрьской революции пашет глубже, но чем глубже пошло разрушение старого, тем мельче осколки, тем острее необходимость в «новой, более высокой, общественной связи»[9]. Если, уничтожив крупных хищников, революция только развяжет мелкие аппетиты и откроет дорогу множеству мелких грабителей общественного добра, она не достигнет цели. Эта мысль красной нитью проходит через все статьи и речи Ленина послеоктябрьских лет. Религия, может быть, снова вернётся, чтобы освятить общественный раскол и перенести дело сплочения людей в мир частных отношений, но это не заменит действительного единства людей. «Боженька такого объединения не создаст», — сказал Ленин в своей речи о задачах союзов молодёжи[10].

Он отвергает в этой речи и отвлечённую мораль. Тысячелетия показали, что моральные правила — слишком слабое средство для достижения товарищеской солидарности между людьми. Ленин не мог, подобно чистейшим людям 1793 года, как Сен-Жюст, ограничиться защитой стоических революционных добродетелей против окружающей стихии. Проповедь высоких моральных ценностей, преданности и чистоты сама по себе не решает дела, даже если эти качества будут сохранены под угрозой смерти в избранной среде лучших, проверенных прежним опытом революционеров. «История знает превращения всяких сортов; полагаться на убеждённость, преданность и прочие превосходные душевные качества — это вещь в политике совсем не серьёзная. Превосходные душевные качества бывают у небольшого числа людей, решают же исторический исход гигантские массы, которые, если небольшое число людей не подходит к ним, иногда с этим небольшим числом людей обращаются не слишком вежливо»[11].

Трагедия прежних революций состояла в том, что они поднимали волну общественной солидарности лишь до известной черты. Дальше начинался уже неминуемый в прежних незрелых исторических условиях, более или менее резко обозначенный отношениями классов разрыв между революционной властью и неудовлетворённой массовой энергией. По мере того как эта власть незаметно заражалась казёнщиной старых государственных учреждений, единство общественной воли падало, переходило в равнодушие большинства и вражду к непрошеным благодетелям.

Оргии белого террора и поток ретроградных настроений, уход в личную жизнь, возвращение к богу — вот обычный исход таких обратных движений. Религия праздновала победу. Но торжество её с внутренней точки зрения — вовсе не торжество. Ведь истинная нравственность состоит в том, чтобы создавать условия подлинного единства людей, неспособного обернуться дьявольским раздором и взаимным утеснением.

5.

«Социалистическая революция началась, — сказал Ленин в начале 1918 года, — теперь всё зависит от образования товарищеской дисциплины, а не казарменной, не от дисциплины капиталистов, а от дисциплины самих трудящихся масс»[12]. Создать новую товарищескую дисциплину труднее, чем увлечь массы против помещиков и капиталистов, но хотя эта задача труднее — в ней и только в ней ключ ко всем действительным успехам коммунизма.

Новое общество может подсчитывать свои успехи лишь по мере того, как его законы, не оставаясь в области внешних фактов и книжных фраз, входят в конкретную жизнь людей, становятся их личным достоянием, делом нравственного близкодействия. Чем больше сошлись общие принципы коммунизма с непосредственным чувством товарищества, тем более они реализованы, тем дальше мы от казённой дисциплины старого типа. И где это достигнуто, там общественное здравоохранение — не только польза, но и добро, а без этого условия лучший порядок, установленный законом, останется только абстракцией и может даже утратить своё полезное действие.

Ленин прекрасно понимал, что нашей революции предстоит решить громадную человеческую проблему, ибо коммунизм, по его словам, сказанным ещё до Октября, «предполагает и не теперешнюю производительность труда и не теперешнего обывателя, способного «зря» — вроде как бурсаки у Помяловского — портить склады общественного богатства и требовать невозможного»[13]. Трудно даже представить себе масштабы этой задачи. Образ бурсака, проявляющего свою личность бессмысленным расточением общественных средств, презирающего казённую науку, которой его обучают, и знающего тысячи хитростей для уклонения от неё, отравленного чувством мести к обществу, опасного в своём произволе, коварстве, ничтожном властолюбии, имеет всемирно-историческое значение. В его реальных подобиях мы узнаём радикально-злое Канта — кошмар образованных людей времён французской революции.

Но откуда взялся этот обыватель, стоящий на пути к лучшему обществу? Откуда он на протяжении всей истории, со всеми странными, ужасными, иррациональными чертами, которые возникают в ней на каждом шагу? Это длинная повесть. Читатель Помяловского знает, что бурсак был несчастным созданием казарменной дисциплины старого общества, нашедший себе, казалось законченный образец в серых стенах царского учебного заведения.

Если это одичалое существо вырвется на свободу таким, каким его сделала старая бурса, многие ожидания, многие ожидания, записанные в книгу общественного бытия кровью героев, реальные с точки зрения объективной общественной необходимости, могут превратиться в насмешку. Всё лучшее на земле будет связано для него с воспоминанием о казённой долбёжке, и потому отвратительно, достойно поругания. Тут полетит голова великого химика Лавуазье, не устоят на своих местах и статуи страсбургского собора. Исторически террор французской революции понятен, но люди, творившие кровавые безобразия вроде «сентябрьских убийств», — бурсаки. Тёмный вандейский крестьянин, восставший против передового меньшинства, желающего силой вести его в царство Разума, — тоже бурсак. Солдат, сменивший революционный энтузиазм на культ императора, и множество других подобных явлений обманутой искажённой народной энергии — всё из того же мутного источника.

Чем глубже исторические сдвиги, тем опаснее эта примесь стихийных сил, зряшного отрицания, по известному выражению Ленина. Одержимые яростью уравнительного ничтожества китайские хунвейбины не могут быть понятны без тысячелетней бурсы старой небесной империи. По поводу некоторых особенностей общественного движения в Китае середины прошлого века Маркс писал: «Тайпин — это, очевидно, дьявол in persona, каким его должна рисовать себе китайская фантазия. Но только в Китае и возможен такого рода дьявол. Он является порождением окаменелой общественной жизни»[14]. С тех пор как были написаны эти строки, история показала, что такая дьявольщина возможна и в самых развитых странах. Но по существу Маркс оказался прав: толпа озверелых бурсаков, способных на всякую дичь, росла и в Европе, и в Америке по мере того, как общественная жизнь эпохи позднего капитализма при всей её кипящей подвижности принимала черты окаменелого казённого мира.

