Начало здесь: https://cont.ws/@gnuss/1288456
Итак, до выхода на Сенатскую площадь – сутки с небольшим. Наши герои и не вспоминают, что нынче, собственно, столетний юбилей Гвардейского Столетия – но, надо признать, собираются его отметить нешуточной заварушкой, превосходящей по размаху и намерениям все прошлые гвардейские выступления. До сих пор российская гвардия, иных самодержцев возводя на престол, а иных еще и убивая, никоим образом не посягала на некие основы. Нынче все собираются сделать наоборот…
Поначалу диспозиция представляется четко: Гвардейский флотский экипаж, отказавшись присягать Николаю, с пушками двинется к Измайловскому полку, соединится с ним и с Конно-саперным эскадроном – и все вместе двинутся к Сенату. Московский полк соединяется с Егерским. Гренадерский со всей артиллерией и Финляндский идут по отдельности. Есть надежда на кавалергардов (среди них – члены Общества Анненков, Арцыбашев и Свистунов), следует попробовать привлечь на свою сторону и командира Семеновского полка Шипова, который некогда был одним из активнейших членов Союза Спасения и Союза Благоденствия (предшественников Северного общества) и какое-то время состоял в самом Северном обществе. Если все получится, будет собран неплохой ударный кулак…
Но эта диспозиция рушится почти мгновенно!
Измайловцы и финляндцы не выйдут. Конные саперы тоже. Полковник Шипов, выясняется, «передался совсем на сторону Николая». Блестящий кавалергард Свистунов отказывается вести агитацию среди сослуживцев и заявляет, что вовсе уедет из города переждать смутные времена. Точно так же отказываются бунтовать кавалергарды Анненков с Арцыбашевым – это уже не болтовня на тайных заседаниях, а реальное дело, которое пугает светских хлыщей…
Диспозиция рухнула! Трубецкой, избранный диктатором восстания, убеждается, что всерьез рассчитывать можно только на флотских гвардейцев, Московский полк и Гренадерский. И ни единого орудия у мятежников уже не будет.
Он меняет план на ходу. Теперь главная задача – арест и убийство царской семьи. Якубович и Арбузов должны занять Зимний дворец. В Обществе хорошо понимают, что за этим последует – «буйное свойство Якубовича, конечно, подвергнет оных опасности». Понимают, но особенно не протестуют, а Рылеев, как уже упоминалось, вдобавок поручает Каховскому пробраться в Зимний и убить Николая.
Потом, на следствии, Трубецкой будет вилять и юлить: он-де никому не поручал занимать Зимний, Сенат и Петропавловскую крепость, не говоря уж о том, чтобы «спустить с цепи Якубовича». А уж об убийстве царской семьи он, ангел кротости, и вовсе помышлять не мог…
Чуть позже он начинает вспоминать: что-то такое и в самом деле говорил тогда, вроде бы даже и об аресте царской фамилии, но был в «совершеннейшем беспамятстве», а потому и не помнит толком, что же наплел…
Тогда ему предъявляют показания Рылеева. Отставной офицер и посредственный поэт категоричен: Трубецкой представил четкий план занятия вышеозначенных объектов и ареста всей императорской фамилии. Им дают очную ставку, и Трубецкой признает: вообще-то было… Но – в совершеннейшем беспамятстве! В помрачении ума! Прошу учесть как смягчающее обстоятельство!
Но эти слезы, сопли и увертки будут гораздо позже. А пока что еще не закончилось 13 декабря, завтра будет 14-е…
День Фирса
День Фирса – так в православных Святцах обозначено 14 декабря…
Итак, они выступили!
А Николай уже все знает. Поручик Ростовцев уже сообщил ему, не называя, правда, никаких имен, замысел «северян» – о чем тут же поставил в известность руководителей Северного общества, активным членом которого был (эту загадочную историю мы подробно рассмотрим чуть позже). Уже написали свои доносы Шервуд и Майборода, уже арестован на юге Пестель. Уже, разрушая окончательно замыслы Трубецкого, присягнул Николаю сенат. Уже поднимает по тревоге своих саперов полковник Александр Клавдиевич Геруа – вскоре мы с ним познакомимся поближе, с незаслуженно забытым героем 12-го года.
Все! Уже ничего нельзя остановить! Они поднялись!
Знаменитый в начале XX века сатирик и поэт Дон-Аминадо писал как-то в одной из своих юморесок:
«В приличном обществе принято, чтобы перевороты производились генералами. Если генерала нет, то это не общество, а черт знает что».
С этой точки зрения декабристов никак не отнести к «приличному обществу».
