" В А Р А В В А "Повесть времен Христа.МАРИИ КОРЕЛЛИ. В 2-х частях.

МАРИИ КОРЕЛЛИ.

" В А Р А В В А "

Повесть времен Христа.

Перевод с английскаго княгини Е.Ф. Кропоткиной в двух частях.

Санкт -Петербург

Типо - литография В. В. Комарова 1900 г.

Часть Первая. "Варавва"

От Санкт-Петербургского духовного цензурнаго комитета

печатать дозволяется. Санкт-Петербург

6 -июня 1900 г.

Старший цензор

архимандрит Владимир.

Часть Первая .

1

Длинный знойный сирийский день приближался к концу. Тяжелая жара была почти невыносима. Ядовитое зловоние выделялось от сырых земляных полов еврейской тюрьмы, отравляя то малое количество воздуха, которое там было. Внизу, в самых низких ея отделениях царил глубокий мрак; только в отдалении, предназначенном для самых тяжелых преступников, тонкая струя света настойчиво проникала в глубокую тьму. Это было самое слабое отражение восточнаго неба, но оно и раздражало глаза одинокаго узника, на котораго оно падало, заставляя его отвернуться с диким проклятием и стоном. Корчась назад, насколько ему позволяли цепи, он закрыл лицо своими скованными руками, укрываясь от света и, кусая губы в безпомощной злобе, пока рот его не наполнился горечью собственной крови.

Он часто подвергался такой безсильной ярости. Он умственно возмущался и воевал против того яркаго луча, который словно мечем, резал непроглядную тьму. Он смотрел на этот луч, как на заклятого врага, на вечный источник муки. Он по нему судил о времени. Когда луч являлся, он знал, что это день, когда исчезал, наступала ночь. Иного представления о течении времени он не знал. Его существование было ничто иное, как длинный ряд глухих страданий, прерываемых порывами безсильной злобы, которые очень мало его удовлетворяли, оставляя в еще более тупом, животном настроении. Он ни в чем не отдавал себе отчета, только в этом ярком луче, который, косо падая на него, ослеплял его зрение и причинял ему страдания.

Он мог бы выдержать весь блеск солнца в открытом пространстве – никто не сумел бы бросить такого смелаго взгляда в огненный шар, величественно царствующий в лучезарной синеве, но здесь эта тайная ослепительная яркая струя, пробивающаяся через узкую щель стены, которая служила единственным проходом воздуха в эту смрадную темницу, тут она ему казалась воплощением задора и злой иронии. Он безпрестанно жаловался на луч, и теперь, корчась на своей подстилке грязной соломы, он с проклятием отодвигался все дальше и дальше в темноту.

Он проклинал и Бога, и судьбу, и людей, в ярости ворочаясь на своей соломе. Он был один, но он не в полном одиночестве; около того самого угла, где он ежился, как дикий зверь, была железная решетка, единственное отверстие в соседнее помещение, через эту решетку вдруг протянулась тощая грязная рука.

После некоторых тщетных движений по воздуху, эта рука, наконец, нашла и потянула край его одежды, а слабый хриплый голос назвал его по имени «Варавва».

Он обернулся быстрым гневным движением, вызывая печальный, жалкий звон своих цепей:

- Что еще? – нас забыли, - простонал голос. – С самого утра нам не приносили пищи, я умираю от голода и жажды. Я жалею, что когда–либо увидал твое лицо и вмешался в твои злые замыслы.

Варавва ничего не отвечал.

- Помнишь ты, - продолжал его невидимый товарищ, - какое время года у нас нынче в стране?

- Я не слежу за временем! – возразил презрительно Варавва. – Да что мне до времени года? Год ли прошел или четыре года с тех пор, что нас сюда привели, - мне это все равно. А ты знаешь?

- Восемнадцать месяцев прошли, как ты убил фарисея, - ответил сосед с заметной злобой. – И не будь этого злого поступка, мы избегнули бы теперешняго несчастия. Истинно говорю тебе, и впрямь удивительно, что мы еще так долго живем, - ведь теперь пасха.

Варавва не ответил, ни слова, не выразил ни удивления, ни сочувствия.

- Помнишь ли обычай пасхи? – продолжал тот. – Один узник выбранный народом, должен быть выпущен на свободу! Ах, если бы это был один из нас! Тогда нас было десять лучших людей Иудеи, конечно кроме тебя! Ведь ты с ума сходил от любви, и все знают, что нет хуже дурака, как разъяренный любовник... - Варавва все молчал. – Если невинность – заслуга, то выбор падает на меня. Разве я виновен? Бог моих отцов свидетель, что мои руки не запачканы кровью праведника. Я никакого фарисея не убивал, немного золота, вот, все, что я искал!

- И разве ты его не взял? – вдруг презрительно прервал Варавва. - Лицемер! Разве не ты ограбил фарисея, взяв у него до последняго украшения? Тебя сторож поймал, когда ты зубами снимал с его руки золотой браслет, - а он еще дышал! Прекрати свое вранье! Ты злейший вор всего Иерусалима, и ты сам это знаешь!

За решеткой послышался звук вроде рычания, и тощая рука как выдвинулась во внезапной ярости, и так же внезапно исчезла. Последовало молчание.

- Весь день без пищи! - простонал опять голос. - И ни одной капли воды. Если вскоре не придут, то я, наверное, умру! Я умру в темноте, в этой ужасной темнице, - тут слабые звуки от страха превратились в визг. Ты меня слушай проклятый Варавва! Я умираю!

- Такой тебе и конец, - ответил равнодушно Варавва. - Теперь кто имеет золото, может по крайней мере спокойно спать с открытыми дверями!

Опять ворвалась уродливая рука, на этот раз сжатая в кулак, и своим безобразием как бы служа отпечатком подлаго характера ея невидимого владельца.

- Ты демон, Варавва, - и бледная тень искаженнаго лица и растрепанных волос появилась, на минутку у решетки. - Клянусь тебе, что буду жить еще, лишь бы увидать тебя распятым!

Варавва продолжал молчать и отодвинулся со своими шумными цепями от злобнаго соседа. Со жгучим чувством боли он боязливо поднял кверху глаза и вздохнул свободно; горящая лучезарная стрела не освещала более темницу, она превратилась в мягкий красный, тусклый луч.

- Закат солнца, - пробормотал он, - сколько раз солнце встало и зашло, с тех пор, как я ее видел? Вот час, который она любила. Она со своими девушками пойдет к колодцу, который находится за домом ея отца, и под пальмами будет отдыхать, и веселиться, тогда как я... я... О, Бог мести! Я больше не увижу никогда ея лицо. Восемнадцать месяцев пытки! Восемнадцать месяцев в этой могиле и никакой надежды на избавление.

Он с порывистым жестом встал и выдвинулся. Его голова почти касалась потолка, и он ступал осторожно; тяжелыя оковы на его голых ногах резко звенели при каждом движении. Поставив одну ногу на выступ стены, он достиг того, что глаза стали на уровне со щелью, откуда проникал теплый огненный свет заката; он мало был виден в эту щель. Только огороженная площадка сухой выжженной земли, принадлежащей тюрьме, и одинокая пальма с тянувшейся к небу листвой. Он стал пристально смотреть, стараясь различить далекий туманный очерк гор окружавших город, но истомленный долгим постом, он не мог удержать своего положения и возвратился в прежний угол. Там продолжал он сидеть, мрачно следя за розовым отблеском, отражавшемся на полу. Этот свет освещал и его лицо, оттеняя нахмуренныя брови и темныя негодующия глаза. Ярко освещал его голую грудь, тяжело подымавшуюся, и как бы изнемогавшую от долгой борьбы с голодом и блестел ярко-медным оттенком на массивных железных оковах, связывающих его руки. Он со своими всклокоченными волосами и безпорядочной бородой был скорее похож на пойманнаго хищнаго зверя, чем на человеческое существо. Он был почти не одет. Бедра и живот прикрывал кусок рогожи, подвязанной грубой веревкой. Жара в тюрьме была невыносимая, а все же он время от времени дрожал в этом душном мраке и, опершись лицом на сложенныя на коленях скованныя руки, пристально, с упорным взглядом филина, смотрел на красный солнечный луч, который с каждой минутой бледнел и медленно угасал. Сперва луч был ярко-красный.

- Как кровь того убитаго фарисея, - подумал Варавва, со зловещей улыбкой.

Теперь же он стал бледно-розовый, как мимолетный румянец красивой женщины. И при этой мысли он всем существом содрогнулся. С затаенным стоном он до боли сжал руки, как бы переживая невыносимое физическое страдание.

- Иудиф, Иудиф! - прошептал он. - Дорогая Иудиф!

И весь дрожа, он повернулся и прижал лоб к сырой и скользкой стене, и остался без движения, напоминая своей массивной фигурой каменное изваяние. Последний красивый отблеск солнца погас, и темная мгла покрыла все. Ни одно движение, ни один звук не выдавали присутствия человеческаго существа в этом ужасном мраке. Изредка только слышался таинственный шорох мышей, быстро пробегающих по полу; потом опять воцарилась глубокая, мертвая тишина, а небеса облекались во все свое величие. Планеты, пробуждаясь, выплывали в пурпурное пространство и казались водяными лилиями на поверхности воды. На востоке серебряная полоска показывала, откуда должна была выйти луна. В щель темницы можно было заметить лишь одну звезду, но позже, когда луна еще только показалась на горизонте, ни один ея серебристый луч не мог проникнуть в темницу и озарить сочувственным светом жалкую фигуру несчастного узника. Одинокий и невидимый, он боролся с физическим и нравственным недугом, сам не подозревая, что вся стена, на которую он облокачивался, была облита слезами, теми жгучими слезами, подобными каплям крови, которыя называются страшной агонией сильнаго человека.

2

Часы медленно проходили. Вдруг тяжелая тишина была прервана дальним криком. Как внезапный прилив моря, он начинался издалека и зловеще гудел приближаясь. Медленно двигаясь, делаясь, все громче, шум этот ударялся о стены темницы и отражался от нея тысячами эхо... уже различались голоса, безпорядочное топанье ног многих и, лязг оружия. Голоса хрипло спорили, слышны были свистки, и изредка пламя факелов отражалось в темнице, где лежал Варавва.

Раз громкий смех покрыл общий гул, и кто-то вскрикнул:

- Пророк скажи, кто тебя ударил!?

Смех стал всеобщим: раздался целый хор криков, визгов и гиканья… Потом маленький перерыв; дикие крики прекратились, и вместо них послышался спор между двумя или тремя из начальствующих. Опять возобновился гул, медленно переходя мимо тюрьмы и постепенно замирая, как удаляющиеся раскаты грома.

Но пока гул еще стоял, в тюрьме послышалось медленное бряцание цепей, слабый стук скованных рук у внутренней решетки и голос, говоривший раньше, раздался опять:

- Варавва! Собака, убийца! - и говоривший сильно ударил кулаком решетку. - Что ты глух к хорошим вестям? Я тебе говорю - мятеж в городе! Может быть, наши друзья торжествуют. Долой закон. Долой тирана притеснителя! Долой фарисеев. Долой всех! - он засмеялся; смех же его походил на хриплый шепот. - Варавва, мы будем свободны! Свободны. Подумай, разбойник! Тысяча проклятий тебе! Ты спишь или умер, что мне не отвечаешь.

Но он напрасно возвышал голос и напрасно бил кулаком о решетку. Варавва был нем. Свет луны, которая поднялась до половина неба, покрывал все внутри своим загадочным лучом, так что его фигура была почти незаметна для узника, глядевшего через решетку нижняго помещения.

Тем временен гул толпы потерялся вдали, и изредка только доносился тихий ропот, как дальняя зыбь волн, еле бьющихся о скалы.

- Варавва, Варавва, - и раздраженный слабый голос вдруг стал сильнее от чувства скрытой злобы. - Ты не внимаешь хорошим вестям, так слушай же и худыя. 3ачем ты убил того фарисея? Ты дурак. То был напрасный труд. Его хвастовство была правда, и твоя Иудиф не что иное как...

Позорное слово, которое он хотел употребить не было сказано. Равнодушный до сих пор Варавва, внезапно и быстро, подобно разъяренному льву, кинулся к Гавану, схватил его за руки, которыя тот просунул через решетку, и стиснул их с такой зверской злобой, что чуть не сломал кости.

- Проклятый Ганан, собака! Еще раз назови ее имя, и я вырву твои разбойничьи руки и оставлю тебе одни плечи для воровства.

Лицом к лицу, при тусклом лунном свете, почти невидимыя друг другу, они боролись некоторое время в безсильной ярости; цепи их, ударяясь о железную решетку, издавали резкий лязг; наконец, со страшным криком боли, Ганан вырвал свои окровавленныя пальцы и руки из зверскаго пожатия и в полном изнеможении упал обратно в темноту своей камеры.

Варавва, тяжело дыша, кинулся на свою солому; каждая его жилка билась и дрожала.

- Что, если это правда, - проскрежетал он сквозь стиснутые зубы, - если на самом деле она мне изменила, и вся ея красота только служила маской для ея подлости? 0, Бог, она тогда в тысячу раз хуже меня, и мое преступление перед нею ничтожно! - он положил голову на распростертыя руки и неподвижно лежал, стараясь разрешить задачу своей собственной натуры, своих страстей, смелых и неукротимых.

И это было так трудно, что понемногу его мысли стали отвлекаться, и он впал в мутное забытье, казавшееся ему сладостным после недавней боли. Его сжатые кулаки раскрылись, дыхание стало спокойным и, вздохнув глубоко от усталости, он протянулся на соломе во всю длину, как измученная собака и заснул.

А ночь торжествовала. Луна и звездныя планеты спокойно следовали своим законам, и со всех частей земли молитва разной формы и разных верований поднималась к небесам. Молитва о милосердии, прощении и благословении для того человечества, которое не обладало ни милосердием, ни прощением! Потом с волшебной быстротой темныя небесныя воды превратились в бледно-серыя, луна тихо скрылась, и звезды погасли одна за другой, как лампы после праздника...

Воздух посвежел, и утро настало. Варавва продолжал спать. Во сне он безсознательно повернул лицо в сторону ворвавшегося в тюрьму бледнаго света, и тихая улыбка заменила суровость прежняго выражения. Пока он так лежал, можно было вообразить, на что походило это дикое, неопрятное существо в юности; была некоторая грация в его позе, несмотря на скованныя члены. Над густой нечесаной бородой виднелся рот с нежным изгибом губ, и отпечаток степенной красоты лежал на широком лбу и закрытых глазах. В действительности он был свирепый, не раскаявшийся преступник, но в полном спокойствии сна его можно было принять за невинную жертву жестокой судьбы.

С рассветом необыкновенное движение и шум послышались в наружном дворе темницы. Варавва, усталый до изнеможения, расслышал шум, не отдавая себе в нем отчета. Потом, так как шум все увеличивался, он нехотя раскрыл глаза и, приподнявшись на один локоть, стал прислушиваться. Вскоре он различил бряцание оружия и мерные шаги людей. Пока он сонно и вяло спрашивал, что могло означать это необыкновенное явление, бряцание и равномерное шагание все приближалось и, наконец, остановилось у самых его дверей.

Ключ повернулся в замке, огромные задвижки были отдернуты, дверь открылась, и такой яркий свет блеснул, что он невольно поднял руки к глазам, чтобы защитить, как бы от удара ...Мигая, как ночная птица, он привстал, упорно и безсмысленно глядя на то, что было перед ним.

В дверях тюрьмы стояла группа блестящих доспехами римских солдат, и во главе их, с факелом в руках, стоял офицер.

- Варавва, выйди!

Варавва смотрел сонно, ничего не понимая. Вдруг раздался визгливый крик:

- Я тоже. Я Ганан. Я невиновен. Призовите и меня в суд! Будьте справедливы. Не я убил фарисея, а Варавва! Милосердие праздника, должно быть для Ганана, не может быть, что вы возьмете Варавву, а меня оставите.

Никто не обратил внимания на эти возгласы. Офицер лишь повторил свое приказание:

- Варавва, выйди!

Очнувшись окончательно, Варавва, с трудом приподнимаясь, приложил все усилия, чтобы исполнить приказание, но тяжелыя цепи ему мешали. Заметив это, офицер отдал приказание своим людям, и, несколько минут спустя, оковы пали, и преступник был окружен стражей.

- Варавва, Варавва - продолжал кричать Ганан.

Варавва остановился, тупо глядя на солдат, которые окружили его, потом посмотрел на начальника.

Если вы меня ведете на казнь, - сказал он слабо, - я вас прошу, дайте пищу тому человеку. Он голодал и жаждал весь день и всю ночь, а он был моим другом когда-то.

Офицер на него с удивлением взглянул.

- Это твоя последняя просьба Варавва? - спросил он. - Теперь Пасха, и мы тебе дозволим все, что благоразумно.

Он засмеялся, и люди его засмеялись, а Варавва только посмотрел вперед, и в его глазах было выражение пойманнаго зверя.

- Сделайте это из милости, я тоже голодал и жаждал, но Ганан слабее меня.

Опять офицер взглянул на него, но в этот раз не удостоил ответа. Быстро помолившись, он скомандовал, стал во главе своих людей с Вараввой посередине и вышел из тюрьмы, следуя по каменным коридорам, солдаты потушили факелы. Ночь прошла, и наступило утро.

3

Войдя во двор тюрьмы, партия остановилась, чтобы дать время открыть тяжелыя ворота. Там, по ту сторону ограды, была улица, город, свобода. Варавва, все так же упорно глядя вперед, издал хриплый стон и поднял скованныя руки к горлу, как бы задыхаясь.

- Что с тобой? - спросил один из провожатых и оружием толкнул его в бок. - Поднимись, дурак; не может быть, чтобы ветерок мог тебя подкосить, как убитого быка!

А Варавва, в самом деле, шатался и упал бы совсем, если бы солдаты его не подхватили и не поставили опять на ноги, с руганью и проклятиями. Его лицо покрылось мертвенною бледностью, и над безпорядочной бородой виднелись белыя губы, вытянутыя над стиснутыми зубами, как у покойника. Дыхание его было еле заметно.

Офицер подошел и посмотрел на него.

- Он умирает с голоду, - сказал он коротко, - дайте ему вина!

Приказ был быстро исполнен. Но губы обезсиленнаго узника были стиснуты, и он ничего не чувствовал. Капля за каплей насильно вылили ему в горло, и минуты через две его грудь поднялась с глубоким вздохом возвращающейся жизни, и глаза широко открылись.

- Воздух! Воздух! - стонал он. - Свободный воздух. Свет...- он вытянул окованныя руки. Потом, почувствовав прилив силы от теплоты вина, он начал смеяться: - Свобода! - закричал он. - Свобода жить или умереть! Не все ли равно? Свободен!

- Замолчи, собака! - сказал сердито офицер. - Кто тебе сказал, что ты свободен? Посмотри, на твои скованныя руки и поумней. Следите зорко за ним, солдаты, марш!

Тюремные, ворота за ними тяжело закрылись, и равномерное шагание партии вызывало эхо на улицах, по которым они проходили, и в подземном ходе, который вел прямо в судилище или зал суда. Этот ход был длинный, каменный со сводами, освещенный изредка масляными лампами, которыя будто еще усиливали глубокую темноту.

Мрак и заключение царили там, как в темнице, и Варавва с новым ощущением страха спотыкался на каждом шагу, стараясь не отставать от равномернаго шагания его провожатых. Всякая надежда пропала. Чудная идея свободы, промелькнувшая в его уме, теперь исчезла, как сон. Его вели на казнь, в этом он убедился. Какого милосердия он мог ожидать от того, кто, как он знал, должен был его судить и наказать.

Ведь Пилат был губернатором Иудеи. А он Варавва, в минуту злобы убил фарисея, одного из друзей Пилата! О, да будь он проклят, этот фарисей. Его мягкие манеры, его самодовольная улыбка, его белая рука с блестящим перстнем на указательном пальце. Эти все маленькия детали выделяли его из среды других людей, - все это вспомнил Варавва с непобедимым чувством отвращения.

Он будто опять увидал то, как тогда одним ударом меча он повалил его наземь. Он страшно обливался кровью, а в лунном свете его глаза казались неестественно открытыми, как от наполнившаго их чувства страшной ненависти к убийце.

Насильно отнятая жизнь взывает о мести. Варавва это понимал. Только способ смерти, применяемый к тяжким преступникам, его страшил, и каждый его нерв как бы дрожал, от предвкушения страданий. Если бы, как тот фарисей, он расстался в одну секунду с жизнью - это было бы ничто, но быть растянутым на деревянных брусьях и часами мучиться под лучами жгучаго солнца, чувствовать каждую жилу, натянутую до крайности, каждую каплю крови, превращающуюся в раскаленный огонь, а потом в лед. Этого было достаточно, чтобы заставить дрожать даже храбраго человека.

А Варавва, ослабленный долгим постом и отсутствием воздуха, так сильно дрожал, что с трудом волочил ноги. Голова его кружилась, и глаза болели. В ушах глухо звенело от прилива крови к мозгу и от приближавшагося гула множества диких разъяренных голосов, между коими ему казалось, что он различал свое собственное имя: Варавва! Варавва! Испуганный он стал разглядывать лица солдат, его окружавших, но ничего не мог увидеть на их бронзовых неподвижных чертах. Он постарался прислушаться - ему мешали бряцание оружия и равномерное топанье ног. Но вот опять, это уже не обман, опять кричат:

- Варавва, Варавва!

Невольный ужас его охватил. Толпа жестокая, как и всегда, очевидно требовала его казни, и готовилась с радостью смотреть на его пытку. Ничего великолепнее нет для толпы зверской, как физическая агония человеческаго существа. Ничто не вызывает такого злораднаго смеха, как отчаяние, страдание, последняя борьба несчастной жертвы, приговоренной к долгой, медленной казни.

При мысли об этом крупныя капли пота выступили у него на лбу, и, слабо двигаясь вперед, он молча молил о внезапной кончине, о том, чтобы горячая и быстрая кровь проникла с неудержимой силой в какой-нибудь жизненный центр его мозга, и он бы сразу уничтожился и пропал, как камень, падающий в море. Все, все? Только бы, не подлежать насмешкам и злорадству толпы, идущей на его смерть, как на торжество. Все ближе и ближе становился гул, прерываемый длинными паузами молчания, и во время одного из этих перерывов, его путешествие пришло к концу.

Круто обходя последний угол подземнаго хода, путники вышли на свет Божий, поднявшись несколько ступеней, они прошли через открытый круглый двор и очутились в огромном зале, разделенном на два квадратных пространства. Одно почти пустое, другое наполненное густой толпой, которую с трудом сдерживал в пределах помещения ряд римских солдат с центурионом во главе. При появлении Вараввы с вооруженным конвоем головы обернулись, и шепот раздался в толпе, но ни один взгляд ни любопытства, ни участия не был брошен на него. Все внимание народа было сосредоточено на более важном предмете.

Предстоял такой суд, какого еще не бывало в человеческом судилище, и Такого Узника допрашивали, который не давал еще ответа смертнаму человеку. С внезапным чувством облегчения Варавва начал сознавать, что, пожалуй, его страхи были неосновательны. Не было никаких признаков, что толпа требовала его казни; заразившись общим духом напряженнаго любопытства, он насколько мог, выдвинул шею, чтобы следить за тем, что происходило.

Заметив это, люди, стоявшие перед ним, отодвинулись с заметным отвращением, но он мало обратил внимание на это выражение всеобщего омерзения, так как именно вследствие этого перед ним стало свободно, и он мог хорошо видеть судейский балдахин и все, что его окружало.

Тут сидели несколько членов синедриона, из коих некоторых он знал, как, например, первосвященника Каиафу, его родственника Анну. Несколько писцов занимали скамьи пониже и что-то быстро записывали. Посреди этих высокопоставленных лиц он с удивлением заметил маленькаго, худенькаго сморщеннаго менялу, человека известнаго и всеми в Иерусалиме проклятаго за страшное ростовщичество и жестокость к бедным.

- Как сюда попал жалкий подлец, - подумал Варавва; но он недолго над этим задумался - его глаза невольно искали и остановились на римском судье, том самом, чье грустное, строгое лицо ему явилось еще в темнице. Это был Пилат всегда спокойный, строгий, но подчас и милостивый посредник жизни и смерти. Верно, сегодня он страдал, или устал.

Никогда никакой законный тиран не имел такого измученнаго вида. В сером утреннем свете, черты его лица были бледны и мертвенно неподвижны. Его рука безсознательно играла с печатью, осыпанной редкими камнями, висевшею на его груди под низко падавшими складками его судейскаго одеяния. Одна нога в сандалии нетерпеливо стучала по полу.

Варавва на него смотрел с подобострастием и невольным страхом. Сегодня Пилат походил более на грустнаго, чем на жестокаго человека, но все же было что-то в его строгом профиле и в твердых линиях его сжатых тонких губ, что предвещало мало мягкости в его характере.

И пока Варавва смутно размышлял о том, страшный крик вдруг вырвался из толпы, его окружавшей. Как бы шум огромных волн, ворвавшихся, внезапно в эту залу:

- Распни! Распни Его!

Крик был яростный и страшный, и под влиянием этого оглушительнаго возгласа, Варавва вдруг очнулся от своей летаргии: как бы под влиянием внезапнаго толчка, он пришел в себя и встрепенулся. Распни Его, распни! Но кого? Чью жизнь так яростно просили? Не его? Нет, не его, конечно, - толпа его не замечала.

Ея взгляды были все обращены в другую сторону. Но если не он должен быть распят, так кто же?

Выдвигаясь еще белее вперед, он посмотрел, куда направлены взоры толпы, и увидел стоящую перед грозным судилищем одну Фигуру, увидел и в восторженном удивлении затаил дыхание.

Казалось, в этом Облике сосредоточилось все величие, вся белизна, все великолепие высокаго и огромнаго суда, весь свет, проникавший в блестящих окнах и медленно превращавшийся в теплые лучи ранняго солнца! Такой лучезарности, такой силы, такого сочетания совершенной красоты и могущества в одном человеческом облике Варавва никогда прежде не встречал, да и не думал, что это возможно. 0н смотрел, смотрел так, что вся его душа казалось, превратилась в одно чувство зрения. Как будто, во сне он прошептал:

- Кто этот человек?

Никто ему не ответил, быть может, никто и не слыхал. И он про себя повторил еще и еще этот вопрос, не спуская глаз с того высокаго Божественнаго существа, который одним своим взглядом показывал свое превосходительство над всеми людьми и вещами, и который все же стоял молча, с видом покорности закону, с легкой таинственной улыбкой на чудных губах и смиренным выражением на опущенных веках, как бы молча ожидая того приговора, который Он сам постановил. Как статуя освещеннаго солнцем мрамора, Он стоял прямо и спокойно. Его белыя одежды, падая назад с плеч образовали ровныя красивыя складки и обнаруживали голыя закругленныя руки, скрещенныя на груди с выражением спокойнаго смирения. В этом самом смирении как бы таилась могущественная непреодолимая сила, величие, власть, неоспоримое превосходство, все это сквозило в этом чудном и несравненном образе. Но пока Варавва еще смотрел восхищенный, испуганный и безпокойный, сам не зная отчего, крики толпы опять раздались с еще более зверскою яростью:

- Вон Его! Долой Его! Распни Его!

И далеко, в самых последних рядах толпы, раздавался женский голос, серебристый и звонкий, как звук волшебной музыки, и покрывал все остальные крики:

- Распни Его! Распни Его!

Этот сильный звук женскаго голоса захватывающе подействовал на разъяренную толпу и подстрекнул ее еще более. Поднялась дикая суматоха. Крик и вой, стоны, гиканье, наполнили оглушительно воздух. Наконец Пилат, с сердитым и повелительным жестом встал и повернулся к толпе. Став перед самым балдахином, он поднял руки, чем дал приказ молчания.

Понемногу гул смягчился, постепенно умирая, но прежде чем воцарилась полная тишина, тот самый юный, сладкий, мелодичный голос, прерванный теперь веселой ноткой смеха, еще раз раздался:

- Распни! Распни Его!

Варавва вздрогнул, этот серебристый смех, как льдом, ударил его сердце, вызывая минутную дрожь; ему казалось, что он когда-то прежде уже слыхал эхо такого задорнаго веселья; что-то в нем звучало знакомое.

Зоркий взгляд Пилата старался найти в толпе, кому принадлежал этот крик, потом с видом мирнаго достоинства спросил:

- Скажите, какое зло Он сотворил?

Этот простой вопрос был, очевидно, несвоевременно поставлен и имел самая дурныя последствия. Единственный ответ был страшный вой насмешки, громовой вопль зверскаго бешенства, от котораго стены судилища затряслись. Мужчины, женщины и маленькие дети, все принимали участие в этом хоре, к нему присоединились и первосвященники, старейшины и писцы, которые пестрой толпой стояли под балдахином за Пилатом. Пилат их услыхал, резко повернулся, и сдвинув брови, окинул их грозным взглядом. Первосвященник Каиафа, встретив этот взор, слащаво улыбнулся ему в ответ и полушепотом сказал, как бы делая приятное предложение:

- Распни Его!

- Воистину было бы хорошо его казнить - пробормотал Анна, толстый тесть Каиафы, изподлобья глядя на Пилата. - Почтенный правитель будто колеблется, но ведь этот изменник далеко не друг цезаря.

Пилат глубоко презрительно на него посмотрел, но другого ответа не удостоил. Пожимая плечами, он сел на свое прежнее место и долго пытливо смотрел на Обвиняемаго. Какое зло Он сотворил? Правильнее было бы сказать: какое зло мог Он совершить? Разве был хотя один след греховности или измены на этом открытом, красивом и лучезарном челе? Нет, Благородство и, правда, были отпечатаны на каждой черте и, сверх того, во внешнем виде молчаливого Узника было что-то невыговоренное, безпорочно существующее; это было чрезвычайное, но смутное величие, которое Его окружало и из Него исходило с тем более страшной силой, что оно было так тайно и глубоко скрыто. Пока взволнованный правитель изучал эту спокойную и величественную осанку, онзадумывался над тем как бы лучше поступить.

Варавва со своей стороны тоже пристально глядел в том же направлении, чувствуя все более и более удивительное волшебное очарование от этого Человека, котораго народ желал убить. Наконец, необоримое любопытство придало ему храбрости, и он спросил одного из солдат:

- Скажи, пожалуйста, кто Сей пленный Царь?

Солдат с насмешкой обернулся:

- Царь? Ха! Ха! Он себя называет царем иудеев? Жалкая шутка, за которую он жизнью заплатил. Он ничто иное, как Исус Назорей, сын столяра. Он поднял бунт и убеждал народ не слушать закона. Кроме того, он вращается в среде заклятых мошенников, воров, мытарей и грешников. Он обладает некоторым искусством в колдовстве, и люди говорят, что Он внезапно может исчезнуть в тот момент, когда его ищут. Но вчера Он никакого усилия не употребил, чтобы исчезнуть.

Мы Его взяли без труда около самой Гефсимании. Один из учеников помог нам. Другие говорят, что Он сумасшедший, иныя, что Он одержим дьяволом, но это все равно, теперь Он пойман и, несомненно, умрет!

Варавва слушал его в недоумении. Этот царственный Человек - сын столяра, простой рабочий и еще из презреннаго племени Назореев! Нет! Нет! Это невозможно: Потом он стал вспоминать, что раньше еще, чем он, Варавва, был заключен в тюрьму, ходили странные слухи, что какой-то Исус творил чудеса, лечил больных и калек, возвращал зрение слепым и проповедовал бедным. Тогда так же утверждали, что Он какого-то Лазаря, умершаго и погребеннаго, спустя три дня воскресил из мертвых, но этот слух был вскоре подавлен протестами фарисеев и книжников.

Чернь была невежественна и суеверна, и никто не умел лечить отвратительныя грязные болезни, которыя встречались на каждой шагу. Он поэтому пользовался страшным влиянием между этими угнетенными несчастными людьми. Но в самом деле, если это был Тот самый человек, о котором и раньше говорили, то невозможно было бы не верить тем чудотворным действиям, которыя Ему приписывали. Он сам был олицетвореннае чудо. А в чем состояла Его сила? Много было прежде говорено об этом самом Исусе Назорее. Но Варавва не мог припомнить, что именно? Восемнадцать месяцев в темнице успели многое изгладить из его памяти, тем более, что он тогда в своем жалком помещении все думал о своем собственном несчастье и в безсильной муке воскрешал образ все той же чудной, любимой девушки. Теперь же, как оно ни было страшно, он не мог ни о чем другом думать, как о судьбе Того, с Кого он не мог спустить глаз. И покуда он смотрел, ему показалось, что судилище внезапно расширилось и наполнилось ярким ослепляющим блеском, который сотнями лучей исходил из той ангельской белой Фигуры.

Слабый испуганный крик вырвался невольно из его уст.

- Нет, нет. Вы не можете, не посмеете распять Его! 0н дух! Такого человека не может быть! 0н Бог!

Едва успел он произнести эти слова, как один из римских солдат, обернувшись, сильно ударил его по губам своей стальной рукавицей.

- Дурак, молчи, или ты тоже хочешь быть Его учеником?

Дрожа от боли, Варавва попробовал своими скованными руками стереть хлынувшую кровь со своих губ, и встретил прямой, открытый взгляд Исуса Назорея. Жалость и нежность этого взгляда проникли ему в душу; ни одно живое существо, никогда не дарило его таким сочувственным понимающим взглядом. Быстрым необдуманным движением он вытянулся еще более вперед, чтобы быть ближе к Тому, Кто так ласково мог на него глядеть. Страшный порыв побуждал его стремительно броситься через всю ширину залы и со всей своей грубой животной силой кинуться к ногам, этого новаго Друга, и защитить его ото всех и вся! Но он был окружен обнаженным оружием и не мог выйти из этого круга.

В этот самый момент один из книжников высокого роста и худой, в скромном одеянии, встал с своего места и раскрывая пергаментный сверток, монотонным голосом стал читать обвинение.

Оно было наскоро составлено еще накануне вечером: в доме первосвященника Каиафы. Воцарилось глубокое молчание, тишина внимания и ожидания овладела толпой, которая как хищный зверь ждала, чтобы ей кинули добычу. Пилат слушал, нахмурившись и прикрыв рукой усталые глаза. Во время пауз чтения, уличный шум ясно проникал в судилище и один раз веселый звук поющаго ребенка вырвался, как радостный колокольчик. Небеса постепенно теряли свою серую окраску, и солнце все выше поднималось над горизонтом, хотя еще не проникло в высокия окна залы суда. Оно освещало ярким блеском то красный платок, красующийся на женских волосах, то стальныя латы римскаго солдата, тогда как суд оставался в холодной тусклой белизне, и позади его пурпуровыя завесы казались украшением величественных похорон.

Чтение обвинения окончилось, а Пилат все молчал. Потом, отняв руку, которой прикрывал глаза, он окинул всех своих важных товарищей долгим насмешливым взглядом.

- Вы мне привели этого Человека. В чем вы Его обвиняете?