Октябрьская революция поставила человеческую проблему, которую отвлечённо решали все нравственные системы мира, на реальную историческую почву. Мечта казалась близкой, но достаточно обратиться к Ленину, чтобы увидеть с какой осторожностью он говорит о возможностях и сроках. Ведь тот образец человека, который ничем не похож на бурсака Помяловского, существовал разве в тесной среде немногих товарищей-революционеров, да и здесь, в своём ближайшем окружении Ленин отметил присутствие многих обычных недостатков и опасных человеческих свойств. Что же касается решающих измерений, то есть большой массы людей, всегда оказывающей своё влияние на деятелей первого плана, то мечтать о лёгкой победе над возрождением привычек старой бурсы в какой-нибудь новой форме было наивно.

Первые шаги советского строя совершались в обстановке одичания масс, вызванного мировой войной. Война развращает людей, она создаёт условия, благоприятные для «босяцких и полубосяцких элементов»[15]. На революцию они смотрят «как на способ отделаться от старых пут, сорвав с неё, что можно»[16]. Борьба с этими «элементами разложения старого общества»[17], широко разлившейся махновщиной — большая страница революционного героизма. Эта борьба много сложнее, глубже и внутреннее, если можно так выразиться, чем простое установление твёрдого революционного порядка.

Дисциплина капитала, опьяневшего от успехов империализма, создавала в мире атмосферу кризиса, который поставил под сомнение элементарные основы общественности. На почве растущей централизации экономической мощи ожили отсталые монархии от Берлина до Токио. Даже более передовые страны превращались, по словам Ленина, в «военно-каторжные тюрьмы для рабочих». И всё это вызвало ответную волну отвращения к безличной, принудительной и лицемерной цивилизации. Подобно тому как это было в Европе накануне французской революции, в эпоху «бури и натиска», но более широко, на самом плебейском уровне, сила отпора приняла многие анархические черты.

Особенно невыносимо было угнетение масс государством, тесно связанным с организациями крупного капитала, в царской России. «Невероятная застарелость и устарелость царизма создала (при помощи ударов и тяжестей мучительнейшей войны) невероятную силу разрушения, направленную против него»[18]. Куда повернёт эта сила в дальнейшем ходе революции? Будет ли она тем движущим началом, которое оживит и наполнит новые формы организации жизни, или эти формы станут казённой вывеской, скрывающей равнодушие и злобу обывателя, похожего на бурсака Помяловского? Не разнесёт ли стихия по кирпичику фабрики и заводы, дворцы и библиотеки старого мира? В апреле 1918 года Ленин сказал: «Капитализм оставляет нам в наследство, особенно в отсталой стране, тьму таких привычек, где на всё государственное, на всё казённое смотрят, как на материал для того, чтобы злостно его попортить»[19].

В старой России связанный с помещичьим землевладением и царской бюрократией крупный капитал властвовал над громадной массой разъединённого мелкобуржуазного населения. Возникшие в результате передела земли двадцать пять миллионов крестьянских дворов создали после революции новый атомный котёл мелкой собственности. С этим фактом приходится считаться во всех областях советского строительства. На I Всероссийском съезде по внешкольному образованию Ленин сказал: «Широкие массы мелкобуржуазных трудящихся, стремясь к знанию, ломая старое, ничего организующего, ничего организованного внести не могли»[20]. И винить их за это было бы исторически несправедливо — крестьянин, грабивший барскую библиотеку, привык отвечать на утеснения власти растаскиванием или даже бессмысленной порчей накопленного старыми классами общественного добра. Всё это было не своё, а чужое, казённое, и вековая ненависть к «казне» создавала особенно дикие формы бунта против неё. Совместного усилия хватало часто для разгрома старого, но не хватало для организации новой товарищеской связи, для защиты народного имущества и добровольного народного контроля.

В прежнем казённом мире даже простое преступление было примитивной формой протеста, вызывая сочувствие к осуждённому. Но привычка к отрицательным действиям, по терминологии Бакунина и его друзей, имевшая глубокие корни в жизни народа, неизбежно должна была стать препятствием на пути к более высоким целям коммунизма. Она грозила остановить общественный подъём в рамках очень размашистой и народной, но всё же только буржуазной революции. Ибо, как не раз объяснял Ленин, особенность буржуазной революции состоит именно в том, что ей достаточно отрицательных действий, то есть разрушения, ломки. Что касается приведения в порядок освобождённых от казённой обузы хаотических общественных сил, то об этом заботиться нечего — буржуазный порядок растёт сам по себе, его создаёт принудительный закон рыночных отношений.

Социалистическая революция не может рассчитывать на успех без добровольной организации подавляющего большинства, и самая решительная, самая глубокая ломка старого миропорядка ещё не служит гарантией от восстановления его в другой форме. Вот почему коммунистическое начало Октябрьской революции могло проявить себя только там, где на месте «российского бестолкового хаоса и нелепости»[21], этой оборотной стороны традиционного деспотизма, возникли первые сознательные общественные связи для объединения миллионов людей.

В широком народном море было и то, и другое. Две формы развязанной массовой энергии ещё раз столкнулись друг с другом в непримиримой противоположности. Именно здесь, а не в прямой схватке с военной силой помещиков и капиталистов прошёл главный водораздел. С одной стороны — сплочение масс в духе пролетарской солидарности под руководством коммунистического рабочего авангарда, с другой — распад на центробежные силы при переходе от праздничного энтузиазма революции к обыденной жизни, борьба за раздел добычи и зависть всякой мелкой собственности к более крупной, не идущая дальше уравнительного коммунизма и взаимного озлобления.