Генералы у них, правда, имеются. Целых четыре. Вот только эти генералы, как бы это поделикатнее выразиться, второй свежести. Толку от них никакого.
Генерал-майор Фонвизин давно в отставке, следовательно, полностью бесполезен для практических целей, не располагает воинской силой, которую можно было бы взбунтовать с помощью очередного обмана, как это у декабристов было в обычае. Еще один любитель теоретической болтовни – но все равно получит свой каторжный срок…
Генерал М. Ф. Орлов – еще один великосветский трепач. Долгие годы сотрясал воздух на всех собраниях, но, когда дошло до расследования, ему смогли предъявить лишь хлипконькое, прямо-таки комическое обвинение:
«Поручив Раевскому юнкерскую школу, оставил без внимания действия его относительно внушения юнкерам вредных правил, из чего произошли все неустройства в 16-й дивизии и буйственный поступок нижних чинов Камчатского пехотного полка, коим Орлов объявил прощение, не имея на то никакого права».
Всего-то… Очередная мелкая дрянь. Полгода просидел в крепости, потом отправили под надзор полиции в Калужскую губернию…
Третий – одна из центральных фигур декабристского мифа, Сергей Волконский. Это в мифах он – центральная фигура, а на деле опять-таки годами занимался трепологией. Даже взвода не взбунтовал, даже стекла на три копейки не выбил. Правда, срок ему, тем не менее, навесили…
Четвертый генерал, член Южного общества Алексей Юшневский – личность абсолютно загадочная. Известно только, что его лишили чинов и дворянства и закатали на каторгу вместе с прочими, но что он вообще делал, мне установить так и не удалось, а это позволяет думать, что и здесь мы имеем дело с очередным трепачом.
Самое интересное – род его занятий. Интендантский генерал. Этому-то что понадобилось среди карбонариев российских? Записному ворюге?
А в том, что он был записным ворюгой, сомнений нет ни малейших даже при том, что мы о нем ничегошеньки не знаем. Нет необходимости. И без того прекрасно известно, что собою представляли армейские интенданты. Большой знаток этого вопроса, А. В. Суворов говорил, что любого военного интенданта после нескольких лет службы можно спокойно вешать без суда и следствия – и, в принципе, не шутил…
Быть может, интендант оттого и связался с Пестелем, что имел с ним какие-то общие гешефты? И рассчитывал, что «революция» спишет все его грехи? Когда речь идет о военном интенданте, именно такое предположение представляется самым верным.
Вернемся в Петербург. Итак, около девяти часов утра Михаил Бестужев и князь Щепин-Ростовский принялись поднимать Московский полк…
Рассказами о народном благе и светлом будущем?
Вовсе нет!
Оба мятежника уверяют солдат, что их обманули: цесаревич Константин не отказывался добровольно от престола, а злодейски схвачен узурпатором Николаем, закован в цепи и ввергнут в сырое узилище. А высочайший шеф Московского полка, великий князь Михаил ехал, дескать, поднять своих верных солдатушек на помощь брату, но был схвачен на городской заставе тем же узурпатором и тоже посажен в железа… Словом, спасай, братцы, законного государя!
Только такой брехней и удалось поднять солдат. Ничего удивительного, что они в простоте своей орали «Ура Конституции!» полагая, что означенная Конституция… супруга цесаревича Константина! Это не анекдот, а доподлинный факт…
Солдаты по команде заговорщиков строятся, берут боевые патроны…
И вот она, первая кровь!
Далеко не все горят энтузиазмом, многие не хотят очертя голову кидаться в мятежную стихию – и находятся гренадеры, которые не отдают восставшим знамен.
Штабс-капитан и князь Щепин-Ростовский полосует их саблей – ранен солдат Красовский, унтер Моисеев. Когда две мятежные роты (две из шести) все же покидают казармы, наперерез бегут подоспевшие старшие командиры: бригады – генерал Шеншин, полка – генерал Фредерикс, батальона – полковник Хвощинский. Пытаются остановить…
Щепин-Ростовский уже нюхнул крови и совершенно осатанел. Фредерикса он бьет саблей по голове сзади. Затем сабельным ударом сбивает наземь Шеншина и еще долго бьет лежащего... Князь. Его сиятельство…
Потом, с каторги, он будет писать Николаю исполненные скулежа прошения, уверяя, будто ни к какому заговору не принадлежал, и все «случилось по воле обстоятельств»…
Остается Хвощинский. С ним ситуация несколько сложнее – в свое время, давно, и он, как многие, похаживал на заседания тайного общества. И помнящий об этом Бестужев пытается уговорить его примкнуть к мятежу (у бунтовщиков маловато старших офицеров, а полковник Хвощинский в столичной гвардии пользуется авторитетом).
