Новогодний карнавал: Сергей Есенин

Ваших душ безлиственную осень

Мне нравится в потемках освещать

... и стихи у вас дурацкие. Формой, формой плохо владеете, товарищ Мандельштам, - сказал я, вальсируя на месте с шубой на одно плечо, безуспешно пытаясь попасть рукой в рукав. Представив, как, вероятно, это выглядело со стороны я почувствовал, что мой рот расплылся в улыбке, и добавил: 

- Но прекрасней этих стихов я в жизни ничего не читал!

Сзади кто-то подошел, и рука, к приятной неожиданности, проскользнула в предательский рукав. Нахлобучив меховую шапку, качнувшись с носков на пятки, я придал ускорение ногам в сторону выхода. Была соблазнительная мысль попробовать пройти дверь насквозь. Вдруг я уже давно умер, освободив от тягости присутствия последнего поэта деревни всех этих уважаемых господ. Простите – товарищей. Но тело наткнулось на обитую железом деревянную дверь, заставив ее буквально вылететь на улицу, чуть не слетев с петель.

- Не дождетесь, любители чужого счета, - услышал я свой чуть заплетающийся голос и прикрыл рукой глаза. На улице было уже утро, свет буквально слепил мои привыкшие к полумраку очи. Плевать, что утро! Поезд до Рязани завтра, а бутылка вина, любезно позаимствованная по ту сторону закрывшейся за спиной двери, сама себя не выпьет. И я побежал. Хотелось просто пронестись сквозь сквер через дорогу, на другую сторону бульвара, сбросив всю эту липкую духоту места, где я был до недавнего времени. Бежал по-детски наивно, не смотря по сторонам, с полуприкрытыми от радости, свободы и алкоголя глазами.

Внезапно весь мир совершил резкий кувырок и лицо обдало обжигающим холодом. Вмиг протрезвев от такого кульбита, я вскочил на ноги, удивленно разглядывая себя в новом снежном убранстве и низкий забор, который заставил меня совершить такое поистине го-ло-во-кру-жи-тель-но-е путешествие. Послышался чей-то заливистый женский смех, и я от души рассмеялся в ответ.

- Уважаемая, негоже так расточительно растрачивать свой прелестный смех в пустоту. Я с удовольствием, с вашего позволения, готов за каждый его перелив платить звонкой рифмой! - сняв шапку в расшаркивающемся реверансе, я подмел снег под ногами. - Ну же, помогите еле живому невольнику чести!

В ответ – кокетливый, но удаляющийся смех. Снятой с головы шапкой я отряхнул снег с шубы, вытер лицо шарфом и направился к памятнику, который стоял в паре шагов, заприметив в основании удобные ступеньки. На улице значительно потеплело, так что шапку я положил на верхнюю ступеньку и сел на нее. Открыв вино и облокотившись спиной на постамент, я без стеснения начал пить прямо из горла, поглядывая по сторонам в поисках милиционеров, готовый сразу же пуститься наутек. Надо же поддерживать образ бунтаря и хулигана. Вино было кислое и противное, но с задачей оно справлялось чудесно: как снег покрывал землю, так и вино - мозги, согревая их. И все становилось чуточку лучше. Издатели не казались такими законченными мошенниками, имажинисты больше не были такими скучными, а хватка того божественного или дьявольского, что держит меня одной рукой за горло, а второй за руку с пером, ослабла, давая вздохнуть полной грудью. Ах, а как бы я хотел забросить стихи, забросить эти ласки и царапанье жизни кончиком пера. Слишком много отдано борьбе за суету сует.

- Скажи, друг, - обратился я к памятнику, запрокинув голову и посмотрев на печальный взгляд изваяния, - ведь я всё-таки хороший? Немножечко хороший и честный ведь?

Что-то казалось в этом памятнике знакомым, будто я где-то видел этого человека. 

- На улице прохладно, застегни рубашку, приятель, у тебя душа нараспашку, - кинул я снизу верх, отсалютовав полупустой бутылкой. И почему памятники ставят только после смерти? Я бы хотел чествования при жизни. Не памятником конечно, а вот деньгами было бы очень кстати. Немного развернувшись вполоборота и прищурив глаза, я пытался прочесть кому установлен памятник

- Сер-гею Е.. Е-се-ни-ну, - прочитал я имя на памятнике, - ну, Сережа, за тебя! Желаю тебе стойкости!

Следующий глоток принес неожиданную и странную мысль, которую потребовалось произнести вслух, чтобы это оказалось правдой:

- Сергею Есенину, - повторил я более четко, полностью развернувшись лицом к постаменту и тряхнув головой в попытке сбросить пелену алкоголя с глаз. Сейчас она была очень некстати. Действительно, имя мое. Двух Есениных этот город вряд ли бы пережил. Встав и распрямившись, я еще раз прочел имя и окончательно утвердился, что ошибки быть не может.

- А! Каков! - воскликнул я и начал мерить площадку быстрыми шагами. Наверное, я был в этот момент похож на льва, который метался над своими владениями.