Октябрьский подъём развязал нравственный узел, туго стянутый предшествующей историей, и сознательный авангард страны должен был снова связать его, но связать правильно. Это была задача не из лёгких, ибо известно ещё со времён Добролюбова, что внешних турок победить легче, чем внутренних. Колчак и Деникин были внешние турки. Схватка с ними стоила громадных потерь, и всё же этим аршином мерить другие задачи, стоящие перед народом, идущим к более высокой общественной организации, нельзя.

Самый опасный враг находится здесь, близко, среди нас, говорил Ленин, повторяя свои предупреждения настойчиво, неутомимо. Это не прежний, ясный во всём своём классовом облике белогвардеец, капиталист. Нет, это хуже — хуже именно своей неясностью, неуловимостью. Но это — «враг, погубивший все прежние революции». Столкнувшись с ним, «революция стоит перед какой-то пропастью, на которую все прежние революции натыкались и пятились назад»[22].

Со всей присущей ему энергией мысли Ленин подчёркивал значение новых, особенно непонятных с точки зрения книжного марксизма явлений классовой борьбы. Выбросив за границу два миллиона белогвардейцев, нужно было овладеть своими собственными силами и побуждениями, перегореть самим, добиться торжества «над собственной косностью, распущенностью, мелкобуржуазным эгоизмом, над этими привычками, которые проклятый капитализм оставил в наследство рабочему и крестьянину»[23].

Слово эгоизм не раз встречается у Ленина, и несомненно, что в его словах о мелкобуржуазной стихии, неподдающейся разумной организации, моральный оттенок есть. Однако ленинская постановка вопроса не имеет ничего общего с тем осуждением эгоизма, которое превращает фразу о пережитках буржуазного общества в дисциплинарную мораль, направленную против интересов и влечений массы реальных лиц, образующих в совокупности народ. Напротив, адская кухня мелкобуржуазной стихии вовсе не исключает в глазах Ленина, такое блюдо, как возрождение в какой-нибудь новой форме прежней казённой дисциплины, подавляющей личность во имя государственной пользы или во имя самых революционных, но слишком общих идей.

Можно не сомневаться в том, что маоизм — наглядный пример бесцельных усилий победить анархию экономической разобщённости деспотизмом, основанным на социальной демагогии. С исторической точки зрения такие карикатуры сами являются искажением общественной воли в духе обывателя, похожего на бурсака Помяловского. В каждом выходце из старой бурсы, как бы ни был он сам по себе ничтожен, сидит маленький Наполеон, не знающий другой указки, кроме своего произвола. В его бунтарстве таится страшная жажда власти, и деспотизм одного есть равнодействующая множества частных явлений искажённой общественной воли, стремящейся в любом отдельном случае к личной гегемонии вместо товарищеского сплочения.

6.

Видимо, существуют такие стороны классовой борьбы, которые сами по себе выдвигают на первый план вопрос нравственный. Человеческие свойства имеют в последнем счёте историческое происхождение, но, раз возникнув, они становятся фактором жизни и оказывают своё влияние на ход истории. Именно после революции разница между людьми, отбор и его общественные формы приобретают самое большое значение. Ссылаться на козни помещиков и капиталистов часто уже нельзя. Начинается громадный, насыщенный глубокими противоречиями период практического анализа собственных сил, размежевания внутреннего, столкновения различных потоков, идущих из глубин на поверхность. «Познай самого себя», — говорит победителю история.

Поскольку приспособление к новому строю становится выгодным с материальной точки зрения и удобным для удовлетворения своего ущемлённого самолюбия за счёт других, для борьбы за престиж, возникает резко проведённая Лениным разграничительная черта между идейным коммунистом и бунтарём-обывателем, достаточно активным, чтобы участвовать в общественной перестройке, но неспособным к моральному сплочению, легко сворачивающим на свою собственную дорожку, карьеристом, хищником и демагогом, эксплуатирующим революционную обстановку в свою пользу. Словом возникает вопрос о мнимых друзьях народа, и это тоже не частный, а большой общественный вопрос, имеющий своё историческое содержание и свой, в конце концов, классовый контур.

«Всякий знает, — говорил Ленин, — что в числе «друзей» большевизма, с тех пор, как мы победили, много врагов. К нам часто примазываются элементы совершенно ненадёжные, жульнические, которые политически колеблются, продают, предают и изменяют. И мы это хорошо знаем, и это нас не меняет. Это исторически неизбежно. Когда меньшевики нас укоряют, что среди советских служащих масса примазавшихся, нечестных, даже в общегражданском смысле, элементов, мы говорим им: откуда же нам взять лучших, как сделать нам, чтобы лучшие люди сразу в нас поверили. Революция, которая сразу бы могла победить и убедить, сразу заставила поверить в себя, такой революции нет»[24].

Как видно из всей деятельности Ленина, он страстно искал возможность привлечь к управлению обществом лучшие элементы, имеющиеся в нём. Эти элементы он перечислил в своей последней статье: «Передовые рабочие, во-первых, и, во-вторых, элементы действительно просвещённые, за которых можно ручаться, что они ни слова не возьмут на веру, но слова не скажут против совести»[25]. Не раз высказывал Ленин также своё недоверие к «худшим элементам из интеллигенции», которые пользовались колебаниями тех, кто не сразу поверил в революцию, чтобы занять места в советских учреждениях. Обывателя, похожего на бурсака Помяловского, Ленин указывал безошибочно даже там, где обыватель чувствовал себя бунтарём и отрицателем старого, выдавая свои разрушительные фантазии за новую революционную культуру.

Часто является у Ленина и другая мысль великой глубины, развивающая в самых практических оттенках некоторые общие идеи Маркса и Энгельса. Старое классовое общество имело две стороны — лицевую, позитивную и оборотную, отрицательную. Законы его существования выступают в виде системы рациональных норм, абстрактных истин права и нравственности, но под этой внешней корой кипит стихия частных интересов, хаотическая борьба сил, не знающая пощады. Всякая мелкая собственность восстаёт против более крупной и становится, в свою очередь, консервативным оплотом порядка по отношению к «империализму голодранцев», как называли в эпоху первой мировой войны великодержавные претензии нищей Италии. В общем, «анархия — мать порядка», но порядка, основанного на борьбе всех против всех.