Хвощинский, однако, отказывается – и получает три сабельных удара от Щепина. Солдаты направляются к Сенату. По дороге Щепин, непонятно, почему, оборачивается и орет Бестужеву:
– Долой конституцию!
Что ему надо от жизни, уже совершенно неясно. Мятеж раскручивается, как вырванная из часов пружина…
Но янычары уже не те. Все пошло наперекосяк. Каховский даже и не собирается претворять в жизнь замысел Рылеева, он с грозным видом прохаживается возле выстроившегося вокруг Медного всадника каре, ни в какой Зимний не идет, императора поражать «цареубийственным кинжалом» не намерен…
Зато начинает цедить кровушку там, на Сенатской. Полковник Стюрлер пытается убедить солдат уйти – и Каховский стреляет в него в упор, а князь Оболенский добивает полковника саблей. Вслед за тем Каховский совсем уж ни с того ни с сего ранит кинжалом какого-то свитского офицера – тот отказался кричать «Ура!» Константину…
Все идет наперекосяк! Якубович отказался брать Зимний, Булатов не пошел в Петропавловскую крепость. Убедившись, что его планы рухнули, диктатор Трубецкой так и не появляется на площади. Он прячется тут же, неподалеку, за углом Главного штаба, созерцая происходящее, как самый обычный зритель. Рылеев очень быстро исчезает с площади, громко объявив, что «идет искать Трубецкого» – да так и не вернется более.
И все же некоторые пытаются следовать планам. Поручик Панов во главе девятисот гренадер врывается во двор Зимнего дворца, где нет самого Николая, но осталась вся его семья. Сначала он уговаривает караульных пропустить его по-хорошему, но, встретив отказ, мятежники попросту отбрасывают заметно уступающих им в численности часовых. Итак, они врываются во двор…
Но там стоит в безукоризненном порядке, с заряженными ружьями, лейб-гвардии саперный батальон. Тысяча человек.
Это не просто гвардия. Это единственная воинская часть, на которую император Николай может полагаться в эти часы хаоса и неуверенности, когда облеченные властью генералы ведут себя предельно странно (об этом – в свое время), и неизвестно, кому можно верить.
Собственно, это личная гвардия Николая. Он – высочайший шеф батальона, знает в лицо и по фамилиям всех офицеров и большинство солдат (память у Николая была феноменальная). Он тщательно отбирал в свой батальон лучших, тратил на нужды саперов личные деньги. Саперы готовы драться за него насмерть. Командует ими полковник Александр Клавдиевич Геруа, воевавший в Отечественную с 1812 г. и до взятия Парижа.
Силы примерно равны – девятьсот человек у Панова, тысяча – у Геруа. Но у Панова, двадцатидвухлетнего мальчишки, в жизни не нюхавшего пороху – расхристанная толпа мятежников, а у Геруа, сорокалетнего ветерана – стройные шеренги верных императору солдат.
И Панов дрогнул, кишка оказалась тонка. Он увел свою толпу на площадь, а потом, на следствии, принялся юлить, по обычаю многих своих сообщников: мол, во двор Зимнего он забежал чисто случайно, перепутал ворота, принял саперов за братьев-мятежников…
Его вранье тогда же было разбито в пух и прах свидетельскими показаниями. Все его поведение свидетельствовало о том, что гренадер он привел к Зимнему умышленно – и какое-то время взвешивал шансы. Вне всяких сомнений, выполнял задание. Но не осмелился бодаться с саперами. Семья Николая в заложники не попала.
На этом кончается суета мятежников и начинается знаменитое «великое стояние» на Сенатской. Уже окончательно ясно, что никто их более не поддержит, не примкнет…
Они стоят на площади… Юродивый Кюхельбекер, вооружившись пистолетом, то и дело собирается совершить какой-нибудь подвиг, сиречь убить первого попавшегося под руку «тирана». Он целится в великого князя Михаила, приехавшего уговаривать солдат…
Но не суждено было Вильгельму Карловичу угодить в тираноборцы. Советские историки уверяли, будто у него «произошла осечка». На самом деле, увидев его целящим в Михаила, на него накинулись трое матросов из мятежного флотского экипажа и выбили оружие. Все трое известны поименно – Дорофеев, Федоров, Куроптев. Пистолет упал в снег, порох подмок. После этого Кюхельбекер пытался выпалить и в генерала Воинова, но выстрела не получилось…
Появляется граф Милорадович – ученик Суворова, известнейший в армии генерал… и человек, ведущий какую-то свою игру. Пытается привести мятежников в чувство…
Каховский стреляет в него в упор. А Одоевский, выхватив ружье у солдата, ударяет штыком в спину.