Каиафа и Анна, который был в лице президента синедриона, обменялись удивленными и возмущенными взглядами. Наконец, Каиафа с выражением обиженнаго достоинства посмотрел, как будто с вызовом на окружающих.

- Воистину, вы все слышали обвинение, и вопрос почтеннаго правителя напрасен. К чему нам других свидетелей? Если бы этот Человек не был злодеем, мы бы не привели Его сюда. Он богохульствовал. Вчера вечером мы Его спросили во имя Всемогущаго Бога ответить, Он ли Христос, Сын Вечно Благословеннаго, и Он смело ответил: "Аз есмь, и увидите Сына человеческаго, грядущаго на облаке с силой и славой великой." Что думаете? Разве Он не заслуживает смерти!

И ропот одобрения пронесся по полукругу священников и старейший.

Но Пилат сделал жест презрения и откинулся назад в свое кресло.

- Вы говорите притчами и только распространяете заблуждения. Если Он Сам говорит, что Он Сын Человеческий, как же говорите, что Он Сын Божий?

Каиафа побагровел и хотел, было, что-то возразить, но подумал, овладел собою, и продолжал с цинической улыбкой.

- Ты в удивительно милостивом настроении, Пилат, и твой государь тебя не упрекнет в слишком строгом правлении. По нашим законам, тот, кто богохульствует, подлежит смерти. Но если богохульство в твоих глазах не преступление, то что скажешь ты об изменничестве?

Свидетели есть, которые клянутся, что Он проповедовал против платежа дани цезарю: к тому же Он злой хвастун. Он надменно объявил, что он разрушит святой храм так, что ни один камень на другом не останется и в три дня, без помощи рук, Он построит новый и большой храм! Такия сумасбродныя слова возбуждают ум народа: вдобавок Он еще обманывал чернь, делал вид, что творит чудеса, тогда как это просто фокусы. Наконец, 0н въехал в Иерусалим с торжественностью Царя, - тут он обернулся к своему товарищу Анне, - ты, Анна, можешь это рассказать, ты был там, когда было это шествие.

Анна выдвинулся вперед, сжимая руки и опустив свои бледные, фальшивые глаза с выражением подобострастной честности.

- Поистине, зараза воплотилась в этом Человеке, чтобы опустошить всю провинцию, - сказал он, - я сам видел, как народ, когда Этот изменник ехал в город по дороге из Вифании, кинулся вперед Его встречать с приветственными возгласами, покрывая всю дорогу ветками пальм и маслин, даже своими одеждами, как будто перед всемирным победителем, и кругом раздавались торжествующие возгласы: «Осанна! Благословен грядый во имя Господне, осанна в вышних». Я этим был страшно удивлен и, обезпокоившись, пошел тотчас же к Каиафе, чтоб рассказать ему про дикия противозаконныя деяния толпы, про эту непристойную выходку черни: чествовать вдруг царскими почестями одного из проклятых Назореев!

- Разве Он, в самом деле, из Назарета? - спросил один из старейшин: - Я слыхал, что он родился в Вифлееме Иудейском, и что царь Ирод слыхал о разных чудесах, свершившихся при Его рождении.

- Пустой слух, - ответил поспешно Анна, - мы Его привели к тетрарху вчера вечером, и если бы Он хотел, Он мог бы защититься. Ирод Ему задал множество вопросов, но Он не хотел или не мог ответить, так что тетрарх вышел из терпения и послал Его к Пилату, чтобы тот Его судил. Все знают, что Он из Назарета, Его родители там живут и работают.

Пилат слушал, но ничего не говорил. Он был расстроен. Доводы Каиафы и Анны ему казались пустословием членов синедриона, которых он не любил. Он знал, что эти люди искали только собственных выгод и соблюдали собственныя интересы, а главная причина - почему они возненавидели Назорейскаго Пророка - был страх, что их теории поколеблются, их законы пошатнутся, и их авторитет над народом пропадет. Они видели, что Этот узник, кто бы Он ни был, очевидно, думал самостоятельно. Ничего нет более страшнаго для священства как свобода мысли, свобода совести и презрение к общему мнению. Пилат сам чего-то боялся, не так, как Иудейские священники, но все же боялся, сам не зная почему. Он старался не смотреть на Назорея, высокая лучезарная фигура котораго, казалось, освещалась внутренним сверхъестественным огнем, резко отделяясь от бледности и холода судейской власти. И не поднимая глаз, он задумывался над своим поражением, но решить ничего не мог. А время проходило. Синедрион изъявлял нетерпение, он чувствовал, что надо же, наконец, говорить и действовать и, медленно повернувшись к Обвиняемому, Который в ту же минуту поднял голову и встретил безпокойный взгляд судьи открытым взором безстрастнаго терпения и безконечной нежности.

Увидав этот взгляд, Пилат весь задрожал, но пересилив себя, он принял вид холоднаго спокойствия и громко авторитетно произнес:

- Ты ничего не отвечаешь? Разве не слышал, в скольких вещах тебя обвиняют?

При этих словах, до сих пор недвигавшаяся белоснежная фигура шевельнулась и, придвигаясь с медленной и царственной свободой, стала перед Пилатом и продолжала на него смотреть. Яркий луч восшедшаго солнца, косо падая с высокаго окна, озарил бронзово-золотистый оттенок Его волос, которыя низкими волнами окружали Его лоб. Глаза Его не покидали лицо судьи, и Он смиренно улыбнулся, как бы вперед прощая ему еще не совершившееся преступления, но ни одного слова не произнес. Пилат отшатнулся, ледяной холод остановил кровь в его жилах, и он невольно встал и шаг за шагом отступал, хватаясь за позолоченную резьбу своего судейскаго трона, чтобы не упасть. Приближение Существа в белоснежном одеянии наполняло его душу безумным страхом, и ему вспомнились старинныя обычаи и предания, где Божество, явившееся внезапно среди людей, уничтожало их одним дыханием вечнаго величия. И тот миг, который он простоял лицом к лицу с Божественным обвиняемым, ему показался целой вечностью. Это был неизгладимый момент, когда с внезапной ясностью все его прошлое ему представилось, отразилось как картина природы в капле росы, и предчувствие чего-то неминуемого, ужаснаго в будущем возникло вдруг, как темная туча на горизонте. Незаметно для себя самого, его лицо покрылось мертвенной бледностью и, не отдавая себе отчета в своих движениях, он протянул руки с мольбой, как бы желая отвратить жестокий поражающий удар. Ученые евреи, которые его окружали, смотрели с удивлением на этот всепоглощающий страх и обменялись взглядом досады и смущения.

Тогда один из старейшин, черноглазый, хитрый старик, быстро придвинулся к нему и, трогая его плечо, сказал тихим голосом:

- Что с тобой, Пилат? Ты, верно, разбит параличом, или твой ум омрачили? Поспеши, прошу тебя, произнести приговор. Часы проходят, а теперь с приближением Пасхи, было бы хорошо, чтобы ты исполнил волю народа. Что тебе этот преступник? Вели Его распять, так как Он изменник, называющий себя Царем. Ты хорошо знаешь, что нет у нас иного Царя, кроме цезаря. Этот человек говорит, что Он царь Иудейский. Спроси Его, правда или нет, что он хвастался своей силой?

Пилат смутно посмотрел на своего советника; ему казалось, что он был в каком-то скверном сне, и злыя духи шептали о непроизносимых преступлениях.

Усталый и с похолодевшим сердцем, он все же понимал, что должен, наконец, расспросить Узника. Помочив иссохшия губы, он поставил вопрос, хотя голос его был так слаб, что едва был слышен:

- Ты ли царь Иудейский?

Последовало глубокое молчание. Потом звучный проницательный голос, приятнее любой волшебной музыки раздался спокойно:

- Говоришь ли от себя, или другие так про меня сказали?

Лицо Пилата покраснело, и руки судорожно схватили спинку стула. Он сделал нетерпеливый жест и резко, хотя весь, дрожа, отвечал:

- Разве я еврей? Твой же народ и Твои первосвященники привели Тебя ко мне, что ты сделал?

Свет, как бы от внутренняго огня озарил глубокие, ясные глаза Назорея; таинственная, вдумчивая улыбка играла на Его устах. С этим взглядом и с этой улыбкой Его лучезарный вид превратил молчание в красноречие, и авторитетный ответ, переведенный в слова, мог бы так гласить:

- Что Я сделал? Я сделал жизнь сладкою, отнял от смерти ея горечь. Теперь существует честь для мужчин и нежность для женщин. Надежда есть для всех, и рай для всех, и Бог для всех! И урок любви, любви Божественной и Человеческой, воплощенной во Мне, освещает землю на веки вечные.

Но эти великия истины остались непровозглашенными, как еще слишком трудныя для человеческаго понимания, и с той таинственной улыбкой, которая освещала Его лицо, обвиняемый ответил медленно:

- Мое царство не от мира сего. Если, бы оно было бы от мира сего, то мои слуги дрались бы, чтобы не отдать Меня в руки Евреев, но пока мое царство не здесь.

И выпрямив свой чудный, величественный стан, Он поднял голову и посмотрел на самое высокое окно зала, блестевшее как алмаз, под яркими золотыми лучами, быстро восходившаго солнца. Его вид был, проникнут таким величием и такой силой, что Пилат снова отшатнулся все с тем же чувством неодолимаго страха, сжимавшаго его сердце. Он безпокойно оглянулся на священников и старейшин, которыя, подавшись слегка вперед, внимательно слушали; но их лица изображали только холодное равнодушие. Каиафа иронически улыбнулся, и что-то прошептал Анне. Против воли Пилат продолжал допрос. Притворяясь спокойным, и равнодушным, он задал следующий вопрос, с небрежной милостью:

- Ты значит, царь?

Величественным жестом Узник бросил блестящий взгляд на тех, кто с таким судорожным нетерпением ждали Его ответа, потом, смотря спокойно и пристально в глаза Пилата, ответил:

- Ты сказал.

И когда Он произнес эти слова, солнце, достигнув высшей арки окна, озарило судилище пурпурово-золотистым огнем, озаряя Божественное чело, таким радужным сиянием, что, казалось, сами небеса Его венчали, положив отпечаток глубокой открывшейся истины.

Последовало минутное молчание. Пилат сидел в немой нерешимости; между членами синедриона раздавался шепот возмущения и нетерпения.

- К чему нам еще свидетельства? Он присужден своими же устами! Он произнес измену. Да будет Он казнен смертью!

Солнечные лучи ярко заиграли на белых одеяниях Узника, как бы встречаясь с таким же ярким светом от Него исходившим. Зрение Пилата стало напряженно и мутно; он был смущен, взволнован и до крайности устал. Красота Человека, который пред ним стоял, была слишком поразительна, чтобы не оставить неизгладимаго впечатления; он понял, что, присудивши Его на смерть позорную, он совершит такое великое преступление, последствия котораго он не мог предвидеть и невольно боялся. Он так же понимал ту активную роль, которую играли во всем эти первосвященники Каиафа и Анна; как они добивались того, чтобы привлечь Исуса к суду, как долго, и с чьей помощью они достигли своего. Один сумасбродный человек молодой, котораго звали Искариот, единственный сын старика-отца, присоединился к ученикам Исуса Назорея. Искариот же, отец, был богатый ростовщик, большой друг и приятель Каиафы. Легко было догадаться, что старик, наущенный первосвященником и сам недовольный внезапным фанатизмом его сына к какому-то Незнакомцу, употребит весь свой родительский авторитет, чтобы убедить сына предать так называемого своего Учителя. Были еще доводы, о которых Пилат и не подозревал, но и этих было достаточно, чтобы усомниться в добросовестности показаний первосвященников. Размышляя об этом некоторое время, он, наконец, повернулся к свету и спросил:

- А где Искариот?

Старейшины с беспокойством переглянулись, но ответа не дали.

- Вы мне говорили, что это он привел стражу к тому месту, где этот Назаритянин скрывался, - продолжал медленно Пилат. - Так как он принимал такое живое участие в ловле, то должен быть здесь. Я бы очень желал знать, что он имеет сказать про этого Человека, за которым он сперва следовал, а потом вдруг бросил. Приведите его ко мне.

Анна весь согнулся с видом подобострастнаго подчинения.

- Молодой человек от страха бежал из города. Он впал в какое-то дикое сумасшествие. Вчера поздно ночью он к нам явился, громко оплакивая свои грехи, и желал возвратить те серебряныя монеты, которыя мы заплатили ему за оказанную услугу и повиновение закону. Очевидно, он был одержим какой-то злостной лихорадкой, так как пока мы спокойно ему возражали и старались его успокоить, он с бешенством бросил перед нами деньги в самом храме, и с тех пор исчез, мы не знаем куда.

Странно, - пробормотал Пилат.

Отсутствие искариота ему было крайне неприятно. Он испытывал сильное желание узнать у этого человека причину, по которой он внезапно изменил своему учителю, но теперь, когда стало это невозможным, он почувствовал себя еще более угнетенным и усталым. Голова его кружилась, ум помрачился, и ему казалось, что его окутал глубокий мрак. В этом мраке он различал большия огненныя круги, которые, постепенно уменьшаясь, связали его горящим обручем света. Страшное ощущение все усиливалось, мешая ему дышать и видеть, так что он почувствовал необходимость броситься куда-то и громко закричать, чтобы избавиться от этого ужаса. Как вдруг его необъяснимое внутреннее страдание прекратилось, чье-то свежее дыхание будто ласкало его лоб и, подняв глаза, он увидел, что кроткий любящий взор Обвиняемаго был устремлен на него с таким выражением глубокий безконечной нежности и милосердия, что ему открылся вдруг новый смысл жизни и безграничнаго счастья. На этот миг его смущение прекратилось, и путь его казался ясен. Обращаясь к первосвященникам и старейшинам, он произнес громким и решительным тоном:

- Я не нахожу в этом Человеке вины.

Его слова были встречены единодушным негодованием. Каиафа, позабыв свою всегдашнюю сдержанность, вскочил и с яростью вскричал:

Никакой вины, НИКАКОЙ ВИНЫ! Ты с ума сошел Пилат? Он возмущает народ, уча повсеместно, начиная с Галилеи!

- И вот еще, - прервал eгo Анна, вытягивая длинную, худую шею и безобразное лицо, - он водит знакомство с одними только мытарями и грешниками, а всем благочестивым открыто обещает ад. Тут сидит раввин Миха, который слышал Его публичные возгласы, и помнит то, что Он говорил, чтобы обольстить народ. Говори Миха, так как правителю недостаточно наших свидетельств, чтобы вывести приговор против этого мошенника и богохульника!

Миха, старый еврей, с темным морщенным лицом и жестокими глазами, немедленно встал и из-за пазухи вынул несколько дощечек.

- Эти слова, -сказал он, - мною писаны, как я их своими ушами слышал в самом храме. Ведь этот молодой и заблудившийся Фанатик не стеснялся проповедовать свои вредныя теории в самых помещениях отведенных исключительно для молитв. Посудите сами, разве Его слова не дышат безумной яростью?

И он, приподняв дощечки к глазам, стал медленно читать:

- Горе вам, книжники и фарисеи, что затворяете царство небесное человекам, сами не входите и хотящих не допускаете. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что поедаете домы вдов и лицемерно долго молитесь; за то примите тем большее осуждение. Горе вам книжники и фарисеи, лицемеры, что обходите море и сушу, дабы обратить хоть одного, а когда это случится, делаете его сыном геенны, вдвое худшим вас. Горе вам, вожди слепые, которые говорите: если кто клянется храмом, то ничего, а если кто клянется золотом храма, то повинен. Безумные и слепые! Что больше: золото или храм, освящающий золото? Горе вам книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых, и всякой нечистоты. Змии, порождения ехидны, как убежите вы от осуждения геенны?

Миха здесь остановился и взглянул на окружавших:

- Воистину, - заметил он тем же монотонным голосом, - для того, кто всячески старается внушить народу, что он кроток и миролюбив, эти слова достаточно резки и полны злобы ко всем представителям порядка и закона! Мало в них кротости, но зато много ложнаго самолюбия и досады!

Легкая улыбка заиграла на устах Пилата. В душе он тайно преклонялся перед прекрасной физической и нравственной смелостью этого Человека, который не побоялся обличить ложь и лицемерие в самом храме, где они тогда более всего торжествовали.

- Я тебе говорю, добрый Миха, тебе Каиафа и тебе тоже, Анна, - произнес он решительно, - никакой вины в Нем я не нахожу. Даже Ирод, к которому вы вчера ходили, и тот ничего достойного смерти не нашел....

- Погоди, почтенный Пилат, выслушай меня! - прервал дребезжащий дряхлый голос, и маленькая уродливая фигура старого ростовщика, к удивлению Вараввы, занимающаго видное место в совете, встала в нескрываемом волнении. - Выслушай, прошу тебя! Разве ты здесь не поставлен, чтобы соблюдать справедливость и защищать обиженных и угнетенных в Иудее? Говорю тебе, великий господин, Это злоумышлeнник, Это лжец и изменник! - тут старый негодяй набрал воздуху, так как задыхался от чрезвычайной ярости. - Этот лживый Пророк два дня тому назад вошел в храм, и увидав меня на моем обычном месте, а ты знаешь, благородный Пилат, что я бедный честный человек, как сумасшедший на меня набросился и, схватив меня твердой рукой, стал сечь веревочным кнутом. Меня он высек! - тут его голос превратился в крик, - и выгнал из святаго места. Его уста были полны богохульства и проклятия! 0н сказал: "Мой дом есть дом молитвы, а вы из него сделали вертеп разбойников!" Ты это понимаешь, Пилат? Он самый храм называл своим, так же как он назвал себя царем Иудеев, и хотел царствовать над всей Иудеей. Распни Его, почтенный правитель! Распни во имя Бога! И высеки Его! Секи Его, пока гордая и порочная кровь не потечет потоками из жил... Секи Его так, как он высек одного из сыновей Левия - ведь Он меня, меня дерзнул! - тут он остановился, задыхаясь от накопившейся злобы.

Пилат за ним следил и холодно улыбнулся.

- Воистину, Захарий ты мне рассказал про великую заслугу этого Человека. Давно ты уж заслужил быть высеченным. А теперь, когда ты свое наказание получил, то многие из твоих несчастных жертв в Иерусалиме возрадуются!

Невольный шепот одобрения и даже смеха раздался в совете, но все опять затихло пред сердитым взглядом первосвященника. Захарий отошел, что-то гневно бормоча, а Пилат спокойно продолжал.

- Более чем когда-либо, я убежден, что нет вины в этом молодом Проповеднике и защитнике бедных, и нет причины казнить смертью, а потому, так как обычай в праздник Пасхи освобождать одного узника, то и Его отпускаю и возвращаю вам.

- Народ тебя растерзает, Пилат за такое необдуманное действие? - воскликнул Каиафа. - Что? Невинный человек, как этот бедный Захарий, занимался лишь своим ремеслом, будет публично высечен, а ты правитель Иудеи, не находишь нужным это прекратить? Ты не друг цезаря, если отпустишь этого Человека. Кроме того, народ просит освобождения Вараввы, преступление котораго было совершено в минуту ярости, а не с предумышленным спокойствием. Он сюда приведен по моему приказанию, и хотя еще под стражей, но ждет своего освобождения.

- Так он напрасно ждет! - воскликнул Пилат резко. - Клянусь всеми Божествами мира, он будет распят! Свобода Варавве? Разве он не поднял бунт против Римскаго правителя? Разве не он проповедовал гораздо худшия вещи, чем этот невинный Назаритянин? Наконец, разве не, он убил одного из ваших, фарисея Габриаса, человека ученаго и знатнаго? Послушайте, вы только из одной зависти хотите уничтожить благородную жизнь и сохранить подлую! Но вы нарочно подговорили народ? Теперь я сам к нему обращусь, и возвращу ему Того, Кого он называет царем Иудеев!

И встав со своего стула, Пилат собрался сойти с возвышения суда. Каиафа быстро выдвинулся вперед, чтобы ему помешать, но Пилат иронически его отстранил, и он остался, прикованный к своему месту, с выражением смущения и скрытаго бешенства.

ЕГО белыя худыя руки были стиснуты до боли, и большое украшение на груди быстро подымалось и опускалось от сильнаго внутренняго возбуждения. Анна сидел неподвижно на своем месте, совершенно уничтоженный решением правителя, и смотрел в одну точку, как бы не понимая того, что происходило. Ростовщик Захарий один давал волю своим чувствам, дико раскидывая руки и бия себя в грудь, громко себя оплакивая:

- Ай, ай, нет больше справедливости в Иерусалиме! Горе, горе детям Авраама, угнетенным железным каблуком Рима. Горе нам, рабам языческаго тирана и притеснителя.

И пока он так восклицал и качался всем своим худым, безобразным телом взад и вперед, Божественный Узник вдруг обернулся и пристально на него посмотрел. Быстрая перемена произошла в его душе, он перестал кричать и весь съежился в какую-то бесформенную тучу, так что походил на изувеченнаго демона, и начал диким шепотом произносить проклятия. Назорей следил за ним минутку. Благородный гнев омрачил ясность Его тела, но тень справедливаго негодования еще быстрее исчезла, чем появилась. Его лицо опять приняло выражение смиреннаго спокойствия и терпения. Только чудныя ясные глаза еще пристальнее стали смотреть вверх, как бы ища поддержки в великолепии яркаго солнечнаго луча.

Тем временем, старик с белой бородой, крайне уважаемый член синедриона, вмешался, и отстранив все еще бормотавшаго Захария, обратился к Пилату спокойно и сдержанно:

- Верь мне, Пилат, ты не совсем благоразумен в этом деле. Из-за одного Человека ты хочешь обидеть и народ, и первосвященников. Такой бунтовщик, как Варавва, все же менее опасен для общества, чем этот молодой Проповедник новых учений, который, должно быть, сознавая свою красоту и физическую силу, пользуется ими, чтобы тебя устрашить и заставить отменить исполнение закона. Много таких к нам приходят из Египта, которые одной только внешней красотой и некоторым умением красноречиво выражаться покоряют чернь, заставляя ея верить в свои сверъхестественныя силы. Даже Варавва, и тот принимал властвующий вид, когда говорил народу и увещевал ленивых и недовольных взбунтоваться. Он так же изучал книги и обладает некоторым красноречием. Но даже самые опасныя из мятежников не зашли так далеко, как этот. Ведь Он собирал вокруг себя всю сквернейшую чернь Иудеи, кроме одного Искариота, который принадлежит благородной семье, и своим фанатизмом сильно огорчал отца, сестру и обещал ей одной войти в рай. Он ведь объявил, что легче верблюду пройти через отверстие иглы, чем богатому войти в царство Божие! Таким диким учением Он прямо доказывает, что даже великий цезарь не избегнет вечнаго ада? Если такия понятия распространятся в Иудее, то твой государь тебя же обвинит за слишком большую снисходительность. Берегись, добрый Пилат, милосердие тебе очень к лицу, но как бы милосердие не вытеснило разума.

Пилат слушал это поучение с заметным нетерпением. Его прямыя брови сдвинулисъ от внутренняго раздражения, и после некотораго молчания он запальчиво сказал:

- Возьмите же Его и судите по своему закону.

Каиафа обернулся с негодованием.

- Мы не имеем право приговаривать кого-либо к смерти, - с достоинством проговорил он, - ты правитель и к тебе мы обязаны обратиться за правосудием.

В то же время в толпе начало обнаруживаться некоторое движение; она раздвигалась, чтобы дать пройти новому пришельцу. Это был тонкий, черноглазый юноша, грациозный и миловидный, одетый в шелковое, бледно-голубое платье, подпоясанное малиновым кушаком, вышитым серебром и золотом. Он быстро, но с некоторой застенчивостью продвигался, бросая испуганный взгляд на величественную Фигуру Назорея. Пилат следил за его пришествием в столь неожиданное время и место. Подойдя к судебному месту, юноша упал на одно колено и протянул закрытый сверток. Пилат быстро схватил, развернул и, прочитав, невольно вскрикнул. Сверток был от его жены, одной из самых красивых женщин Рима, гордой и безстрашной, питавшей самое глубокое презрение к еврейским обычаям. Вот что она писала: «Не делай ничего Праведнику тому, ибо я ныне во сне много пострадала за Него». Быстро отпустив слугу, который ушел той же дорогой, Пилат скомкал сверток в руке и весь погрузился в размышление.

Вокруг судилища солнце разливалось потоками света; где-то далеко колокол трубил час, белоснежная фигура Обвиняемаго стояла неподвижно, как мраморное изваяние Божества в ослепительных утренних лучах, а в уме Пилата слова единственной и горячо любимой женщины повторялись безконечно, как глухие непрерывные удары молотка: Не делай ничего Праведнику тому.

4

Если бы он мог бесконечно продолжать свои размышления - ему это было бы приятно. Он не отдавал себе отчета во времени; что-то необъятное, необъяснимое, казалось, его окружало и превращало его в бедную слабую, безсильную человеческую щепку, неспособную управлять, неспособную судить! У него явилось чувство, как будто он сразу постарел, как будто десятки лет с сокрушительной быстротой пронеслись над ним с тех пор, как Этот Назорейский Узник стоял пред ним. Вместе с этим таинственным чувством внутренней старости и неспособности, от которых леденела вся кровь, он еще сознавал, что все члены синедриона за ним следили, удивляясь его нерешительности и нетерпеливо дожидаясь его приговора над делом, которое, по их мнению, подлежало самому обыкновенному и простому правосудию. В глазах же Пилата оно было каким-то великим и страшно трудным.

Наконец, он с усилием встал и, собирая свои длинныя одежды, опять готовился сойти с возвышения правосудия. Полу авторитетным, полу молящим жестом он приказал обвиняемому следовать за ним. Его послушались без возражения, и Назарянин, гордо, величественно, но терпеливо пошел за своим судьей, длинное одеяние котораго очищало путь для Его шагов. Позади их пошли первосвященники и старейшины, что-то шепча и качая головами над необъяснимым поведением правителя, а за ними тащился кривой, уродливый ростовщик Захарий, облокачиваясь на толстую озолоченную палку, всю осыпанную драгоценными камнями. Этот роскошный предмет странно выделялся при остальном убожестве и грязи его одежды.

По мере того, как эта пестрая группа медленно проходила, одобрительныя возгласы раздались в тишине:

- Наконец-то, так долго отсроченный приговор будет провозглашен!

Приблизившись к решетке, которая отделяла место суда от общей залы, Пилат остановился. Возвышая голос так, что его могли разслышатъ последние ряды, он произнес, указывая на Царственный лик стоящаго немного позади его.

- Се ваш царь!

Вопли дикаго смеха, гикание и свистки были ему ответом. Каиафа иронически улыбнулся, а Анна весь затрясся от внутренняго смеха. Пилат на них посмотрел с безграничным презрением. Он ненавидел еврейских священников, все их догматы и обряды, и вовсе этого не скрывал. Подняв руки, чтобы восстановить тишину, он снова обратился к разъяренной толпе.

- При вас допрашивал этого Человека, - таким же ясным, далеко звучащим голосом произнес он, - и никакой вины, достойной смерти, не нахожу в Нем!!!

Тут он остановился, и удивленный народ не прерывал молчания, потом он продолжал:

- Но у вас есть обычай, по которому я должен отпустить вам одного узника ради праздника Пасхи; хотите, чтобы я вам отпустил Царя Иудеи.

Гул единогласного отрицания покрыл его голос:

- Нет, Этого нам не надо! Не Этого, а Варавву! Варавву! Варавву!

Имя это было произнесено тысячами голосов и повторялось, пока не замерло далеко, там, на вольном воздухе.

Пилат отступил, обманутый и рассерженный. Он теперь понял свое положение. Толпа, очевидно, была подготовлена первосвященниками и настойчиво стояла на своем требовании. Отпустить известнаго разбойника, вместо невиннаго Человека. И она имела полное право требовать, что ей угодно ради наступления праздника. Пилат с досадою вздохнул и стал рассматривать первые ряды, как бы кого ища.

- Где Варавва, - спросил он нетерпеливо, - приведите его сюда.

Последовало короткое замешательство, и Варавву, голоднаго, голаго, с дикими глазами, но все же с отпечатком вызывающей красоты на исхудалых чертах вытолкнули вперед между двух солдат Римской стражи. Пилат на него посмотрел с негодованием. Варавва ответил ему не менее презрительным взглядом. Чувствуя, что все внимание сосредоточилось теперь на нем, вся душа долго заключеннаго и давно страдавшаго человека восстала против этого Римскаго тирана, как недовольные Иудеи прозвали Пилата. Гордость и возмущение снова возбудили его кровь.

Если бы не этот удивительный лучезарный Облик, Который с таким царственным спокойствием стоял тут, рядом с ним, Варавва не удержался бы и ударил судью своими скованными руками. Теперь же он остался неподвижен, его глаза метали молнии; темная грудь безпокойно и тяжело дышала, и весь он казался воплощением сильнаго необузданного неразвившагося человечества. А около него, как бы в противоположность ему, стояло Божество, великий образец, живой выразитель совершеннаго одухотвореннаго Человека, чья натура ближе всего походила к Богу и, котораго, ради этого сходства, присуждали к позорной казни преступника. Туманная мысль о безрассудстве сопоставления его с этим молчаливым обвиняемым промелькнула в уме Вараввы, покуда он еще с такой наглостью смотрел на Пилата. Потом он стал размышлять о том, что если гласом народа Его действительно освободят, первое, на что он употребит свою свободу, будет старание убедить толпу оказать милосердие Этому Царственному Человеку, который возымел на его темную, растерзанную душу какое-то тайное волшебное влияние.

И пока он обо всем этом думал, Пилат пристально на него глядя, резко и кротко спросил:

- Итак, ты убил фарисея Габриаса?

Варавва дико усмехнулся:

- Да, и я убил бы и еще одного, если бы в городе нашелся такой подлый лжец!

Пилат обернулся к первосвященникам и старейшинам:

- Слышите, что он говорит? И такого человека вы желаете освободить? Нераскаянный и упрямый, он не оплакивает своего преступления; разве он заслуживает прощения?

Каиафа, несколько озадаченный этим вопросом, опустил на минутку глаза, потом их поднял, придавая своему длинному лицу удивительное выражение сдержанности и милосердия.

- Добрый Пилат, - ответил он тихо и спокойно, - ты не знаешь правды в этом деле. Варавва, действительно, виновен во многом, но была все же причина, которая возбудила его страсти. Мы, принадлежащия святому храму, научим его, как лучше искупать свое преступление перед Всевышним, и мы не отвергнем, a примем его дар. Несчастный Габриас хотя был и учен и знатен, имел весьма злой язык и, говорят, что он низко оклеветал девушку, которую Варавва любил.

Пилат надменно поднял брови:

- Это все неважныя и низкия дела, - сказал он, - о которых ты, Каиафа, не должен бы заботиться. Ведь не один Габриас был злоязычен! Твои слова дышат женской сплетней. Убийство всегда есть убийство, грабеж – грабеж, какие бы ни были причины, преступление все же останется. Варавва убийца и вор!

И опять обращаясь к толпе, он повторил прежний вопрос:

- Кого хотите, чтобы я отпустил вам - Варавву или Исуса, называемого Христом?..

Одним словом народ шумно ответил:

- Варавву! Варавву!

Пилат сделал жест отчаяннаго негодования и через плечо бросил грустный взгляд на Назарянина, который был погружен в глубокое, должно быть, приятное размышление, так как он улыбнулся.

Еще раз Пилат обратился к народу:

- Что же хотите, чтобы я сделал с тем, котораго вы называете Царем Иудейским?

- Распни! Распни Его!

Ответ был дан с дикими возгласами негодования, и как раньше, звучный серебристый женский голос покрыл все остальные:

- Распни Его!

Варавва вздрогнул, как конь от прикосеовения шпор. Он осмотрелся со зверским блеском в глазах; он разглядывал кричавшую толпу, но не мог найти то лицо, которое он так страстно хотел и боялся видеть. И опять покоряясь необъяснимому влечению, он приковал свой взгляд к тому месту, где солнечныя лучи соединились в ярком сиянии над головой того, кого Пилат назвал Христом. Что означала та глубокая любовь и то безконечное сострадание, которыя освещали этот чудный лик? Какое чуткое несказанное слово дрожало на этих печальных устах? Варавва не знал, но ему вдруг показалось, что вся его жизнь, со всеми ея тайнами добра и зла, лежала открытой, его взгляд был устремлен на него.

- Нет, нет! - закричал он быстро и неудержимо; не она говорила, не могла она так говорить! Женщины мягки сердцем, а не жестоки; она не может желать чьей-нибудь пытки! - О, народ Иерусалима! - продолжал он, его голос звучал все крепче и отчетливее, и он повернулся, чтобы стать лицом к лицу с толпой. - Зачем вы требуете смерти этого Пророка? 0н никого из вас не убил, ни у кого из вас Он не украл. Предание гласит, что он лечил ваши болезни, утешал вас в ваших горестях, и совершал удивительныя чудеса, так вы сами говорите. И за эти деяния вы хотите Его казнить. Где же ваша справедливость. Где ваш рассудок? Ведь я, я достоин наказания. Я, который убил Габриаса, и радуюсь своему злодеянию! Я, окровавленный, виновный и нераскаянный, заслуживаю смерти, а этот Человек невинен!

Ему ответил смех, рукоплескания и крики:

- Варавву.

- Заткните ему глотку, - сказал Анна с гневом, - он верно потерял рассудок, что так безумно говорит!

- Сумасшедший или нет, вы сами выбрали его для свободы, - заметил спокойно Пилат, - может быть, вы теперь и от него откажитесь, так как он стал защитником того несчастного Назарянина.

Пока он говорил, толпа угрожающе двинулась к решетке; линия Римских солдат пошатнулась от этого внезапнаго движения, и тысячи рук высоко поднялись в воздухе, указывая на неподвижную терпеливую фигуру Христа.

- Распни! Распни Его!

Пилат быстро шагнул вперед и громко спросил:

- Царя вашего распну?

Сотни голосов ему ответили:

- Нет у нас Царя, кроме кесаря!

- Воистину твоей не решимостью, Пилат, ты добьешься бунта в городе, - сказал Каиафа с упреком, - ты разве не видишь, что толпа выходит из терпения?

В этот момент высокий человек, с седой головой, украшенной видным красным тюрбаном, смело выдвинулся из толпы, и громким голосом закричал:

- Мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, потому что называл себя сыном Божиим!

Услыхав эти слова, Пилат отошел на несколько шагов от преграды с внезапным чувством, будто кто его ударил невидимой рукой. Сын Божий! Такое утверждение, конечно, было богохульным, если на самом деле Обвиняемый так про себя говорил, но в этом Пилат не был вполне уверен. Когда Каиафа раньше про это говорил, он его выслушивал с презрением, зная, что первосвященник ни перед какой ложью не остановится, лишь бы она была ему выгодна, но теперь, когда один из народа провозгласил тоже обвинение, Пилат уже не мог пройти это невниманием. Наконец, он был поставлен, чтобы исполнять правосудие у евреев, а у них богохульство считалось одним из худших преступлений. Пилат же сам, как Римлянин, смотрел на это гораздо снисходительнее. Римские Боги были все так смешны, так человечны со своими преступными страстями, что не было почти причин ставить их выше человечества. Всякий воин, удостоившись славы своей физической силой или храбростью, мог смело утверждать, что он сын Бога, ни сколько этим не оскорбляя религиозного чувства своих соотечественников, а многословное предание часто превращалось изо лжи в истину.