Вот почему не всякое отрицание старого имеет социалистическое содержание. Бунт и революция — не одно и то же. Более ста лет назад в связи с «философией бунта» одного из основателей анархизма Маркс и Энгельс перевели эту разницу понятий на язык действительной жизни. Бывает такое отрицание, которое может только усилить известный порядок вещей путём обновления его свежими силами в лице бунтарей, выскочек и анархистов, которым революция может сказать словами поэта — «ты для себя лишь хочешь воли».

Хотя дьявол является отрицанием божества, отвергает его благие предначертания и официальные добродетели, он, в конце концов, необходим божественному закону. Мало того — в опасный час он становится его последним прибежищем. Только сам чёрт может ещё спасти католическую церковь, сказал один из участников Констанцского собора. И Маркс приводит это изречение в связи с цезаризмом Луи Бонапарта, сумевшего ради классовых интересов буржуазии опереться на деклассированные элементы, подонки общества, солдатчину и все агрессивные, тёмные инстинкты мелкого собственника, подобно тому, как это впоследствии сделал Гитлер, как это делали и другие фюреры. «Только воровство может ещё спасти собственность, клятвопреступления — религию, незаконнорожденность — семью, беспорядок — порядок!»[26].

Тайную внутреннюю связь частной собственности и преступления, рациональных норм старого общества и его иррациональной стихии Ленин выразил в своих известных формулах, рассчитанных на понимание широкой массы людей: «Богатые и жулики, это — две стороны одной медали, это — два главных разряда паразитов, вскормленных капитализмом, это — главные враги социализма». «Те и другие, первые и последние — родные братья, дети капитализма, сынки барского и буржуазного общества, общества, в котором кучка грабила народ и издевалась над народом, — общества, в котором нужда и нищета выбрасывала тысячи и тысячи на путь хулиганства, продажности, жульничества, забвения человеческого образа»[27].

За этими простыми словами — громадный перелом, меняющий всю систему равновесия, все отношения нравственной жизни общества. В течение веков сложилось прочно вошедшее в быт убеждение, согласно которому подъём угнетённых классов снизу грозит обрушить своды возведённые всей предшествующей историей культуры. Сами защитники народных интересов выступали больше под знаменем «идеи отрицания», как писал Белинский, и это было оправдано. Ещё Лафарг назвал истину, добро и красоту великими проститутками. В зеркале всей общественной идеологии, включая сюда и художественную литературу, восставшие титаны или богоборцы, дети Земли, призванные взорвать светский порядок олимпийской цивилизации.

Теперь роли меняются. Старый мир богатства и угнетения вышел из полосы света, и его господствующая идеология погрузилась в хаос иррациональных представлений. Важные места заняли в ней идеи, принадлежавшие раньше анархизму. Ленин видел это уже в первые годы Октябрьской революции, хотя в те времена было ещё не ясно, что это явление со всеми его превращениями, и крайне-левыми, и крайне-правыми, со всеми свойственными ему взрывами социальной демагогии может окрасить собой целую эпоху.

В наши дни отрицать присутствие бунтарского элемента в самых реакционных идеологиях невозможно. Эти духовные сдвиги отвечают реальным изменениям исторической обстановки. Капитализму империалистическому с его новой казёнщиной сопутствует в качестве её оборотной стороны не простая игра частных интересов, а роковая борьба за место под солнцем, слегка прикрытая нравственным лицемерием, но далеко ушедшая от старины «нормального» капитализма прошлого века.

Так далеко тянутся нити, которые нужно отделить друг от друга, распутав сложный клубок человеческих отношений на пороге возникающего мира. Революционное отрицание старой организации жизни должно перейти в отрицание старой дезорганизации. Это обязательное условие. Социализм отвергает классовую мораль буржуазного строя, но он не может победить без укрощения ещё более опасного врага — присущего старому обществу аморализма, освобождённого от всяких норм. Задача, ясно очерченная Лениным, состояла в том, чтобы оградить здоровое ядро революции масс от всяких карикатур на общественные преобразования, от элементов распада прежнего общества, голого, «зряшного» отрицания с его атмосферой насилия, агрессивности хамства, выдаваемых часто за что-то неподкупно революционное, с его возвращением к идеалу мёртвого покоя в духе бюрократической утопии одного из учеников Хулио Хуренито, Карла Шмидта, или в духе известного нам «бравого нового мира». Долой бога, но долой и дьявола!

С этой точки зрения понятна также борьба Ленина за создание жизненной обстановки, в которой народные массы могли бы усвоить «вполне и настоящим образом» лучшие, классически развитые формы культуры вместо продуктов разложения этой культуры, сеющих только анархический бунт против неё. Устами Ленина Октябрьская революция объявила себя не восстанием разрушительных сил против человеческого образа жизни, созданного веками, а прочным оплотом истины, добра и красоты.

Нет ничего удивительного в том, что этот поворот революции к положительным ценностям человеческого мира, освобождённым от лицемерия и дряблости притоком нового народного содержания, это необходимое даже для простого сохранения жизни на Земле революционное отрицание отрицания навлекло на Ленина упрёки в консерватизме. Ещё в 1918 году эсер Камков кричал, что Ленин повернул назад — сегодня он говорит «не укради», а завтра скажет «не прелюбы сотвори»[28]. Борьба политическая удивительным образом сочетала в одном общественном потоке самые радикальные фразы мелкобуржуазной революционности и всякого рода отрицательные действия анархистов и полуанархистов с грубой стихией мошенничества, спекуляции и простого разбоя.