Автор рисунка, сделанного в 1862 г., А. И. Шарлемань, совершенно неумышленно, надо полагать, облагородил поступок Каховского: здесь он стоит со своей жертвой лицом к лицу, как и подобает дворянину. Увы, в реальности все выглядело совсем иначе: Каховский стрелял, правда, не в спину, а в бок Милорадовичу, но зашел все же со спины…
После этого начинается Великий Драп. Рылеев смылся с площади давным-давно. Поручик Панов раздобыл у кого-то из зевак штатскую шинель, накинул ее на мундир и скрылся. Потихонечку убрались Якубович и Глебов. Одоевский, увидев прибывших однополчан-конногвардейцев, попытался привлечь их на сторону мятежников. Его обматерили, и он, поразмыслив, тоже исчез с Сенатской.
Барон Штейнгель и Батеньков на площадь к соратникам по тайному обществу не пошли вообще. Кавалергард Свистунов, как и собирался, уехал в Москву. Трубецкой, помаячив за углом, убрался восвояси и спрятался в доме сестры, княгини Потемкиной. Сбежали с площади Николай Бестужев, Коновницын, Репин, Чижов, Цебриков – и прочие, и прочие…
Где Анненков, кстати? Он-то на площади – стоит в рядах своего Кавалергардского полка, водит свой эскадрон в атаки и на сотоварищей по тайному обществу: авось обойдется, авось не узнает никто… Не обошлось. Анненкова моментально заложили подельники, и его тоже арестовали.
Ну, а дальше… Пушечные залпы, картечь валит шеренги. Марина Цветаева немного погрешила против истины со своей чеканной строкой:
«И ваши кудри, ваши бачки засыпал снег».
Ни один барин не пострадал. Никто из благородных не получил ни царапины. На Сенатской остались лежать мертвыми более тысячи обманом выведенных солдат и зевак из простонародья – таков печальный и закономерный итог
Южный нарыв
На юге все обошлось меньшей кровью и кончилось гораздо быстрее.
Сергей Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин, узнав о случившемся в Петербурге, в последних числах января кинулись поднимать сообщников. Увы, подавляющее большинство тех, кто витийствовал на собраниях и клялся собственноручно прикончить всех тиранов, двух поджигателей слушать не стали. И выступать отказались категорически. Горбачевский подробно описывает, как эта парочка металась по округе, по декабристскому обыкновению будоража членов Южного общества развлекательными байками: мол, все восстали, одни вы топчетесь!
Им не верили, не считали за достойных подчинения главарей. В Пензенском пехотном – облом, в Саратовском… Артамон Муравьев, тот еще вития, отказался поднимать свой Ахтырский гусарский. Отставной полковник Повало-Швейковский, обещавший поднять на бунт чуть ли не всю Вторую армию, попросту спрятался от опасных визитеров…
Пометавшись по округе, как дворняжки с консервной банкой на хвосте, они направились к своей последней надежде – Черниговскому полку. Там им нечаянно повезло – среди черниговских офицеров сыскалось достаточное количество буйных голов. Правда, командир полка полковник Гебель попытался пресечь беспорядок…
Тогда Гебеля начали убивать. Все с тем же присущим «выдающимся представителям» дворянским благородством и истинно офицерским достоинством…
Вот они, господа офицеры, любуйтесь!
Щепилло бьет Гебеля штыком в живот. Полковник пытается выбежать из избы, но его перехватывает Соловьев и валит на пол. Подбегает Кузьмин. Гебеля колют шпагами, штыком, бьют прикладом. Появляется Сергей Муравьев, отвешивает полковнику затрещины.
Каким-то чудом Гебелю удается все же вырваться во двор, но там его догоняет Муравьев и принимается лупить ружейным прикладом по голове. Горбачевский вспоминает, что вид окровавленного Гебеля заставил чувствительного Соловьева «содрогнуться». Соловьев выскочил в окно, чтобы «как можно скорее кончить сию отвратительную сцену»…
Правда, кончить ее Соловьев намеревался весьма оригинально – «схватил ружье и сильным ударом штыка в живот повергнул Гебеля на землю. Обратясь потом к С. Муравьеву, стал его просить, чтобы он прекратил бесполезные жестокости над человеком, лишенным возможности не только им вредить, но даже защищать свою собственную жизнь».
Определенно что-то было не в порядке с головой и у Соловьева, и у Горбачевского, если один подобным образом «прекращал жестокости», а другой это сочувственно описывал.
Мучения Гебеля на этом не кончились. Муравьев от него, правда, отстал, но выскочил Кузьмин и вновь принялся рубить шпагой.