И в той таинственной стране, орошаемой ленивым Нилом, разве не существовало поклонения Осирису, Богу, воплощенному в человеческий облик? Идея эта была весьма популярна; было инстинктивное желание всех народов облечь Божество в смертную внешность. Что же было удивительнаго в том, что сей Молодой философ из Назарета присоединился к общим людским преданиям, хотя и не было доказано, что Он действительно так говорил. И Пилат, весь поглощенный воспоминаниями традиций Египетских Богов, кивнул обвиняемому, чтобы Он к нему приблизился. Узник подошел почти вплотную к Пилату, который Его стал рассматривать с новым интересом и любопытством. Потом, голосом дружелюбным, почти молящим, он Его спросил:

- Откуда ты?

Ответа не было. Только один взгляд. Но в этом повелительном взгляде была грозная сила, как в грозовой туче перед разрывом молнии, и страшная тоска и предчувствие чего-то ужасного охватили душу Пилата, ему хотелось вскрикнуть, дать голос свыше своему внутреннему смущению, открыто высказать первосвященникам и народу, как тягостно и тяжело лежали на нем судебныя обязанности... Но слова умирали в его горле, и отчаянное чувство безнадежности и безсилия овладели его волей.

- Мне ли не отвечаешь, - произнес он хриплым и дрожащим от избытка чувств голосом. - Разве не знаешь, что я имею власть распять Тебя, и власть отпустить Тебя?

Большие лучезарные глаза смотрели на него все так же пристально, но с жалостью, звучный богатый голос, как ангельский напев, раздался еще раз:

- Ты не имел бы надо Мной никакой власти, если бы не было тебе дано свыше, поэтому больше греха на том, кто передал Меня тебе.

И проницательный взор покинул Пилата и остановился на Каиафе, который отшатнулся как бы от соприкосновения пламени.

Пилат, находясь более чем когда-либо под влиянием величия, власти и безстрашия, которыми дышал весь образ Узника, опять стал припоминать различныя предания, гласящия об изгнанных монархах, которые, не имея более права жить в своем царстве, странствовали по всему миру, передавая мистическия учения востока и производя чудеса лечения. Разве не было возможно, что этот Узник, столь не похожий на еврея, со своим открытым лбом, ясными темно-синими глазами и невыразимым величием всего прекраснаго стана, несмотря на предание о Его плебейском начале, был один из этих развенчанных царей? Эта идея все больше и больше овладевала воображением Пилата и заставила его спросить:

- Ты царь?

И особенным ударением он желал дать понять Узнику, что если это так, то освобождение еще возможно.

Но Назарей только устало вздохнул и ответил:

- Ты говоришь, что Я царь.

Потом, с чувством сострадания к своему судье, он прибавил:

- Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине. Всякий, кто от истины, слушает гласа моего.

Пока он говорил, Пилат смотрел на Него в недоумении. Нет, то был, не изменник, и не преступник, а просто из всего мира самый высоконравственный сумасшедший! Его собственныя слова были убедительнее всех доводов первосвященников. Тот, кто хотел свидетельствовать об истине в этом мире, наполненном ложью и лицемерием, конечно, был умственно расстроен. Разве ложь не всегда существовала? Разве не будет она существовать вечно?

Разве Афинянин Сократ 500 лет назад не умер из-за того, что он говорил истину? Пилат, который был хорошо знаком с Греческой и Римской философией, знал, что во всех классах общества преследовали всегда тех, кто говорил открыто то, что думал. Было почти безопаснее убить человека, чем говорить о нем правду. Так размышляя, он жестом дал понять, что окончательно покоряется судьбе, и с горькой иронией в голосе поставил вечный неотвеченный вопрос:

- Что есть истина?

Потом, взглянув на Обвиняемаго, на первосвященников и на народ, на Варавву, который стоял перед ним в угрюмом ожидании, он нетерпеливо вздохнул и с видом глубокаго отчаяния, решился совершить то, от чего вся его душа содрогнулась; он поманил к себе одного из служителей и шепнул что-то ему на ухо. Служитель удалился и почти сейчас же вернулся с большим серебряным тазом, наполненным водой. Отбросив назад свое богатое одеяние, которое огромными складками ниспадало до полу, правитель еще раз подошел к толпе, которая становилась нетерпеливее и шумнее. Сзади него служитель нес серебряный таз с водой. Когда правитель приблизился, гул немного стих, и все стали зорко за ним следить, тем более, что его действия были неожиданны и необычны. Отвернув золотом вышитыя рукава до самых локтей, он высоко поднял голыя руки, ладонями вперед, так что все его перстни заискрились в лучах утренняго солнца, он затем медленно погрузил их в блиставшую, как редкий камень воду; потом отряхивая далеко светящиеся капли, он резким, громким голосом произнес:

- Не виновен я в крови праведника Сего, смотрите вы.

Толпа закричала и завыла. Она поняла и принимала вызов. Римский судья публично отклонял от себя всякую ответственность за происходившее: да будет так.

Они же, избранники Бога, дети Израиля с восторгом ухватились... первый раз в истории в великолепии... невиннаго!

Мужчины и женщины издали один оглушенный крик:

- Кровь Его на нас и на детях наших!

Страшное, ужасающее проклятие тяжело поднялось к небесам. И огненными буквами было написано Ангелом, как собственное осуждение несчастнаго народа!

5

После этого ничего более нельзя было сказать. Невежественная бессердечная чернь не обладала ни справедливостью, ни разумом, ни милосердием, а ея волю необходимо было исполнить. Такое единогласное решение не подлежало никакому изменению. Пилат понял, что если он еще рискнет защищать Божественнаго Обвиняемаго, то нетерпение толпы, пожалуй, превзойдет границы и кончится безпорядками, и кровопролитием. Поэтому он, как человек, подхваченный непреодолимым вихрем, пожертвовал своей волей, чтобы угодить народу.

Каиафа, увидав, что Пилат, наконец, преклоняется перед неизбежностью, вздохнул с облегчением. Человека из Назореи будут казнить. И первосвященник радостно шепнул своему тестю Анне, который, слушая его, подобострастно потирал свои толстыя руки, изредка поднимая глаза для благодарственной молитвы за то, что наконец святой город Иерусалим будет избавлен от опаснаго пребывания Назарянина.

- Если Он умрет, - шепнул Каиафа с косым взглядом на своего лучезарнаго врага, Свидетеля Истины, - в особенности после этой позорной публичной казни, то о Нем скоро забудут. Его редкие ученики будут презираемы, Его безумное, Фанатическое учение будет осмеяно, и мы будем следить за тем, чтобы Его рождение, учение и смерть не были записаны в наши летописи. Уличный бродяга! Проповедник черни! Как может Его имя продолжаться?

Конечно, Оно не продолжится, - ответил Анна мягко и уверенно. – Ты, священный Каиафа, всегда слишком много придавал значения хвастовству этого Человека. Много найдется таких, которые уверяют, что, несмотря на то, что их поколение их не признает и не почитает, они все же сделаются известными впоследствии. Так хвастаются самоуверенные философы, безумные поэты, которые воображают, что их глупыя мысли чего-нибудь стоят, а так же и проповедники – только, что они утверждают остается пустословием.

- Воистину говорю вам, ничего про этого Человека не предастся, так кто узнает, что Он существовал? - Каиафа злобно улыбнулся, - не упомянет наша летопись про Него слов в истории, - сказал он. - Его безтолковые ученики безграмотны, а наши книжники запишут только то, что мы им прикажем.

Часть этого разговора была разслышана старым ростовщиком Захарием, который одобрительно качал головой и ухмылялся. Смертный приговор, к которому присудили евреи безсмертнаго Узника действовал, как бальзам на мелкую низкую душу скряги. Он восторгался и злорадствовал, и изредка ударял о пол своей осыпанной драгоценными камнями палкой, желая показать свое одобрение и довольство.

Пилат после того, как омовением рук ясно доказал всем, присутствующим свое отвращение к совершению злого преступления, продолжал исполнять остальныя возложенныя на него обязанности с лихорадочной быстротой и чувством омерзения.

Ничто теперь не могло, по его мнению, достаточно быстро, совершиться; он становился все более нервным и возбужденным; яркая краска стыда покрывала временами его лицо и быстро сменялась мертвенной бледностью; черты его лица были неподвижны, как у мертвеца, и во всех торопливых своих движениях он тщательно избегал смотреть на присужденнаго Человека. По его приказу 20 солдат с обнаженными оружиями окружили ту белоснежную Фигуру, Которая все так же стояла Божественно молчаливо и неподвижно в ярком солнечном блеске. Это были грубые, невежественные люди, которые, заметив величественный и равнодушный вид Узника, стали издеваться над ним. Он же сам как будто и не замечал их близкаго присутствия. Счастливая мечта, казалось, наполняла Его ум, и, судя по Его лучезарной наружности, 0н будто сознавал, что одна Его улыбка может создать и свет, и жизнь, и невиданное счастье. В то же время, как стража окружила Его, солдаты, до сих пор приставленные к Варавве, отодвинулись назад, оставляя его одного, в ожидании окончательнаго освобождения из рук самаго правителя. Варавва стоял один перед Пилатом, железные оковы притягивали к низу его руки, помертвевшия и обезображенныя от давящей их тяжести. Голова его кружилась от усталости и возбуждения, но черные глаза сверкали, и каждый нерв и мускул его тела дрожал, от предвкушения давно желаемой свободы. Его томление длилось недолго. Пилат сам не желал больше задержек, приготовленный для этой цели, он с такой свирепой силой ударил по оковам узника, что они тотчас же разлетелись, падая с грохотом на мраморный пол. Шум этого падения подействовал возбуждающе на толпу, которая принялась восторженно кричать:

- Варавва! Свобода для Вараввы! Радуйся Варавва.

Варавва между тем смотрел на сброшенныя оковы с одурелым видом, как на незнакомыя, невиданныя вещи. Он день и ночь, в продолжение 18 месяцев носил их. А теперь ему казалось, что он их не узнает. Он поднял руки и начал их качать взад и вперед, удивляясь легкости и быстроте собственных движений. Но восхищения, до сих пор наполнявшаго его даже при одной мысли о свободе, как и не бывало. Оно куда-то исчезло внезапно, он сам не знал каким способом. Он давно ее жаждал, горячо о ней молился, и надеялся ее получить, а теперь с выполнением своего, желания, надежда исчезла. Тяжелое уныние им овладело и, как во сне, он услыхал голос Каиафы:

- Не наденешь ли, Пилат, эти браслеты Назорею? Кто знает, когда Его поведут на казнь, Он чего добраго взбунтуется.

Пилат нахмурил брови:

- Что еще? Разве Он противится страже? Разве Он хоть раз пошевельнулся? Он не оспаривает приговора. Он молчаливо и покорно покоряется судьбе, предписанной вами. Итак, зачем вязать того, кто не оказывает никакого сопротивления? Пусть евреи будут трусами, но они не могут заставлять быть им римлянина! - и он быстро повернулся к Варавве: - Чего тут ждешь негодяй? Вон отсюда! - и нотка затаеннаго гнева задрожала в его всегда спокойном голосе. - Нераскаявшийся убийца и вор, закон твоего народа тебя освобождает, чтобы ты мог убивать и грабить вволю.

Варавва вздрогнул, и темное лицо его побагровело. Резкия слова, глубоко его задели, но он ничего не нашел, чтобы возразить. Голова его безсильно опустилась. Он знал, что он свободен, но свобода не принесла ему той безконечной радости, которую он ожидал; там, подальше от стражи, ожидал его народ, чтобы приветствовать восторженными криками, но его члены будто были прикованы к тому месту, где он стоял, и хотя бы это ему стоило жизни, он не мог оторвать своего взгляда полного раскаяния и грусти, с образа Того, Кого вместо него приговорили к смерти. Было бы лучше, подумал он про себя, умереть за этого Человека, чем продолжать жить, хотя свободным. И при таком размышлении, ему вдруг показалось, что мягкий свет озарил поднятую голову Назорея, бледное туманное кольцо, которое становилось все ярче и ярче. Он с испугом следил за этим чудом; верно, другие кроме него не видели это великолепное освещение. Судья, священники, солдаты и народ - неужели они все были слепы к тому, что так ясно представлялось? 0н попробовал сказать и объяснить им чудо, но язык прилип к гортани, и он только мог смотреть, как потерявший рассудок, стараясь произнести слова, которыя оставались без звука.

Каиафа, раздраженный его растерянным видом, подошел к нему.

- Слышал ты приказ правителя, дурак? Убирайся вон и следи за собой; не подходи близко к дому Искариота! - этот наказ, сделанный сердитым шепотом, отвратил Варавву от наблюдений Христа, и он почувствовал прилив личной злобы.

Сияние пропало с головы Назорейскаго Пророка; пропало удивление и невольный ужас... материальная жизнь и ея требования опять взяли верх. Бросив взгляд презрения на первосвященника, он гордо выпрямил свой высокий стан, и, поворачивая спину к судилищу, быстрыми шагами отошел от преграды. Римские солдаты отстранились, чтобы дать ему пройти. Еще мгновение, и он уже был среди толпы, которая Варавву приняла безконечными криками приветствия и восторга. Торжествовавшая чернь его окружила, повторяя его имя, мужчины его обнимали, женщины хватали и целовали его грязные руки, маленькия дети играли вокруг него, визжа от безпричинной радости, которой они заразились от старших; один человек, позабыв все от восторга, снял с своих плеч богатый верхний плащ и, проливая от умиления слезы, кинул на исхудалое голое тело только что освобожденнаго узника. Следа прежнего отвращения к нему не осталось. Толпа, непостояннее ветра, радовалась тому, что ея слова и ея воля восторжествовали и дали свободу этому человеку, и если судить по их возгласам, полным ликования, этот известный убийца, мог быть царем, вновь всходившим на свой престол.

Большая часть народа вовсе забыла про того Осужденнаго, которого ожидала смерть. Она довольствовалась тем, что окружала освобожденнаго ею человека, угощая его вином и пищей в соседнем кабинете и, умоляя его проводить домой. Задыхавшийся и ошеломленный, покрытый дорогим плащом, которым наградил человеколюбивый незнакомец, Варавва смотрел направо и налево, придумывая способ избавиться от этих шумных проявлений восторга, которыя, в конце концов, его выводили из терпения. Он сам не ощущал никакого торжества. 0н лучше всех знал цену друзьям, он был донельзя утомлен, раздражен и нетерпеливо искал глазами одно лицо, которое он чувствовал, должно быть здесь. Лицо, которое для него было олицетворением рая. Но ему не удалось найти ту, которую он искал, и удрученный неудачей, он не обращал внимания на разныя новости и сплетни, которыми его угощали.

Вдруг пронесся возглас:

- Глядите! Его бьют!

Как морская волна, приливая к берегу, толпа инстинктивно и дружно хлынула вперед, с силою приближаясь к судилищу. Становясь на цыпочки и вытягивая шеи, они старались через чужия плечи увидеть, что происходило; мужчины подняли высоко своих маленьких детей, некоторыя, больше женщины, отзывались сочувственно и с сожалением, но, в общем, довольное настроение напряженнаго ожидания охватило толпу.

Варавва, увлеченный сильным натиском народа, опять очутился у самой преграды, и так как он был высокаго роста, то ему было легко наблюдать за всем происходившим.

- Скоты - пробормотал он. - Собаки! Черти! Бить безоружнаго Человека. О, гнусная храбрость! И с напряженным взором и сильно бьющимся сердцем, он продолжал смотреть. Судилище теперь казалось занятым одними Римскими солдатами, так как их число увеличили, чтобы оказать помощь в зверском, безжалостном деянии. Среди круга обнаженных мечей и топоров, стоял Назарянин, смиренно вынося грубыя толчки и удары людей, которыя срывали с Него верхния одежды. Офицер, между тем, передал Пилату плеть, сделанную из длинных, завязанных в узлы веревок, оканчивающихся острыми зубьями гвоздей.

Одна из обязанностей правителя состояла в том, чтобы собственноручно наказывать присужденнаго преступника. Но несчастный человек, на котораго теперь пала эта ужасная работа, дрожал всеми членами и, отстраняя варварское орудие пытки, сделал головой отрицательный знак.

Солдаты ждали, смотря на него с недоумением. Человек из Назарета тоже ждал с прежней кротостью и смирением. Солнечный свет играл на Его обнаженных плечах и руках ослепительной белизны и чудесной формы. Он ждал и с глубокой нежной жалостью смотрел на своего несчастного палача.

Каиафа и его тесть, обменялись негодующим взглядом.

- Ты опять откладываешь исполнение приговора, Пилат! - сказал первосвященник надменно. - Время дорого! Исполни, наконец, свою обязанность; бей!

6

Пилат все еще не решался, тускло озираясь кругом. Его лицо было бледно, губы сжаты, весь его высокий стан, одетый в богатое одеяние, казался окоченелым, как у мертвеца. О, если бы боли в его сердце еще усилились, чтобы потерять сознание, он избавился бы от стыда и ужаса бичевать Это царственное смирение, Это олицетворенное терпение! Но жизнь и сознание, хотя и причиняли ему жестокия страдания, отказывались его покинуть, и народ, которым он управлял, требовал от него полнаго исполнения своих обязанностей. Он машинально протянул руку и схватил плеть, спотыкаясь и с опущенными глазами, придвинулся к Осужденному. Солдаты, несмотря на возражение Пилата, что не надо связывать Того, Кто не оказывает сопротивления, связали руки кроткаго Узника веревкой, из опасения, что Он станет защищаться от ударов. Заслуженные узы, Пилат посмотрел с горечью и безсильным гневом. Он не был властен уничтожить или смягчить закон; он был несчастным орудием судьбы, и с глубоким отвращением к себе самому и к тому, что он должен был совершить, он отвел глаза.. и поднял кнут. Кнут тяжело и с жгучим шипением упал на нежное тело, и опять поднялся, и опять опустился...

Яркая кровь хлынула из под железных гвоздей и яркими каплями брызнула на мраморный пол. Но уста Божественнаго страдальца не произнесли ни звука, ни вздоха боли. Никакой пророческий голос не поднялся, чтобы провозгласить истину: "Он был ранен ради наших прегрешений и Его ранами мы исцелены".

Тем временем странное, необъяснимое молчание царило в толпе, смотревшей издалека и вытеснявшей друг друга. Она с любопытством следила за исполнением наказания, но, наконец, когда острый, жестокий, железный гвоздь вцепился в золотой волос Узника и вырвал его, весь обагренный свежей кровью, одна девушка в толпе принялась истерически рыдать. Звук женскаго плача отвлек Пилата от своего ужаснаго дела; он оглянулся с лихорадочным румянцем на щеках, с возбужденными глазами и сумасшедшей улыбкой и приостановился.

Ростовщик Захарий, прихрамывая, выдвинулся вперед, взволнованно махая своей драгоценной палкой.

- Еще! Еще сильней, благородный правитель! - воскликнул он резким, надломленным голосом. - Еще! Еще! С новой силой! Твои удары, могут лишь повредить ребенку! Он бил других - пусть теперь попробует сам кнута! Он еще ни разу не крикнул! Он еще не ощутил боли! Еще удар, превосходный Пилат, справедливость того требует!

Он меня бичевал, стараго честнаго человека, поэтому Он должен испытать то же на своем теле, а то Он умрет, не раскаявшись. Еще, еще, благородный правитель, только пусть удары твои будут сильней!

Пока он говорил с яростными жестами, его палка вдруг выскользнула из дрожащих рук и упала на мраморный пол: огромный жемчуг выскочил из оправы, покатился далеко и где-то пропал. С криком отчаяния отвратительный старик упал на колени, и громко рыдая, стал искать, шаря по полу своими желтыми когтеобразными руками и умоляя неподвижных солдат помочь ему в поисках. Угрюмая улыбка появилась на некоторых лицах, но ни один человек не двинулся. Вздыхая и всхлипывая, старый ростовщик стал ползать на четвереньках по всему полу суда, пристально смотря наземь и, всовывая свою грязную руку в каждую дырку, где можно было предположить, что упал жемчуг. В этом положении он совершенно потерял человеческий облик, и был похож на безобразное хищное животное. Потеря была для него непоправима - и в бешенстве и в горе от этого, он совершенно позабыл о своем желании отомстить Назорею.

Пилат, следя за ним и слыша его детский плач, был так доволен этим несчастием, что сердце его даже облегчилось, и громко засмеявшись самым неожиданным смехом, он далеко откинул от себя окровавленный кнут, с успокоенным видом человека, окончившаго неприятную обязанность.

Но Каиафа не был удовлетворен.

- Ты наградил осужденнаго преступника самым ничтожным бичеванием, Пилат, - сказал он, - отчего ты так скоро отбросил бич?

Глаза Пилата заискрились зловещим огнем.

- Не раздражай меня слишком, мстительный священник! - промолвил он, взволнованно. - Я окончил свою проклятую работу. Делайте вы остальное!

Каиафа отошел несколько шагов в сильном смущении. Было что-то в выражении лица Пилата действительно ужасающее: темная страшная тоска, которая на минуту заставила даже первосвященника потерять свое всегдашнее хладнокровие и спокойствие. После минутнаго колебания, он опять овладел собой и сделал знак центуриону, показывающий, что бичевание окончилось, и что можно приступать к дальнейшему. Все члены синедриона, в их числе старейшины и книжники, покинули свои места и, низко поклонившись правителю, попарно отправились в низшую залу, называемую преториум.

Тут тоже солдаты собрались, чтобы свезти или погнать осужденнаго Назарянина. Медленно и с достоинством подвигаясь, священническая процессия скрылась, и Пилат остался один, прикованный к месту какой-то непонятной силой. Скрываясь от толпы за массивной мраморной колонной, он облокотился на эту холодную подпору в крайней усталости, разбитый душой и телом от переутомления и непонятной, непокидающей его тоски. В своем помрачившемся уме он старался отыскать причину этого ужаснаго чувства, которое испытывал: ему казалось, что эта казнь, которая должна была исполниться сегодня же в Иерусалиме, была самым великим преступлением, могущим совершиться во всем Мире! 0н становился, запутанной загадкой для себя самого - он не мог объяснить себе своего возраставшаго волнения. Послание жены его тоже расстроило, и он опять вынул сверток и перечел странный наказ: не делай ничего Праведнику сему, ибо я ныне во сне много страдала из-за него. Таинственныя слова! И что они могли означать? Иустиция гордая, безотрадная Римская красавица, почему она страдала? Сон видела? Она, которая никогда ничего во сне не видала, которая смеялась над всякими предсказаниями и издевалась над самими Богами. У нея никакого не было воображения, она даже до некоторой степени была жестока и не милосердна, то, что Римляне называли бы героической. Она могла смотреть спокойно и даже с некоторым наслаждением на самыя ужасающия гладиаторския состязания, на все варварския зрелища, бывшия в ходу в Риме. Когда ей было всего 12 лет, она следила хладнокровно, как сдирали кожу с какого-то несчастнаго раба, уличеннаго в краже. Следовательно, ея теперешний протест был достаточно замечателен, чтобы на него обратить внимание: не делай ничего праведнику сему! Что бы она сказала, увидав сейчас этого Праведника? Пилат боязливо огляделся, содрогнулся и весь похолодел от ужаса той сцены, которая происходила: он жизнь бы отдал, чтобы прекратить это зверство, но он знал, что это было бы безполезно. Чернь провозгласила свою волю, и воля эта должна быть исполнена. Не было никакой защиты для той истины, которая была отвергнута ложью всего мира! Никогда не было, да и вряд ли когда будет! Глубокое прежнее молчание толпы сменилось криком; весь воздух им наполнился, как рычанием хищных, внезапно освобожденных зверей. Солдаты, не сдерживаемые более присутствием священническаго авторитета и подстрекаемые воплями черни, грубо концами своих ружей толкали Пленника вперед в надежде, что Он потеряет почву и упадет со ступеней, ведущих в преторию. Их дикие удары, ничем не были вызваны, так как Божественный страдалец не сопротивлялся и шел спокойно. Его еще обнаженныя плечи истекали кровью. Руки Его были крепко связаны, но ни боль, ни оскорбления не могли изменить величия Его стана и горделивость Его шагов, а чудные лучезарные глаза сохраняли все то же неподражаемое выражение таинственной думы и сверхчеловеческаго знания. Тесня Его со всех сторон, злодейская стража осмеивала и издевалась над ним, крича непристойности ему в уши и отрывки неприличных песен. Один из них, схватив красный платок, забытый кем-то на скамейке, бросил его на раненыя плечи Узника; богатая мантия далеко тянулась по полу, и образовала глубокия царственныя складки. Тот, кто придумал это одеяние, громко вскрикнул, показывая на Пленника палкой:

- Радуйся, Царь Иудейский!

Рукоплескания и одобрителъныя крики последовали за этой шутовской выходкой.

Варавва один из всей жестокосердной толпы начал возражать:

- Стыдитесь - закричал он. - Стыдитесь Римляне: стыдитесь, люди Иерусалима! Зачем издеваться над несчастным Осужденным?

Но голос его потерялся в общем гуле, а те которыя слышали, не обратили внимания, и вскоре новый восторженный крик раздался, новая безобразная насмешка развлекала толпу:

- Царя венчали!!

Другой солдат, следуя примеру перваго, перескочил через ограду в соседний сад и оторвал там от стены три длинныя ветки ползучей розы, густо покрытой шипами. Оторвав все ненужные бутоны и листья, он согнул ветки и придав им форму венца, приблизился к молчаливому Христу. Его товарищи подстрекали его шумными возгласами и смехом:

- Радуйся, Царь Иудейский! - воскликнул он, надевая терновый венец на Божественнаго Узника, и плотно прижал его к бровям, так что кровь сразу выступила густыми каплями.

- Радуйся! Радуйся! - и он ударил чудный безмолвный Лик железной рукавицей.

- Держава царю! - закричал маленький мальчик, выбегая из толпы и торжественно махая в воздухе легкой тростью. Солдаты опять засмеялись и схватили трость, поставили ее прямо, между связанными руками Узника. И с дикими жестами и адскими возгласами смелая группа отвратительных злодеев вырвалась вперед и упала на колени, поднимая вверх грубыя лица и простирая руки, как бы в знак поклонения, повторяя все те же приветствия:

- Радуйся, Царь Иудейский!

Но так же успешно могли бы они напасть на солнце или оскорбить звезду. Таинственно, далеко от них был этот Человек скорби; Его уста с изгибом высшей красоты ни разу не произнесли ни одного слова, ни одной жалобы. Это спокойное молчание раздражало толпу - оно доказывало безспорное мужество, покорное судьбе, непоколебимую твердость и величественное терпение, и казалось выражением глубокаго презрения к безумному бешенству толпы.

- Будь Он проклят! - закричал кто-то. - Разве у Него нет Языка? Нет у Него желания проповедовать! Заставьте Его говорить!

- Говори, Человек! - воскликнул, бешено солдат, ударяя Его тяжело по плечу рукояткой сабли. - Ты часто болтал про грех и добродетель. Как смеешь Ты теперь не говорить.

Но ни насмешка, ни удар не могли вынудить ответа от Царя. Его благородныя черты остались спокойными. Его лучезарные глаза все так же были устремлены кверху, как бы наслаждаясь каким-то великолепным зрелищем вдали, и только густыя капли крови, сочившиеся из-под шипов терноваго венца, служили доказательством присутствия материальной жизни и чувства.

- В Нем бес! - закричал еще кто-то. - Он не раскаивается и ничего не чувствует!

Во время всего непрекращавшагося шума, Пилат все продолжал стоять один и следить за всем происходившим, как человек в лихорадочном бреду. Как сквозь сон, он увидал, что царственную Фигуру в терновом венце и пурпуровом плаще, грубо толкали и влекли через преториум по крутой лестнице вниз в наружный двор, и сам не отдавая себе отчета в своих движениях, быстро двинулся вперед, так что загородил путь подходившей страже. Заметив его внезапное присутствие, центурион остановился. Солдаты тоже смущенные тем, что они были пойманы в своих зверских деяниях самим правителем, мгновенно прекратили крики и оперлись на оружие. Раз еще, но в последний раз, на этом свете, Пилат прямо посмотрел на Осужденнаго.

Связанный, избитый, и весь облитый кровью, в терновом венце, шипы котораго как бы невольно впились в Его виски. Назорей встретил этот тоскливый вопрошающий, почти молящий взгляд взором полным спокойствия и нежности. А Пилат с ужасом и в страшном испуге увидал, что над терновым венцом светился еще венец яркаго света, сплетеннаго из трех золотистых лучей с голубым оттенком, которыя отражаясь вверху и, бросая тысячи искр вокруг, казалось, соединяли небеса с землей. Как явился сюда этот лучистый венец; все расширяющийся до безконечности? Что это волшебство могло означать? Как утопающий хватается за щепку, плавающий над морской бездной, Пилат схватил красную мантию, которая, как символ света, облекла царственный стан Спасителя, и потянул ее, как бы желая потянуть к себе, и самого Узника. Его безсловное желание было исполнено. Человек из Назарета покорно позволил себя вывести опять наверх, на последнюю ступень, ведущую из преториума. Там опять стал лицом к лицу с собравшейся толпой, во всем своем печальном величии и трагическом великолепии - и на мгновение воцарилось глубокое молчание. Потом Пилат, с раздирающимся от боли сердцем, ошеломленный и уничтоженный при виде этого страждущаго и несопротивляющагося Величия, бросил край мантии, как будто она его обожгла.

- Ессе нето! - воскликнул он на своем родном языке, высоко вскинув руки, не заботясь о том, поймет его или нет еврейская толпа.

Ессе нето? (Се Человек )

И в диком припадке бешенаго смеха и плача он судорожно зажал рот своей мантией, чтобы заглушить безумныя неудержимыя стоны и, покачнувшись внезапно в сторону, упал лицом к земле в совершенном безпамятстве.

7

Испуганный крик раздался в народе; произошло общее смятение, и толпа разделилась на несколько групп, некоторые побежали оказывать помощь правителю, другие опять приблизились к Варавве, выказывая ему радость по поводу его освобождения. Но большее число приготовилось следовать за божественным Осужденным, чтобы увидать Его смерть. Как бы ни казалось ужасным и неестественным, но во все времена живые всегда испытывали удовлетворение и удивительное наслаждение при виде последней агонии умирающаго.

Быть живым свидетелем последняго невольнаго вздоха измученнаго преступника составляет великое удовольствие для многих. И в этот именно день ожидалось из ряду вон выходящее ужасное зрелище; шел слух, что кроме молодого Галилейскаго Пророка казнят еще двух известных воров. Для такого представления стоило и подождать. Огромная пестрая толпа мужчин, женщин и детей терпеливо ждала смерти преступников, непрерывающийся говор их тысячи голосов звучал, как журчание безсмертнаго количества пчел, сменяясь изредка топанием ног, пением и свистками. Римские солдаты, крайне опечаленныя внезапным и неожиданным недомоганием Пилата, вызванным, как они думали, тайным чародейством Назорея, уже не были расположены шутить, срывая с Него красную мантию, они накинули на Него прежнюю одежду и, провожая мрачными взглядами, вывели наружу под сильной стражей.

Утро было светлое и невыносимо жаркое; в наружном дворе бил фонтан серебристой струей, как бы желая охладить огненную синеву небес. Весь отряд солдат остановился, пока центурион разговаривал с главным палачом, на котором лежала обязанность поставить кресты для преступников и пригвоздить их к этим крестам. Сегодня требовалось три креста, и он сомневался, найдется ли у него в запасе достаточно высокий и крепкий крест, чтобы выдержать могучую величественную фигуру Узника, котораго ему указали.

- Воистину! Я жалею, что Он присужден! - пробормотал он с ноткой сострадания в грубом голосе. - У Него благородный вид и убивать Его с таким позором действительно ошибка: Петроний, верь мне, ты сам в этом убедишься. Разве ты не помнишь, как у твоего товарища, жившаго в Капернауме, был слуга, разбитый параличом, и этот Человек его вылечил, даже не побывав у него в доме. Я тебе говорю, не хорошо Его убивать. И теперь, как я вижу, у тебя опечаленный вид - ты же не одобряешь приговора.

Петроний опустил глаза и медленно стал рисовать на земле концом своего обнаженнаго оружия:

- Наш правитель Его не присудил, - сказал он тихо, - и потому Рим не ответственен. Пилат хотел Его спасти - но евреи пожелали казни!

- Да, да, - пробормотал палач, который сам был уроженец Апулии, - евреи, евреи!!! Юпитер один ведает, сколь темны и кровавы их летописи; говорят, что они убивали своих детей, чтобы успокоить кровожадное общество. А жирные священники тащат к себе в дом самых откормленных ягнят, притворяясь, что их Бог имеет такой жадный аппетит; а те, у кого много нечестно заработаннаго золота, утверждают, что высокие ростовщические проценты суть благословение Божие Праведнику! Но сей Узник ведь не еврей?

Центурион грустно посмотрел на Осужденнаго, облеченнаго опять в свои белыя одежды, но по прежнему в терновом венце. Улыбка играла на Его лице, и глазами Он следил за капризными полетами бабочки, которая то приближалась близко к фонтану, так что серебристыя капли засверкали на ея крыльях, то высоко подымалась в воздухе, как бы играя с солнечным лучом. Таково, наверное, было Его выражение, когда Он говорил: "Посмотрите на полевые цветы - лилии, как они растут. Не трудятся, не прядут, но говорю вам, что и Соломон не одевался так, как всякая из них!»

- Он не еврей, не может этого быть, - сказал опять палач.

- Нет, он еврей! - ответил Петроний с вздохом. - Или, по крайней мере, так говорят. Он из глухого городка Назарета - сын тамошняго столяра Иосифа, и мать Его, Мария, теперь здесь, или была здесь недавно с остальными женщинами.

Палач упрямо покачал головой:

- Ты не заставишь меня этому поверить, - сказал он. - На вид Он чужестранец; нет подобнаго лица во всей толпе. Он и не Грек, и не Римлянин, и не Египтянин, но хотя я и не могу определить Его нации, я готов поклясться, что Он не еврей! А что касается до креста, то вам придется подождать, пока я попробую, самый крепкий, потому что воистину на нем надо поднять настоящаго Геркулеса! Разве ты не видишь какого Он высокого роста, какие у Него мускулы, какой силой дышит весь Его облик! Был бы я на Его месте, я одним бы ударом уничтожил бы всю стражу! – и смеясь собственной шутке, он ушел, взяв с собой трех или четырех солдат. Остальные солдаты остались при Назорее.