Тут поднял голову «некий маленький чумазый, число ему миллион»[29]. Этот новый паразит быстро приспособился к условиям жизни, и его защитная краска, отвечавшая цвету революционного знамени, хорошо помогала ему в борьбе за существование. «У богатого взял, а до других мне дела нет»[30]. «Нас всё время угнетали, нас давили всё время — ну, как же нам не воспользоваться ныне столь удобным моментом»[31]. Таковы были плебейские формулы бунтаря-обывателя, втайне стремившегося стать наследником Октябрьской революции. Среди этого «миллиона» были, конечно, люди, далёкие от сознания общественной природы своей активности. Они могли искренне чувствовать себя Маратами пролетарской революции. Но от их фанатических революционных жестов, так же как от всякой лишней, бесцельной ломки, тянулась нить к чему-то худшему — простому хулиганству, ради того чтобы показать свою независимость, и далее — к политическому авантюризму, насыщенному желанием командовать другими людьми, дорваться до личного произвола. За всем этим стояла опасность ещё большего масштаба — растущие во всём мире новые формы буржуазного самовластия, окрашенного социальной демагогией. Ибо, по словам Ленина, «из каждого мелкого хозяйчика, из каждого алчного хапателя растёт новый Корнилов»[32].

В психологии этого микроскопического претендента на личное возвышение была заложена и возможность насилия, якобы революционного, над массой трудящихся, насилия, обращённого против своих. «Надо избегать всего, — говорил Ленин, — что могло бы поощрить на практике отдельные злоупотребления. К нам присосались кое-где карьеристы, авантюристы, которые назывались коммунистами и надувают нас, которые полезли к нам потому, что коммунисты теперь у власти, потому, что более честные «служилые» элементы не пошли к нам работать вследствие своих отсталых идей, а у карьеристов нет никаких идей, нет никакой честности. Эти люди, которые стремятся только выслужиться, пускают на местах в ход принуждение и думают, что это хорошо. А на деле это приводит иногда к тому, что крестьяне говорят: «Да здравствует Советская власть, но долой коммунию!» (т.е. коммунизм). Такие случаи не выдуманы, а взяты из живой жизни, из сообщения товарищей с мест. Мы не должны забывать того, какой гигантский вред приносит всякая неумеренность, всякая скоропалительность и торопливость»[33].

Эта неумеренность, излишнее усердие за чужой счёт, чтобы выдвинуться и показать себя, преувеличение государственной целесообразности и пользы, ведущее к обратному результату, вера в приказ вместо органической работы над товарищеским сплочением масс в труде и управлении государством, — всё это связано, в глазах Ленина, с бюрократическим извращением Советской власти. Но откуда растёт бюрократизм в революционной обстановке? Это Gegenstuck крестьянства пишет Ленин в плане брошюры о продовольственном налоге[34], то есть подобие мелкого хозяина и вместе с тем дополняющая его противоположная крайность. Это надстройка над множеством мелких и одинаковых центробежных сил, попытка создать объединение самым лёгким, административно-казённым путём вместо действительно единства воли трудящегося большинства. Бюрократизм — лестница для подъёма тех социальных сил, которым нет и не может быть нормального выхода на почве советской демократии.

Анализ этой опасности в речах и произведениях Ленина останется навсегда образцом глубокой марксистской диалектики. Мы только в начале понимания тех философских и социальных оттенков мысли, которые вкладывал Ленин в свои выступления, вызванные всегда острой практической необходимостью. Эта практическая оболочка часто пугает своей простотой слабую мысль, умеющую ценить только дешёвые побрякушки профессорской науки. Между тем после Герцена и Достоевского именно Ленин, и притом в явлениях громадного масштаба, раскрыл удивительные изломы психологии взбесившегося обывателя, больного манией величия ничтожного Фомы Опискина и вообще маленького чумазого, имя ему миллион.

Но указав на то, что Октябрьская революция имеет своего опаснейшего врага, очень похожего на дьявола in persona, Ленин должен был также указать верный путь к победе над этим злом.

Любое богатство, любые успехи науки и техники и всё, что может отсюда произойти — телевизоры, холодильники, автомобили, сияние рекламы и лучшая организация обслуживания, ничто не спасёт человечество от страшных бедствий, от неожиданных падений в море крови и грязи, если люди не сумеют устроить свои внутренние, общественные дела, то есть заменить казённую дисциплину старого мира товарищеским сплочением масс трудящихся, открыть дорогу скрытой энергии миллионных масс. На вершине личного благополучия, среди временного сытого счастья каждое избранное меньшинство подстерегает жестокий вопрос — прочно ли это благополучие, и покоится ли оно на справедливой основе? Не имея желания впасть в библейский тон, мы всё же можем сказать о тех, кто слепо гордится своим копеечным раем, словами одного из героев Достоевского: «О, им суждены страшные муки, прежде чем достигнут царствия божия».

Ленин был сторонником материалистической философии и в царство божие не верил. Его анализ нашей эпохи исходит из реальных экономических отношений. Но он хорошо понимал, что общественная драма совершается не по ту сторону добра и зла, как думал Ницше. Нет, нравственный узел, связывающий между собой исторические явления, существует — за всё нужно платить. Последнее относится, конечно, не только к старому миру. Во время революции тоже делаются глупости — эти слова Фридриха Энгельса Ленин любил повторять. Делают и преступления. Но там, где зло совершается во имя революционных целей, — это неизбежный след их содержания. Там же где струя радикально-злого примешена историей к потоку революционного творчества, как это бывало и прежде во всех больших общественных движениях, ход вещей не остановится, пока не произведёт своего неизбежного размежевания.

«Восходящей силе всё помогает, — писал Герцен, — преступления и добродетели; она одна может пройти по крови, не замаравшись, и сказать свирепым бойцам: «Я вас не знаю, — вы мне работали, но ведь вы работали не для меня»[35].

7.

Противники Октябрьской революции отказывают ей в «метафизической глубине». Они сводят её духовное содержание к идеалам пользы, техники и силы. Но это может быть справедливо только по отношению к мнимым друзьям революции и людям, лишённым школы революционной теории, способным заблуждаться и понимать её более по-ницшеански, чем по-марксистски. Будущий историк общественного сознания покажет, какую отрицательную роль играло после Октября наметившееся ещё в эпоху первой русской революции смешение большевизма с «боевизмом». Все известные нам формы преувеличения целесообразности и насилия по своему историческому месту относятся больше к современному типу буржуазной идеологии с её культом дьявола, чем к нравственному миру Октябрьской революции. Это голос «маленького чумазого», которому никогда не бывает тепло, пока другому не холодно.