Окровавленного полковника бросили посреди улицы, там его подобрал какой-то рядовой, уложил на сани и отвез в дом местного управителя. Муравьев, узнав об этом, намеревался все же нагрянуть туда и Гебеля добить, но от этой идеи пришлось отказаться – управитель собрал к себе в дом немало вооруженных крестьян. Похоже, он-то расценивал события не как славную революцию, а как примитивный бунт…
Впрочем, рядовые участники «черниговского» мятежа и не подозревали, что они мятежники. Сергей Муравьев-Апостол в лучших декабристских традициях в два счета смастерил фальшивый приказ, согласно которому он был назначен вместо Гебеля полковыми командиром. И объявил, что полк выступает… поддержать законного императора Константина против всевозможных «узурпаторов». Та же брехня, что и в Петербурге, но как иначе поднять солдат? Не болтовней же о парламентской республике…
Что интересно, на следующий день Муравьев-Апостол послал полкового адъютанта… извиниться перед женой изувеченного (14 ран от холодного оружия, сломанная рука) Гебеля. Вспомнил, о правилах благородного обхождения, надо полагать.
Жена Гебеля велела передать Муравьеву:
«Она благодарна и за то, что уже сделано».
Муравьев утерся.
Между прочим, когда Муравьев поднял бунт, явственно замаячил призрак пугачевщины. Группа солдат поняла «свободу» на свой манер. Они ворвались в дом Гебеля, и, как сообщает Горбаневский, «оскорбляли несчастную жену своего командира, а некоторые даже предлагали убить ее, вместе с малолетними детьми». Сухинову удалось выгнать их из дома, только махая саблей под носом и угрожая поубивать к чертовой матери. Но далась эта победа с превеликим трудом, «солдаты вздумали обороняться, отводя штыками сабельные удары, и показывали явно, что даже готовы покуситься на жизнь любимого офицера».
Наглядная иллюстрация в доказательство правоты тех, кто считает, что «потрясение основ» очень быстро обернулось бы анархией, всеобщим бунтом и совершеннейшим хаосом. Уж если «любимого офицера» солдаты были готовы поднять на штыки, посторонним пришлось бы и того хуже, вздумай они помешать вольнице…
Дальше все было просто, жестоко и вполне предсказуемо. Самозваный командир Муравьев повел полк бездорожьем, чтобы еще кого-нибудь поднять, причем немало офицеров успели к тому времени разбежаться. Вскоре их остановил заслон правительственных войск. Залп из орудий, картечь стелется над полем, гусары окружают бегущих и сгоняют в кучу, как овец…
Здесь, правда, в отличие от Петербурга, «белая кость» все же чуточку страданула: Щепилло картечь положила на месте, а троих офицеров ранила. Но погибло и восемьдесят человек «из простых», увлеченных в поход обманом…
Есть какая-то зловещая мистика в этом совпадении фамилий: в Петербурге лютовал Щепин, на юге – Щепилло…
Да, исторической точности ради следует упомянуть, что в Полтавском пехотном полку все же произошло выступление «революционных офицеров». Заключалось оно в том, что два «пылких и решительных», по аттестации Горбаневского, сопляка, поручик Троцкий и подпоручик Трусов, на утреннем построении полка
«обнажили шпаги и, выбежав вперед, закричали:
– Товарищи солдаты, за нами! Черниговцы восстали: стыдно нам от них отстать! Они сражаются за вашу свободу, за свободу России, они надеются на нашу помощь. Пособим им, вперед, ура!»
Командир полка Тизенгаузен отдал приказ, обоих крикунов тут же схватили, связали и отвели на гауптвахту. Тем и кончилась революция в Полтавском полку.
Троцкий и Трусов определенно были неопытными борцами за народное счастье, не прошедшими выучки у старших товарищей – имели глупость кричать о свободе, а не декламировать поддельные манифесты от имени императора Константина и супруги его Конституции…
Слезы капали
Как они вели себя на следствии?
Как слякоть. Умели пакостить, но не умели отвечать. Трубецкой на первом же допросе упал на колени и молил о прощении. Каховский заливался слезами. Пестель мрачно и сосредоточенно выдавал всех, кого только мог вспомнить – правда, как уже рассматривалось, не из трусости, а в силу своих идей.
Остальные виляли, крутили, изворачивались неумело и неуклюже. Панов, мы помним, уверял, будто случайно забежал в главные ворота Зимнего дворца, понятия не имея, что за домишко там располагается – столичный гвардеец, великолепно знавший Петербург… Оболенский, ударивший Милорадовича штыком в спину, с честными глазами объяснял, что он-де так неудачно споткнулся, пытаясь просто «отстранить ружьем» лошадь генерала – а его, не повышая голоса, уличали свидетельскими показаниями…
Рылеев… Ну, тут уж слово авторам той самой книги «Бунт декабристов», изданной в пролетарском Ленинграде в 1925 г.