Толпа с каждой минутой увеличивалась, растягиваясь теперь далеко во всю длину улицы. Настроение становилось все нетерпеливее и возбужденнее; их надежды были обмануты! Не было никакого наслаждения смотреть на казнь Человека, который Сам собою не интересовался и ждал своей участи спокойно с лицом почти счастливаго человека! Минуты проходили, а креста все еще не было.

Замедление это могло еще продолжаться, и потому многие удалились, чтобы утолить жажду, в их числе был Варавва. Некоторыя из его друзей пристали к нему и повлекли его в соседний трактир, где они подняли кубок за его здоровье. Варавва стал с ними пить и есть; и так как он почти умирал с голоду, то некоторое время думал только об удовлетворении своего желудка, но потом; отодвинув от себя остальную пищу, продолжал мрачно сидеть, не присоединяясь к общему веселью.

- Что с тобой приятель? - спросил наконец один из них. - Ты скучнее умирающей собаки! Где твой прежний веселый нрав?

- Пропал! - ответил Варавва резко. - Его темныя глаза стали еще темнее и серьезнее. В прежние дни я был весел, не зная зачем. Теперь я грустен, не зная причины грусти. Я долго страдал... я утомлен... и... мне кажется великим преступлением казнить того Назарянина!

Его слова были встречены смехом:

- Воистину, Варавва, - закричал один человек, ударяя о стол своим оловянным кубком, в знак, что он хотел его пополнить, - ты вышел из тюрьмы с чувством слабой женщины! Ты, волк, вдруг превратился в ягненка? Кто бы мог этого ожидать? Ты, который так смело вонзил нож в лживую пасть Габриаса, вдруг плачешь о смерти Человека, Котораго ты не знаешь, и притом, вполне заслуживающаго казни!

- Он ее не заслужил, - пробормотал Варавва, - этот человек невинен! - он остановился и невольно встал со своего места. Его товарищи бросили пить и пристально за ним следили. - Я вам всем говорю, - твердо продолжал он, - нет греха в том молодом Пророке. Он по вашим же рассказам много сотворил добра, а я, посмотрев на Него недавно... увидал ...- он остановился, странный ужас выразился на его лице, и он вздрогнул.

- Что? - спросили его друзья в один голос. - Верно, ты тоже одержим бесом! Что ты видел!?

- Ничего! - и Варавва отвернулся с холодной улыбкой. - Ничего того, чтобы вы могли увидеть!

Все на него смотрели с нескрываемым удивлением. Неужели этот мечтательный, вдумчивый и опечаленный человек был Варавва. Разве это тот самый буйный разбойник, который так недавно во главе таких же, как он, взбунтовал народ, и нарушил мир всего Иерусалима. И пока они так размышляли, спокойный, мелодичный, но насмешливый голос вдруг обратился к ним:

- Извините меня, господа, что прерываю ваш веселый разговор, но я желаю оказать почтение тому, кому должно, и покорно приветствовать избранника народа. Велики дети Израиля, любимыя во все века единым всемогущим Богом, который очевидно, вовсе не интересуется судьбами других народов. Правилен их приговор по каждому вопросу и непогрешимо их решение. Велик, должен быть тот, кто оказался достойным их милости - значит, велик Варавва, и его я приветствую.

Никакое наречие не могло бы правильно передать все интонации голоса, с которыми было сказано. Нотка, казалось, обладала иронией, и все инстинктивно обернулись, чтобы посмотреть на говорившаго, и, посмотрев, отшатнулись в страхе. Варавва, однако, не будучи знаком с пришельцем, смотрел на него, как на всякаго другого незнакомца, хотя не без некотораго любопытства. Он увидел перед собой темнаго с оливковым цветом лица мужчину, скорее маленькаго роста, тонкаго сложения, но очевидно крепкаго и здороваго, с длинным овальным лицом, прямыми черными бровями и глазами, которые так блестели и были такого страннаго цвета, что казались скорее какими-то лучистыми камнями, чем органами зрения. Они были скорее темныя, хотя в них был странный золотой оттенок, как облачный янтарь, так что по временам они казались совсем светлыя и блистали чем-то сверхъестественным и неземным. Он был одет в иноземное одеяние из мягкаго желтаго материала, подпоясанное кушаком из гибкаго золота; верхняя часть широкаго плаща образовала клобук, который отчасти покрывал его густыя черныя волосы и был схвачен у шеи пряжкой из опалов.

Неприятное впечатление, которое произвело на всех его появление, по-видимому, его забавляло: но он все же подошел к Варавве и глубоко ему поклонился.

Варавва смотрел на него в недоумении.

- Превосходный Варавва, - продолжал он все тем же холодным, но приятным голосом. - Не откажи, прошу тебя, в своей дружбе! Я странник и чужеземец, и мне незнакомы провинции Иудеи, так обогащенныя справедливым Иеговой! Я, Варавва, - знающий мало и учащийся многому, но в предметах, касающихся твоего благополучия, ты найдешь меня не безполезным, будь то война или любовь.

Варавва вздрогнул; один из его друзей отдернул его в сторону и шепнул ему на ухо.

- Это Мельхиор! Старайся ему угодить! Власть над бесами!

- Я его не знаю, - сказал Варавва громко, несмотря на подмигивание своих товарищей, - и потому его приветствие мне безразлично.

Незнакомец улыбнулся.

- Я люблю честность, - сказал он. - И ты, Варавва, честен!

Грубый смех прошел по всей комнате, и Варавва вздрогнул, как от удара кнута.

- Верно, ты меня не знаешь, но так же верно и то, что ты меня будешь знать. Действительно, мое имя - Мельхиор, как твой друг тебе сообщил, но власти над демонами я не имею, - его глаза сверкнули, как топазы, под его густыми черными бровями, и он продолжал: - Что на тебе за пестрая одежда? - и он дотронулся до вышитаго плаща, в котором Варавва все еще ходил. - Ты почти наг под этой блестящей мантией - великолепная эмблема человечества! Именно таким думал я тебя встретить; снаружи одет как Царь, а внутри самая грязная беднота! Следуй за мной и очистись от грязи твоей темницы! Я пока живу здесь в этом трактире, и в моей комнате наверху ты можешь одеться богато, чтобы достойно предстать перед глазами девушки, которую ты любишь! В таком виде она над тобой станет издеваться! Разве она и прежде над тобой не смеялась? Пойдем, и нарядись к празднику !

Но Варавва остался на своем месте, хотя его лицо побагровело, когда незнакомец стал говорить про девушку, в которую он был влюблен. Покрываясь плащом, он сделал гордый знак отказа.

Я никому не повинуюсь, - сказал он, - я не так давно получил свободу, чтобы желать опять стать рабом! Не принимай это за грубость, время скоро проходит, и через несколько минут я пойду отсюда вместе с толпой; я хочу видеть смерть приговоренного Назарянина.

Лицо Мельхиора изменилось и выразило торжественную грусть.

- Ты непременно увидишь эту смерть, - сказал он. - Разве не весь свет там будет? Это великая победа убийц над всем человечеством... торжество евреев! Настоящий праздник, казнь незабвенная - говорю тебе, никто про нее не забудет! И на века веков рассказ про то, как убили этого Назарянина, чтобы удовлетворить кровожадность Богом избраннаго народа Израиля, будет служить памятником удивления и ужаса! - он остановился, лицо его приняло насмешливое прежнее выражение. - Да ты увидишь смерть Пророка, но говорю тебе, что та, которую ты любишь, тоже будет там. А разве ты похож на любовника в этом смешном одеянии. Скорее на дикаго медведя! - он засмеялся... - Но все же я не буду тебя просить исполнить мою просьбу, самостоятельный Варавва! Я лишь говорю, тебе, что в моей комнате ты можешь прилично одеться, если таково твое желание! И может быть, ты услышишь новости, которыя тебя интересуют. Делай, как знаешь! Следуй не за мной, а за собственным желаниeм, - он небрежно кивнул головой присутствующим и, пройдя через комнату мягкой кошачьей поступью, начал подыматься по темной узкой лестнице, ведущей на второй этаж постоялаго двора.

Удивленный и смущенный таинственными его словами и манерой, Варавва следил за ним, пока он уходил, потом, как человек, действующий под влиянием крайней необходимости, он коротко извинился перед своими недоумевающими товарищами и без рассуждений, невольно повинуясь какой-то, невидимой силе, поспешил за незнакомцем.

8

- Он с ума сошел!

- Кто Мельхиор или Варавва?

- Оба!

Такия восклицания раздались в комнате, где еще сидело общество. Внезапное появление Мельхиора, его разговор с освобожденным преступником и, наконец, его уход, все это дело было делом нескольких минут, и потому оставило впечатление чего-то страннаго, необыкновеннаго.

- Кто этот Мельхиор? Чем он занимается? - подозрительно спросил один из сидящих. - Из какой страны? Как он попал в Иерусалим? - последовало молчание. Никто, казалось, не мог ответить.

Владелец трактира, старый еврей, с подобострастной услужливой манерой, подошел вкрадчиво к говорившему и, мягко кашляя, чтобы обратить на себя внимание, сказал:

- Мне кажется, господа, что вы напрасно подозреваете его в каких-то скверных деяниях из-за его частых посещений города. Он безспорно человек богатый и умный, никто сказать не может, из какой он страны, хотя, по-моему, он должен быть из Египта. Дел здесь у него, кажется, никаких нет, кроме собственнаго удовольствия; каждый раз, как уезжает, он оставляет какого-нибудь беднаго осчастливленным своим пребыванием.

- Не удивительно, что ты про него хорошо говоришь, Бень-Эзра! - засмеялся один из слушавших. - Ты знаешь, как наполнить свой кошелек золотом! Было бы чересчур глупо, если бы ты ругал этого чужеземца, который у тебя живет и с котораго ты за все дерешь двойныя цены! Перестань! Ты не можешь о нем судить! Деньги всегда делают хорошую репутацию!

Но Эзра только улыбнулся и стал убирать пустые, оловянные ковши.

- Вы должно быть, правы, - ответил он равнодушно. - Ни один хозяин не станет ругать платящаго постояльца, но все же вы напрасно боитесь Мельхиора, его поведение, всегда крайне сдержанно, и он никому не приносит вреда.

- Ты может быть, про это и не знаешь, - возразил грубый мужчина, вставая со своего места. - Но те, кто имеют такую превосходную репутацию, очень часто разными чародействами и колдовством причиняют смертельное зло. Доказательством этого может служить сумасшедший и грешный Пророк из Назореи. Разве у Него не лицо ангельское, а все же Он проклял священный храм и уверял, что ни один камень на другом не останется, чтобы доказать прежнее величие. За это одно Он достоин смерти! И от одного его взгляда сегодня утром Пилат чуть с ума не сошел и под конец упал в полном безпамятстве!

- Да, да! Ты верно говоришь! - и вспомнив казнь, которая предстоит, вся компания встала, чтобы покинуть трактир, и стала расплачиваться с хозяином. Пока они были еще внутри, дикий крик прошел по толпе, которая ждала снаружи. Все невольно переглянулись и, скорее покончив со своими расчетами, выбежали на улицу, где их ожидало самое поразительное зрелище, страшное, когда-либо виданное на Земле, зрелище Бога-Человека, веденнаго на смерть!

Толпа была теперь так велика, что запрудила всю улицу. Торговцы с тачками и разносчики, ведя нагруженных мулов, не могли очистить себе прохода, и должны были по боковым улицам дойти до места назначения. Дети поминутно с плачем бегали взад и вперед, стараясь отыскать своих родителей. Кучка путешественников, только что целым караваном приехавшая из Дамаска, была так стиснута, что не могла более двинуться вперед. Далеко, насколько было видно глазу, простиралась пестрая толпа, а посреди медленно, величественно ступая, шел в темном венце Назорей! Его руки были теперь связаны на спине, так, что Он не мог ни до чего ни дотронуться, ни сделать ни одного движения, чтобы не вызвать симпатию черни. Его окружали солдаты с блестящими обнаженными мечами.

Позади Его шли четыре человека, в их числе палач, с трудом неся огромный тяжелый крест десяти футов длинны, конец котораго волочился по земле, так как они были не в силах совершенно поднять.

Как только толпа увидала осужденнаго на смерть Христа, то раздались дикия возгласы довольства и торжества, и все повернули лица к месту казни, которая была назначена вне города, на маленькой горе, называемой Голгофой, а иными словами Лобное место.

В тот момент, когда народ подошел к месту казни, к нему присоединились еще двое: Мельхиор и Варавва. Варавва был одет в тунику и плащ темно-пурпуроваго цвета, окаймленный золотом; его борода была расчесана и подстрижена; свободный капюшон из белаго полотна покрывал его густыя черныя волосы. В этом одеянии он был совсем не похож на того грубаго, полуголаго разбойника, котораго утром выпустили из темницы. Он не мог отойти от своего таинственнаго друга, следя за ним зорко, как бы боясь выпустить его из виду. Его лицо было серьезно и спокойно, не без некоторой суровой красоты, он шел с врожденной грацией и свободно, даже с некоторым достоинством. Время от времени его глаза отыскивали в толпе белую фигуру присужденнаго Царя иудеев, светлая голова котораго в терновом венце подымалась над чернью, как крупная звезда среди мелких планет.

- Преступление казнить невиннаго! - пробормотал он. - Говори они все что угодно, все же это преступление!

Мельхиор бросил на него проницательный критический взгляд:

- Не преступление. Раз того народ желает, - сказал он, - а убивать безгрешнаго всегда составляет наслаждение греховнаго человека. Разве не ставят ловушки певчим птицам и не перерезывают горло молодой лани? Разве не вырывают с корнем ни в чем невиновное дерево и не уничтожают цветы своей грубой рукой! Чего ты хочешь, сын Иудеи? Физически или нравственно невинные всегда были и будут убиваемы на этом свете! Никто не верит в чистое тело, тем менее верят безпорочной душе! Безпорочным телом и безпорочной душой обладает этот, терном венчанный, Властитель многих стран, а смотри, сколько нас идет, чтобы видеть, как Он умрет.

Варавва молчал, с безпокойством повторяя в уме и стараясь понять фразу: "Властитель многих стран."

- Что смерть? - продолжал Мельхиор. - Почему она нам кажется страшна? Это конец всех людей! А все же, кто убьет виноватаго, будет наказан. Свидетель ты, Варавва, который избавил мир от лживаго мошенника. Этот безподобный Габриас был покрыт одеянием лицемера, а ты его прогнал во тьму кромешную одним ударом своего клинка! Это было неумно, мой вспыльчивый приятель, так как он был злодей, но охраняемый законом, а этот, хороший, Праведный Человек, идет на казнь, присужденный евреями, а евреи думают о себе, что они не погрешили и ненаказуемы, но только пока!

Когда он перестал говорить, произошел страшный шум, и многочисленная толпа вдруг остановилась. Тяжелый крест выскользнул из рук несших его воинов и, падая в одну сторону, чуть не задавил близко шедшаго человека. Было довольно трудно поднять его с земли, и когда это наконец удалось, носильщики остановились, чтобы перевести дыхание и осматривались в надежде посторонней помощи. В это же время, огромный, широкоплечий, с черными волосами и темными чертами лица, мужчина протиснулся чрез толпу. Увидав его, многие стали громко и шумно приветствовать, огромный рост выделял его от окружающих: он был гораздо выше всех, кроме разве только Назарянина, а длинный продолговатый разрез его глаз и странное одеяние показывали, что он совсем иного племени, чем избранники Израиля.

Пока он подвигался, разгоняя всех, как пигмеев, один из солдат его узнал и позвал по имени:

- Симон! Иди сюда, Симон помоги нам. Что, Руфь и Александр с тобой? Какие известия из Киренеи? Ты как раз пришел во время, Симон - хоть раз ты нам пригодишься!

Слыша эти и другие возгласы Киринеянин остановился и презрительно посмотрел на окружающих.

- Что это за шумное дурацкое торжество, - спросил он с сердцем. - Может быть вы избавляете Иерусалим от всех его воров и мошенников? Но тогда город останется пустой! Потом, увидав светлое лицо Узника, он спросил: - Кто этот порабощенный Царский Сын?

- Ты, должно быть, опьянел, что видишь в преступнике какого-то Царского Сына, а нас называешь ворами и мошенниками, собака?

- Пусть он несет крест Назарянина! - закричали другие. - Он часто хвастался, что у него сила четырех людей...

- Да, да, пусть несет крест! Это подходящая работа для глупаго Киринеянина.

Все его окружили с криком. Огромный Симон хотел, было, расправиться по своему и кулаками очистить себе дорогу, как вдруг над головами толпы он встретил ясный, светлый взгляд Христа. По его жилам пробежал огонь. Он задрожал всеми членами; странное удивление и невольный страх омрачили его ум, и помимо себя, он очутился у того места, где несшие крест стояли, все еще отдыхая и отирая пот с усталых лиц.

- Приветствую тебя Симон, - сказал один из них, - хоть раз твоя широкая спина нам сослужит службу! Где твои сыновья?

- Для чего они вам нужны? - недовольным голосом пробормотал Симон. - Они ведь давно в Иерусалиме!

- Руфь пьянствует, - провизжал близко стоявший мальчик.

- А ты, болтливый глупый ребенок, - возразил ему Симон, - кто тебе позволил следить за взрослыми? В Киренее тебя бы высекли за то, что ты открываешь рот при старших.

- Я тебя не считаю за старшаго, - ответил мальчик насмешливо, - ты холоп покрытый грязью! Подыми крест и смотри, не споткнись.

Минуту Симон колебался; ему хотелось одним ударом, повалить дерзкаго мальчишку! Но его окружила еврейская толпа и Римские солдаты, а главное он чувствовал на себе власть Тех чудных печальных Очей, которые выражали ему свое желание, свою молчаливую, твердую волю, и он не оказал никакого сопротивления, когда солдаты с шутками и насмешками подняли огромный крест и возложили ему на плечи эту громадную тяжесть.

- Как тебе это нравится, великан из страны гор и моря! - взвизгнула взволнованная старуха, грозя ему сморщенным кулаком. - Будешь еще хвастаться своим городом, расположенным на горе, и силой, которой тебя вдохновили природные сосны? Мы еще услышим, как затрещат твои кости, разбойник Киринейский, осмелившийся пугать детей Израиля!

Нo Симон не отвечал. Он ловко взвалил крест себе на спину, обняв нижнюю часть своими руками, он казалось, поднимал эту тяжесть с удивительной легкостью и даже с наслаждением.

Солдаты его обступили в удивлении, такая геркулесова сила была почти чудом и возбудила в них невольное уважение. Центурион Петроний подошел к нему.

- Можешь ли ты на самом деле нести крест? - спросил он. Он был человек мягкосердечный и сострадательный, и сам по сe6e никогда бы не поддержал толпу в ея жестокости и своих солдат в убийстве. - Еще далеко до Голгофы, выдержишь ли такое расстояние?

Симон поднял свою черную львиную голову, глаза его были влажны и чем-то умилены. Легкая улыбка играла на его обросших волосами устах. Я с этой ношей пойду на край света, - сказал он, и грубый его голос задрожал глубокой нежностью. - Мнe она кажется легка, как тростник, сорванный у реки. Не теряйте понапрасну слов о моей силе и усталости! Идите вперед с венценосным Узником, а я за вами последую.

Петроний недоумевающе взглянул на него, но ничего не сказал. Толпа снова двинулась, как сердитыя волны мрачнаго моря; толпа темная, освещенная, как блестящим маяком, Божественным ликом, лучезарными глазами и светлой головой Царя Иудеев! И шум этих тысячи ног разбудил несмолкаемое грозное эхо. С криками и проклятиями, жаждущая крови толпа неслась все быстрее вперед туда, к ГОЛГОФЕ!

9

Солнце теперь стояло высоко, и жара была почти невыносимая. Утренний суд, который начался раньше обыкновеннаго, благодаря нерешительности Пилата, окончился очень поздно. Даже после окончательного приговора, произнесеннаго народом, были еще задержки, так что время незаметно прошло, и было уже больше полудня. Небо было совершенно безоблачно и такого темно-синего цвета, что казалось скорее выкрашенным металлическим сводом. Прямыя яркия лучи, острые, как иголки, проникали всюду и палили все жгучим пламенем. - Иерусалим спокойно расстилался под этим ослепительным блеском. Тут и там высокия пальмы горделиво выдвигали свои коричневые стволы и пыльную листву. Ниспадая с крыш самых богатых зданий, большие широкие листья смоковницы лениво висели, далеко раскинувшись, на ветвях изредка выделялись сочные, почти спелые плоды. Освещенный также светом, великолепный храм Соломона на горе Мориа искрился, как огромный драгоценный алмаз. Чудные его колонны и своды ясно виднелись и выделяясь, были видны со всех концов города. Кое где, между однообразными очеркам домов и зданий, проглядывали розовые цветы кактуса и серая зелень молодых маслин.

Над всем этим, словно перед грозою, царила зловещая тишина, и это тяжелое затишье составляло странную противоположность с бешеной суматохой толпы внизу, возбуждение которой все возрастало под влиянием жары палящей и нестерпимой. Проходя через улицы в лихорадочном волнении, усиливающемся с каждым шагом вперед, бешенство их удесятерялось еще от жары и усталости, зверские крики раздавалась, пока народ все быстрее стремился - вперед, перегоняя друг друга, чтобы раньше попасть на место казни. Когда солдаты остановились у винных лавок, чтобы утолить жажду и освежить горло, наполненное пылью, многие последовали их примеру и вино стало быстро передаваться в ковшах и кубках. Действие вина стало скоро заметно. Безпорядочные кучки мужчин и женщин начали плясать и петь. Иные начали что-то несвязно болтать, другия рассуждать. Один из самых грубых предложил кубок вина Симону, и так как он отказался, то в ярости вылил его на крест. Красная жидкость стекала с дерева как кровь, и,сделавший это пятно, засмеялся:

- Вот Он и крещен! - закричал он одобряющей толпе.

Его товарищи стали рукоплескать и общий гул еще усилился. Толпа, - всегда непостоянная, казалось, совершенно забыла про Варавву, освобождения котораго она недавно так настоятельно требовала. Она, очевидно, и не замечала его присутствия между собой, может быть и не узнала его, так как он был теперь прилично и скромно одет. Он, однако, находился в самой тесноте и смотрел на грубыя полупьяныя выходки окружающих с печальной строгостью. Изредка его глаза становились безпокойными и с несказанной грубостью отыскивали, что-то в толпе, что-то потерянное, но очень драгоценное.

Мельхиор, который был еще рядом с ним, заметил это и несколько насмешливо улыбнулся:

- Ея здесь нет, - сказал он, - неужели ты думаешь, что она пойдет с безпорядочной чернью? Нет! Она придет так, как и первосвященники, частными ходами, может быть, праведный Каиафа сам ее приведет!

- Каиафа! - повторил Варавва вопросительно. - Какое ей дело до Каиафы?

-Большое, - ответил Мельхиор. - Его жена самая близкая ее подруга!

Простосердечный Варавва, ты был потерян для света в продолжении 18 месяцев - для женщины это достаточно времени, чтобы много напроказить! Нет, не сердись! Это моя манера говорить, и я согласен верить, что твоя девушка образец всех добродетелей, пока...

- Пока что? - спросил Варавва подозрительно.

- Пока не доказано иное! - ответил Мельхиор. - Что она красива - это безспорно, а красота, это все, что душа мужчины требует.

- А все же, как я тебе и раньше говорил, это ея брат предал Назорея. - Я поражен этим, - пробормотал Варавва. - Иуда всегда был чистосердечным юношей.

-Ты его хорошо знал? - спросил Мельхиор, пристально глядя на него.

-Не то, что хорошо, но все же достаточно, - и Варавва покраснел от стыда. - Он со мной работал, когда я был в доме Шадина, купца, про котораго я тебе говорил -Персидский торговец золотом и жемчугами.

-A!.. - и Мельхиор опять улыбнулся. - И чтобы угодить сестре твоего чистосердечнаго Иуды, ты украл драгоценные камни и был пойман в воровстве! Достойный Варавва! Мне кажется, что из-за этой самой твоей красавицы ты совершил свои все преступления!

- Она страстно желала драгоценностей, - сказал он, как бы извиняясь, - и я взял ожерелье из чистаго жемчуга. Оно казалось мне достаточным ея девственности и более на месте на ея чудной и мягкой шее, чем в старых, пыльных ящиках Шадина!

-И твой предлог крайне прост. Фарисей Габриас оклеветал твою красавицу, и ты одним ударом ножа заставил его злой язык навсегда замолчать! Правду говоря, Иудиф Искариот - единственная причина и твоего заключения, и всех твоих страданий, а ты ее еще любишь!

- Если бы ты ее видел... - вздохнул Варавва.

- Я ее видел, - ответил Мельхиор спокойно. - Она ничего не имеет против того, чтобы все ee видели. Разве она не первая красавица в городе?

- Но очаровательная красота ея не вечно будет длиться, пусть она показывает ее, пока еще не пропала. А все же из тебя она сделала вора и убийцу! - Варавва не оспаривал эту жестокую истину. - И даже продолжал Мельхиор, - бунт, в котором ты был замешан, пожалуй тоже подготовлен ею

- Нет, нет! - возразил Варавва быстро. - Мало ли причин? Мы все подчинены жестокому тиранству; не столько Рим виноват, как наши собственныя власти. Священники и фарисеи нами правят и много злоупотребляют, своей силой! Бедные, угнетенные, обиженные никем не защищаются! Я же много читал и по-гречески, и по латыни, и даже старался присвоить немного и египетской премудрости: у меня хорошая память, и я свободно могу говорить, так что мне легко обращаться с толпой. Я наткнулся на некоторых недовольных и предложил им свои услуги; сам не зная, как это случилось; но ведь во всяком человеке есть стремление к свободе, а мы не свободны.

- Терпите! У вас скоро будет величайшая свобода! - сказал Мельхиор, и взгляд его внезапно потемнел. - Время приходит, когда дети. Израиля будут железной рукой управлять всеми странами. Звон монеты будет служить им властью над теми, кто любит золото более жизни. Дух в Терновом Венце напрасно на земле прожил! Торжество евреев еще впереди! Долго они были пленными и побежденными, за то они в свою очередь возьмут пленных и победят великих государей. Обманом, знанием людей, ложью, хитростью, ростовщичеством, ядовитой стрелой, находящейся во власти сатаны, всем этим они будут править! Даже твое имя, Варавва, послужит им знамением, ты будешь "Царем Иудеев" так, как Тот, кто перед нами идет - царь более обширнаго народа безсмертных духов, на которых золото не имеет влияния!

Варавва посмотрел на него с испугом, мало понимая из того, что он говорил, но устрашенный его грозным голосом, который, казалось, предвещал что-то ужасное.

- Про какой народ ты говоришь? - промолвил он, наконец.

-Какой мир, какой мир? - повторил Мельхиор. - Не один мир, а тысячи миллионов миров, там, далеко над нами, - и он показал на ослепительное небо, - закрывает их от наших глаз лазоревая сетка. Но все же они есть, это не сон и не бред! 0громныя сферы, безконечныя системы, следующия все по указанному пути, богаты мелодией, переполнены жизнью, озарены светом, и Тот Человек, Презираемый Назорей, который идет на свою собственную смерть, знает все эти тайны.

Варавва остановился и схватил своего приятеля за рукав...

- Что ты говоришь? - едва выговорил он. - Что ты потерял рассудок? Или тебе тоже было видение! Мне приходили странныя мысли с тех пор, как я увидал Его лицо, а над Ним...нет добрый Мельхиор, зачем это преступление должно пасть на Иудиф? Позволь мне поговорить с народом? Может быть, еще не поздно для Его спасения?!

- Спасения? - повторил Мельхиор, - Ты хочешь спасти ягненка от волков, лань от тигров или просто веру от священников? Перестань! Ты смел и опрометчив! Что назначено, то должно исполниться! - он замолчал и некоторое время провел в размышлении.

Варавва шел рядом, тоже не говоря ни слова и исполненный непонятным ужасом и страхом. Чернь кричала и бесновалась, но они были глухи к внешним звукам;

Наконец Мельхиор поднял голову и с тем же странным янтарным блеском глаз спросил:

- А Иуда Искариот был, по-твоему, человек простого нрава?

- Он таким казался, когда я его знал, - сказал Варавва нехотя, так как он был озадачен и хотел разобраться в своих мыслях.

- Он был известен своей правдивостью; ему очень доверяли - он, заведовал книгами у Шадина. Временами он жаждал преобразований и улучшений - он ненавидел тиранство и презирал священников. До такой степени они были ему ненавистны, что он никогда бы не посещал синагоги и делал это только, чтобы угодить отцу, а в особенности сестре, которую он страшно любил. Все это он мне как-то рассказал! Но в один прекрасный день он внезапно и тайно покинул город; никто не знал, куда он отправился - и после того...

- После того ты украл у Шадина жемчуг, для той, которую ты любишь, а потом и убил, чтобы наказать ея клеветника, и за это тебя кинули в темницу и чуть не распяли сегодня!

Варавва поднял глаза, светившиеся каким-то внутренним огнем.

-Я умер бы с восторгом, чтобы спасти Того царственного Человека! - воскликнул он.

Мельхиор посмотрел на него пристально и строгое его лицо смягчилось.

- Хотя ты убийца и вор, и поругаешь законы, - сказал он, - но все же есть что-то благородное в твоей натуре! Я надеюсь, что тебе это будет поставлено в заслугу. Про Иуду я могу тебе кое-что сказать. Когда он так внезапно покинул Иерусалим, то присоединилсялся к остальным ученикам пророка Назорейскаго. Он странствовал вместе с Ним. Я сам его видел в Капернауме, и он всегда был один из первых, чтобы служить своему Учителю. А здесь в Иерусалиме, вчера ночью, он предал Его страже, и потому на веки вечныя имя "Иуды" будет означать "предатель"!

Варавва дрожал, сам не зная почему.

- А Иудиф про это знает? - спросил он.

Холодная улыбка промелькнула на устах Мельхиора.

- Иудиф много знает, но не все, она не видела брата со вчерашнего заката солнца!

- Что же! Верно, он бежал из города?

Мельхиор как-то странно на него посмотрел, потом ответил:

- Да бежал ...

- А те остальные, что следовали за Назарянином, - продолжал Варавва, - где они?

А те остальные, что следовали за Ним тоже бежали, - сказал Мельхиор, - что им было делать? Крайне естественно и по-человечески понятно - бросить погибающего!

- Все они трусы! - горячо воскликнул Варавва.

- Нет! - ответил Мельхиор, - все они люди! - и заметив опечаленное выражение лица своего товарища, он прибавил: - Разве ты не знаешь, милейший Варавва, что трусы и люди - одно и то же. Философствовал ли ты когда-нибудь? Если нет, то зачем же ты читал латинские и греческие свитки и углублялся в учение египтян? Нет человека, который был бы всегда героем в малых и больших вещах: славныя деяния совершаются в минуту сильнаго возбуждения. Посмотри на себя: ты высокого роста, широкоплечий, у тебя крепкая кости и мускулы, одним словом - ты хорошаго сложения и кажешься храбрецом. Несмотря на все это, взгляд женских очей, женская улыбка, внушительное слово из женских уст могут тебя заставить убить и даже украсть! И потому ты - человек - тоже трус! Быть слишком гордым, чтобы воровать, слишком милосердным, чтобы убить - вот это была бы храбрость сверх сил человеческих. Ведь люди те же пигмеи, они бегут от грозы и от землетрясения. Они за свою жизнь боятся. А что их жизнь? Тоже, что пылинка в солнечном луче, или мошка в тумане миазма! Ничто иное! И никогда люди выше этого не станут, пока не узнают, как придать ценность своей жизни. И очень мало, кто это узнает.

Варавва вздохнул.

- Воистину ты любишь повторять историю моих грехов, - сказал он. - Может быть, ты думаешь, что я не могу слишком часто ее слышать? Тетерь ты меня называешь трусом! Все же я не могу на тебя сердиться, так как ты иноземец, и несмотря на свободу, я, все-таки преступник, и кроме того, ты еще умен и обладаешь непонятной силой ... потому я воздержусь от упреков. Но еще не слишком поздно, чтобы дать цену своей жизни. Я думаю, что я этого достигну,

- Конечно, можешь, - сказал Мельхиор. - Если ты только пожелаешь, то ни небесныя, ни земныя силы не смогут тебе помешать. Жизнь - талисман, брошенный тебе даром, но цель этого волшебнаго дара ты должен сам понять!

Двигающаяся толпа вдруг остановилась. Опять раздалось крики и восклицания:

- Он умрет раньше, чем успеют Его распять! 0н потерял сознание!

- Если Он не может более ходить, обвяжите Его веревками и втащите Его на Голгофу!

- Скажите Симону, чтобы он и Его нес вместе с крестом.

- Поддержите Его злодеи! - закричала одна женщина. - Или хотите, чтобы дошло до кесаря, что евреи - варвары.

Шум все увеличивался, и возбужденная толпа попятилась назад, угрожая раздавить многих, некоторые упали и были помяты, дети плакали, безпорядок был полный!

- Теперь следовало бы попробовать Его спасти! - пробормотал Варавва в сильном волнении, и сжал кулаки, как бы готовясь к драке.

Мельхиор удержал его рукой.

- Попробуй так же сорвать солнце с неба, - сказал он сердито. - Успокойся, опрометчивый дурак! Ты не можешь спасти Того, для Котораго смерть - божественное переисполнение жизни! Постарайся выдвинуться вперед, чтобы узнать причину остановки, но не говори ни слова! Подожди до конца.

10

С этими словами, держа Варавву крепко за руку, он бросился в самую густую толпу, которая, как бы по волшебству перед ним раздвигалась, и вскоре вышел на довольно свободное место, где можно было наблюдать за тем, что происходило. Весь шум и крики сосредоточились около Великой фигуры Назорея, который все так же держался прямо, но, не смотря на это, казалось, был в безпамятстве. Его глаза были закрыты, а лицо было мертвенно бледно. Солдаты и народ думали, что смерть Его уже настала, требовали воды, или другого какого-нибудь холоднаго напитка, чтобы привести в чувство безсознательнаго Узника, и, наконец, из ближняго дома выбежал человек, неся ковшик, наполненный вином с муром, и подал его центуриону.

Сердце Петрония невольно сжалось, как бы от угрызения совести и жалости; он подошел и поднял кубок к губам Божественнаго Страдальца, который, почувствовав прикосновение, открыл свои лучистые глаза и улыбнулся. Несравнимая красота и умилительная нежность этой улыбки, безконечное прощение и терпение, которыя в ней выражались, вдруг, как бы озарили всю эту темную толпу и чарующе подействовали на нее. Крики и визги прекратились, и все головы невольно повернули к лучезарному облику, светящемуся над ними в таком несказанном великолепии. Петроний отшатнулся, охваченный внезапным испугом, и отдал ковшик с вином и муром тому, кто его принес; Назорей не желал ничего выпить, Он только выразил благодарность своей светлой, чудной улыбкой. И грубому центуриону показалось неестественно, что такой как Он, находит нужным выразить благодарность, хотя бы только взглядом...