В период взятия власти Советами Октябрьская революция была наименее кровавой из всех, но вооружённое сопротивление реакционных сил, выстрелы террористов вызвали взаимное ожесточение и красный террор. Народное правительство России сделало попытку осуществить переход к новым общественным отношениям постепенно, без особой ломки. Однако противная сторона пустила в ход всё, чтобы, по словам Ленина, «толкнуть нас на самое крайнее проявление отчаянной борьбы»[36]. Возможно, сбылось то, что предсказывал Герцен, Чернышевский, Лавров ещё в XIX веке, предупреждая, что время не терпит и лучше имущим классам уплатить свой вековой социальный долг без задержки. Большую роль сыграли также последствия затянувшейся войны. В таком глубоком кризисе, который переживала страна, варварские методы борьбы были неизбежны — или белый террор, или красный.

Спор о насилии — одна из обычных тем современной общественной мысли. В открытом насилии не нуждаются классовые силы, господство которых достаточно прочно и без него, ибо это господство опирается на экономическую власть, разобщение нации, привычку к подчинению традиционному порядку вещей и другие подобные факторы. Но спокойствие силы не даёт сильному никакого морального права гордиться своим миролюбием, тем более что при первой необходимости он показывает зубы. Поэтому пропаганда буржуазного либерализма есть лицемерие, в лучшем случае — это наивность. Насилие само по себе отвратительно, однако решимость применить оружие в правом деле — признак мужества.

«Есть ли разница между убийством с целью грабежа и убийством насильника?» — спрашивал Ленин. И действительно, чем можно ответить на этот вопрос, требующий прямого выбора? Идеей мирного непротивления злу? Но даже сторонники этой теории завели у себя танки и самолёты, как только создали своё государство. Идеалом чистой науки? Но за последние десятилетия наука так запуталась в делах мира сего, что ею злоупотребляют не меньше, чем любой революционной идеей. Стоять же воплощённой укоризной над своей эпохой, придумывая для неё устрашающие определения, вроде «эпохи дезагрегации», «эпохи отчуждения», «эпохи страха», — это вообще не выход для серьёзной мысли, это нравственная поза, не более.

При известных обстоятельствах насилие есть неизбежная, хотя и тяжкая необходимость. Но только с обывательской точки зрения суть революции заключается в насилии. На деле это лишь одна из её сторон, и далеко не главная. Вот мысль, которую Ленин настойчиво стремился утвердить в сознании коммунистов, своих сторонников, ещё в те времена, когда вокруг бушевало пламя гражданской войны.

Можно ли обойтись без насилия? Такой путь есть. Он состоит в осуществлении на деле товарищеской дисциплины трудящихся масс вместо казённого подавления их самодеятельности, присущего старому обществу и вызывающего ответную реакцию безразличия, злобы взаимного ожесточения. Исторически рабочий класс, по выражению Ленина, является классом-объединителем. Такова его общественная роль по отношению к громадному большинству населения, состоящему из различных социальных типов мелкого самостоятельного хозяина или зависимого от других «маленького человека» вообще.

Что нужно делать для того, чтобы такое объединение, поднятое на громадную высоту великим порывом Октябрьской революции, превратило общество в сплочённую силу, а не распалось на отдельные части, знающие только своё и озлобленные против других частей и против самого общества? К этому сводится главное содержание известного выступления Ленина на съезде союзов молодёжи. «Воспитание коммунистической молодёжи должно состоять не в том, что ей подносят всякие усладительные речи и правила нравственности. Не в этом состоит воспитание». Воспитывать может только живое участие в общем деле, активной самоорганизации всех трудящихся против паразитов, эгоистов и мелких собственников.

Ленин не устаёт повторять эти простые слова широкой массовой политики, отражающие великий поворот неистраченной общественной энергии в сторону коммунистического товарищества и действительно всеобщего просвещения. Коммунист — слово латинское, оно происходит от слова «общий». Быть коммунистом — значит поднимать активные силы народа, объединять их, создавать сплочение, единодушие, добровольную организацию. Старая абстрактная мораль не оправдала себя — «для коммуниста нравственность вся в этой сплочённой солидарной дисциплине и сознательной массовой борьбе против «эксплуататоров»[37].

Перед нами громадный исторический факт. Неприкосновенный запас прочности, созданный Октябрьским переворотом вопреки всем усилиям врагов и мнимых друзей, оправдал себя на протяжении полувека и сохраняет своё значение до сих пор. Между тем испытания неслыханные, зигзаги великой сложности. Чего только не придумала старушка история за эти пятьдесят лет! Целые поколения сошли со сцены, и среди них люди, сохранившие превосходные душевные качества, и люди утратившие их, и люди просто случайные. Но исторический исход решают массы, даже когда на поверхности это не так. И самое главное — они продолжают его решать. Что бы ни было впереди, они решат его до конца.

Гарантией прочности нового строя были основания, заложенные в Октябре 1917 года, нашедшие отклик в сердцах миллионов людей, близкие им. Это не был прогресс из общественного далека, определяющий путь отдельного человека независимо от его собственной воли. Напротив, здесь прорвался поток деятельного участия необозримой массы людей в большой политике, возникло непосредственное единство их воли с ходом событий. Глубина достигнутых результатов всегда определяется тем, насколько общая схема исторического движения окрашена близкодействием, вошла в плоть и кровь людей, ибо только конкретное имеет силу и сохраняет её в самых удивительных превращениях.

Раз люди однажды почувствовали, что они могут быть товарищами по совместному управлению собственной жизнью, то вы не вышибите этого сознания из них топором, не оттолкнёте их от него любым лицемерием. Оно может иногда только дремать в них или находить себе неожиданный и странный выход, но присутствие его неоспоримо. Вот в чём основной капитал Октябрьской революции, и лишь по мере того как общество, созданное этой революцией, пользовалось им, прибыль росла. В этом последнем источнике общественного подъёма всё: и развитие промышленности, и успехи науки, и победа над внешним врагом, вооружённым до зубов.