Рылеев, мучительно переживавший крушение своей общественной работы и еще более страх грядущей вечной, может быть, разлуки с семьей, после ареста был сразу же доставлен на допрос к императору. В бессильном гневе на Трубецкого за его „измену“ Рылеев на первом же допросе указал, что Трубецкой должен был принять начальство на Сенатской площади, что „неявка Трубецкого главная причина всех беспорядков и убийств которые в сей несчастный день случились“ и признался, что Тайное Общество „точно существует“.
А далее Рылеев „почел долгом совести и честного гражданина“ предупредить Николая о том, что и на юге, в полках около Киева, тоже есть Тайное Общество и что нужно „взять меры, дабы там не вспыхнуло восстание“, „Трубецкой, добавил он, может назвать главных“.
И там же – о Трубецком. В слезах целовавшем руки Николая и молившем: «Жизнь, ваше величество, жизнь!»
Александр Дмитриевич Боровков, правитель дел Следственной комиссии, в своих «Автобиографических записках» оставил основанные на собственных долгих наблюдениях характеристики декабристов…
«Полковник князь Трубецкой. Надменный, тщеславный, малодушный, желавший действовать, но по робости и нерешительности ужасавшийся собственных предначертаний – вот Трубецкой. В шумных собраниях, перед начатием мятежа в С. – Петербурге, он большею частью молчал и удалялся, однако единогласно избран диктатором, по-видимому, для того, чтобы во главе восстания блистал княжеский титул знаменитого рода.
Тщетно ожидали его соумышленники, собравшиеся на Петровскую площадь: отважный диктатор бледный, растрепанный просидел в Главном штабе Его Величества, не решившись высунуть носу. Он сам признал себя виновником восстания и несчастной участи тех, кого вовлек в преступление своими поощерениями (так в оригинале), прибавляя хвастливо, что если бы раз вошел в толпу мятежников, то мог бы сделаться исчадием ада… Судя по его характеру – сомнительно».
«Полковник Пестель. Пестель, глава Южного общества, умный, хитрый, просвещенный, жестокий, настойчивый, предприимчивый. Он безпресстанно (так в оригинале) и ревностно действовал в видах общества; он управлял самовластно не только южною думкою, но имел решительное влияние и на северную. Он, безусловно, господствовал над всеми членами, обворожил их обширными, разносторонними познаниями и увлекал силою слова к преступным его намерениям.
Равнодушно по пальцам считал он число жертв, обрекаемых им на умерщвление. Для произведения этого злодейства предполагал найти людей вне общества, которое после удачи, приобретя верховную власть, казнило бы их, как неистовых злодеев, и тем очистило бы себя в глазах света. Замысловатее не придумал бы и сам Макиавель! Ели бы он успел достигнуть своей цели, то, по всей вероятности, не усомнился бы пожертвовать соумышленниками, которые могли бы затемнять его. Пестель чинил „Русскую правду“ в республиканском духе».
«Поручик Каховский. Неистовый, отчаянный и дерзкий. В собрании общества, за два дня до мятежа, он с запальчивостью кричал: ну, что ж, господа! еще нашелся человек, готовый пожертвовать собою! Мы готовы для цели общества убить кого угодно.
В нетерпении своем Каховский накануне восстания говорил:
«С этими филантропами ничего не сделаешь, тут надобно резать, да и только!» Неистовство Каховского проявлялось и в самом действии: во время мятежа он прогнал митрополита Серафима, подошедшего с крестом в руках увещевать заблудших; он пистолетными выстрелами убил графа Милорадовича, полковника Стюрлера и ранил свитского офицера».
«Полковник Артамон Муравьев. Вот другой неистовый только на словах, а не на деле. Суетное тщеславие и желание казаться решительным вовлекли его в общество… с бешеною запальчивостью настаивал о неотложном ускорении возмущения, но когда оно проявилось в Василькове, к нему приехал Андреевич 2-й с приглашением присоединиться, Муравьев отвечал: „Уезжайте от меня ради бога! Я своего полка не поведу, действуйте там, как хотите, меня же оставьте, не губите, у меня семейство!“»
Это – личные заметки Боровкова. В официальных характеристиках, которые он составлял для императора, Боровков сохранял предельную объективность, убирая эмоции.