Но почему неестественно? Петроний объяснить не мог! Тем временем некоторыя женщины придвинулись к приговоренному и, смотря Ему прямо в лицо, были покорены Его величественным видом, и стали говорить о Нем сочувственно и с состраданием, а другия, более чувственныя, ободренныя шепотом симпатии, который пронесся по толпе, начали громко рыдать, ударяя себя в грудь, чтобы показать свое горе.

- Евреи, пожалуй, отменят свой приговор, - сказал один солдат недовольно, - со всеми этими остановками и плачем, наше дело никогда не будет покончено! Отчего мы не двигаемся?

- Молчи! - сказал Петроний гневно. - Разве ты не видишь, что Он изнывает от усталости, и, пожалуй, боли от бичевания. Дай Ему отдохнуть. Но Тот, о Ком шла речь, уже пришел в себя. Его губы слегка раскрылись, дрожавшия и влажныя, как бы получившия новую силу с небес. Легкая краска опять покрыла Его лицо, и Он оглянулся, как заблудившийся ангел, желая знать, где Он находится. Плачущия женщины подошли к Нему с ребятами на руках и, не смутившись от грозных взглядов солдат, дотронулись до Его одежды. Одна молодая матрона из Рима, подняла своего маленькаго белокураго сына, чтобы он мог на Него взглянуть. Ребенок потянулся вперед, желая схватить сперва терновый венец, а потом золотистыя волосы. Поощрение и безконечная нежность, которыя выразились на лице Божественнаго при виде ласковых попыток ребенка, глубоко тронули сердце матери, и сжимая маленькаго в своих объятиях, она громко неудержимо зарыдала, крупныя слезы полились по ее щекам на голову своего крошачнаго сына. Остальные женщины, заразившись ее примером, возобновили свой плач с такой истерической страстью, что недовольство и нетерпение мужчин раньше, теперь вышли из границ.

- Что за дуры эти женщины! Подвигайтесь скорее!

- Этим плачем они, пожалуй, остановят исполнение закона!

- Что мы еще ждем!?

Но эти сердитые возгласы мало подействовали, и плачущия женщины все еще теснились вокруг Назорея, пока он Сам на них посмотрел с любящим, но повелительным выражением, которое сразу их покорило. Тихий, слабый голос мелодично прозвучал, как чудная непомерно грустная песнь:

- Дочери Иерусалимския! Не плачьте обо мне, а плачьте о себе и о детях ваших! Ибо приходят дни, в которые скажут: блаженны неплодныя, и утробы неродившия, и сосцы не питавшие. Тогда начнут говорить горам - падите на нас, и холмам - покройте нас.

Звучный голос задрожал, и чудные глаза Пленнаго царя наполнились задумчивой жалостью:

- Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет.

Слушавшие женщины смотрели на Него в горестном недоумении, и успокоились, хотя не понимали Его слов. Последняя фраза особенно казалась им непонятной, и они не могли понять, что под словами "зеленеющее дерево" Он подразумевал весь мир, что Он предвидел одно горе от безверия и непослушания людей! Что мир станет ветх и черств, как "сухое дерево". В сухом безверии, сухой любви, без чистаго святого чувства, этот мир будет походить на изсохшую шелуху, и пропадет, как звездная пыль в бездне, не исполнив воли своего Создателя и своей высшей судьбы. Такия предчувствия бывают у одних только мыслителей и философов. Большая часть людей не имеют ни времени, ни желания об этом думать. Время есть, чтобы пить и есть, время, чтобы красть и лгать, время убивать и уничтожать достоинство человека... НО нет времени остановиться и подумать, что несмотря на все наши ничтожныя работы и мелкое тщеславие, планета эта принадлежит не нам, а Богу и если Он только пожелает, она в одну секунду исчезнет безследно, и память о ней останется только ради того, что на ней Божественный Христос родился и умер, и тем ее освятил.

Никто из еврейскаго народа в то знаменательное утро не мог понять того чуда и таинственности, которыя исходили из Божественнаго образа, двигающагося с таким спокойным величием между ними.

Все, что они поняли, это было то, что Этот Человек, обладающий удивительной физической красотой, был приговорен к смертной казни первосвященниками за новыя учения и богохульство. Грубо отстраненныя стражей, испуганныя женщины, оплакивавшия эту казнь, рассеялись в толпе, как листья подхваченныя бурей, и забыли свои слезы в заботе охранить своих детей от толчков и ударов. Безпорядок увеличивался от мечущихся в разныя стороны испуганных мулов и лошадей, попавших в эту суматоху из перекрестных улиц. Но, наконец, крутой поворот открыл всем вид на Голгофу. Чернь подняла общий оглушительный крик и Симон Киринеянин, который все еще нес крест, поднял голову, смущенный и опечаленный этим диким ревом. Он не чувствовал тяжести своей ноши, и ему казалось, что он ходил по воздуху. Он все время молчал, хотя многие из окружающих над ним издевались и старались его рассердить грубыми шутками и насмешками.

Над всем этим, словно перед грозой, царила зловещая тишина. И это тяжелое затишье казалось ему сном. Он боялся произнести звук, чтобы не уничтожить то чудное, умиленное состояние, в котором он находился – состояние, наполнившее его душу восхищением, которое он не мог себе объяснить. Вокруг него витала музыка, высоко над шумом толпы, он различал таинственные мелодии, как бы воловой арфы; крест, который он нес, благоухал митрой и розами и был не тяжелей пальмовой ветки, сорванной в знак победы. Он вспомнил как в юности он раз нес на плечах двухлетняго сына царя, вниз с одной из киринейских гор к морю, и ребенок довольный быстротой своего путешествия, махал веткой виноградной лозы, что бы показать свой восторг. Тяжесть креста не была больше того ребенка, радостно играющаго лозой.

Но уже блаженный путь близился к концу. Грубые крики черни его разбудили. Чудная мелодия сменилась несказанно грустным напевом; и когда его глаза увидели Голгофу, то он впервые почувствовал смертельную усталость. Никогда во все годы своей жизни, он не ощутил такого блаженства, как теперь, пока он нес крест Того, который вскоре должен был быть на нем распят. Но прошло время, когда он должен сложить со своих плеч этот крест и опять поднять несравненно болеет тяжелую ношу житейских проблем, горестей и страданий. Отчего ему не дано умереть - подумал он смутно; здесь, где Человек с лучезарной толпой блистал, перед ним как яркое, солнце в небесах. Оно было так хорошо... Голгофа казалась ему естественным концом всей жизни! Он, варвар, непросвещенный и невоспитанный, он не мог анализировать того, что чувствовал и разобраться в новых ощущениях, но какая-то особенная перемена произошла в нем с той минуты, как он поднял крест, и это он понимал.

Когда толпа дошла до места казни, несколько всадников быстро пронеслись из боковой улицы и карьером взлетели на гору. Копыта из горячих лошадей взрывали землю и кидали целые комья песку во все стороны. Это были Римские патриции, которые, услыхав о том, что предстояло, приехали, чтобы присутствовать на этом еврейском празднестве. После, них прошла группа людей, пешком, в разноцветных, ярких богатых одеяниях. Это были первосвященники Каиафа и Анна, многие члены синедриона и избранные лица их свиты.

Между тем Варавва находился под покровительством Мельхиора, который с удивительной ловкостью и спокойствием проводил его через самую густую толпу к открытому месту, у самого подножья горы.

Как только они достигли этого положения, несколько богато одетых женщин, из коих некоторыя были с опущенными покрывалами, вышли из тенистой аллеи соседняго сада, и начали подыматься в гору. Они громко и весело смеялись и разговаривали между собой. Одна из ниx, caмaя высокая, с гибкими смелыми движениями, шла с видом вызывающаго тщеславия. Ея голова и плечи были покрыты ярким огненно-красным плащом.

- Смотри, - шепнул Мельхиор, хватая Варавву за, руку, чтобы его у держать. - Вот она. Видишь ты... одеяние макового цвета! Эта шелковая оболочка того цвета, чей запах тебя сводит с ума. Это ценительница краденаго жемчуга, невиннейшая и чистейшая дева Иудеи - Иудиф Искариот!

С бешеным криком и проклятием Варавва пытался освободиться.

- Пусти меня! - закричал он. - Не удерживай меня! Клянусь своей душой, я тебя убью.

Его усилия были тщетны. Рука Мельхиора, хотя казалась легкой, но обладала железной силой, глаза не покидали сердитаго лица Вараввы и смотрели на него с выражением глубокаго, непоколебимаго презрения.

- Буян, - сказал он медленно, - заблудившийся варвар! Ты хочешь меня убить, своей душой клянешься! Не клянись душой, приятель; как это ни странно, но она у тебя есть! Это неоспоримо, и так смотри, как бы она тебе не отомстила за то, что ты употребляешь ея имя всуе. Ты думаешь, что меня так же легко убить, как и фарисея? Ты ошибаешься. Сталь, твоего ножа растаяла бы в моем теле, руки твои отнялись бы, если бы ты дерзнул их на меня поднять. Остановись вовремя и не бросай моей дружбы. Она тебе еще, очень пригодится.

Варавва посмотрел на него с мольбой, леденящая тяжесть легла на его сердце, и чувство, овладевшее им, раздражало его до нельзя. Но он был безсилен. Сам не отдавая себе отчета, он в минутном порыве отдал себя во власть этого незнакомца; он сам был виноват, если теперь его воля была совершенно парализована. Он перестал бороться и только бросил тоскливый взгляд в сторону огненнаго плаща, который все выше и выше поднимался к лобному месту и походил издали на кактусовый цветок, плавающий по воздуху.

- Ты не знаешь, - пробормотал он, ты не можешь знать, как долго жаждал я взглянуть на eя лицо!

- И ты скоро утолишь жажду, но сделай, по крайней мере, вид, что ты мужчина! Не выдавай себя при ея подругах; они будут лишь над тобой смеяться. Да при том не забудь, что ты пришел сюда, чтобы увидать смерть и такую смерть, которая выше всякой любви!

Варавва вздохнул и голова его печально опустилась. Сильныя, выразительныя черты его лица были искажены от волновавшей его страсти, но странная власть, которую имел над ним его товарищ, была непреоборима. Мельхиор зорко за ним следил, потом заговорил опять ласково, но степенно и серьезно:

- Смотри! Они уже всходят на Голгофу! Видишь ты осужденнаго и его стражу? Они уже на половине горы, пойдем, последуем за ними. Ты увидишь, как мир будет умирать и как померкнет солнце! Ты услышишь странный гром возмущеннаго Бога при виде символическаго убийства Божественнаго в Человеке. Никогда еще не совершалось столь преступное убийство: это верный отпечаток человечества и с этого дня, мир продолжит свой назначенный путь в кровавом тумане, спасенный, может, но запятнанный, оклеветанный и оклейменный знаком креста во веки веков!

11

Варавва слушал и дрожал. Удрученный и в невольном страхе, он следовал за своим новым другом. Непонятный, какой-то внутренний инстинкт убеждал его в странной правдивости слов Мельхиора, но он объяснить себе не мог, почему иностранец знал больше про таинственнаго Назарянина, чем сами Иудеи? Он начал подниматься в гору, с сердцем наполненным грустью и почти отчаянием. Он чувствовал, что должно совершиться, и что на детей Израиля падет со страшной силой то проклятие, которое они сами на себя вызвали. Сам Бог не может отменить судьбу человека, или народа, выбранную ими самими. Невежественный Варавва и тот понимал силу свободы воли. Сухая земля трещала под ногами, как будто горела. Жара становилась все сильнее. Было почти три часа дня, и ослепительный блеск жгучаго солнца безпощадно покрывал всю площадь, которая представляла из себя теперь что-то вроде громаднаго улья, наполненнаго роящимися пчелами. Толпа раскинулась во все стороны и отдельныя группы передвигались взад и вперед, стараясь найти удобное место, откуда бы хорошо была бы видна вся гнусная трагедия, которая должна была разыграться.

Сама гора была невысокая, и в прохладный день легко было на нее взойти, но в этот день, когда небо и земля горели каким-то зловещим огнем, путь казался зловещем и длинным. Мельхиор и Варавва шли, не останавливаясь и довольно быстро, не смотря на яркие жгучие лучи солнца, и наконец, достигнув вершины, наткнулись на маленькую кучку женщин, которыя обступили какую-то фигуру, лежащую в безпамятстве среди них. Варавва с дикой мыслью, что Иудиф, находится в их числе, кинулся вперед. Мельхиор его не останавливал. Но он быстро разочаровался, красавицы в шелковом одеянии не было. Были только бледныя, плохо одетыя женщины, из которых некоторые горько плакали. Одна казалось высшаго звания, и стояла отдельная; густое покрывало было спущено, так что нельзя было, различить ея лица. Все внимание было сосредоточено на той, которая потеряла сознание. По виду она казалась беднее всех, одетая в грубое платье из толстаго сераго полотна, подпоясанное кушаком из рогожи. Она лежала в том положении, как упала, казалась только что умершей. Тихая трогательная красота ея была так поразительна, что Варавва почувствовал прилив нежности, увидя ее безпомощное состояние.

То, что главным образом отличало ее от других, были ея волосы. Они распустились при падении и теперь густыми золотистыми волнами обрамляли ея лицо и ниспадали до самых колен. Черты ея лица были окружны и нежны, как у ребенка, и густые ресницы закрытых глаз, гораздо темнее волос, бросали тень на щеки.

- Что с ней? - спросил Варавва ласково.

Две или три женщины смотрели на него презрительно, но ничего не ответили. Мельхиор стоял и ждал в некотором отдалении. Варавва сперва его позвал, но так как тот не двинулся, то сам подошел к нему.

- Не можем ли мы им помочь? - спросил он. - Там лежит в обмороке девушка чудной красоты.

- Делай, как знаешь - ответил Мельхиор, спокойно глядя ему в глаза. - Но я должен тебя предупредить, эта девушка чудной красоты, как ты ее называешь, распутная женщина: это златокудрая городская блудница, которую называют Марией Магдалиной.

- Bapaвва вздрогнул, как ужаленный, и брови его нахмурились.

- Мария Магдалина,- пробормотал он. - Да она грешница! Я много про нее слышал! Cам я не хочу быть безжалостным и не бросил бы в нее камни. Но все же, если я сегодня увижу Иудиф и буду с ней говорить, то...

- Довольно, - прервал Мельхиор, презрительно. - Ты не хочешь оскверниться, мой добрый, от взгляда блудницы, так как Иудиф чиста, как Рай, а Мария грешница, как Ад? Оставь ее там, где она лежит, оставь ее на руках тех, которые ее окружают. Та которую ты, убийца, презираешь, была приведена до раскаяния и прощена Тем, Кто сейчас умрет.

- Но что из этого?

- Ничто, ибо Его распнут. А ты, между тем, будешь жить! О чудный мир, творивший правосудие. Пойдем немного вперед.

Варавва слушал его в стыдливом молчании:

- Если она раскаялась, то это хорошо, - пробормотал он, -но почему же ты сам к ней не идешь?

Внезапная серьезность сменила ироническое выражение глаз Мельхиора.

- Почему? - повторил он задумчиво.

- Если бы я тебе сказал почему, ты узнал бы то, чего пока не можешь понять. Довольствуйся тем, что я тебе скажу. Meжду этими женщинами есть одна, к которой не смею подойти без поклонения: там, где она ступает земля становится священной. Ради ея, женщина на веки вечныя будет царицей! Нет, не смотри так удивленно, ты еще другое услышишь!

С этими словами он опять стал двигаться вперед, и Варавва, еще более смущенный, бросил безпокойный взгляд через плечо на группу, оставленную ими позади. Он увидал, что Магдалина пришла в себя настолько, что уже держалась, хотя и слабо, на ногах, и изумился великолепию ее волос, ярко освященных блестящими солнечными лучами. Он отвернул глаза и молча последовал за Мельхиором.

Вдруг раздирающий страдальческий крик пронзил воздух и повторился опять, и опять. Варавва остановился, кровь его поледенела от этого ужасающаго вопля, и будучи не в состоянии издать ни одного звука, он пугливо и вопросительно посмотрел на своего товарища.

-Это первое ощущение той боли, которую ты сегодня и в эту же минуту мог испытать, - сказал Мельхиор. - Теперь пригвождают двух воров. Слышишь глухой удар молотков? Еще несколько шагов и мы все увидим! Они ускорили шаг, и минуты через две достигли вершины холма.

Тут сразу перед ними развернулась вся сцена страшной казни, - зрелище, обладающее таким ужасающим величием, что ум человеческий не способен понять всю безконечную горечь этой злой безсмертной трагедии. Густая толпа окружила все лобное место. Солдаты разделились на две стороны: один ряд направо, а другой налево.

Центурион сделал знак, и Симон Киринеянин нехотя, с заметной нежностью, спустил с своих плеч огромный крест, в ту же минуту Назарянин спокойно двинулся к месту, указанному ему стражей, и приблизившись к самому месту пытки, стал смиренно ожидать исполнение своей судьбы. Палачи были уже заняты частью своей ужасной работы, так как, по наущению Каиафы, оба вора должны были быть пригвождены к своим крестам раньше. Это было сделано, чтобы удовлетворить утонченной жестокости еврейских священников, которые надеялись устрашить этим способом Назорея, заставив Его быть раньше свидетелем мучений тех, которые должны были умереть вместе с Ним. Но цель кровожадных членов синедриона не была достигнута. Ни тени страха не прошло по светлому лику Божественнаго Узника. Его величественный стан ни разу не содрогнулся от предвкушаемых страданий. Он стоял прямо, как повелитель тысячи миров, сознававший свою силу; Его высокая белоснежная, фигура резко выделялась на горящем небе, и, казалось, сосредоточила в себе весь ослепительный блеск ярких солнечных лучей. Каждый шип Его терноваго венца блистал отдельно, как капля росы; спокойный чудный лик обладал безсмертной красотой, и ноги так легко касались жгучей земли, что весь казался светлым облаком, нечаянно спустившимся с небес.

Земля, небо, воздух и солнце - все казались частицами Его и тайно признавали Его присутствие. Если бы Он произнес слово - одно слово повеления, от Него содрогнулась бы вселенная. Но сила эта была известна только Богу и Ангелам, а Он продолжал молчать и лучезарные Его глаза, казалась тихо говорили:

- Я иду, чтобы поднять завесу смерти, которой все боятся. Я пройду через пытки и страдания, чтобы освободить слабое человечество. И Я снизойду в гроб как человек, чтобы доказать, что человек, хотя по видимому умирает, воскресает для новой вечной жизни!

Между тем, раздирающие вопли, которые так испугали Варавву, становились чаще и сильнее. Это кричал один из осужденных воров, другой молчал. С чувством болезненнаго любопытства и нервнаго страха, Варавва подошел к месту, где работали палачи и, взглянув на искаженное лицо борящаго преступника, не мог удержать крика удивления:

- Ганан!

Это был действительно Ганан, его товарищ по темнице, с которым он накануне дрался через железную решетку и который в это самое утро так громко к нему взывал.

Услыхав голос Вараввы, несчастный устремил на него глаза с выражением зависти и злобы.

-Ты, Варавва? Ты свободен? Собака! Проклятый бес! Какой злостный заговор ты затеял, что тебя освободили, а меня казнили? Ради тебя я согрешил! Твоя вина, что я дожил до этого?! Трус?! Я на тебя плюну! Правосудия! Я желаю правосудия! Ты лживый лицемер! Разве не клялся ты стоять за своих друзей? 0ставьте меня звери! - закричал он бешено, вырывая свою руку от палачей, которые собирались уже ее пригвоздить ко кресту, на котором он лежал.

-Ты, ты, Варавва, ведь ты убийца! Иди сюда, и будь казнен на моем месте. Сегодня утром ты меня покинул в темнице умирающаго с голода, и ко мне пришли только для того, чтобы вывести на казнь, а ты здесь в богатом одеянии и свободен? Свободен! Разбойник! Вот каково Римское правосудие над евреями?! - и он безумно закричал; несколько солдат крепко, толстыми веревками привязали его руки к перекрестному бревну креста, а палачи принялись вбивать огромные гвоздя в ладони насильно раскрытых рук.

-Возьмите Варавву и распните его! - завопил он неистово. - Он убил Габриаса и украл драгоценности у Шадина! Это он всегда возмущает народ! Принесите еще крест, и да будет он распят... - кровь полилась у него горлом, мешала говорить, и лицо густо побагровело от страданий и удушья. Солдаты засмеялись.

- Трусливая собака, - сказал один из них. - Умри мужественно, если есть хоть капля мужества в жилах жида? Римлянин бы не стал так кричать; а насчет Вараввы успокойся. Он законом освобожден и прощен?

Ганан слушал, и глаза его налились кровью.

- Прощен, прощен, - пробормотал он глухо. - Будьте же прокляты адом: ты и твоя распутная!..

Но фраза его не была докончена, так как в эту же минуту его крест подняли и поставили в приготовленную заранее яму.

Жгучее солнце опалило его голову и обнаженнее тело ярким жгучим пламенем. Он испытывал несказанные муки, корчился и силился оторваться от креста своими пригвожденными руками, но усилия его были напрасны: руки были слишком туго привязаны. Было ужасно на него смотреть! Кровь сгустилась и потемнела в его распухших жилах, и Варавва отвернулся, весь похолодел.

- Что, все они так страдают? - обратился он дрожащим голосом к Мельхиору.

- Все, которые сотворены из одной только глины, - ответил Мельхиор, холодно взглянув на мучавшагося преступника, как бы его изучая. - У него было счастье в жизни, как и у всех, он не сумел им воспользоваться. Он должен знать, что сам виноват в том, что дошел до теперяшняго своего положения, - Мельхиор поднял глаза к небу, как бы в созерцании какого-то чуда.

- Скажешь ли ты тоже про Назорея? - сказал Варавва.

-Да, тоже скажу и про Назорея! - сказал он мягко. - Он Сам выбрал свой путь и создал условия, в которых Он находился, и Ему на то слава во веки веков! Время - Его рабыня? Судьба - Его подножие! А Его крест - спасение человечества!

- Нет, если таков твой взгляд, - пробормотал Варавва, до глубины души потрясенный страхом, - то разве не было бы лучше поговорить с Ним до Его смерти, попросить Его благословения...

- Его благословение не для меня одного, а для всех, - прервал его Мельхиор торжественно. - Я с Ним говорил давно, когда Его жизнь была молода. Но теперь не время говорить, а время бодрствовать и молиться. Жди со мной и молчи: это только начало чудес!

Тем временем палачи кончали распинать второго вора. Он не сопротивлялся и не кричал. Только когда вбивали огромные гвозди ему в ноги, он невольно простонал от безумной боли. Но потом, с почти сверхъестественным усилием, он превозмог себя и только изредка глубоко, но тихо вздыхал. Его глаза поминутно искали Назорея, и в этом он находил облегчение. Состояние толпы стало еще возбужденнее при виде второго поднятаго креста: она поняла, что теперь скоро начнется главное действие этой ужасной драмы, распятие Того, кто богохульствовал, называя себя сыном Бога. В постоянном движении толпы взад и вперед Варавва, наконец, увидел в некотором отдалении маленькую кучку женщин, коих богатыя одежды, осыпанныя драгоценными камнями резко отделяли от окружающей их бедности. Meжду ними выделялось одно лицо ослепляющей красоты, как звезда среди пламени; волосы, которые обрамляли это лицо, были цвета краснаго золота, и плащ, брошенный на них, отливал ярким огнем. Пожирая ее глазами, Варавва бросился, как безумец, к этому блестящему опасному образу зловещей красоты, от близости которой, казалось, горело все, даже воздух, и с сумасшедшими глазами, открытыми объятиями и с первым дыханием он закричал.

- Иудиф!

12

Та, которую он так назвал, повернулась к нему гордо, глядя на него вопросительно и обиженно; поразительная красота ея лица остановила его стремительное приближение и, как в былыя времена, приковала его к месту, в немом безсилии и изнеможении. Никогда образ женщины не обладал такой безмерной красотой; она была воплощением того редкаго типа, который во все времена покорял мужчин, отнимая у них рассудок и разжигая самыя сильныя страсти. И она понимала свою из ряду выходящую прелесть и ценность своей таинственней силы, которой она могла воспламенить всех ее окружающих и безнаказанно мучить жертвы ея непобедимаго очарования.

Иудиф Искариот была дочь одного из самых строгих и уважаемых членов фарисейской секты в Иерусалиме. По рождению и воспитанию, она должна была быть самой скромной и нравственной из девушек Иудеи, - но в этом случае натура взяла верх над воспитанием.

Природа, действительно, для нея много сделала, именно того, что большинством людей ценится больше чистоты и нравственности души. Природа была, значит, виновата, что бросила яркий свет бурнаго солнечнаго заката в бронзовый оттенок ея волос, что сплавила вместе темноту ночи и звездной блеск ея глаз, что выжала сок пунцовых гранат для ея губ, взяла тонкую розовую белизну молодых миндальных цветов, чтобы создать цвет ея лица. Не было ничего удивительнаго, что ея красота побеждала всех, кто к ней подходил; даже ея строгий отец, и тот, теряя свой авторитетный тон, был слаб по отношению к ней и становился безвольным орудием в ея руках. Как же мог Варавва, преступник Варавва, не унизиться перед ней, как самый последний жалкий раб. Битая собака, наказанный ребенок и те, пожалуй, обладали большей волей, чем он, в ту минуту, когда ея безучастный, но столь любимый блестящий взгляд остановился на нем, как звездный луч морознаго неба. Душа его невольно содрогнулась.

- Иудиф! - воскликнул он опять и oстановился, обезкураженный. Ея большие темные глаза, холодные как дно морское, смотрели на него безучастно, как на дерзкаго навязчиваго незнакомца. - Иудиф, - повторял он дрожащим голосом, - разве ты меня не узнала? Я Варавва?

Выражение досады сменилось на ея лице, и красные губы слегка раскрылись на мелких зубах ослепительной белизны, потом тень веселья пробежала по ея чертам, вызывая ямочки около самого рта и, приподнимая углы тонких, как бы нарисованных бровей, она залилась беззаботным, мягким, раскатистым смехом.

- Ты Варавва? - сказала она и опять засмеялась.

- Ты? Нет, это невозможно. Варавва недавно был в темнице, и там он не мог украсть такой богатой одежды, как на тебе! Ты не можешь быть Вараввой! Каких-нибудь два часа тому назад я его видела, стоящаго перед Пилатом полуголаго и неопрятнаго. А все же у него вид был благороднее твоего!

0пять послышался серебристый иронический смех, и глаза ея засверкали и презрительно на нем остановились. Но Варавва успел уже немного оправиться. Он встретил ея взглядом открыто и с некоторой грустью, темное лицо его внезапно побледнело: и вся теплота и восторг вымерли из его голоса, когда он опять заговорил:

- Я Варавва, - повторил он тихо. - И ты, Иудиф, это знаешь, разве я не из-за тебя страдал? А ты надо мной издеваешься?

Она взглянула на него глазами снизу вверх, с видом насмешки и жалости.

- Я над тобой не смеюсь. Дурак, ты бредишь. Как смеешь ты говорить: из-за меня страдал? Я тебя велю высечь за твою дерзость. Какое дело дочери Искариота до тебя, низкий преступник? Ты слишком легко забываешь свои грехи!

- Иудиф, - прошептал он; бледныя черты лица стали еще бледнев и руки его сжались в невольном движении глубокаго отчаяния. - Подумай, что ты говоришь! Вспомни былые дни, сжалься!!!

Она остановила его обиженным жестом и, оборачиваясь к своим девушкам, воскликнула:

- Вот, милые мои, Варавва! Помните, как он всегда проходил мимо нашего любимаго колодца, окруженнаго пальмами, по пути к Шадину и возвращаясь от него. Как он медлил до самого заката солнца, перебирая с нами городския сплетни, между тем как мог бы гораздо полезнее провести свой досуг. Это тот самый холоп, который связал мне сетку, висящую между смоковницами в отцовском саду, и сорвал цветок для глупой моей гречанки Аглаи. Вот все, мне кажется, что он для нас сделал! Однако в темнице он набрался чванства? Неожиданная свобода, дарованная ему волей народа, сделала его очень тщеславным. Разве вы узнаете его в этом богатом одеянии и с таким смиренным видом. Воистину он бы украсил крест! Жаль, что не его распнут рядом с Назарянином!

Женщины, к которым она обращалась, засмеялись, чтобы ей угодить, но одна или две из них казалось, жалели Варавву и сочувственно на него посмотрели. Он же не высказал ни гнева, ни терпения, слушая жестокия слова своей безжалостной красавицы, но продолжав пытливо и грустно смотреть ей в глаза. Румянец стал ярче на ея щеках; она видимо была смущена этим пристальным взглядом, и Варавва, заметив ея мгновенное замешательство, придвинулся к ней и схватил ее за руку.

- Так ты меня приветствуешь, Иудиф? - сказал он страстно. - Ты не хочешь понять той мучительной тоски, которую я испытал вдали от тебя? 0трицай это, если хочешь, но все же я для тебя согрешил и из-за тебя страдал, и только эта мысль меня несколько утешала! Издевайся надо мной, отвергни меня, ты все равно не помешаешь мне тебя безумно любить! Убей меня, если это доставит тебе наслаждение, убей этим драгоценным кинжалом, висящим у твоего пояса, я умру у твоих ног, любя до конца, жестокая дева моей души! - в его голосе прозвучала волшебная музыка искренняго, страстнаго чувства, глаза его загорелись восторгом любви, и губы задрожали в немой мольбе. Она слушала, и медленная улыбка сгладила презрительное выражение ея лица; он все еще держал ея левую руку, и она не сопротивлялась. Правой она искала кинжал, про который он говорил; это была просто игрушка, ножны были осыпанны драгоценными камнями, но лезвие, хотя маленькое, было достаточно крепким и острым, чтобы убить. В капризном порыве она подняла кинжал, он не отступил и ни на одну секунду не оторвал своего восхищеннаго взгляда с ея сияющей красоты.

Минуту она так осталась с поднятым ножом, прелестная улыбка играла на ея губах, как луч солнца на ярком цветке, потом засмеялась неудержимо и весело, и вложила кинжал обратно в ножны.

- На этот раз я дарю тебе жизнь, - сказала она с царской снисходительностью, - для торжества смерти достаточно того лукаваго Назарянина и тех двух подлых воров. Только прошу, отпусти мою руку из твоего грубаго пожатия, иначе я тебя возненавижу. Смотри, как ты мне сделал больно, дурак! Ты не заслуживаешь прощения? - ея тонкия брови сдвинулись. Варавва посмотрел смущенный на красныя пятна, вызванныя его пальцами на ея руках, украшенных редкими алмазами, блиставшими как звезды, но не сказал ни слова: его сердце слишком учащенно и больно билось. Она тем временам все разглядывала свою поврежденную руку и, вскинув глазами, сказала с улыбкой: - Габриас поцеловал бы эту ручку!

Если бы земля разверзлась под его ногами, или молния ударила бы его внезапно, Варавва не мог бы более удивиться. Габриас! Этот жалкий, гадкий, лицемерный лживый фарисей, которого он убил, и за это убийство так долго пробыл в темнице! Она! Иудиф, так про него выразилась! Ум его помрачился. Внезапное бешенство его охватило, и он на нее посмотрел с исказившимся лицом и сверкающими глазами.

- Габриас? - произнес он глухо. - Что ты говоришь? Габриас... - но прежде, чем он мог докончить свою нетерпеливую фразу, толпа кинулась вперед, пытаясь раздвинуть линию солдат, чтобы лучше видеть все приготовления к смерти Назорея.

Произошел оглушительный шум, пока опять не водворился порядок. В это время несколько богато одетых лиц двинулись к месту, где была Иудиф со своими подругами, и стали рядом с ней. Между ними находился Каиафа. Его строгое длинное лицо побагровело от злости при виде Вараввы.

- Что ты тут делаешь, собака? - прошептал он, яростно близко подходя к нему. - Разве я тебя не предупреждал! Вон отсюда! Дарованная тебе свобода еще не очищает тебя от преступления, ты не смеешь говорить с именитыми и праведными этого края.

Убирайся, а то я тебя прокляну на глазах всех - как прокляты прокаженные! - его высокий стан задрожал, и он поднял руку с жестом бешеной угрозы.

Варавва с побледневшими губами, весь трясясь еще от сомнения и ужаса, вызванных странными словами Иудифы, встретил его угрозы спокойно и холодно.

- Назойливый священник, - сказал он, - угрожай своими проклятиями тем, которыя их боятся, но я, - Варавва, - их презираю! Почему ты, лицемер, можешь блаженствовать в обществе девицы Искариот, а я старый друг, по твоему приказу не смею к ней подойти? Воистину свет начинает проникать в мой глупый мозг, вижу, кем обманут, читаю твои мысли, злой и кровожадный Каиафа. Следи за собой, ибо ты, а не Иуда, довел до казни Сего Невиннаго Назарянина - ты с твоим злым коварством! Следи за собой, ибо как Бог свят, месть ждет тебя и твоих единомышленников! - он говорил горячо, почти не сознавая, что говорит, увлеченный такой сильной страстью, что сам весь дрожал.

Каиафа отступил, глядя на него в безсильной ярости и недоумении. Иудиф, слушая это, засмеялась.

- 0н тоже сделался пророком? - сказала она весело. - Распните и его. Ея жестокое, злобное предложение осталось без возражения, так как толпа опять яростно ринулась вперед, и была опять оттиснута солдатами. Варавва был принужден драться с теми, кто хотел овладеть его местом, когда вдруг сильныя руки его схватили и освободили. Перед ним был Мельхиор.

Торжественное, нежное выражение освещало его глаза - обычное холодное спокойствие сменилось глубоким умилением.

- Ты бедный, безрассудный грешник, - сказал он ласково, - вот первый удар по твоему доверчиваму сердцу! Останься теперь со мной и забудь про свою боль. Пусть мир и его пути тебя не тревожат. Если твоя душа жаждет любви, пойдем, ты ее увидишь распятой со всей своей славой, чтобы удовлетворить ненависть, пожирающую человечество! - его голос, всегда спокойный, дрожал как от невыплаканных слез.

Варавва, безпокойный, убитый и потрясенный своими личными обидами, пассивно ему покорился. Он поднял на своего друга глаза полные невыразимой тоски.

- Скажи мне теперь правду, если ты ее знаешь, - проговорил он хриплым неузнаваемым голосом, - она мне изменила? Но нет! Лучше молчи. Я не могу это выслушать. Пусть я умру не потерявшим веру в нее!

Мельхиор ничего не ответил, он был занят тем, что тащил его за собой через толпу. Наконец они достигли места, как раз напротив крестов, на которых уже хрипели в страшных муках оба вора. Палачи окружали высокую белую фигуру Назорея, с котораго они срывали одежды.

13

Тем временем центурион Петроний стоял вблизи, облокотившись на свою саблю и следя за тем, что происходило.