- Галяяяяя!!! – охрипшим от восторга голосом заорал я так, что все прохожие шарахнулись в сторону, - ну и что ты теперь скажешь о моем праве на чествование?! А?! Опять будешь молчать? Каков, а! - я, гордо запрокинув голову и заложив руки за спину, вприпрыжку наматывал круги вокруг своей копии из камня. Дотронувшись до памятника, я убедился - настоящий, не из винных пробок.

Внезапная мысль настолько глубоко кольнула меня в районе виска, что закружилась голова, и я присел на ступеньку. Эта мысль ворвалась, будто сильный порыв ветра жарким летом, разметав по комнате кучу исписанных листов, но принеся с собой долгожданную свежесть грядущего дождя. Под ее напором я чувствовал, как кровь в жилах начинает пульсировать с бешеной скоростью, заставляя сердце еле справляться с такой работой. Стало жарко, но я не мог двинуться, чтобы скинуть пальто.

- Памятники ставят мертвым, - почти шепотом произнес я и оглянулся в сторону здания клуба, из которого я вышел не так давно. Я дышал, будто загнанная ездоком лошадь. Не знаю, что случилось со всем вином внутри меня, но не иначе как я открыл в себе способность превращать его в воду, потому что мыло уходило из глаз, восторг сходил с губ, а в голове начинало что-то с противным и больным скрипом проворачиваться. На улице было не раннее утро, а ночь! Внутренние часы не врали. Улицы заливало яркое электрическое свечение тысяч, нет, миллионов ламп самых безумных цветов и оттенков. Оправившись от ступора, я встал и оглянулся вокруг. Я в Москве? Да, в Москве, но более яркой, расфуфыренной и незнакомой, однако за всем этим разнообразием света и цветов город родным эхом всё ещё отзывался где-то глубоко в душе. Бульвар утопал в огне, и вернувшееся оцепенение вновь охватило меня, заставляя судорожно моргать.

- Ой, Яна, смотри, сейчас он будет читать стихи Есенина, - донеслось до меня. Прищурившись, я опустил взгляд и увидел двух девушек, одетых в тонкие подобия пальто до колен из какого-то странного материала. В сравнении с ними, я в своей шубе выглядел грузно и неуклюже.

- Да ты посмотри на него, Галь, он пьян в мясо! Полный неадекват. Какие стихи, - громким шепотом прошептала та, которую звали Яной. - Пойдем. Вечно тебя тянет к убогим.

Я соскочил с постамента и приблизился к девушкам. Они отшатнулись, но не убежали, а поморщились, вероятно, от моего винного амбре.

- Галина? - обратился я к первой.

- Да! - со смущением и вызовом, смотря прямо в глаза, буквально бросила она мне.

- Зеленые… - смотря прямо ей в глаза промолвил я. - Зеленые глаза!

Она потупила взгляд. Я развернулся на пятках, чуть не потеряв равновесия и вновь не окунувшись в снег на потеху новым милым лицам, взобрался на постамент и начал:

Дождик мокрыми метлами чистит
Ивняковый помет по лугам.
Плюйся, ветер, охапками листьев,—
Я такой же, как ты, хулиган.

Каждая строфа подобно волне прибивала людей к месту, где стоял я и я. И в глазах этих людей не было ничего, кроме голода. Они голодными до поэзии глазами жадно хватали вместе с морозным воздухом каждое мое слово, возвращая мне стократ больше, чем все огни электричества на этой улице. Я был пьян, но уже не от алкоголя, а от этой первобытной жадности ушей, которые меня слушали. Что с вами, люди? Что за дыры в ваших душах, которые я, качая своей керосиновой лампой, наполняю? Дар поэта, да? Роковая ли на нем печать?

Когда я закончил читать, повисла тишина, будто этот хищный зверь пережевывал то, что ему скормили, и сейчас думает над тем, сыт ли он или закусить этим рифмоплетом. Скромные редкие хлопки накрыли подобно майскому ливню и слились в одни большие аплодисменты. Поклонившись, я поймал взгляд Гали и Яны, которые стояли в первых рядах. Они не хлопали в ладоши, а просто завороженно смотрели на меня с распустившимися маками на щеках. Спустившись с «трибуны» я машинально отряхнул от растаявшего снега подол шубы.

- А можно с вами сфоткаться? Вы так похожи на Есенина, как с картинок в интернете! – сказала подошедшая девушка с миловидным лицом в вязаной цвета шампань шапочке.

- Ничего не понял из того, что вы сказали, - улыбаясь ответил я, но если вы меня потом поцелуете в щечку, то делаете со мной что угодно.

Девушка достала из кармана плитку шоколада, коснулась ее пальцем и… она ожила. Буквально от ее прикосновений! Зажглась светом и каждый раз реагировала на ее прикосновения. Завороженно наблюдая за этим, я только смог выдавить из себя нечленораздельное:

- Гхм… Это...

- Последний айфон, мой подарил, - с гордостью сказала девушка. Еще пара прикосновений, она подняла эту плитку на вытянутой руке на уровень глаз, и я увидел в ней свое отражение.