Вряд ли его оценки можно признать преувеличенно-карикатурными. Все, что мы уже узнали о декабристах, прекрасно соответствует мнению Боровкова…
К тому же есть множество других свидетелей, писавших в том же ключе. Вот что вспоминал о Рылееве отлично его знавший Н. И. Греч:
«Воротимся к Рылееву. Откуда залезли в его хамскую голову либеральные идеи? Прочие заговорщики воспитаны были за границею, читали иностранные книги и газеты, а этот неуч, которого мы обыкновенно звали цвибелем, откуда набрался этого вздору? Из книги „сокращенная библиотека“, составленной для чтения кадет учителем корпуса, даровитым, но пьяным Железниковым, который помещал в ней целиком разные республиканские рассказы, описания, речи из тогдашних журналов.
Заманчивые идеи либерализма, свободы, равенства, республиканских доблестей ослепили молодого необразованного человека! Читай он по-французски и по-немецки, не говорю уже по-английски, он с ядом нашел бы и противоядие. За улыбающимися обещаниями и светлыми мечтами 1789 г. разверзла бы перед ним пасти свои гидра 1793 г.!…
Рылеев был не злоумышленник, не формальный революционер, а фанатик, слабоумный человек, помешавшийся на пункте конституции. Бывало, сядет у меня в кабинете и возьмет „Гамбургскую газету“, читает, ничего не понимая, строчка за строчкою, дойдет до слова Constitution, вскочит и обратится ко мне: „Сделайте одолжение, Николай Иванович, переведите мне, что тут такое. Должно быть очень хорошо!“»
Воспоминания Греча никак нельзя назвать пасквилем – он написал о тридцати с лишним декабристах, всегда сохраняя объективность, а иногда, на мой взгляд, проявляя и излишнюю мягкость. Вот он про Оболенского:
«Благородный, умный, образованный, любезный, пылкого характера и добрейшего сердца».
И ни словечка о том, как Оболенский добивал саблей раненого Стюрлера и ударил Милорадовича штыком в спину…
Кстати, о Рылееве Греч приводит и совершенно противоположное суждение:
«В одном отношении Рылеев стоит выше своих соучастников. Почти все они, замышляя зло против правительства и лично против государя, находились в его службе, получали чины, ордена, жалованье, денежные и другие награды. Рылеев, замыслив действовать против правительства, перестал пользоваться его пособием и милостями».
Вернемся к Следственной комиссии. Картина будет неполной, если не упомянуть об одном препикантнейшем моменте: наряду с другими в ней заседал генерал-адъютант П. В. Голенищев-Кутузов… один из заговорщиков 1801 г.! Сам он, правда, императора табакеркой в висок не бил и шарфом не душил, но был одним из тех, кто вошел тогда с Паленом в Михайловский замок, а значит, с полным на то правом может быть поименован «цареубийцей».
Кое-кто из декабристов не удержался от язвительных замечаний. Когда следователи повышали на них голос или чересчур уж укоряли в «цареубийственных замыслах», они не без сарказма чуть ли не открытым текстом уточняли: у них, по крайней мере, были всего лишь неосуществленные замыслы, а вот тут, совсем близехонько, если присмотреться, есть кое-кто, участвовавший в убийстве самодержца…
Известно, что подобные ехидные реплики отпускали и Николай Бестужев, и Штейнгель, и Пестель…
Крыть было нечем. Как к декабристам ни относись, но в данном случае возразить нечего: среди тех, кто судит мятежников, мягко говоря, неуместно присутствие цареубийцы, не понесшего никакого наказания…
Итак, декабристы были плохи не оттого, что «узок их круг и страшно далеки они от народа», а потому, что совершенно не просчитывали последствий. Всякому овощу свое время. Массовое сознание российского народа образца 1825-го ни за что не позволило бы безболезненно перейти к грезившейся декабристам идиллии. Даже французы (народ, безусловно превосходивший наших соотечественников в развитом правосознании) во времена своей революции пролили столько крови и учинили столько зверств, что последствия, по мнению иных французских историков, аукаются даже сегодня…
А посему нельзя относиться к декабристам с любовью и уважением только потому, что они, чистые души, «хотели сделать лучше». Важны не намерения, а последствия. Известно, куда ведет вымощенная одними благими намерениями дорога…
Я не буду разрабатывать виртуальность, которая могла бы возникнуть в результате победы декабристов. Всю работу проделали до меня: замечательный историк Н. Эйдельман (как документалист) и мой хороший друг, талантливый писатель из Одессы Лев Вершинин (Вершинин Л. Хроники неправильного завтра. – М.: Аргус, 1996.), написавший великолепную «историческую фантастику». После них работать в этом направлении уже бесполезно. Посему я лишь кратко изложу наиболее вероятное виртуальное будущее.