- Пилат с ума сошел, - сказал офицер, подходя к нему с огромным свертком пергамента. - Смотри, какую он сделал надпись для креста Галилейскаго Пророка.

Петроний развернул сверток и медленно, так как он был малограмотный, с трудом стал читать. Три раза подряд, те же слова были написаны по-гречески, по-латински, по-еврейски:

«ИСУС НАЗОРЕЙ, ЦАРЬ ИУДЕЙСКИЙ».

- Из чего ты заключаешь, что наш правитель сошел с ума? - спросил Петроний. - В этой надписи ничего нет такого!

- Нет, есть, - стоял на своем офицер. - Ему же сделали замечание. Первосвященник Каиафа сказал Пилату: "не пиши - царь Иудейский, но пиши, что он говорился царь Иудейский". А Пилат, еще не оправившись от своего утренняго внезапнаго недуга, прогневался и резко ответил Каиафе: что я написал, то написал! И они расстались далеко не дружески.

Петроний ничего не возразил, но опять посмотрел на надпись и отдал ее одному из стражи. Этот человек, грязный и грубый, тотчас же стал ее приколачивать к изголовью креста. Несколькими ловкими ударами он пригвоздил надпись, потом, довольный своей работой, стал разбирать ее по складам, как ребенок, учившийся читать. Передвигая свой окровавленный палец с одной буквы на другую, он насилу разобрал таинственные слова, известные впоследствии всему-миру, и повторял тихо себе в удивленном недоумении: "Исус Назорей", "Царь иудейский."

Сцена, которая теперь представлялась, была очень разнообразна и живописна. Толпа, увидя, что ея усилия были тщетны, и ей не удавалось разбить линию Римских солдат, осталась тесно сплоченной за преградой и следила за происходившим в угрюмом молчании. Было несколько групп, стоявших отдельно, должно быть, по особому разрешению начальства. Одна из них была составлена из тех бедно одетых женщин, которых Варавва встретил на склоне горы,и с которыми он говорил, хотя стоял довольно далеко от них. Он различал Магдалину по золотистому оттенку ея роскошных волос, лицо же ее было закрыто руками. Он мог видеть тоже гибкий стан Иудифы Искариот, в ея красном плаще, которой придавал ей вид маковаго цветка, гревшагося под лучами солнца, и рядом с ней сановитаго Каиафу, с другими из почетнейших жителей Иерусалима, потом одного или двух Римских всадников, которые оставили своих коней, чтобы придти посмотреть на нее. Варавва на нее смотрел, и сердце сжалось. Ужасное разочарование угнетало его дух и наполнило его безсильной яростью. Он отчаянно и невыносимо страдал. Вдруг земля под его ногами всколыхнулась, как морская волна, он пошатнулся и упал бы, если бы Мельхиор не схватил его вовремя.

- Что это? - спросил он.

Но Мельхиор не ответил. Он смотрел на солдат, которые тоже почувствовали сотрясение земли, но приученные к полному безстрастию, только вопросительно переглянулись и опять приняли невозмутимый прежний вид. Земля окрепла также быстро, как пошатнулась, а народ взволнованней и нетерпеливый ничего не заметил. Вдруг поднялся громкий крик бешенаго восторга: палачи успели уже снять с присужденнаго одежды и, прельстившись мягкостью и добротою материала, стали бросать жребий, чтобы узнать, кому он достанется. Они громко и сердито спорили, главным образом, над хитоном, который не был сшитый, а весь тканый сверху - это им больше всего нравилось, и они передавали его из рук в руки, рассматривая мягкую шерстяную ткань с завистью и, прикидывая цену, как родные несчастнаго умершаго делают после его смерти. Пока они ссорились и нетерпеливо друг на друга кричали, безсмертный Назорей стоял почти обнаженный, ожидая их воли. Его величественный стан блестел как белый мрамор, освещенный солнцем, внутренний свет, как огонь, просвечивал через голубыя жилы и непорочную белизну тела. Руки его были развязаны, и с видом полу облегчения и полу усталости, он широко раскрыл их с радостным чувством свободы; тень их резко упала на землю, как отражение того креста, на котором Он должен был вскоре умереть. Ни одного облачка не было на небесах - солнце неустанно и ослепительно горело, а таинственная тень от сложенных рук крестообразно тихо подвигалась и расширялась. Варавва заметил это. Он видел, что и Мельхиор следил за этим чудом, но никто из них ничего не сказал. Трагическая драма близилась к концу; солдаты уже разделили одежды осужденнаго, и каждый казался доволен тем, что ему досталось. Главный палач, с выражением жалости на лице, подошел к Назорею, и вместо того, чтобы употребить силу грубую, как с остальными преступниками, тихим голосом предложил ему занять место на кресте и не сопротивляться исполнению закона. Страшный приказ был исполнен тотчас же. С видом полнаго спокойствия Властитель вселенной смиренно опустился в ожидании Его объятия смерти. Радостно, как утомившийся странник, Творец веков разложил свои члены на деревянных бревнах пытки, с величественной готовностью и непобедимым терпением. Если бы Он заговорил в эту минуту чудную, то вот что Он мог бы сказать:

- Дети Моего Отца, ложитесь, как Я, чтобы принять мирскую пытку и ея презрение. Если вы хотите добыть Божественную силу, то растяните свои члены, чтобы и враги и друзья могли бы в них вонзить острые гвозди. Несите терновый венец, пока ваше лицо не будет обагрено кровью. Сбросьте одежды свои перед насмешливым взором чувственности и греха. Пусть враги не думают, что они вас измучили, убили и похоронили, и стерли с лица земли. Тогда воскресайте, о дети Моего Отца, воскресайте на крыльях зари, исполненные силой - силой живой, вечной и непобедимой! Весь мир будет у ваших ног, и перед вами отверзнутся небеса! Вся вселенная будет повторять ваши имена и историю вашей верности! Безчисленные сонмы ангелов возрадуются вашей славе! Ибо с этого дня на веки вечныя, Я и те которых Я называю Моими, превратят смерть в жизнь, а временную жизнь - в жизнь вечную.

Но эти слова не были произнесены. Божественные уста были закрыты и молчали как само небо! По внимательной толпе прошел невольный шепот удивления и ободрения при виде спокойнаго героизма, с которым этот молодой Пророк из Галилеи покорялся своей судьбе. Поражались тоже удивительной, скульптурной красотой Его тела.

Палачи подошли к нему боязно и в нерешительности.

- Можно думать, что Он сотворен из мрамора, - пробормотал один из них, остановившись с поднятым молотком.

- Из мрамора кровь не течет, дурак, - сказал товарищ грубо, в гневном сознании, что и он принимался за это дело с трепетом отвращения. Остальныя молчали.

Избранное, роскошно одетое общество богатых лиц, которые окружали первосвященника Каиафу, теперь подались немного вперед, и Иудиф Искариот, блестящая, как яркий луч, принявший женский облик, стремительно выдвинулась с выражением лица довольнаго ребенка, которому обещали редкое, веселое зрелище. Ея черные глаза, равнодушно и холодно посмотрели на образ, лежавший на кресте, ея вышитый драгоценными камнями камзол легко и равномерно поднимался и спускался на ея высокой груди. Она смотрела и ничего не говорила, казалось, она заранее наслаждалась той пыткой и тем кровопролитием, которые еще предстояли. С противоположной стороны вдруг выдвинулась другая женщина, красивая и молодая, как Иудиф, но изнемогающая от долгих слез, с бледным растерянный лицом, как у печальнаго страдавшаго ангела. Высоко поднимая руки в порыве протеста и мольбы, она нерешительными шагами выбежала вперед, потом остановилась и упала на колени, и с тихим дрожащим стоном покрывала свое тоскующее лицо густыми волнами золотистых распущенных волос. Никто из присутствующих не подошел к ней, чтобы ее утешить или помочь. Некоторые смотрели с любопытством на нее, но большая часть насмешливо и презрительно. Никто не придвинулся... кроме одной женщины, закутанной в густое покрывало, она легкой, царской походкой подошла к ней и, опустившись рядом на колени, обняла ее тихо и положила ея чудную головку печальную себе на плечо. Так без движения они и остались.

Иудиф Искариот, прикрывая свои глаза от солнечного блеска рукой, покрытой дорогими перстнями, с отвращением взглянула на эту маленькую группу.

- Вот грешницы, с которыми Пророк общался, - воскликнула она, обращаясь к Каиафе. - Желтовласая распутница Магдалина - ее должны были камнями отсюда прогнать.

- Воистину ее следовало бы прогнать со всякаго места, где ты проходила, прелестная Иудиф, - сказал Каиафа. Но тон насмешки промелькнул на его тонких бледных губах.

- Дурное общество должно быть от тебя отстранено, и потому я прогнал нахальнаго Варавву подальше от тебя. Но что касается распутницы Магдалины, то ничего нельзя сделать. Женщина, которая ее обнимает - мать Галилеянина. - Она пришла сюда, чтобы присутствовать при Его смерти. Если бы мы отняли у нея это право и помешали ей оплакивать своего Сына с женщинами, с которыми она дружила, то народ возмутился бы против нас и был бы прав. Закон всегда должен идти рука об руку с милосердием. Итак, потерпи, добрая Иудиф, до конца, хотя бы я желал знать, отчего ты пришла сюда, если вид грешников тебя оскорбляет. В такой толпе ты не могла надеяться увидать одних праведников! - что-то насмешливое прозвучало в голосе Каиафы, и внезапно румянец покрыл щеки Иудиф, глаза ее зловеще засверкали.

- Я, как и мать Назарянина, пришла, что бы увидать Его смерть, - сказала она с улыбкой. - Она будет смотреть на Его пытку со слезами, а я со смехом! Его агония будет моею радостью! Ведь я Его ненавижу! Я Его ненавижу! 0н посеял раздор в нашу семью. Он отвлек от меня сердце моего брата и сделал его рабом своего фанатичнаго учения. Скажи, был ли человек, счастливее Иуды? Отец его любил, а мне он был дороже всего на свете - и вдруг в один злостный день пустые толки о силе этого тщеславнаго Галилейскаго Пророка выманили его из дома!

К чему нам нужна новая религия, нам, которые поклоняются Богу Авраама, Исаака и Иакова, и которые с самой колыбели свято исполняли законы! Разве не стыдно сказать и подумать, что Иуда, благороднаго рождения и красивой наружности, единственный сын и наследник моего отца, странствовал по всему краю с сыном Назорейскаго плотника, жил с простыми рыбаками, посещал бедных и прокаженных, и скудно питался, когда мог жить в довольстве; покинул все, свой дом, меня, свою сестру, действовал против воли отца, и все ради самозванца, котораго, наконец, уличили в богохульстве, и присудили к давно заслуженной смерти! Посуди сам, как я должна ненавидеть Этого изменника? Да, ненависть моя сильнее всякой любви! Я встала сегодня рано, чтобы быть с самого начала в суде: когда народ склонялся к милосердию, я шептала им слова, которыя разжигали снова их гнев, я подавала пример и кричала: распни Его! Слышал ты, как они подхватили потом хором?

Каиафа опустил глаза с некоторым безпокойством, потом отвечал нежно:

- Да, я заметил твой голос, и это была волшебная серебристая нотка в остальном разногласии. И я от души тебе сочувствую в твоем горе насчет Иуды. Твой брат был всегда мне мил и дорог - и этот Галилейский Чудотворец его сгубил. Он бежал из города, так, по крайней мере, говорят. Знаешь ты куда?

Тоска выразилась на ея чудном лице:

- Нет, не знаю, - ответила она, и голос ее задрожал. - Вчера ночью он ко мне пришел, это было после того, как он повел стражу в сад Гефсимании, где схватили Назарянина. Он был как помешанный и проклинал себя и меня. Я его не узнала, он был в ярости. Я пыталась его успокоить - он отстранял меня. Я называла его всеми ласковыми именами, какия могла придумать. Но он был глух к моей любви. Я говорила ему про нашу мать, как она его боготворила - он закричал так, как будто я кинжал вонзила ему в сердце. 0тец умолял его вспомнить свой долг перед семьей и отечеством - он только хуже кричал и бил себя в грудь, громко восклицая: согрешил, согрешил!

Тяжесть неба и земли лежит на моей душе, невинная кровь краснеет на моих руках. Я согрешил, согрешил! Потом внезапно и яростно он вырвался из наших объятий и убежал из дома в глухую ночь. Я за ним побежала в надежде догнать его еще в нашем саду, но он исчез так быстро, что я не могла его найти. Луна светила, и было так тихо, но его не было, и с тех пор я его не видела! - две слезы задрожали на ея длинных ресницах и упали между драгоценными камнями на ея груди.

Безпокойство увеличивалось на лице первосвященника.

- Странно, - пробормотал он, - очень странно. Он исполнил свой долг по отношению к народу, и теперь он должен радоваться, а не горевать! Но все же, верь мне, это только временное настроение, хотя я понимаю, что ты как его сестра, тревожишься. Утешься мыслью, что все будет хорошо и удовлетвори свою жажду мести. Смотри, преступника уже пригвождают, - и так говорил, желая развлечь Иудиф от безпокойннх мыслей про ея брата, а так же потому, что видел, как Петроний сделал роковой знак.

Петроний нарочно медлил, насколько это было возможно, но теперь нельзя было более откладывать. Он поднял свою руку в железной рукавице, давая этим понять, что следует приступить к отвратительной пытке, и к своему великому ужасу опять встретил терпеливый, смиренный взгляд Божественных Очей! Но какия это были Очи! Как две звезды, сияющия под небесными бровями - они были исполнены какой-то величественной тайной, которая могла поколебать душу самого безстрашнаго человека! Петроний не выдержал этого взгляда; лучезарная ясность и сила, которая в нем выражалась, нарушили его спокойствие и безстрастие. Дрожа всем телом, как слабая женщина, он быстро отвернулся.

Глухой гул ожидающей толпы понемногу смолк, как отлив бушующаго моря. Глубокая тишина воцарилась: горячий неподвижный воздух накаливался все сильнее. Полуголые палачи, получившия свои приказания, и, преодолев невольное отвращение к делу, придвинулись к кресту, где лежало Чудо всех времен и, став на колени, взялись за работу. Их сильныя, темныя руки, грязныя и покрытыя кровью от казни двух воров, резко отличались от белизны тела лежащаго перед ними страдальца. Они остановились на мгновенье, держа огромные острые гвозди...

- А вдруг этот Человек из Назарета, станет драться? Лучше, пожалуй, привязать его веревками, как тех двух первых преступников?

Со свирепым, испытующим взглядом, привыкшим к самому дикому сопротивлению со стороны казненных, они стали изучать свою неподвижную жертву... Ни малейшее движение не пробежало по твердым, спокойным членам... Ни тени безпокойства или боязни не отразил чудный лик... Только глаза, поднятые кверху и созерцающие ослепительную красоту неба, были задумчивы, жалостливы. Никаких здесь уз не требовалось. Галилеянин обладал потрясающим мужеством. Все, начиная с палачей, признавали это и невольно преклонялись перед этим фактом. Без дальнейшаго колебания, они приступили к своей работе... и потрясенная, испуганная земля ответила тысячами глухих эхо на жестокия удары молотков, которые били в набат, извещая о смерти Божества, о спасении мира! И в тоже время далеко, к светлому звездному престолу Всевышняго, полетела нежная, чуть слышная мольба умирающаго Сына Божия:

- Отче, прости им: ибо не знают, что творят!

14

Все смолкло, неподвижная жара атмосферы казалась так тяжела, как подавляющая, тяжелая масса накаленнаго железа. Силы природы были парализованы, как будто от внезапнаго поражения ея важнейших органов, и земля, казалось, остановилась в своем вечном путешествии вокруг солнца. Ни один звук не прервал угнетающей тишины; только молотки неустанно продолжали свое смертельное дело. Никто не посмел бы в этот поздний час предложить помиловать Присужденнаго; сам народ пожелал этой казни: а теперь его воля исполнилась. Значит, не могли они жаловаться или вернуть свое решение. Но было что-то неестественное, ужасное в том, что происходило: какое-то несказанное угнетение наполняло воздух, а, хотя мужчины и женщины толкали друг друга в желании увидеть величественную Фигуру Галилеянина, лежавшаго на кресте, все ощущали невольный страх чего или кого они не могли сказать, но все же страх великий, непонятный, потрясавший! И эта невысказанная тревога заставила их молчать, так что не раздалось ни одной нотки сожаления во время казни.

Наконец, палачи грубо схватили белыя тонкия ноги Божественнаго Страдальца и придержали их в необходимом положении, тогда как один из них вбивал медленно, несколькими тяжелыми ударами молотка огромные остроконечные железные гвозди! Из пробоенных вен брызнула невинная кровь! Два красных, ярких пятна образовались на тонкой белоснежной коже, но Тот, Кого так ранили, не двинулся и не издал ни малейшаго крика. Его тело молча протестовало лишь этими багровыми жизненными каплями против человеческой несправедливости, но непобедимый дух, который жил в этом теле относился спокойно к смертным мукам и самую смерть принимал победоносно. А ноги, которые носили своего владельца в скучныя всеми покинутыя места, где горестно жили бедные и изгнанные, которые останавливались между полевыми лилиями, пока Он говорил чудныя, незабвенныя слова, сделавшия из этих простых цветов вечный талисман милости, которые мягко, нежно преходили через поля и оливковые сады, через села и города, принося утешение тоскующим, надежду страждущим и силу слабым - эти ноги теперь страдали и обливались собственной кровью ради безчувствия, лживости и неверия неблагодарнаго человечества. Как легко дается ненависть, как трудно любовь - настоящая любовь. Многие, из стоящих на свободном месте в тот незабвенный день, слышали безстрашное святое учение Того, на чью пытку они так хладнокровно пришли смотреть, внимали ему в поле, на горе, или у берега моря, когда он передавал им новый неслыханный урок - что Бог есть Дух - и те, которые ему поклоняются, должны покланяться духом и истиной. Не грозный Иегова был Всевышний творец, а любящий Отец, обещавший малым детям рай, как говорил, сей Молодой Пророк, "Ибо таковых есть царствие Божие". Он Этот Распятый Человек, в одно знаменательное утро собрал вокруг себя целую толпу бедных, больных и грустящих и с нежной улыбкой, озаряя всех, как летнее солнце, сказал:" Придите ко Мне все страждущие и обремененыя - Я успокою вас!" И они к нему пришли, эти тоскующие, несчастные люди. Они стояли перед ним на коленях и плакали у Его ног; они целовали Его одежду и землю, на которой Он стоял, они подносили ему малых детей и доверяли ему свои горести. А Он клал руки на их головы с благословением - эти чудныя белыя руки, обладающие таинственной целебней силой и творившия одно только добро, но которыя теперь с открытыми ладонями были пригвождены к смертному орудию! Какое доказательство награды возвышенным душам!

Кровь медленно, капля за каплей, просачивалась через ладонь и, как всегда при муках распятия, накоплялась в распростертых руках; мускулы затвердели, и жилы налились, а жестокое испытание не окончилось. Крест не был поднят.

Вся вселенная, казалось, ждала этого великаго мгновения - небесныя силы остановились, и ангелы молчаливо внимали. Палачи, окончив свою работу, подозвали сотника, чтобы он мог удостовериться в прочности гвоздей, вонзенных в тело Страдальца, и свидетельствовать о точном исполнения закона. С замирающим сердцем Петроний подошел, но его зрение помутилось, ум помрачился, а горло засохло, так что он не мог произвести ни одного слова. На этот раз, Человек Печали не посмотрел на него. Божественныя Очи глядели вверх в небеса, как бы сосредотачивая в небе всю огненную славу блестящаго солнца. И было ли это воображение или обман зрения, ему показалось, что небо внезапно потемнело и, что солнце потеряло свой блеск. Он протер глаза, сомнительно озираясь, но таинственная тень, как от раскрытых крыльев, лежала на всей земле! А народ, солдаты, неужели они ничего не замечали? По-видимому, нет! Внимание их было поглощено смертной работой, и было общее движение вперед, чтобы увидать поднятие креста.

Петроний озадаченный и ослепленный, отошел назад и палачи - их было шестеро, все сильные, мускулистые люди- нагнулись, чтобы довести свой труд до конца. Но напрасные усилия не могли сдвинуть Божественного Страдальца ни на один вершок от земли! Еще и еще раз они пытались поднять крест, пот градом капал с их лиц, но безценная тяжесть Величия и Любви Богочеловека нисколько не поддавалась.

- Я сказал, что Он Геркулес, - сказал один из них, утирая пот со своей бороды. - Крест один необыкновенной величины, да и Он богатырскаго сложения. Симон? Симон Киринейский! Где ты?!

Толпа раздвинулась, и Симон медленно вышел вперед.

- Что вам нужно? - спросил он угрюмо. – Или, думаете, я помогу вам в совершении этого убийства?

- Любийский осел, - возразил палач. - Кто тебе говорит про убийство? Не по собственной воле совершаем, а по принуждению закона! Одолжи же нам свои руки на одну минуту. Ты гигантскаго сложения, и сила у тебя велика. Если ты не пожелаешь, то нам прядется принять более крутыя меры.

Симон колебался, потом, с видом принуждения покорно подошел к нижнему концу креста. Глаза его были опущены, и он прикусил губы, чтобы скрыть нервное дрожание.

- Подымите верхния бревна, - сказал он мягко палачам, понижая свой голос от внутренняго волнения и поклонения. - Я же займусь нижним концом.

Они недоумевающе на него посмотрели: он добровольно избрал большую тяжесть, которая непременно на него падет, как только сдвинут с места, но они ему этого не воспрещали, потому что он был силен, как лев, так пусть он и покажет свою силу! Так размышляя, они передвинулись к тому месту, которое он им указал.

Возбуждение толпы было теперь доведено до крайности; все были поглащены так этой казнью, что никто не заметил страннаго обстоятельства, которое становилось все яснее и отчетливее. Это было торжественное распространение какой-то полутьмы, как будто сумерки, которыя постепенно потушили всю яркую лазурь яснаго неба. Она подвигалась таинственно и почти незаметно, и толпа ничего пока не видела. Она следила за огромной темной фигурой Симона, нагибавшагося, чтобы поднять распятого. Нежно, с умиленным видом, грубый Киринеянин опять положил свои руки на крест - на тот крест, который он с такой легкость донес до самой Голгофы. И решительным движением медленно, но успешно его поднял, так что обагренныя ноги Христа приблизились к его напряженной груди. С учащенным дыханием и ревностной силой, походящей больше на любовь, чем на жесткость, он поднимал крест все выше и выше от земли, так что палачи ему помогавшие, не могли уже удержать верхней перекладины, и он со страшным сердцебиением надрывающимися мускулами на одно мгновение выдержал спасителя на своих руках. Он пошатнулся и застонал, лицо его потемнело от сильнаго прилива крови, и жилы на лбу страшно распухли, но он не поддался... Моментально кинулись ему на помощь, и конец огромнаго креста с распятым Милосердием был, вдвинут в яму, приготовленную на самой вершине горы. Крест упал с глухим звуком, как будто ударяя в самый центр земнаго шара, и раскачивался как дерево во время бури; потом его плотно прикрепили, и он заметно возвышался между крестами двух разбойников, которыя, хотя довольно долго уже висели, но еще не умерли.

Символ спасения стоял прямо, и Симон Киринеянин, сделавши все, что от него требовали, удалился медленно, спотыкаясь и сознавая только одно, что грудь его была обагрена кровью жертвы, и что та кровь жгла его, как сильный огонь. Он запахнул свой плащ, чтобы скрыть это пятно, как будто оно было чудесным талисманом, котораго показывать нельзя. Оно ему причиняло страдание, как будто он сам был ранен, но это страдание наполняло его душу восторгом. 0н ничего не видел; земля, казалось, вокруг него кружилась, как водоворот, и он, пошатываясь, все шел дальше и дальше. Толпа в изумлении очищала ему проход, а он повторял глухо слова надписи над Божественным Мучеником: "Исус Назорей, Царь Иудейский".

Дело палачей было окончено. Медленныя предсмертныя муки начались для безвинной жертвы, и толпа торжествовала. Крик бешеный, восторженный, оглушающий все дальше и дальше, охватывая всю гору и низко лежащие сады, до самого светлого храма Соломона, над которым, как предвестники бури и огня висели тучи пыли и дыма. Варварский вопль, постепенно умирая, вдруг неожиданно как бы продолжился, другим неестественным шумом, глухим угрожающим ударом, отдаленнаго грома. Сурово и гневно он перекатывался в небесах. Потрясенный этим шумом, народ впервые оторвал свое напряженное внимание от зрелища жестокой пытки и кровопролития и заметил, что небо потемнело, и что солнце было почти покрыто черной зловещей тучей. На фоне затмившагося солнца и грозной тучи резко выделялся крест, и фигура, на нем распятая, казалась в этом мраке белее всякаго снега, а толпа онемевшая от непонятного ужаса, ждала и прислушивалась, прикованная к нему какой-то сверхъестественной чарующей силой. Боясь двигаться и дожидаясь чего-то, все пристально смотрели на этот высокий крест, с висевшим на нем Божественным Страдальцем, и вполголоса что-то говорили о буре, о дожде, о том, что будет, верно, сильный ливень, но вяло и безсвязно, так умы их были встревожены. Неперестающий страх, как холодный ветер, угнетал их нервы, вызывая невольную дрожь по всему телу. А небеса все темнели и, не умолкая, раздавались грозныя удары грома.

15

Ниже и ниже падал серый, непроглядный туман, как темная завеса, покрывая все. Страшная тишина толпы, тяжелое бездыханное состояние воздуха и ужасный вид этих трех крестов с измученными на них фигурами - все это было достаточно, чтобы внушить чувство ужаса самому хладнокровному, безотрадному зрителю.

Сильные, непрекращающиеся удары грома походили на удручающий железный звон похороннаго колокола, и вся природа приняла какой-то призрачный вид. Линия Римских солдат исчезла, и лишь изредка виднелась тонкая нитка мелькавшей стали: сжатые ряды народа слились в одно темное пятно, наконец, в этом меняющемся свете остался, виден только средний крест. Очерченный резко и отчетливо, он принял гигантския размеры, распространяясь от востока до запада, от земли до самого неба, тогда как над самой головой Божественнаго Распятаго золотой луч померкнувшаго солнца блистал, как отблеск новаго, только что родившагося мира. С минуту этот странный свет продлился - потом молния разорвала небо, освятив его ярким лазуревым оттенком, и сейчас же грянул оглушающий, перекатистый гром. Мужчины побледнели, женщины закричали, даже Римские солдаты потеряли свое обычное хладнокровие и переглянулись в суеверном страхе.

У них ведь тоже были свои Боги, и они верили гневу Юпитера, и если колесница суроваго Бога так грозно катилась по небесам, очевидно ярость его превзошла все границы. Неужели он так гневался из-за того, что распяли Назорея. Их испуганные лица ясно показывали их душевное состояние, и чуткий к изменению настроения толпы первосвященник Каиафа безпокоился. Эта буря, начинавшаяся в самый момент распятия, могла сильно повлиять на чернь; она, пожалуй, подумает, что небесныя силы хотят отомстить за смерть Галилейскаго Пророка. Он шепнул свои опасения Иудифе Искариот. Она тоже побледнела и ощущала нервный страх, хотя была слишком горда, чтобы высказать свое волнение. Пока Каиафа говорил тихо на ухо, внезапный свет, как от пылающаго огня, озарил всю Голгофу; мрачная черная туча исчезла с солнца и яркия лучи, красные, огненные, как из горящаго... Ободренные этим мгновенным освещением, люди сбросили с себя невольный страх лица. Повеселел и Каиафа, воспользовавшись этим настроением, гордо выступил перед всей толпой и торжественно подошел к кресту, с котораго "Царь Иудейский" на него смотрел. Подымая руку, чтобы защитить глаза от яркаго, краснаго света, пылающаго вокруг головы Смиреннаго Страдальца, он ясным голосом закричал:\

- Разрушающий храм и в три дня созидающий, спаси себя самого и сойди с креста.

Толпа слышала и одобрительно засмеялась. Даже угрюмые солдаты ухмыльнулись.

- Если этот Человек из Галилеи настоящий Чудотворец, то вот ему редкий случай доказывать свою силу.

Каиафа самодовольно улыбнулся: ему удалось взять верную ноту и отвлечь внимание толпы от собственнаго страха и снова заинтересовать ее в происходившей жестокой сцене. Стоя все еще перед крестом, он хладнокровно изучал каждый изгиб этого великолепнаго Человеческаго Тела, в котором скрывалось Божественное Величие, следил с научным интересом мучителя за медленным приливом крови, сочившейся капля за каплей из ладоней и ног, за терпеливым усилием учащеннаго дыхания, смотрел на бледныя губы, на усталые, полузакрытые глаза. Анна, хитрый и гадкий, с видом лицемерной жалости, тоже подошел и взглянул на ужасающее зрелище. Потом, мягко потирая руки, он тихо, но внятно сказал:

- Других спасал, а себя не может спасти! Если он царь Израилев, пусть теперь сойдет со креста, а мы уверуем в Него.

Умирающий вор Ганан, теперь в последней агонии, поймал эти слова и, вытягиваясь вперед насколько мог, простонал, произнеся дикия проклятия. Горло его налилось кровью, язык высунулся при страшном усилии, которое он сделал, чтобы говорить, все лицо исказилось, а крест задрожал от бешенаго движения его привязаннаго и пригвожденнаго тела.

- Богохульник, - простонал он наконец и остановил свой взгляд бешеный на светлой голове в терновом венце, которая склонялась все ниже и ниже. - Хорошо, что ты умираешь, хотя я с наслаждением увидал бы Варавву на твоем месте. Но все же ты лживый и злой Пророк; если ты Христос, спаси себя и нас!

Другой распятый разбойник, почти умирающий, тяжело и редко вздыхая, внезапно скорчился на своем кресте и принудил себя поднять отяжелевшую голову.

- Ганан! - пробормотал он глухо. - Иль ты не боишься Бога? Когда сам осужден на тоже... - он остановился, задыхаясь, потом опять с трудом пробормотал: - Мы осуждены справедливо... Потому достойное по делам нашим приняли... А Он ничего худого не сделал... - опять он замолк; вдруг удивление, восхищение и ожидание озарили его мертвенное лицо, и потухнувшие глаза мгновенно засверкали. Громкий крик вырвался из его груди и всей своей оставшейся силой он обернулся в сторону молчаливаго Христа: - Помяни меня, Господи, - пробормотал он слабо, - когда придешь в царствие свое.

Медленно, со страдальческим усилием, но все с той же нежной кротостью, Божественная голова тихо поднялась, лучезарныя глаза с выражением вечной любви посмотрели на него, и тихий голос, безконечно грустный, певучий произнес:

- ИСТИННО ГОВОРЮ ТЕБЕ, НЫНЕ ЖЕ БУДЕШЬ СО МНОЮ В РАЮ.

Услыхав чудное обещание, мучавшийся, но раскаявшийся грешник улыбнулся. След жестокаго страдания исчез с его лица, оставляя его совершенно спокойным: со слабым стоном голова его тяжело опустилась на грудь, члены перестали дрожать ... он успокоился.

Ганан все еще томился; мукам его еще не предвиделось конца. Это была безконечная страшная борьба жизненной материальной силы со смертью, и все отвернулись от этого потрясающаго ужаснаго зрелища.

Опять раздался сильный удар грома; в этот раз земля ответно покачнулась, и новый страх овладел всеми.

Каиафа, не потерявшись, с чувством достоинства стоял на том же месте, готовый побороть этот новый ужас и своим видом как бы вызывал весь мир быть свидетелем справедливости произнесеннаго приговора над осужденным. Показывая на крест, он воскликнул громко:

- Уповал на Бога! Пусть теперь Он избавит Его, если Он угоден Ему, ибо Он сказал: Я СЫН БОЖИЙ.

Но толпа не так усердно ему вторила, как в первый раз: она была встревожена и смутно боялась чего-то. Глаза всех были устремлены не столько на распятого Назорея, сколько на солнце, которое теперь казалось какой-то новой планетой, украшенной густым красноватым почти черным цветом. Они тоже следили за движениями маленькой коричневой птицы, которая села на изголовье креста, и тоненьким клювом дергала терновый венец, охватывающий окровавленную главу "царя". Солдат бросил в нее камнем. Она улетела, но вскоре опять вернулась и возобновила свой странный труд. Опять ее испугали. Но она настойчиво возвращалась к голове Христа, желая, как казалось, сорвать с него терновую корону. Ея слабыя, но мужественныя попытки были вознаграждены одним взглядом Страдальца, и только тогда маленькое крылатое существо, грустно щебеча, окончательно улетело, с окровавленной грудкой, но без другаго повреждения. Это незначительное происшествие вызвало в толпе волнение, что-то трогательное повеяло от этой попытки маленькаго существа, и кровавее пятно на груди птички возбудило более сочувствия, чем молчаливыя долгия страдания Божественнаго Человека. Жалость и участие к птицам и животным часто бывает у самых холодных, эгоистичных людей, и бывали случаи, когда человек искренне любил собаку, а ненавидел родных и знакомых.

Опять молния возобновилась. Толпа начала безпокойно двигаться взад и вперед и смотреть в сторону города, как бы желая скорее туда возвратиться. Вдруг, вся освещенная красным блеском багроваго солнца, Иудиф Искариот выбежала вперед. Яркий плащ едва держался на ея огненных волосах; улыбка играла на полуоткрытых губах; лицо поражающей красоты было приподнято кверху, а драгоценные камни на ея груди сверкали и переливались, как сменяющиеся оттенки змеиной шеи. Подняв одну, как бы из мрамора выточенную руку, белую, всю осыпанную редкими украшениями, она презрительно указала на Христа и засмеялась, потом, слегка заслоняя рот обеими руками, чтобы ея голос дальше раздался, она насмешливо закричала:

- Если Ты Сын Божий, сойди со креста.

Слова ясно выделились, как звон серебристаго колокольчика, и Варавва, хотя стоял довольно далеко, различал их и узнал голос Иудиф. Наполненный несказанным ужасом, сам не отдавая себе отчета, он стремительно направился к ней, сознавая только одно, что он должен остановить, прекратить это жестокое, не женственное издевание, увлечь ее хотя бы силой с места, занятаго ею перед крестом. Ея высокий чудный стан казался каким-то демоническим изваянием; красный плащ отливал огненным оттенком, а над ней измученные члены Бога-Человека блистали ослепительной белизной, тогда как наклоненный лик Его был омрачен таинственной тенью вечнаго упрека и неизменнаго приговора. Но веселая злоба женских глаз снова блеснула в сторону величественнаго Страдальца, и еще более громким, звучным, но серебристым голосом она опять закричала:

- Слышишь Ты меня, хвастун и богохульник? Если ты Сын Бога, сойди с креста?