- Зеркало! Смотримся мы прекрасно, но… - не успел я закончить, как зеркальце издало несколько щелчков. Девушка отстранилась, прикоснулась пару раз к зеркальцу, удовлетворительно хмыкнула и, спешно поблагодарив, растворилась в потоке людей. Такое повторилось еще несколько раз: подходили люди, доставали каждый свое зеркальце, мы в него смотрелись, и они, удовлетворившись этим, забывали о моем существовании. Никогда не следя за модой и нравами, я улыбался и делал вид, что так должно, ничем стараясь не выдать своего смущения.

Забрав лежащую в ногах памятника шапку, я обернулся и обнаружил, что две девушки, Яна и Галина до сих пор стоят. Все это напоминало одно большое дежавю: холод, политех…

- Как вам не холодно в таких легких нарядах, свет моих очей? – подойдя к ним, спросил я и нахлобучил на Галину свою меховую шапку прямо поверх ее головного убора.

- Да что вы себе позволяете! – сверкнула она своими изумрудами.

- Да будет вам… - неожиданно для самого себя посерьезнев, сказал я. – Давайте пройдемся. Я в Москве давно, но каждый раз будто впервые.

Они переглянулись и прежде чем успели что-либо ответить, я взял их под руки, и мы зашагали втроем по залитой светом дорожке сквера.

- Ну, как живете, что делаете?

- Ничего, ходили за билетами на концерты, - ответила мне Галя. - Вообще-то мы с незнакомыми мужчинами под руку не ходим, - добавила она, приходя в себя после такого наглого обращения.

- Зовут меня Сережей, но это для знакомых. Вы меня можете звать Сергеем Александровичем.

- Переигрываете, Сергей Александрович, - нарочито критичным тоном, чеканя имя и отчество, вставила Яна. - Вы похожи на Есенина, конечно, но это говорит о вас только как о хорошем актёре, не более.

Я вырвался с такой силой, будто это и не я вовсе держал их под руки.

- Актёр?! – взревел я, и они отшатнулись, - я что, похож на того, кто сотрясает воздух своими удушливыми кривляниями ради самого кривляния?! Вы посмотрите на себя! Вы, люди, вы все! - я обвел пальцем прохожих, - как темно у вас в душе! Недаром вы боитесь этого смрада внутри каждого из вас и освещаете каждый клочок земли искусственным светом. Вам уже давно осточертела еда и вы мажете на хлеб свет, который пытается вывести вас из мрака. В вашем мире нечем дышать и к тому же накурено. Его бы проветрить, чтобы всех вас смыло к чертям струей свежего воздуха и разметало по уголкам всей вселенной!

Народ оборачивался, кто-то останавливался и наводил на меня свои зеркальца. Я махнул на них рукой и посмотрел поверх голов. Туда, где за спинами виднелся силуэт человека в черном цилиндре.

- Зачем все это? -  спросил я самого себя, - повенчать белую розу с черной жабой? Трогать сердца, которые могут быть тронуты лишь гнилью? Галя! - повысив голос, позвал я, не сводя глаз с цилиндра.

Услышав, как девушка подошла ко мне, я, все еще не теряя из виду черный силуэт, запустил руку в карман и вытащил паспорт, билеты на завтрашний поезд и деньги. Протянув бумажки девушке, я произнес:

- Галя, будьте так добры, поймайте извозчика и купите мне вина где-нибудь. И завтра поменяйте обратные билеты, я встречу новый год в Константиново.

Девушка не двинулась с места, я перевел на нее взгляд и увидел, что она с удивлением перебирает полученные бумажки. После минутной заминки она подняла на меня глаза и тихо, немного запинаясь, будто с благоговением спросила:

- С-Сергей Александрович, а какой сейчас по-вашему год?

Эпилог

Выйдя из автобуса, я направился прямиком к дому. Тот день я запомнил очень смутно. Отрывками. Помню я очень сильно бранился и кричал, а потом просто иссяк. Что-то внутри меня сломалось. Это всегда трещало по швам, но сейчас не выдержало. В какой-то момент мне даже послышался треск - как будто сломалось дерево. И теперь нет сил ни на что. Хотел бы дивиться прогрессом, автомобилями, всякого рода изобретениями, но не могу. Будто в душе порвалась та мышца, которая видела в этом мире хорошее, превозносило его и восхищалось им.

Дом в Костантиново практически не изменился - такой же, как я его помню. Я подошел к плетеному забору и прошептал:

- Матушка, прости меня. Я дома. Не ругайся, пожалуйста. 

И слезы градом покатились из глаз. Вновь и вновь я пытался утирать их рукавом, но они бесконечным потоком раскаленного свинца выходили откуда-то из глубины. Ноги подкосились, и вот я уже на коленях. Сам себя не слыша, бормочу то ли молитву, то ли извинения. Все тело содрогалось в приступах первобытного горя, и я зарылся лицом в снег до тех пор, пока не начал задыхаться. Перевернулся на спину и уставился в небо, которое ничуть не изменилось со времен, когда я был мелким сорванцом. Единственное и любимое, оно всегда меня ждало и под его сень я всегда возвращался.

Снежная равнина, белая луна,
Саваном покрыта наша сторона.
И березы в белом плачут по лесам.
Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?

Learning To Fly