В город пришла война. 18+

В город пришла война.

В город ложатся мины.

В городе разорвало водопровод,

и течет вода мутным потоком длинным,

и людская кровь, с ней смешиваясь, течет.

А Серега – не воин и не герой.

Серега обычный парень.

Просто делает свою работу, чинит водопровод.

Под обстрелом, под жарким и душным паром.

И вода, смешавшись с кровью, по улицам все течет.

И, конечно, одна из мин

становится для него последней.

И Серега встает, отряхиваясь от крови,

и идет, и сияние у него по следу,

и от осколка дырочка у брови.

И Серега приходит в рай – а куда еще?

Тень с земли силуэт у него чернит.

И говорит он: «Господи, у тебя тут течет,

кровавый дождь отсюда течет,

давай попробую починить».

***

Привыкали к жизни. Привыкнем к смерти.

К безымянным крестикам, к прочим верте-

лам, уготовленным ныне живущим,

сообразно рангам, на свете сущим.

Уходя, не ври, что вернешься скоро.

Привыкали к жизни. Теперь – к дозорам.

Отличать зенитку от миномета

по разрывам снарядов за два километра.

Но всю жизнь – всю жизнь! – привыкали к жизни,

к колебаниям курсов, к дороговизне,

привыкали и к бедности, и к изобилью,

и совсем забыли про смерть, забыли.

Привыкали жить и верить любимым,

и не верить в смерть. Пролетали мимо

сводки новостей, прогнозы погоды.

Привыкали жить, не считая годы.

Чернозема вкус касается губ.

Чернозема хватит и вширь, и вглубь.

Я пишу землей по треснувшим окнам:

«Ничего, ничего. Ко всему привыкнем».

***

Для тех, кто погиб в бою,

есть специальный рай,

где не надо просыпаться по крику «Вставай»,

где вражеская не прет пехота,

не утюжит прицельно арта,

где нет дурака-замполита,

штабных бумаг,

вообще ни черта

из земного страшного;

и в обед

борщ с картошкой жареной вместо галет.

В какой-то момент

он стучит по столу специального ангела такого в погонах,

строгого ангела, увиденного впервые,

говорит: да сами ебитесь тут в этом сонном

омуте; я требую увольнительную на боевые.

Ангел что-то чертит в блокноте пальцем.

Он говорит: я понимаю,

вам неважно, кто там у меня остался,

но имейте ж совесть, мать вашу в рот,

там же до сих пор-то война идет.

Ему вежливо объясняют: все это не по правилам,

как бы самого окончательно не угробило.

Понимаете, говорят ему, мертвые там ничего не могут,

это не я придумал, не сердитесь вы, ради бога,

просто у вас там совсем ничего не будет,

ну зачем вам все это видеть,

как цветком распускается мина,

как гибнут люди,

вы ведь уже разучились

быть,

любить,

ненавидеть,

то есть,

когда ваши там будут с жизнью прощаться,

вы вообще не сможете

ну никак

вмешаться.

Он стучит по столу,

разбивается чашка,

у ангела порезаны пальцы.

в крови у него пальцы,

и ангел крылом машет,

бормочет под нос: «да черт с ним».

Следующий кадр: терриконы,

на заднем плане поля весенние,

пехота идет в наступление,

миномет пашет,

молодой парень над ухом слышит

непонятное бормотание

и удар,

словно сзади толкнули:

обернуться необходимо.

Оборачивается,

и пуля

пролетает мимо.

***

На самом деле,

бог нас оставил всех,

в каждом селе и городе;

этот век

объявлен отпуском бога,

и черный снег

замел в феврале поля и покровы рек.

Но этот город,

партизаном засевший в степи,

сказал, что к нему известия не дошли,

сказал, что лучше он превратится в пыль,

в траву, и пепел, и соль земли,

но будет жить,

весь город,

и стар, и мал,

как будто бог их ни разу не оставлял,

как будто никто их ни разу не предавал.

И с неба падают черные лепестки,

и воды отравлены здесь у каждой реки,

но город живет,

обнимая детей своих,

как будто бог

никогда не оставил их,

и бог никогда не оставил их.

 Анна Долгарева, замечательная поэтесса, поэт, поэтка, как угодно — которая после гибели любимого, командира батареи, поехала сама на Донбасс. Журналистской, медсестрой, кем угодно. Человеком. И работает там.