Злая насмешка не успела покинуть ея уст, как ослепляющая молния, походившая на огненный осколок разломленной планеты, и пересекая красный шар солнца, казалось, воспламенила весь крест. Блистая ярко-голубыми, золотистыми оттенками, молния бросала зловещия отражения на все стороны и осветила всю мертвенно-бледную фигуру Божественнаго Человека, потом исчезла, как бы испуганная столь оглушающим, потрясаюшим ударом грома. Казалось, тысячи миров столкнулись в небесах. В то же мгновенье земля приподнялась и пошатнулась, как корабль на бурном море, потом сразу опустилась. Как колоссальный орел, стремительно с высоты, густая тьма покрыла все, непроницаемая черная ночь, которая в одно мгновенье изменила весь вид, превращая цветущую летнюю природу в слепой безпорядочный хаос, распространилась над лобным местом.

16

Визги, стоны, шум и вопли, дикия просьбы о помощи, дикие крики, требующие света, тысячи испуганных людей кидались направо и налево, ничего не видя перед собою, - вот первые результаты быстраго изменения яркаго дня в непроглядную ночь.

- Света! 0, БОЖЕ, дай нам света! - вопил женский голос, исходя из тьмы.

- Света, света! - было повторено тысячу раз этой несчастной, отчаявшейся испуганной толпой.

Взад и вперед двигались группы мужчин и женщин, касаясь, хватая друг друга, но не в состоянии различить самое слабое очертание фигуры или лица. Некоторые старались достигнуть спуска с горы, что бы возвратиться в город, другие бешено дрались с встречавшимися людьми, а самые трусливые оставались на месте, плача, ударяя себя в грудь и неустанно повторяя:

- Света! Света! О, Бог наших отцов, дай нам света!

Но ответа на их мольбы не по следовало. Глубокий мрак продолжал царить, даже молния не возобновлялась, хотя гром все так же часто, с непрекращающейся силой раскатисто раздавался вблизи или глухо рокотал в отдалении. Один солдат, с большим самообладанием и присутствием духа, чем его товарищи, успешно зажег щепку при помощи кремня и стали. Как только появилась слабая искра, сотни рук к нему потянулись, чтобы позаимствовать у него света. Стали зажигать веточки и все, что попадалось под руки. Вдруг раздался неистовый крик, от котораго кровь леденела.

- Лица умерших! - испуганно кричали со всех сторон. - Мертвецы появились здесь в темноте. Прогоните покойников!

Этот сумасшедший возглас вызвал вопли женщин, истерический смех и рыдания. Многие кинулись на землю, пряча лицо в припадке непобедимаго страха, а солдат, который первый дал света, бросил свою щепку, парализованный от ужаса. Зажженные ветки упали и потухли, и опять неестественная непроглядная ночь покрыла все.

Порядка не было никакого. Солдаты разбрелись, толпа металась в разныя стороны: "света", "света", кричали отовсюду. Действительно, в этом страшном мраке они были заблудившиеся овцы дома Израилева, безрассудно просящие света. Когда единственный свет мира совершал переход смертный, и вся природа во Имя Всевышняго была обязана идти с ним.

Гром гремел; земля дрожала; птицы перестали петь; деревья прекратили свой таинственный шепот; ручейки утаили свое серебристое журчание; солнце спрятало свое огненное лицо, ветры стихли, только человек своим трусливым стоном и жалобой нарушил всеобщую тишину. Силы небесные в этот раз были глухи к этой жалобе, и безумная мольба о свете осталась без ответа. Дрожащая планета, потрясенная ужасом и страхом, почувствовала вместе со Спасителем муки полнаго разрушения и добровольно скрылась в объятиях смерти - объятиях, которыя должны были вскоре раскрыться, побежденныя торжеством вечной, безконечной жизни!

Тяжелыя минуты проходили, медленныя, долгия, как целыя часы, и ни малейшая полоса света не проникала во все увеличивающийся мрак, окутавший Голгофу. Многие просто лежали на земле в пыли и всхлипывали, как дети наказанныя, другие безмолвно сидели маленькими кучками, слишком испуганные, чтобы говорить. С другой стороны сливались вопли и проклятия, а все вместе взятое казалось сценой ада, наполненнаго мучившимися грешниками.

Внезапно сильный голос Каиафы, хриплый от внутренняго страха, раздался в темноте:

- Люди иерусалимские, - закричал он, - преклоните колена и молитесь. Поклонитесь Богу Авраама, Исаака и Иакова, попросите Его, чтобы это бедствие бури и землетрясения прекратились. Иегова никогда не оставлял своих детей, и теперь он нас не покинет, хотя Ему было угодно опечалить нас своим гневом. Не бойтесь: вы избранный народ Господний, но взывайте к нему сердцем и голосом, чтобы он нас избавил от этого мрака! Мы вызвали Его негодование тем, что терпели в нашей среде этого лживаго Пророка и богохульника из Галилеи, и теперь Он этой непрекращающейся молнией показывает нам свое недовольстве. И хотя темнота, нас окружающая, пожалуй, полна бесами, пришедшими за душой того хвастливаго Назарянина, все же я говорю вам, преклоните свои головы, сыновья и дочери Иерусалима, и молитесь единодушно Богу ваших отцов, дабы он положил свой гнев на милость и вывел бы вас из опасности?

Его воззвание, хотя сказанное дрожащий голосом, было расслышано всеми, и достигло желанной цели. Единодушно вся толпа бросилась на колени и начала молиться: кто громко, кто вполголоса. Страшно было слышать различные мольбы, обращенныя к престолу Всевышняго! Взывали по-гречески, по-латински, по-еврейски, и молитвы к Юпитеру, Аполлону и Диане, смешивались с густым напевом евреев.

- О, Бог наш, Бог наших отцов! Услыши нашу молитву! Не отвернись от нашего прошения! Мы согрешили, мы не следовали твоим предписаниям, и мы за это наказаны. Вспомни нас, Боже, и помилуй! Не уничтожь нас своим гневом! Будь милосерд и пришли нам свое благословение! Верни нам жизнь! Вспомни свой обет спасения и прощения! Помилуй нас. 0, Господи!

Пока они взывали эти отрывистыя фразы, полу боясь, полу надеясь, гром, собравшийся с новой силой, как тысячи колесниц, столкнувшихся в небесах, грянул в ответ с таким неистовством, так оглушительно, грозно, что новая паника овладела толпой, и голоса евреев и иноземцев превратились в долгий, не прекращающийся, безпомощный вопль. Молитвы заменились безсвязным, дрожащим шепотом, а гром, неустанно раскатистыми ударами наполняющий всю атмосферу, казался голосом Самого Бога, произносящаго неслыханныя, потрясающая угрозы. Варавва бросился к Иудиф в то время, когда настала темнота. Не смотря на то, что тьма его окружавшая, становилась все непрогляднее, он все - таки шел в том же направлении, выдвинув руки вперед, в надежде найти женщину, которую любил. Его расчеты были верными, так как его руки, осторожно ощупывая темноту, наткнулись сперва на голову, находящуюся на одном уровне с его коленями, потом дотронулась до какой-то шелковой ткани, облегавшей скорчившуюся, неподвижную фигуру на земле.

- Иудиф, Иудиф! - прошептал он. - Говори, это ты?

0твета не последовало: он нагнулся, ощупал съежившееся тело; там и сям различал украшения, потом вспомнил, что у пояса у нея был кинжал. Осторожно двигая руками, он, наконец, нашел это игрушечное оружие и со взглядом облегчения понял, что был прав: эта невидимая женщина была Иудиф, потерявшая сознание от страха и ужаса.

Он схватил ее, обнял и поднял, прижимая к своей груди, а сердце усиленно билось от радости и отчаяния. Он потирал ей руки и старался своим взглядом пронзать глубокую тьму, чтобы выбрать свободный путь и не наткнуться на один из крестов, вблизи которых, он знал, что находится.

Иудиф стояла под самым средним крестом, на котором теперь Назорей медленно умирал, и не успела сделать более двух шагов, когда черная ночь внезапно все покрыла. Значит, Варавва находился вблизи самого Царя в терновом венце, и эта мысль наполнила его безумным страхом.

Находиться вблизи этого таинственнаго Человека из Назарета и, знать, что он Варавва тронет его раненныя, окровавленныя ноги, чувствовать на себе, через ужасную тьму загадочный, печальный взор Его очей и услыхать, быть может, последний Его вздох - эта было сверх его сил, так как он сознавал, что он был грешный преступник, который должен бы умереть вместо безвиннаго и святаго. Стараясь этим объяснить потрясающее волнение, которое всего его охватило, Варавва медленно и осторожно начал двигаться назад, а не вперед, помня все время то место, где находилась Иудиф в ту минуту, когда он потерял ее из виду из-за наступившей темноты. Бережно держа ее в своих руках, он подвигался шаг за шагом все дальше, пока, наконец, не решил, что расстояние между ним и Распятым было достаточно велико. Только тогда он остановился, ласково проведя рукой по шелковистым, надушенным волосам Иудифы и стараясь объяснить свое положение. Сколько раз он отдал бы всю свою жизнь, чтобы держать ее так крепко прижатую к своему сердцу, но теперь? Теперь было что-то ужасающее в том, что при других обстоятельствах вызвало бы в его душе один только восторг. В этом черном хаосе невозможно было различить ни одной черты женщины, которую он обнимал. Холодная дрожь пробежала по его жилам. Шелковое одеяние, надушенные волосы, холодное прикосновение украшавших ее драгоценностей - эти мелочи действовали на него отталкивающе, и чувство какого-то тяжелого греха проникло в его душу.

Грех и он были старыми приятелями. Не раз они буйствовали вместе, почему же грех стал ему противен? Он сам этого не знал, но было так, и когда он, наконец, прильнул губами к устам этой еще недавно страстно любимой женщины, он весь содрогнулся от несказаннаго, сверхестественнаго ужаса. Она шевельнулась, когда он ее поцеловал, тело ее вздрогнуло в его объятиях, сознание вернулось. Она выпрямилась, хотя не изменила своего положения. Глубоко вздохнув, она как во сне прошептала:

- Это ты, Каиафа?

Внезапная, острая мука охватила сердце человека, который все еще так страстно любил. Он пошатнулся и чуть не упал вместе с нею. Потом, со страшным усилием овладев собою, он глухо ответил:

- Нет, это я - Варавва!

- Ты! - и она схватила его за шею и крепко прижала его к себе. - Ты всегда был храбрый и мужественный; спаси меня, дорогой, спаси! Выведи меня из этого мрака, в городе, верно, светло. Ты достаточно умен и ловок, чтобы найти дорогу, ведущую вниз с этой проклятой горы.

- Я не могу, Иудиф, - ответил он, дрожа от ласкового прикосновения ея мягкой, нежной руки. - Весь мир покрыт этой черной ночью, буря и землетрясения угрожают стране, и города не видно. Весь народ молится, никто не двигается: нет другого исхода, как подождать здесь, где мы стоим, пока свет не вернется.

- Что? 0казывается, я ошиблась и ты трус! - воскликнула Иудиф, вырываясь из его объятий. - Дурак! В городе можно зажечь факел, развести огни и бороться с этим мраком! Если бы ты был храбр или, если бы ты меня любил, ты бы воскресил свою волю, свою силу и свое мужество! Ты бы вывел меня из этой тьмы без опасений, как ведет одна только любовь! Но ты такой же, как и остальные люди, эгоистичен и труслив!

- Труслив? Я? Иудиф! - и он вздохнул всей грудью. - Твои обвинения напрасны. Ты знаешь, что я ничего не боюсь.

- Докажи тогда! - перебила его Иудиф, прижимаясь к нему и доверчиво охватив его шею обеими руками. - Видишь, я доверяю тебе больше, чем кому-либо! Выведи меня отсюда, мы пойдем медленно и осторожно. Ты будешь меня держать около своего сердца - тропинка ведет прямо с горы: кресты преступников стоят на самой вершине, и лишь бы нам найти эту дорожку - мы сами почувствуем, что спускаемся.

- А как быть с толпой? - сказал Варавва. - Ты не знаешь, Иудиф, как она разбросана, мы можем на каждом шагу наткнуться на целыя кучки людей; то же самое, что пытаться пройти по дну морскому в полночь без помощи луни и звезд.

- Все-таки, если ты меня любишь, ты меня поведешь, - повторяла Иудиф повелительно. - Но ты меня не любишь!

-Я тебя не люблю? Я? - Варавва замолк, потом схватил ея ласкающия руки и крепко их сжал. - Я так тебя люблю, люблю Иудиф, что если ты мне изменяешь, я могу тебя возненавидеть! Ты непостоянна в любви! Но ты, пожалуй, пока я лежал скованный в темнице - ты любила других? Или это неправда? 0твечай!

Вместо ответа она опять к нему прильнула и жалобно заплакала.

- Жестокий Варавва! - говорила она всхлипывая. - Ты стоишь тут в темноте и болтаешь про любовь, когда нам угрожает смерть. Уведи меня, прошу тебя! Пойдем домой, и ты будешь вознагражден! Ты не хочешь сдвинуться с этого места, где царит мрак от чародействий Того Назарянина, потому что дорожишь своей жизнью больше чем моей!

- Иудиф, Иудиф! - воскликнул отчаянно Варавва. - Ты измучила мою душу! Не говори про умирающаго Пророка из Галилеи. Ты смеялась над его страданиями, как только раздались твои жестокия слова, страшная тьма покрыла нас! Пойдем, если идти нужно, но помни, что толпа, через которую мы должны пробить себе путь, ничего не видит и никого не хочет слушать. Было бы безопаснее здесь помолиться!

- Я Богу не буду молиться, когда Он нас так карает! - воскликнула Иудиф громко и горделиво. - Пусть Он страшает чернь! Меня он не устрашит! Если ты мне не поможешь, я сама себе помогу! Я не останусь здесь, чтобы погибнуть от удара грома, когда я могу достичь безопаснаго места!

Она отодвинулась на шаг, Варавва схватил ея за плащ.

- Пусть будет по твоему, - сказал он в отчаянии от ея слов, - только позволь мне держать тебя, - и одной рукой он крепко обнял ея стан. - Следи за каждым шагом, чтобы не споткнуться на кого-нибудь, лежащаго в безсознании, и руками ощупывай воздух. Опасность велика.

Видя совершенную покорность его, она нежно и ласково к нему прижалась и придвинула к нему свое лицо. Варавва, забыв свои сомнения и подозрения, горести, страхи и предчувствия, двинулся с ней в темноте, как к черным непроглядным глубинам ада.

17

Они шли ощупью, медленно и осторожно, не встречая покуда никакого препятствия. Иудиф торжествовала и с каждым шагом вперед чувствовала себя все более спокойней.

- Разве я тебе не говорила, что так будет? - сказала она ликующим тоном и плотнее прижалась к Варавве. - Опасность исчезает перед храбрецами, и мы достигнем конца горы, сами того не замечая!

- А тогда? - пробормотал Варавва недоумевающе.

- Тогда мы найдем и свет, и помощь! Я тебя приведу в дом моего отца, расскажу ему, как ты меня спас, и он вспомнит, что ты освобожден из темницы волей народа, забудет твои преступления, и примет тебя с должным почетом! Разве это не удовлетворит твою гордость и честь?

Он вздрогнул и тяжело вздохнул.

- Увы, Иудиф! Честь и я - мы давно расстались, и в этом мире я ничем более не могу гордиться. Горе лежит на моем сердце: горе тяжелое, котораго я сам не могу понять. Может быть, эта тяжесть - моя любовь к тебе, может быть, мое собственное безрассудство и грехи? Но будь это что угодно, я ничтожен горестью, которую словами передать нельзя! Ведь это я, Иудиф, я должен был умереть сегодня, а не тот Святой Назарянин!

Она презрительно воскликнула и усмехнулась.

- Ты Его называешь Святым? - иронически сказала она. - Тогда ты - сумасшедший, или бесноватый! Преступник и богохульник вдруг оказался Святым! - и она опять засмеялась своим серебристым смехом, который внезапно прекратился, так как Варавва зажал ей рот обеими руками.

- Молчи, молчи, - пробормотал он - умоляю тебя, сжалься! Кто-то плачет... слышишь... там во мраке... Тише!

Она сердито вырвалась из рук.

- Что мне до того, что плачут или смеются, - воскликнула она. - Почему ты остановился? Иль ты лишен движения?

Но Варавва не отвечал. Он прислушивался к печальному рыданию, которое где-то вблизи раздавалось - горестный надрыв убитаго женскаго сердца, и страшная тоска его охватила.

- Пойдем, - нетерпеливо воскликнула Иудиф.

Он с усилием овладел собой.

- Я не могу дальше идти с тобой, Иудиф, - сказал он грустно, - не знаю сам, что влечет меня назад. Голова у меня кружится, и я ослабел. Я двинуться не могу.

- Трус! - закричала она. - Прощай, я без тебя пойду!

Она сделала быстрое движение вперед, но он опять поймал ее за платье и остановил.

- Нет, потерпи, подожди немного, - умолял он хриплым голосом. - Я заставлю себя идти, даже если бы стоило мне жизни. Из-за тебя я прежде согрешил, не все ли равно, если я опять для тебя согрешу! Но от души молю тебя, не говори больше зла про Назорея.

- Кто ты такой, что смеешь меня увещевать? - спросила она презрительно. - И какое тебе дело до Назорея. Разве только то, что Он был присужден к смерти вместо тебя! Презренный раб! Ты, который украл жемчуг только потому, что я сказала, что его люблю! Почтенный Варавва, упавший так низко из-за каприза женщины! И Габриаса убил ты только потому, что он меня любил!

- Иудиф! - прилив гнева овладел им, он грубо ее схватил и держал, как в железных тисках. - Теперь не до шуток! И будь этот мрак с небес или из ада, ты не смеешь лгать, когда смерть нас окружает! Берегись, скажи правду - и я тебя убью! Меня ты называешь слабым? Нет, я силен! Сильно люблю и сильно ненавижу, а страсти мои неукротимы, как и у других людей. Я узнаю истину, Иудиф, прежде чем двинусь с этого места или выпущу тебя из своих рук. Габриас тебя любил, говоришь ты, сознайся, и ты тоже любила Габриаса?

Она всеми силами старалась от него освободиться.

- Я никого не люблю? - закричала она сердито и вызывающе. - А меня все любят! Разве я не первая красавица в Иудее? И ты говоришь про одного любовника, одного! И этим одним ты сам хочешь быть, дурак? Чего тебе нужно? Ведь ты можешь обнимать меня и целовать, сколько захочешь, мне все равно, лишь бы мы не медлили в этой ужасной темноте. Вот тебе мои губы, будь доволен и благодари, что тебе так много достанется! Габриас меня любил, я повторяю, страстно, но скрыто. А теперь есть люди, куда значительнее его, которые тоже меня обожают, но не умеют скрыть своих чувств.

- Как, например, священник Каиафа, - перебил Варавва свирепо.

Она засмеялась тихо, но лукаво торжествующе.

- Пойдем - сказала она, не отрицая предположения. – Пойдем, и не смущайся насчет других; на этот час я твоя - и только твоя. Радуйся этому преимуществу, дарованному тебе темнотой, ведь я тебя не отталкиваю! Только пойдем, и не теряй драгоценнаго времени на глупые вопросы!

Он внезапно ее отпустил, молча стоя перед ней.

- Пойдем, - повторила она, он не отвечал.

Она подошла к нему, схватила его сперва за плащ, потом, придвинув к нему свое нежное лицо, осыпала его страстными поцелуями.

- Варавва, пойдем, - шепнула она ему на ухо. - Уведи меня отсюда, и я дам тебе так много любви, что тебе надолго хватит!

Он оттолкнул ее с чувством омерзения.

- Вон! - закричал он. - Первая красавица в Иудее, как ты себя называешь. И какова ты на самом деле. Не искушай меня, если не хочешь, чтобы в этом мраке ада я тебя убил! Да, убил так же, как убил Габриаса. Если бы я знал, что его хвастовство насчет тебя была истина, он бы остался жив, но ты бы умерла! Вон отсюда, пагуба людей! Иди одна! Я с тобой не пойду! Я вырываю из своего сердца мою любовь к тебе, и если я еще позволю, чтобы твой лукавый, чудный образ жил в моей памяти, то пусть проклянет Всевышний мою душу! Я стыжусь того, что любил тебя! Ты воплощение ада! 0бманывай других, если желаешь, а меня, Варавву, ты более не проведешь!

Она опять засмеялась своим серебристым, насмешливым смехом и со змеиной гибкостью прильнула к нему.

- Не хочешь? - спросила она слащавым голосом. - Не хочешь, чтобы тебя обманывали, бедный Варавва? Не желаешь моей ласки и моим рабом не будешь? Увы, ты не можешь за себя ответить, мой слабый друг, я чувствую, как ты весь дрожишь. Я слышу твои вздохи! Пойдем - и она его дернула за рукав, - ты, пожалуй, одержишь такую победу, о которой ты и не мечтаешь!

На одно краткое мгновенье он сдался и позволил себя стащить с места, как человек обезсиленный лихорадкой и бредом; потом прежнее чувство охватило его с удесятеренной силой, и он остановился.

- Нет! - воскликнул он. - Я не хочу, я не могу идти! Довольно! Я дальше не пойду!

- Умри тогда, безрассудный дурак! - закричала она и бросилась в темноту.

0на не успела исчезнуть, как чудовищный удар грома как бы разорвал небеса, и огненный шар упал с шумом на землю. В то же время, с глухим подземным грохотом земля внезапно разверзлась, образуя широкую пропасть, из которой выходили огненные языки яркаго пламени. Парализованный от ужаса, Варавва растерянно смотрел на это страшное явление, и вдруг увидал только что исчезнувшую Иудиф, озаренную ярким светом вулканическим. Ея фигура, охваченная ослепительным огненным блеском, стояла на самом краю пропасти и, казалось, горела сама, как неземной воспламенившийся дух. Если бы она успела сделать еще один шаг вперед, то землетрясение поглотило бы ее. Было настоящим чудом, что она не погибла! Одно мгновенье Варавва ее видел стоящей на том месте, как блестящий призрак, окруженный густыми облаками дыма, потом, со вторым подземным грохотом и шумом, зловещий свет погас. Мрак опять глубокий, непрерывный воцарился, в котором слышны были только вопль и стоны несчастнаго народа.

18

Паника была всеобщая. Целыя толпы бешеных людей носились взад и вперед в темноте, как свирепыя волны бушующаго моря, дрались между собой, плакали и неистово кричали. Тяжелый воздух был наполнен дикими визгами и проклятиями, раздавался сумасшедший смех, потом - крики боли и страха и монотонный напев непрекращающейся молитвы. Все предвидели новое несчастие. Неожиданное землетрясение испугало самых храбрых, и ждали с минуты на минуту, что вся гора Голгофа разрушится, огненныя развалины поглотят всех.

Варавва стоял все на том же месте, где его покинула Иудиф. Он дрожал всеми членами - холодный пот выступил на его теле. Он ощущал больше ужаса, чем страха - ужаса и стыда от наблюдения над самим собой и над окружающими его людьми. Неизгладимая вина лежала на всем человечестве. Он это чувствовал, сам не зная как придя к такому заключению. Наконец, он решил двинуться и осторожно сделал несколько шагов назад, размышляя тем временем о том, пошла ли Иудиф дальше или нет. Она, очевидно, сознавала всю опасность положения. Едва ли она решится двинуться, зная о только что образовавшейся трещине, в которую она чуть не попала. Он громко закричал:

- Иудиф, - но ответа не последовало.

С чувством сомнения и ужаса, он шел, спотыкаясь, и нога его внезапно толкнула лежавшую фигуру. Он нагнулся, рука его тронула холодную сталь.

-Берегись, кто бы ты ни был, - сказал глухой голос, - сабля моя может тебя поранить? Я - Петроний!

-Ты думаешь, что ты здесь в безопасности, солдат? - спросил Варавва дрожащим голосом. - Знаешь ли ты в этом мраке, где именно ты находишься?

- Я отсюда не двигался, - ответил Петроний, - я был поражен на этом месте ударом с неба, и остался где упал. Какая польза, если бы я метался в разные стороны? Кроме того, все служащие, как я, обязаны умирать на своем посту, а мой пост здесь - около креста Назорея.

Варавва вздрогнул, и кровь его похолодела.

- Что? 0н умер? - спросил тихо и боязно.

- Нет, он еще дышит, - ответил сотник с не меньшим волнением, - дышит и страдает.

Покорясь какой-то внутренней понудительной силе, Варавва ощупью сделал несколько шагов, потом остановился и широко раскинул руки.

- Где ты? - пробормотал он слабо. - О, Ты, умирающий вместо меня! Где Ты?

Он прислушался, но кроме рыдания ничего не мог различить. Все так же простирая руки, он находил только воздух.

- Кто это плачет? - спросил он нежно, понижая голос. - Ответь мне, умоляю! Женщина или мужчина, отвечай? Ведь я тоже грешник, и тоже безумно страдаю!

Долгий печальный вздох раздался в темноте - вздох терпеливаго страдания, и Варавва, инстинктивно чувствуя, кто так выражал свои страшныя муки, был охвачен таким непобедимым ужасом, что чуть не потерял сознание.

- Где ты? - воскликнул он опять с возрастающим безпокойством. - Я не могу тебя найти? Мрак покрывает весь мир, и в нем я потерян. Твои страдания, Назорей, превышают все, что можно вообразить! Хотя я грешник, но клянусь, что сердце мое готово разорваться вместе с твоим!

С этими несвязными словами он бросился на колени, жгучия слезы покатились из его глаз. Дрожащая женская рука вдруг его тронула:

- Тише, - прошептала, - страдающий грешник, успокойся и молись! Не бойся. Не пересчитывай своих прегрешений, ибо будь они многочисленны, как зерна песка в пустыне - твои слезы и страдания их искупят! Оставайся на коленях с нами, если хочешь, и бодрствуй; конец приближается, мрак исчезает и свет близок!

- Если это так, - сказал Варавва, нежно удерживая маленькую руку, которая его тронула. - Почему продолжаешь ты рыдать? Отчего так расточаешь своя слезы?

- Я только женщина, - ответил кроткий, милый голос, - и как женщина, я плачу над злом, причиненным воплощению величайшей любви.

Она отняла свою руку, и он остановился, где был, на коленях рядом с ней. Сознавая близость креста Назорея и тех, которые Его окружали, он уже не чувствовал себя одиноким, но тяжесть таинственнаго горя, которое он ощущал, все увеличивалась. Это горе наполняло его сердце и угнетало его ум; мрак окутывал его почти ощутительной пеленой, и он неопределенно сознавал, что было бы хорошо, если бы он мог умереть на Голгофе с Этим Царем. Он был изгнан из общества своим преступлением! Перебирая в уме свои грехи, он ужаснулся количеству зла, которое в нем скрывалось. Воровство или убийство, которыя он совершил, были последствием его страстной любви к Иудифе Искариот. Эта слепая страсть казалась ему теперь худшим из всех его преступлений. Из-за нее он потерял имя и честь и сделался извергом в собственных глазах. Между тем временем, когда его привели к Пилату, и этой минутой, когда он стоит на коленях в темноте перед незримым ликом Назорея, прошла целая вечность - вечность богатая событиями души и совести, которые более значительны в глазах Бога, чем летописи целых государств! Народ его освободил, народ его приветствовал, его вора и мошенника, радостными криками, но что же из этого? Чего стоит весь этот восторг черни, когда он сам сознавал, что виноват безконечно и безнаказанно согрешил! Страшна и ужасна тяжесть греха. Как свинцовый груз, она лежала на безсмертном духе, который рвался безсильно к возможному совершенству! Тоска, которая овладела Вараввой, была умственная тоска, которую он никогда раньше не ощущал. Вот почему он почти завидовал Ганану, которому удастся умереть рядом в Назореем. Все эти мысли были совершенно инстинктивны, он не мог рассуждать или разобраться в них; ощущения эти были совершенно новы. Все еще стоя на коленях, он усердно молился о даровании ему смерти, жизнь ему не была нужна.

Вдруг, в тяжелую атмосферу проник глухой шум: звон больших и малых колоколов в городе. С тех пор, что настала тьма, их в первый раз можно было ясно различить - атмосфера очищалась. Они били час заката солнца - хотя солнца и не было. Варавва прислушался, потом почувствовал, что рядом с ним кто-то двинулся и приподнялся. Несмотря на все его усилия, он не мог различить даже туманнаго очертания этого новаго существа. Спустя некоторое время, он увидел, к своему глубокому удивлению, слабый свет, который медленно распространился и сосредоточился весь вокруг стана женщины: ея лицо, Божественное и чудное, но безконечно грустное, светилось в темноте, как лучезарная звезда, а руки были подняты и распростерты в сторону невидимаго креста с выражением надрывающейся мольбы. Свет расширялся, красная огненная трещина разорвала сплошную массу грозных небесных туч. Постепенно увеличиваясь, она образовала яркий красный круг, как раз над изголовьем Назорея, бросая светлая искры на надпись: "Исус Назорей, Царь Иудейский", потом мгновенно озарила голову Распятаго в терновом венце! Сколько было несказаннаго величия, таинственнаго страдания на этом Божественном Лике! Отвращение от греха мира, жалость за его горести. Любовь ко всем его бедным существам, неизменное Божественное желание все простить и дать надежду рая - все эти великия мысли отражались на чудных бледных чертах, в поднятых, напряженных глазах!

Варавва пристально смотря на это великое зрелище, чувствовал, что его сердце и душа должны растаять в безконечных слезах, при виде этой Царственной муки, огненная скважина в небе удалилась и, раздражаясь целыми потоками света, обнаружила странную торжественную картину. Далеко простираясь, вся толпа, находящаяся на Голгофе, оказалась на коленях перед распятым Христом.

Все лица были обращены к умирающему Спасителю. Все в испуге, в безпокойстве и в отчаянии, все как один человек, безсознательно поверглись перед единым их спасением. Исчезающий мрак, и всепобеждающий небесный свет внезапно озарил поклоняющееся человечество! Но только на одно мгновенье! С возвратом света, возвратилось жизненное движение, повергнутая толпа вскочила с криком радости и веселаго облегчения, опасность миновала, смерть уже не казалась неизбежной, и как всегдашнее последствие, Бог был забыт!

Гром все еще гремел, но уже далеко, и народ, становясь, все более и более возбужденным, разошелся в разные стороны; друзья стали встречаться, целоваться и передавать друг другу личныя страшныя впечатления. Варавва тоже встал под тем же впечатлением. Как раз против него был крест Назорея, а рядом с ним оказалась Магдалина. Значит, он стоял на коленях с ней, когда царила темнота; ея рука его коснулась, ея голос так кротко его утешал. Он вздрогнул, но была ли она хуже Иудифы? Душа его затосковала от этого сравнения и, несмотря на все свои усилия, он не мог отделаться от него.

Иудиф Искариот - гордая, прекрасная и торжествующая в сознании, что ея многие грехи остаются скрыты, И Мария Магдалина - так же прекрасная, но убитая горем, презираемая всеми, открыто поносимая и кающаяся: которая из двух заслуживала более строгого приговора! Глубокий вздох вырывался из его груди, вздох, граничащий со стоном. Он сам был грешный человек - какое же имеет право судить грешных женщин. В то же время Магдалина подняла свои заплаканные глаза и посмотрела на него. Роскошные ея волосы опадали, как густое золотое покрывало: губы ея дрожали, как бы желая что-то сказать, но встретив его грозный, пытливый взгляд, она отодвинулась и, скрывая свое лицо под складками широкаго плаща, подвинулась до самого подножия креста, и съежившись там, осталась без движения.

А та женщина - та, другая, для которой, как думал Варавва, желанный свет, наконец, явился, где была она. Она уже не стояла так величественно, как он сейчас ее видел; она опять опустилась на колени и лицо ея было скрыто.

Внезапно голос, безмерно грустный, но ясный и нежный прозвучал:

- Или, Или! Лама Савахфани!

Волнующая толпа мгновенно остановилась; все взгляды были обращены ко кресту, с котораго раздался этот чудный голос. Небо было покрыто золотыми полосами, давно исчезнувшее солнце, огненное, как всемирный пожар, снова ярко засветилось над самой Голгофой.

- Или, Или! Лама Савахфани! - повторил звучный страдальческий голос, и проникновенная мольба, высоко влетая, была подхвачена тучами и потерялась в ответствующем громе.

- Илью зовет Он, - сказал один человек, стоящий в первом ряду. - Посмотрим, поможет ли ему Илья! - и он презрительно засмеялся.

Центурион поднял голову и увидал, что предсмертная агония началась для Назорея. Смерть, когда жизнь только расцвела, когда каждый сильный нерв и мускул, каждая капля крови возмущаются против преждевременнаго разрушения, смерть при муках, которых вообразить нельзя - вот какова была судьба Божественной любви.

Ужасная дрожь теперь охватила Это Безупречное Человеческое Тело; лучезарные глаза как будто остановились; губы были полу открыты и дыхание судорожно и отрывисто. Огненная красота небес занимала почти весь запад; солнце медленно сходило. Весь захваченный глубокой жалостью, Петроний шепнул что-то близко стоявшему солдату, и тот, смочив губку уксусом и приделав к длинной трости, поднял ее к устам Божественнаго Страдальца, чтобы омочить немного запекшияся губы, но не было признака, что Он еще в сознании.

И пока солдат проводил губкой по окровавленным чертам, чтобы хоть несколько освежить истерзанную кожу, хитрый Анна выдвинулся из толпы и вмешался:

- Оставь, оставь! - сказал он мягко и с сладкой улыбкой. - Посмотрим, придет ли Илия спасти Его!

Толпа одобрительно зашумела. Солдат бросил трость и, взглянув на Петрония, отошел и стал не вдалеке. Петроний нахмурился от священника, как истый римлянин, исполненный глубоким презрением; потом опять поднял глаза грустно и с угрызением совести на измученную фигуру Распятаго. Все учащеннее становилось дыхание и, повинуясь какому-то непонятному стимулу, все солдаты и вся толпа придвинулась, насколько было возможно, и стали наблюдать за предсмертной борьбой Безпорочнаго Тела с Святейшею Душою.

Солнце скрылось. Последние огненные лучи далеко еще отражались, и, казалось, отгоняли все зловещия черные тучи к самому Иерусалиму, где они угрожающе повисли над храмом Соломона. Тяжелое дыхание Назорея прекратилось. Дивный свет озарил приподнятый лик; губы, раскрывшиеся во время агонии, сложились в чудную улыбку совершеннаго покоя, и золотистое пламя, отражавшее утихающую бурю и закат солнца, как ангельския крылья охватило весь крест. Это огромное лучезарное облако поднялось до самой вершины черной тучи; между ним и умирающим Христом блестело солнце, как таинственный жертвенник, осыпанный драгоценными камнями, в каком-то величественном воздушном соборе. Окруженный этой эфирной лучезарностью, бледный лик Спасителя ярко светился, весь преображенный таинственным восторгом, и Его голос, слабый, торжественный и мелодичный, как райская музыка, прервал тишину:

- ОТЧЕ, В РУКИ ТВОИ ПРЕДАЮ ДУХ МОЙ!