На любых дистанциях и в любой обстановке, даже неслыханно сложной, сила сплочения, созданная Октябрьской революцией, продолжала действовать. Она действует даже там, где люди озлоблены и где они имеют достаточно основания для горького чувства. Многое против неё, но отрицать её существование может только слепой. В наши дни даже служители церкви и других религиозных организаций, проповедники непротивления злу насилием, выговаривая коммунистическому миру за его недостатки, вынуждены тесниться к нему ближе и ближе.

Полвека спустя после Октябрьской революции можно сказать, что человечество не нашло другого выхода и другой нравственной силы, которая ставила бы вопрос об оправдании человеческой жизни с такой неотразимой честностью, как трезвая, лишённая всякой позы революционная нравственность Ленина. Исполнение её декалога может быть ниже или выше, оно иногда бывает прямой насмешкой над её истинным смыслом, как это произошло, например, в Китае. Но без подлинной реализации нравственного примера Октябрьской революции мир никогда не найдёт дорогу из современного исторического чистилища — это теперь очевидно.

На Западе часто писали, что ожесточение борьбы есть специфическая черта русской истории, однако так называемый демократический социализм не избавил самые культурные страны, такие, как Австрия или Германия, от кровавых диктаторов типа Дольфуса и Гитлера, а весьма относительные успехи социалистических партий, отвергающих насилие, после 1945 года были бы не возможны без разгрома гитлеровской военной машины. Октябрьская революция со всеми её испытаниями, со всеми её противоречиями и со всей суровостью того пути, который пришлось пройти нашему народу, больше двинула человечество, чем гуманные речи мирных социалистов. Если на другой день после Октября не совершилась мировая революция, которую исступлённо ждали массы среди гражданской войны и разрухи, то совершилась мировая реформа, и это было побочным результатом неслыханных жертв, принесённых нашим народом для общего дела социализма.

Удержавшись на краю пропасти, владельцы акций, крупные собственники стали добрее, они пошли на уступки. Рабочие массы повсюду выиграли, ибо пример революционной России был слишком опасен. Повышение уровня жизни миллионов, расширив внутренний рынок, в свою очередь отразилось не более быстром развитии производительных сил. Никто не может отрицать прогрессивных завоеваний современного капитализма, никто не может отрицать и тот несомненный факт, что имущие классы были втянуты в этот прогресс насильно, против их воли. Однако не сила играла главную роль в исторических сдвигах нашего времени. Прежде всего, нельзя забывать, что в начале революционной эры материальные преимущества были на стороне реакционных классов. Советская власть казалась неизмеримо слабее своих противников, слабее в хозяйственном и военном отношении, слабее оружием и деньгами, но она далеко превосходила враждебный лагерь своим обаянием. История будто нарочно создала такое испытание, при котором моральное превосходство и материальный вес не совпадали. И Ленин, великий трезвый реальный политик, презирающий бессильные фразы отвлечённой морали, не раз подчёркивал это факт. Летом 1919 года он сказал английскому журналисту Уильяму Гуду, что морально советская система победила уже сейчас. Доказательство — тот страх, который испытывает перед идеями Октября международная буржуазия. Приблизительно ту же мысль выразил он в беседе с американским корреспондентом Линкольном Эйром в феврале 1920 года. Говоря о военном положении, Ленин сказал, что оно, «несомненно, свидетельствует об огромной моральной силе, которой мы обладаем»[38]. Эта сила более важная, чем экономическое могущество и нагромождение массы военных средств. В чём она? Весной 1921 года Ленин спрашивает о том, что помогло русскому рабочему перенести выпавшие на его долю неслыханные лишения. «Никогда страна не достигала такой усталости, изношенности, как теперь. Что же давало этому классу моральные силы, чтобы пережить эти лишения? Ясно, совершенно очевидно, что откуда-нибудь он должен был брать моральные силы, чтобы преодолеть эти материальные лишения. Вопрос о моральной силе, о моральной поддержке, как вы знаете, вопрос неопределённый, всё можно понимать под моральной силой и всё можно туда подсунуть. Чтобы избежать этой опасности, — подсунуть что-нибудь неопределённое или фантастическое под это понятие моральной силы, — я себя спрашиваю, нельзя ли найти признаков точного определения того, что давало пролетариату моральную силу перенести невиданные материальные лишения, связанные с его политическим господством? Я думаю, что если так поставить вопрос, то на него найдётся точный ответ». И Ленин отвечает на этот вопрос следующим образом. Рядом с революционной Россией стояли не отсталые, а передовые страны. «Моральной силой русского рабочего было то, что он знал, чувствовал, осязал помощь, поддержку в этой борьбе, которая была оказана ему пролетариатом всех передовых стран в Европе». И далее: «Опираясь на эту поддержку, наш пролетариат, слабый своей малочисленностью, измученный бедствиями и лишениями, победил, так как он силён своей моральной силой»[39].

Ещё более важно в теоретическом отношении определение моральной силы, которое Ленин даёт в другой речи 1921 года. «Материально в отношении экономическом и военном мы безмерно слабы, а морально, — не понимая, конечно, эту мысль с точки зрения отвлечённой морали, а понимая её, как соотношение реальных сил всех классов во всех государствах, — мы сильнее всех. Это испытано на деле, это доказывается не словами, а делами, это уже доказано раз, и, пожалуй, если известным образом повернётся история, то это будет доказано и не раз»[40]. Значит моральная сила имеет своё объективное содержание, только более всеобщее, безусловное, чем простое количество материальных средств, брошенных на чашу весов. Моральная сила есть отношение историческое, классовое, но всё же это величина, которая может расти, которую нужно беречь как зеницу ока, ибо её можно растратить попусту, зря и совсем потерять. А заменить эту великую драгоценность ничем нельзя — ни богатством, ни хитростью, ни оружием. Без неё всё это будет не к добру.