Революционная армия очень быстро раскалывается на несколько непримиримых лагерей, которые начинают войну по всем правилам. Параллельно в стране действуют верные уцелевшим членам императорской фамилии войска, польские повстанцы и массы крестьян, поднявшиеся на «бессмысленный и беспощадный» русский бунт. Как минимум несколько лет в стране тянется повсеместная гражданская война без фронтов и тылов, все воюют со всеми.
Более чем вероятно, соседи начинают интервенцию, как сто раз случалось в истории многих государств при подобном обороте дел. В лучшем случае отыщется в конце концов сильная личность вроде генерала Бонапарта или Франко, маршала Пилсудского или Боливара — и жесточайшими мерами восстановит порядок. Но к тому времени страна будет залита кровью, выжжена и разграблена. Да и то — если отыщется личность…
А посему к Николаю Павловичу у меня претензия одна — мало повесил. За одного только генерала Милорадовича, ученика Суворова и замечательного русского полководца, следовало тут же, на Сенатской, перевешать каждого десятого.
Между прочим, мы как-то ухитрились забыть, что великому князю Николаю в декабре 1825 было всего двадцать девять лет. И не может не восхищать сила воли, ум и энергия совсем молодого человека, которого к тому же вовсе не готовили к роли самодержца. Лишний раз убеждаешься, сколь много в критические моменты зависит от волевой и энергичной личности. Николай не просто мастерски подавил бунт — он вдобавок положил конец столетнему разгулу гвардии, вместо защиты Отечества занимавшейся мятежами и цареубийствами.
Символично, что с разрывом всего в несколько месяцев схожие события разыгрались и в Турции. Там султан столь же решительно уничтожил янычарский корпус — как и русская гвардия, к тому времени выродившийся в скопище сытых бездельников, обеспечивших себе наследственные привилегии и думавших о чем угодно, кроме защиты родины…
За умиленными пассажами в защиту и одобрение декабристов мы как-то совершенно забыли рассмотреть простой и конкретный вопрос — что, собственно, готовили означенные господа стране в случае своей победы?
Намеченное ими освобождение крестьян без земли, способное лишь навредить, — ещё цветочки…
В «Обзоре общественного мнения», составленном в 1829 г. офицерами III отделения (давно пора отбросить ублюдочную большевистскую оценку этого учреждения, сохранившуюся по сию пору), содержится любопытный абзац.
«Молодёжь, то есть дворянчики от 17 до 32 лет, составляет в массе самую гангренозную часть империи. Среди этих сумасбродов мы видим зародыши якобинства, революционный и реформаторский дух, выливающийся в разные формы и чаще всего прикрывающийся маской русского патриотизма.
Тенденции, незаметно внедряемые старшинами в них, иногда даже собственными отцами, превращают этих молодых людей в настоящих карбонариев. Все это несчастие происходит от дурного воспитания. Экзальтированная молодежь, не имеющая никакого представления ни о положении в России, ни об общем ее состоянии, мечтает о возможности русской конституции, уничтожении рангов, достичь коих у них не хватает терпения, и о свободе, которой они совершенно не понимают, но которую полагают в отсутствии подчинения».
Время показало, что автор этих строк был совершенно прав. Во второй половине XIX столетия народовольцы, как раз главным образом и состоявшие из «дворянчиков» и «экзальтированной молодежи», заразили общество вирусом революции, убили Александра II практически за считанные дни до введения им конституции да вдобавок проторили дорожку большевикам…
Давным-давно писано и переписано, что Следственная комиссия с некоторых пор, следуя прямому приказу Николая, не стала копать глубоко. «Глубокая вспашка» наверняка позволила бы отправить на каторгу в несколько раз больше виновных, чем их туда угодило. Слишком многие отделались легким испугом за те же грешки, за которые другие надели каторжные халаты. Найдено и объяснение: Николай, непрочно сидевший на престоле, не хотел широкими репрессиями обострять отношения с дворянством.
Это объяснение истине, в общем, наверняка соответствует. Но фокус тут в том, что все было гораздо сложнее, запутаннее, изощреннее, коварнее. Слишком просто было бы полагать, что вся загадка в том, будто «декабристов было больше, и иные остались невыявленными». Загадки на этом не кончаются.
Очень уж их много. События «дня Фирса» никак не умещаются в примитивное противостояние «Николай – мятежники». И В. О. Ключевский, пожалуй, зря назвал декабристов «исторической случайностью, обросшей литературой»
Первая часть: https://cont.ws/@gnuss/1288456
О Николае I: https://cont.ws/@gnuss/1236022
Окончание, "Тени за сценой" следует...
ИСТОЧНИК: https://www.litmir.me/br/?b=89...
Оценили 20 человек
41 кармы