В оценке моральной силы столкнулись три точки зрения. Во-первых, старая сентиментальная обывательская позиция с её абстрактным пониманием свободы и справедливости то, что Ленин назвал «слепком с отношений товарного хозяйства». Всякого рода злоупотребления властью, безобразия и ошибки в строительстве новой жизни усиливали эту позицию психологически. С другой стороны, соблюдение формальной демократии могло бы дать более сильной стороне, то есть международной буржуазии и всем противникам советского строя внутри страны, возможность организации для контрреволюционного переворота. За общими благонамеренными фразами старой морали скрывались неравное отношение сил, кровавая расправа и восстановление капитализма. Не следует забывать об этом и теперь.

Другая точка зрения состояла в полном отрицании объективного и нравственного содержания общественной жизни во имя классовой позиции пролетариата, отвергающего всякие фетиши и признающего только язык целесообразности и силы. Такой взгляд представлен, например, во время профсоюзной дискуссии Троцким, но он может иметь и другие версии, вплоть до формулы «остриё против острия» современного маоизма. Несмотря на свою классовую пролетарскую внешность, эта антимораль принадлежит дьяволу in persona старой буржуазной идеологии, а не марксизму.

Третья точка зрения, выражающая основную линию Октябрьской революции, исходит из всеобщего отношения классов во всём мире. «Как вы могли, — пишет Ленин Г. Мясникову 5 августа 1921 года, — с общеклассовой оценки, т.е. с точки зрения оценки отношений между всеми классами, скатиться до оценки сентиментально обывательской? Это для меня загадка»[41]. Кто хорошо помнит «Что делать?» Ленина, тому не покажется новой такая постановка вопроса. Ибо для Ленина класс — не эгоистическая общественная группа, способная видеть себя только в зеркале своих интересов. Область истинно классового сознания есть всегда связь всеобщего, отражение классовых сил и отношений во всём обществе. В письме к Мясникову речь идёт о практической стороне этой общеклассовой оценки. В «Что делать?» Ленин рассматривал вопрос главным образом под углом зрения теоретического сознания рабочего класса, научного социализма. Но в обоих случаях исходный пункт один и тот же.

Таким образом, существует содержание моральной силы. Оно измеряется отношением данного класса к общественному целому. И так как оно объективно, его нельзя изменить простым напряжением воли заинтересованных общественных сил, при помощи насилия, хитрости или денег. С другой стороны, моральная сила может быть реализована в деятельном сплочении большинства против паразитов, и тогда взаимная поддержка, братское чувство делает чудеса, или же она может существовать только идеально, то есть как простая возможность. Для человеческой воли здесь открывается обширное поле деятельности. Лишь бы эта воля не вступала в безнадёжный конфликт с исторической моральной силой, не нарушала условия, при которых эта сила может быть реализована в действительном объединении и братском подъёме людей, не вызывала своими действиями обратных результатов.

Чудес в истории не бывает, но в ней бывают великие повороты, иногда неожиданные и настолько богатые историческим содержанием, что они могут казаться настоящим чудом. Невыносимость мировой казармы создала в наши дни громадную массовую силу, пугающую обывателя и действительно чреватую большими бедами, если она не получит свободного выхода. Но эта сила является также великой надеждой человечества. Она способна порвать кровавую сеть международных несправедливостей, поднять людей над уровнем их борьбы за преимущества, карьеру, существование, сплотить их в большинстве, несмотря на все различия, единой волей к светлой деятельности. Это возможно. Хотите видеть пример такого чуда? Взгляните на Октябрьскую революцию.

1 Ленин В.И. Полн. собр. соч. т. 29, с. 281-282.
2 Там же, т. 26, с. 102.
3 Там же, т. 26, с. 123.
4 Goodman P. Growing up absurd. Problems of youth in the organized system. N.Y., 1960, p. 231.
5 Heinemann F. Die Philosophie in XX Jahrhundert. 2. Aufl., Stuttgart, 1963, S. 451.
6 Rauch G. Geschichte des bolschevistischen Russland, S. 581.
7 Ленин В.И. Полн. собр. соч. т. 24, с. 18.
8 Там же, т. 26, т. 32, с. 11, с. 26.
9 Там же, т. 39, с. 17.
10 Там же, т. 41, с. 309.
11 Там же, т. 45, с. 94.
12 Там же, т. 35, с. 309-310.
13 Там же, т. 33, с. 97.
14 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 15, с. 532.
15 Ленин В.И. Полн. собр. соч. т. 35, с. 275.
16 Там же, т. 36, с. 7.
17 Там же, т. 36, с. 195.
18 Там же, т. 41, с. 12.
19 Там же, т. 36, с. 265.
20 Там же, т. 38, с. 330.
21 Там же, т. 38, с. 332.
22 Там же, т. 44, с. 162, с. 163.
23 Там же, т. 39, с. 5.
24 Там же, т. 37, с. 227-228.
25 Там же, т. 45, с. 391.
26 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 8, с. 214.
27 Ленин В.И. Полн. собр. соч. т. 35, с. 201, 200.
28 Там же, т. 45, с. 126.
29 Там же, т. 36, с. 264.
30 Там же, т. 36, с. 256.
31 Там же, т. 36, с. 235.
32 Там же.
33 Ленин В.И. Полн. собр. соч. т. 38, с. 199.
34 Там же, т. 43, с. 384.
35 Там же, т. 16, с. 130.
36 Там же, т. 44, с. 202.
37 Там же, т. 41, с. 313.
38 Там же, т. 40, с. 155.
39 Там же, т. 43, с. 133-135.
40 Там же, т. 44, с. 300.
41 Там же, с. 80.

[ Мих. Лифшиц. Собр. соч. в трёх томах. Том 3 . М . «Изобразительное искусство». 1988. С. 230. Более полный текст статьи, опубликованной в журнале «Коммунист», 1985, № 4. Статья была написана к 50-летию Великой Октябрьской социалистической революции, но в те времена в печати не появилась. — Примеч. ред.]

Источник

Спасибо за внимание!