Как только эти слова были произнесены, Петроний, и солдат, который раньше принес уксус, обменялись быстрым взглядом обоюднаго сожаления, и, с видом грубости и нетерпения, солдат поднял решительно копье и вонзил его в бок Назорея. Струя крови полилась, смешанная с водой, и, солдат, которого жалость побудила пронзить нежное тело, чтобы избавить Его от дальнейшей муки, отскочил испуганный тем, что сделал. Он не успел ударить, как голова в терновом венце внезапно склонилась, глаза, до сих пор обращенные к небу, опустились в последний раз к земле и остановились с такой жалостью, с такой безконечной любовью и тоской, что все замолчали, пораженные страхом и невольным стыдом.

Никогда более во все предстоящие века подобная любовь не взглянет на человечество! Никогда более мир не получит такого величественнаго прощения, такого нежнаго благословения! Чудная улыбка все еще дрожала на бледных губах, и свет, великолепнее всякаго солнца, озарил дивныя Божественныя черты. Один последний, долгий ясный взгляд Безсмертнаго БОЖЕСТВА, прощающагося со смертными! С восторженной нежностью раздалось последнее слово:

- СОВЕРШИЛОСЬ!

Светлая голова тяжело упала на грудь, измученные члены вздрогнули раз... еще раз... потом остались неподвижны. Смерть взяла свое! Не последовало никакого знака, что смерть сама была побеждена. Все было кончено. Послание Божие было предано, и посланник Божий был убит. Закон был удовлетворен совершением правосудия. Божество не могло бы умереть, а Тот, Кто называл себя Сыном Бога - умер! Значит все "Совершилось". Крылатое облако вокруг креста медленно поднялось и исчезло. Красное солнце, как потухший факел, упало в ночную бездну.

19

Последовала краткая пауза. Торжественная тишина, которая сопровождает минуту смерти, наступила даже в безсердечной толпе. Потом кто-то двинулся, кто-то заговорил, и молчание превратилось в шумный говор. Люди стали поспешно расходиться в надежде вернуться в город еще до темноты. Выражали некоторую жалость по отношению тех женщин, которыя не покидали своего места, но никто не подошел, чтобы их утешить.

Варавва безсознательно, не в силах больше смотреть на агонию Божественнаго Страдальца, отошел еще раньше, и теперь стоял еще в стороне, с опущенными глазами и весь дрожа от волнения и усталости. Толпа, казалось, забыла его, все проходили мимо него, разговаривая громко, некоторые даже весело смеялись. Ужасныя впечатления этого дня уже изгладились из памяти. Темные кресты сливались с темнеющим небом.

Палачи снимали тело Ганана, в котором все еще искра жизни не потухла. Смотря направо и налево, Варавва не мог найти ни одного знакомаго лица: первосвященники Каиафа и Анна куда-то исчезли, не было и следа Иудифы Искариот, и не виднелась нигде даже резкая, странная фигура его новаго таинственнаго друга Мельхиора. Единственное лицо, которое он узнал, был центурион Петроний, который все еще стоял на своем посту у самого креста Назорея и казался поглощенным какой-то внутренней неотвязчивой думой. Варавва подошел к нему и увидал, что вся его грубая борода была мокра от слез.

- Воистину, - пробормотал он, вкладывая свое оружие в ножны. - Воистину это был Сын Божий!

Варавва расслышал эти слова и в испуге на него посмотрел.

- Ты так думаешь? - прошептал он. - Тогда что сделают с теми, кто Его убил?

- Я не знаю, - ответил Петроний. - Я невежественный дурак! Но, пожалуй, не так невежественен, как те, кои предпочли твою жизнь, Варавва жизни Назорея. Нет, не смотри на меня так грозно. Это не твоя вина, и не ты избирал. Это не было даже избрание народа: это была воля священника! Да будь они прокляты, священники. 0ни с самого начала делают зло и берут имя Господне, чтобы достичь своих собственных целей. Этот распятый Человек был против лицемернаго священства, потому Он погиб. И говорю тебе, этот самый "Царь Иудеев", как Его называли, был Божественнее всяких Богов! Припомни мое слово, мы еще Его увидим и услышим!

Он отвернулся резко и нетерпеливо, как бы стыдясь своего волнения, и вернулся к своим обязанностям. Он должен был следить, как трех распятых снимали с крестов.

Варавва вздохнул и, стоя все на одном и том же месте, грустно и в нерешительности стал наблюдать за тем, что происходило. Тени почти быстро спадали, и тело умершаго Христа казалось призрачным, жалостным в своей безпомощности, но все же... только красивым безжизненным телом... и больше ничего. Чувство горькаго разочарования им овладело, он понял, что во все время этой страшной трагедии он безсознательно для себя самого был убежден, что Человек из Назарета не может умереть?

В его душе глубоко укоренилась мысль, он сам не знал как, что в последнюю минуту поражающее чудо разыграется перед всей толпой; или крест откажется от своей ноши, или какой-нибудь посланник с небес, предшествуемый громом и землетрясением, внезапно сойдет со славою и торжественно объявит, что этот страдающий Пророк - настоящий Мессия.

Если бы Он действительно был Сыном Бога, как говорил Петроний, Его сила выказалась бы. Настоящее окончание казалось Варавве несоответственным. Смерть была обычным исходом всех людей. Он смутно жалел, что царственный Назорей подвергся общей судьбе. И пока он так размышлял, огорченный и грустный, мягкий голос прозвучал у самого его уха:

- Совершилось!

0н вздрогнул и, обернувшись, увидал своего приятеля, таинственнаго Мельхиора, коего смуглое лицо было мертвенно бледно, хотя улыбка, торжественная и нежная, играла на его устах. Он повторил:

- Совершилось! Ты, как и весь мир, получил это дивное уверение! С этих пор ни один человек не должен бояться смерти! Пойдем, нам больше нечего здесь делать, наше присутствие становится кощунством. Оставим умершаго Христа слезам и рыданиям женщин, которые Его любили. Мы мужчины, уже исполнили свою роль: мы Его убили! - ион увел Варавву, несмотря на его сопротивление.

- Говорю тебе, - сказал он, - ты увидишь это "чудо всех времен" в час, о котором ты и не мечтаешь. А пока следуй за мной, и не медли больше, чтобы исполнить свою судьбу.

- Мою судьбу? - повторял Варавва. - Незнакомец, ты смеешься надо мной! Если есть у тебя таинственная сила, прочти мою душу и пойми ея бедствие. Нет у меня судьбы, кроме полнаго отчаяния.

- Отчаяние - пустое прегрешение, - возразил его спутник спокойно.

- То, что женщина тебе изменила, и ты чувствуешь безсилие своей души, еще недостаточная причина, чтобы отчаиваться! Что же? Ты нашел свою Иудиф в темноте?

Темные глаза Вараввы сверкнули с гневом и тоской, и он ответил:

- Да я ее нашел и потерял!

- Никогда потеря не была столь выгодна, - сказал Мельхиор, - я видел ее, когда свет стал проникать через громовыя тучи, и она спешно спускалась с горы в сторону города.

- Значит, ничего с ней не случилось? - воскликнул Варавва. Не, будучи в состоянии Скрыть своей радости при этом известии.

- Воистину, она в безопасности или должна быть, - ответил Мельхиор. - Она пользуется превосходной святой защитой! С ней был первосвященник Каиафа.

Варавва произнес проклятие и сжал кулак. Мельхиор пристально за ним следил.

- Мне кажется, что ты все еще в ея путах, - сказал он. - Ты дик и невоспитан, и не можешь еще обуздать своих зверских страстей. Но все-таки я буду еще терпеть с тобой!

- Ты со мной будешь, терпелив, - пробормотал Варавва раздражительно. - Но кто же ты таков? И какое тебе до меня дело, теперь или даже в будущем?

- Какое мне до тебя дело? - повторил Мельхиор. - Да никакое. Разве только то, что изучая людей, я выбрал для наблюдения тебя. Ты - эмблема своей расы, Варавва. Как и прежде тебе говорил, ты такой же символ племени Израиля, как тот Назорей был символ новой веры и цивилизации! Разве я тебе не говорил, что теперь ты, а не Он, будешь "царем Иудеев".

- Я тебя не понимаю, - сказал Варавва тоскливо, - ты всегда говоришь притчами!

- Это обычай востока, - ответил Мельхиор спокойно. - В другой раз я объясню тебе эту притчу, а теперь ночь близка, и еще много должно совершиться для удивления мира. Но подожди! Кто здесь? - он внезапно остановился, придерживая Варавву за рукав.

Они натолкнулись на лежавшаго человека, который был во всю длину растянут на земле, лицом вниз, и не обнаруживая никакого признака жизни, кроме конвульсивнаго движения сжатых рук. Мельхиор нагнулся, чтобы его поднять, но члены его окоченели и не сгибались, как будто он был приговорен к месту.

- У него удар или падучая, - сказал Варавва. – А, может быть, он был повергнут внезапным землетрясением.

Они возобновили свои усилия, чтобы его поднять, но вдруг, лежащий человек повернул к ним мертвенное лицо и посмотрел на них, как бы увидя ужасный, устрашающий призрак. Вырывая клочки земли и травы своими безпокойными пальцами, он продолжал глядеть так бешено и так дико, что они невольно отшатнулись.

- Что вы со мной сделаете? - спросил он хрипло. - Какую смерть придумаете?

Растяните меня на решетке раскаленнаго железа, вырывайте мои кости одна за другой из моего тела, пусть ядовитая лживая моя кровь вытечет, капля за каплей из моих жил! Сделайте все это, и вы меня еще не накажете по заслугам! Нет достаточно жесткой пытки для такого, как я! - и с ужасающим криком он внезапно вскочил.

- Трус, трус, трус! - завопил он, яростно ломая руки.

- Трус! Выжгите это слово на небесах! Единственное название, которое мне осталось - трус! Изменник и лживый трус! Вырежьте это на камне, кричите по улицам. Расскажите всему свету про меня, несчастнаго, проклятаго человека, ученика Христа, безвернаго слугу, который отрекся от своего Господина! - и с новым ужасным воплем он бросился на землю и, покрывая лицо своими руками, громко зарыдал, в порыве бешенаго, необузданнаго горя, сильнаго человека.

Мельхиор и Варавва молча стояли около него. Наконец, Мельхиор заговорил:

- Если ты Петр, - начал он.

- О, если бы я им был! - закричал несчастный. - Если бы я мог быть чем угодно: собакой, камнем, клочком земли, только не самим собой! Скажите, чего стоит тот человек, который в час нужды покидает своего друга? "Царя Бога", - слезы его душили, он приостановился, потом, подымая медленно голову, он жалостно посмотрел на говоривших. - Вы мне не знакомы, - сказал он, - отчего вы стоите здесь и жалеете меня? Вы ничего не знаете про то, что свершилось с Человеком из Назарета?

- Мы все знаем, - ответил Мельхиор ласково и нежно. - Назорея не оплакивай, ибо Его страдания кончены - Он умер!

- Вы не знаете правды! - закричал Петр в отчаяния. - Что Он умер - очевидно, ибо мир без него мрачен, как ад! Да, Он умер, но вы не знаете, как смерть Его настигла. Я смотрел на Него, пока Он умирал. Я стоял вдали, боясь к нему придвинуться, боясь просить Его прощения, боясь Его доброты и своих грехов. Вчера ночью Он на меня посмотрел, прямо на меня посмотрел, когда я от Него отрекся. Трижды я лживо поклялся, что Его не знаю, а Он...

Он ни слова не сказал, только посмотрел и нежно улыбнулся. Зачем, зачем, - вопил несчастный человек и опять зарыдал, - когда я отрекся от Него трижды, Он меня не убил? Зачем земля не разверзлась, чтобы меня поглотить?

Нет, месть не последовала! Только один взгляд нежный и любящий. О, Боже, Боже!

Я теперь еще чувствую взгляд этих Божественных Очей, читавших скрытыя тайны моей души! - и он закрыл лицо в новом припадке слез.

Его горе было так глубоко, и искренно, что самый равнодушный свидетель пожалел бы его.

Варавва, презирая его вначале, когда он сознался в своей лживой трусости, смягчился немного, а в обращении Мельхиора было что-то нежное, и ласковое, когда он увещевал грустившаго ученика встать и опереться на его руку.

- Что прошло, то прошло, - сказал он мягко. – Ты, бедный Петр, не можешь уничтожить того, что сделал, твоя ложь будет известна во все времена всему миру, чтобы доказать одну истину - ужасную истину, что достаточно точно одного действия, одного слова, чтобы изменить судьбу человека. Увы, несчастный Петр, горе тебе, что и ты будешь служить символом!

Символом ошибки, ибо на твоей одной неправде люди достроят целые здания лжи, в которых Учитель, котораго ты отверг, не будет участвовать. Я знаю, что раскаяние твое так же велико, как твой грех, но даже раскаяние не может изменить закона! За каждое деяние, совершенное на земле, хорошее или дурное бывает надлежащее возмездие. Все же ты менее грешен, чем твой товарищ Иуда.

- Не говори, ибо он мог умереть! - закричал Петр, обращая свое лицо бледное, измученное к небесам. - Иуда мог умереть, а я трус! Я продолжаю жить!

Варавва вздрогнул.

- Умереть! - воскликнул он. - Что ты говоришь? Иуда! Иуда Искариот? Ведь он не умер?

Петр простер руки в бешеном отчаянии.

- Не умер, не умер? - повторил он резко. - Если вы мне не верите, посмотрите! Пойдем! Около Гефсимании вы его найдете по сю сторону сада, в ущелье, темном как могила, под самой густой сенью маслин. 0коло того самого места, где он предал своего Учителя, там вы его увидите, - и его надрывающийся от горя голос понизился до дрожащаго шепота.

- Тело его висит на голой ветке, казавшейся принесенной из ада, сотворенной самим дьяволом. Весь воздух провонял от его тела. Ужасно... Ужасно. Вы не знаете, на что он похож мертвый... На безлиственном сучке! 0н убил себя вчера ночью, боясь увидеть дневной свет; дал бы Бог, чтобы я то же самое совершил, ибо я был бы теперь, как он, холодный, мертвый и освобожденный от всех мучительных воспоминаний.

Уничтоженный и ошеломленный этим новым, неожиданным ужасом, Варавва чувствовал, как будто земля под ним исчезла. Он покачнулся и упал бы, если бы Мельхиор его не подхватил.

- Иудиф! - простонал он хриплым голосом. - Иудиф - ея брат умер, наложив на себя руки! Как она это перенесет? 0, Боже, Боже, кто ей скажет?

Петр услышал эти несвязныя слова и бешено, неестественно закричал:

- Кто ей скажет? - вопил он. - Я ей скажу, я уличу этого беса в женской оболочке, смеющагося, очаровательнаго проклятаго демона, который натолкнул нас всех на измену. Иудиф, говоришь ты? Сведи меня к ней, поставь нас друг против друга, и я провозглашу правду. Я небеса разорву силой моего обвинения?

0н погрозил стиснутыми руками, и его опечаленное лицо приняло такое величественное выражение гнева, что оно казалось почти нечеловечным.

- Кто ей скажет? - повторил он. - Не только я, но и убитый Иуда ей скажет! Его остановившиеся стеклянные глаза ее проклянут; его мертвое тело ляжет огромной тяжестью на всей ея жизни; его безчувственныя уста молча произнесут угрозы безконечной мести! Да будь она проклята во веки! 0на знала, знала, как мы мужчины слабы, как слепы, как безрассудны, когда дело касается женской красоты!

Она воспользовалась нежностью, которую питал к ней ее брат, и даже меня она обольстила своим чарующим языком! Разве я извиняю этим свое злодеяние?

Нет, ибо мой грех не был внушен ею! Из всех грешников в мире - я самый худший, но повторяю: она знала мерзкую слабость мужчин и, зная, была безжалостна. Она довела своего брата до самоубийства, она убедила его предать своего Учителя!

Да это было так! Я ей в лицо скажу! Меня никто не остановит, дай Бог, чтобы каждое мое слово вонзилось в ея хитрое, лживое сердце, чтобы там измучить его до безконечности!

Его лицо как бы вдохновилось, торжественное пламя, суровое и угрожающее, горело в его тоскующих глазах, Варавва с жестом страстной мольбы закричал:

- Петр сними свое проклятие! Она только женщина, и я ее люблю!

Петр на него посмотрел с почти сумасшедшее улыбкой:

- Любил ее? Кто говорит про любовь в эти дни смерти! Говорю вам, нет больше любви во всем мире: Она распята! Ты ее любил? Так пойдем и посмотрим на ея работу, пойдем! Это будет твердое доказательство твоей любви? Пойдем!

Он таинственно кивнул им головой и побежал вперед. Мельхиор его остановил.

- Куда ты спешишь, Петр, - спросил он мягко. - Ты потерял рассудок от большого горя! Куда же ты хочешь нас вести?

- В Гефсиманию, - ответил Петр, со сверкающим взглядом, - В Гефсиманию, но не в самый сад! Нет! Нет! Ибо там избранник Божий, небесный посланник вчера ночью молился один, а мы, мы, Его ученики, разве тоже молились?

Нет, мы спали! - и он засмеялся дико, безумно. - Мы, будучи людьми, ничего не нашли лучшаго, как спать. Нечувствительные, как комки земли, на которой мы лежали, спокойно отдались сну, не обращая внимания на присутствие Учителя. Мы были глухи к Его голосу!

Не могли вы бодрствовать со мной единый час, - сказал Он нам ласково и терпеливо. Нет, ни одного часа мы не могли себя забыть, даже во время Его горя, даже на столь короткое время! Мы хотели спать и мы спали!

Мы не могли для Него пожертвовать одним часом покоя. А, ведь казалось, даже небеса бодрствовали, листья и трава безмолвно за Ним следили, и только мы, Его друзья и ученики, мы спали! Как это было мужественно с нашей стороны и как сердолюбиво?!

Ведь мы клялись, что Его любили, и все же покинули! Когда стража нас постигла, мы все Его оставили и разбежались; я только за Ним последовал и то издалека! Вот, что люди называют преданностью? - он остановился весь, дрожа, потом опять стал нетерпеливо говорить.

- Пойдем, пойдем, только не в самый сад – там, верно, ангелы на стороже, а снаружи - там, где Иуда ждет! 0н терпеливо будет ждать, покуда его не унесут. Не хотите ли снести его домой, к своему отцу!

Положите его у самых ног его сестры, с открытыми, неподвижными глазами, глядящими тоскливо в вечную муку! Снесите его домой и положите близко к той, которая так безжалостно послала его на погибель. Пусть она плачет, пока пропадет малейший след ея красоты. Но как бы она ни плакала, не избавятся она от вечнаго зла, которое она совершила?

- О, ты, безжалостная душа! - воскликнул Варавва.

- Какое у тебя доказательство, что Иудиф на самом деле виновата? Чем она заслужила твое проклятие? Ты бредишь? Твои слова дики и безрассудны! Как малодушный трус, ты отрекся от своего Учителя и теперь, по малодушию, ты сбрасываешь вину на женщину! Как ты можешь судить ее, будучи, по твоим собственным словам, столь ужасным грешником?

Петр на него посмотрел с отчаянием.

- Грешник я, действительно, - сказал он, - и трусом я сам себя назвал. Но кто же ты? Если я не ошибаюсь, ты узник, освобожденный народом, и тебя зовут Вараввой. Разве ты не грешник и не трус? Я не упрекаю тебя в твоих грехах, потому что знаю, кто вызвал самую скверную сторону твоей и моей натуры и кто из Иуды сделал предателя?

Все было ловко и умно подготовлено, так хитро придумано, что по истине казалось хорошим делом. Хотите узнать истину? Следуйте тогда за мной, и я вам скажу; если Бог милостив, я недолго проживу, но и хочу высказать всю правду, прежде чем умру!

Он встал спокойнее, и слова его были более связны; Мельхиор взглянул на Варавву, и оба молча пошли за ним. По дороге мимо них прошел быстро человек высокаго роста, почтеннаго вида, который, очевидно куда-то страшно торопился. Петр остановился внезапно и посмотрел за ним.

- Вот идет Иосиф из Аримафеи, - пробормотал он, напрягая глаза, чтобы лучше видеть в сумерках. - Хороший человек и праведный! Втайне он тоже следовал за Учителем. Куда это он так поздно отправляется?

0н глубоко задумался. Мельхиор тронул его за рукав, чтобы обратить снова его внимание. Он очнулся, как после сновидения и тихо улыбнулся.

В ту же минуту взошла луна, и, выплывая над самой Голгофой, бросила свой прозрачный серебристый свет на три креста, стоявших еще на вершине горы. Никто на них более не висел.

С бледным истощенным лицом, плачущими глазами Петр посмотрел вверх и понял, что тело Его Господа было снято с креста. Покрыл лицо своим плащом, он обернулся и тихо пошел вперед. Его спутники, следуя за ним, расслышали глухое, безутешное рыдание!

20

Спустившись с горы, они остановились. Налево возвышалось несколько пальм, и под тенью их широкой листвы был колодезь холодной свежей воды и рядом каменная скамейка. Безконечное число звезд уже сверкало в небесах, и поднимающаяся луна ярко и торжественно, как дневным светом, озаряла всю природу. Петр открыл свое мертвенно бледное лицо и оглянулся.

- Здесь, - сказал он дрожащим голосом, - три дня тому назад сидел Учитель. Он говорил о разных чудесах, о конце этого мира, о славе будущаго и, окинув нас всех странным огненным взглядом, Он сказал: "Небо и земля прейдет, но мои слова не прейдут". Здесь на этом самом месте, три дня назад.

Он глубоко вздохнул и, слабо подойдя к скамейке, весь дрожа, на нее опустился.

- Потерпите немного, господа, - пробормотал он чуть слышно, - в моих глазах туман, и я должен отдохнуть, прежде чем идти дальше.

Его спутники ничего не отвечали. Варавва, весь поглощенный грустными мыслями, присел на выступивший кончик стены и грустно смотрел на колодезь, где слабо отражались звезды.

Мельхиор, продолжал стоять, опираясь на высокую тонкую пальму. Его одежды желтыя, как шафран, казались почти белыми под таинственным блеском луны; бронзовое темное лицо его было спокойно и почти сурово. Петр на него посмотрел усталыми тревожными глазами.

- Ты верно из Египта, - сказал он.

- На тебе лежит отпечаток той страны, где преимущественно люди занимаются составлением летописей.

Мельхиор спокойно встретил этот взгляд.

- Не беспокойтесь обо мне, падший ученик истиннаго Бога! - ответил он.

- Откуда я, или куда иду, так же безразлично, как внезапное перемещение песчинки, перенесенной ветром. Пусть теперь никто не придает себе значения, раз само Божество согласилось принять смерть.

Петр на него еще пристальнее посмотрел.

- Ты тоже был Его учеником? - спросил он.

- Лучше спроси меня, чувствую ли я тепло солнца и его блеск! - ответил Мельхиор.

- Но эти тайны не для твоего народа, Петр, и не для нашего времени. Прошу тебя, если имеешь что нам сказать, то не безпокойся обо мне, ибо я был и всегда буду иностранцем в Иудее.

Он, говорил мягко, но твердо, с видом, не поощряющим дальнейшее любопытство.

Петр продолжал на него смотреть, потом вздохнул.

- Да будет по твоему желанию! - сказал он.

- Но, воистину, глядя на тебя, я невольно вспоминаю странную историю, которую мне передали о том, что некоторые Цари из дальних стран пришли поклоняться Господину Вифлеема в ту ночь, когда Он родился. Действительно, странная история! Я часто задумываюсь над тем, как они могли узнать самый день и час; кроме того, были еще волхвы с востока...

Он остановился, а потом быстро прибавил:

- Ты может быть один из них?

Мельхиор покачал головой с почти незаметной улыбкой.

Но, все-таки, - продолжал Петр в нескрываемом волнении, - если ты будешь писать о происшествиях этого дня, прошу тебя, пиши истину. Ибо мне кажется, что евреи придумают множество лжи, чтобы изгладить это преступление из своих летописей.

- Петр, - ты должен писать, - сказал Мельхиор, пытливо на него глядя.

- И в рассказе упомяни о своем великолепном прегрешении.

- Я - не писец! - ответил ученик с грустью.

- Я грамоте никогда не обучался. Но если бы я писал, думаешь ты, я бы не выпустил признание своей слабости? Огненными буквами о нем бы рассказал! - он остановился с диким взглядом, потом продолжал:

- Господин, этого никогда не будет, я невежественный человек, и ничего не знаю, кроме того, чему меня учили. Человека из Назарета и то я всегда понимал самым последним. И потому, говорю я, расскажи все верно, и если хочешь быть справедливым, скажи про умершаго Иуду, что из гордости и любви к своему учителю, он Его предал! Да, от любви произошло сие преступление, от любви, а не от измены.

Варавва оторвался от наблюдения глубокой колодезной воды и остановил свой задумчивый взор на говорившем. Мельхиор продолжал стоять и внимательно слушал.

- Иудиф сама была измена, - сказал Петр, - но Иуда нет! Красивый собой и молодой, и все его мысли были обращены к добру. Он мечтал об очищении мира, о счастии всего человечества Он любил Учителя, любил Его страстно, глубоко, лучше всех нас, и он верил Его Божеству, и поклонялся Ему. Он добровольно покинул свой дом, свою страну, своих друзей, чтобы за Ним последовать, и теперь, согрешив, против, Него, он думал все искупить, отдав свою жизнь. Что можно более сделать? Бог судья.

- Он опять остановился, дыхание его было неровно и учащенно.

- Когда мы вошли в Иерусалим, неделю назад, - начал он опять тихо, - Иуда давно уже не был в доме своего отца, и давно не видел своей сестры, которую он нежно любил. Вы знаете, как мы вошли в город? Как весь народ бросился встречать и приветствовать Иисуса Назорея, Его называя «Царем», крича: «Осанна» и покрывая Его путь цветами и ветками пальм.

Один из зрителей этого шествия сказал мне: отчего вы не остановите это сумасшествие? Думаете вы, что священники отнесутся благосклонно к этому шествию и к тому, что называют «Царем» этого Галилейского пророка? Нет, они очевидно убьют Его, как изменника! Когда я передал эти слова Иуде, он весело засмеялся, говоря: воистину наш Учитель «Царь земли», и «Царь небес», и все силы ада не могут Его одолеть.

Видя, как крепка была его любовь и вера, я больше ничего не сказал, хотя и предвидел недобрыя последствия. В ту ночь, в ту самую ночь, когда мы пришли в Иерусалим, Иуда пошел повидаться с сестрой. Он часто восхищенно говорил о ней, рассказывал нам про ея дивную красоту, сравнивал ея с яркими розами, покрытыми солнечным блеском. Он хотел привлечь ея к ногам Учителя, объяснить ей Его учение, чудеса которые Он творил; рассказать ей про Его нежность и любовь ко всем страждущим и угнетенным.

С легким сердцем он нас покинул, но когда он вернулся, его уже нельзя было узнать. Он сидел в сторонке задумчивый и угрюмый и смотрел на нашего Господа печально и пытливо, как бы желая понять, разъяснить себе глубокую великую тайну. Дни проходили и оставалось всего два дня до той вечери, когда мы должны были есть пасху с Учителем. Тогда Иуда ко мне пришел и высказал мне все, что его мучило.

- Тут Петр, как бы вновь уничтоженный сильными угрызениями совести, ударил себя в грудь с видом отчаяния и гнева.

- Бог мне свидетель, - сказал он: что когда я услыхал план, я думал, что будет хорошо! Я думал, что весь свет увидит, что мы не даром поклонялись Божественному Человеку! Гордость по отношению к Его славе, любовь к Его имени и незнание будущаго - вот грехи Иуды Искариота! Злобы в нем не было, в том клянусь! Тщеславие - вот что погубило несчастнаго юношу, но из нас двух изменник - я!

Иуда хотя и согрешил, всегда был предан! Слышишь ты меня, молчаливый мечтатель из Египта? - и он дико посмотрел на Мельхиора. Слышишь ты? Запиши это, если хочешь на гранитных плитах твоей таинственной страны. Я желаю, чтобы это знали! Иуда был предан, говорю я, и любил Учителя, больше всех нас.

- Я слышу твои слова, Петр, - сказал Мельхиор мягко, - и буду их помнить!

Успокоенный этим ответом, несчастный ученик пришел в себя и продолжал рассказ более связно.

- Да, Иуда не изменник. Когда впервые он ко мне пришел, он мне сказал, что первосвященники и старейшины были взбешены влиянием, которым наш Учитель всенародно пользовался, и искали предлога, чтобы Его убить.

Так уйдем скорее, - сказал я. Вернемся в горы, к берегам Галилеи, где горячо любимый Господин может быть без опаски и свободно. Нет, - ответил Иуда торжественно. Разве ты не знаешь, что если Его слова истина, то наш Господин не может умереть! Зачем нам бежать из города, как будто мы испугались и боимся за Его безопасность? Послушай сперва, что говорит моя сестра Иудиф. И я послушал.

Варавва взглянул на него с сильным безпокойством. Петр встретил этот взгляд несказанно грустно.

- Иудиф, как я потом узнал, приветствовала своего брата с такою нежностью, что тронула его до глубины сердца.

Она не сделала ему ни одного упрека, а выслушала терпеливо и даже с интересом весь рассказ о его странствованиях. Потом она мягко сказала, что вовсе не сомневается в том, что действительно этот известный Назарянин Божество, но следовало бы требовать от Него доказательство того, что Он Бог!

Иуда с обезпокоенным духом ответил: много раз и различными чудесами это было доказано.

Только не в Иерусалиме, не перед священниками и правителями, - возразила Иудиф. Они ничему не верят насчет твоего Пророка из Галилеи, разве только тому, что Он богохульник и недовольный изменник. А если у Него действительно такая сила, то ты Иуда, можешь Ему дать в одно мгновенье возможность владеть всем миром, и тем покажешь свою любовь и преданность!

Иуда очарованный смелостью этой мысли, спросил, как достать для своего Господина всемирной славы?

Никогда не было столь легкой задачи, - ответила она. Предоставь Его закону, передай Его священникам! Тогда Он объявит свою Божественную силу со всем торжеством небес. Мы признаем в нем настоящаго Мессию, и не только мы, но и все народы всей земли поклонятся Ему. Подумай, милый брат, если Он деиствительно Бог, смертный враг Его убить не может!

Вот, - продолжал Петр, - что Иуда передал мне из слов сестры. Это мне показалось верно и справедливо, ибо зачем нашему Господину страдать и терпеть бедность, тогда целые государства могли бы Ему принадлежать. Зачем Ему странствовать по миру, без крова, когда все дворцы на земле должны перед ним открыться? Так думал Иуда, так думал и я. Учитель наш всегда был славен, и мы не видели худого в желании провозгласить Его славу.

- Символы природы трудно пророчить, Петр, - сказал Мельхиор внезапно, и тебе не понять их тайнаго смысла! Слава никогда не проявлялась иным путем, как страданием. Зачем ты хотел придать мишурное великолепие земных государств Божественному Духу, принявшему человеческий образ?

Был ли хоть один владетельный богатый государь, который бы избавил мир от частицы тяжести его грехов? Какое имя, прославленное народами, подарило спасение хоть одной душе! Все пророки вашего племени напрасно пророчествовали, и для твоего ума самые древние предсказания ничего не стоят! Разве твой Учитель не предсказывал тебе своей участи, отчего ты Ему не поверил?

Петр страшно побледнел и опустил голову.

- Да, Он мне говорил, - отвечал он печально, - и я Ему возражал! Я сказал: этого не должно быть! С гневом оскорбленнаго Царя Он ко мне обернулся и сказал: «отойди от меня , сатана, ты мне соблазн, потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое».

И я отшатнулся от Него в испуге и опечалился на весь тот день!

Мельхиор отошел от дерева, к которому он прислонился и положил свою руку на руку ученика.

- И ты не мог понять, слабая душа, того, что Божье? - спросил он степенно.

- Ты не оторвал своих мыслей от земли - от земной и ничтожной силы и глупаго тщеславия. Жалею тебя, ибо привязанность твоей души к вещам земным будет тебе всегда мешать и испортит твою миссию.

Петр встал со своего места и посмотрел на говорившаго с удивлением и страхом.

Лицо Мельхиора было спокойно, строго и решительно, лицо Петра носило выражение глубокаго безпокойства.

- Во имя Бога, кто ты? - спросил он боязно.

- По чьему уполномочию ты пророчествуешь насчет меня?

Мельхиор ничего не ответил.

- Никто меня руководителем не возьмет! - продолжал Петр, все с большим возбуждением.

- Разве я не признаю сам, что я человек слабый духовно и грешный? Кроме того, я подвержен искушениям, - он вздрогнул.

- Искушениям многим и тяжелым. Учитель про это знал, ибо вчера еще мне сказал: «Симон, Симон, вот сатана просил, чтобы сеять вас, как пшеницу. Но Я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя».

- И она не оскудеет! - прервал Мельхиор торжественно.

- Все здание построенное тобой, будет держаться и жить только верой. Но твоя трусость и твои сомнения тоже будут жить, твоя ложь будет семенем целых урожаев неправды! Закон вознаграждения лежит на тебе, как и на всех, и одно твое отрицание, Петр, будет причиной многих бед!

Петр посмотрел на темное загадочное лицо Мельхиора, и простер руки, как бы отталкивая какую-то угрожающую судьбу. Он дрожал всем телом.

- Пророк, - прошептал он.

- Ты наполняешь мою душу ужасом! Что мне до тех, кто будет после меня? Воистину, когда станут эти дни припоминать, то мой грех будет известен и проклят во веки! И кто может создать здание, как ты говоришь на лжи? Нет, нет, пророчествуй, если хочешь, худо или добро, но только не здесь, где так ещё недавно сидел Учитель! Мне кажется, что Он нас слышит. В самом воздухе чувствуется Его присутствие!

Он окинул местность боязливым взглядом, потом встал и пошел вперед настолько быстро, насколько его слабость позволяла. Все трое шли по дорожке, ярко освященной луной.

Варавва невольно посматривал на истощенное, безпокойное лицо ученика. «Странно, что этот человек мог отречься от своего Учителя!» - подумал он презрительно. А я, хотя, и подлый грешник, и видел сего Учителя только раз, а отдал бы свою жизнь для Него с радостью, если бы только было возможно!

После некотораго молчания, Петр начал говорить:

- Когда Иуда передал мне слова своей сестры, мне казалось, что новый свет проник в нашу жизнь. Мир станет раем, все люди будут соединены в едином братстве и единой любви, если только Бог на земле явится открыто! Но мне было страшно высказать свое суждение: видя это, Иуда, уговорил меня пойти с ним к Иудиф, чтобы услышать, что она говорит. Ты тогда можешь рассудить дело не спеша и безпристрастно, - сказал он мне.

- Тут он дико развел руками.

- Ох, если бы я никогда ея не видел! - закричал он.

- В какой чудный образ облекся демон, чтобы меня искусить. Я вообразил, что она ангел добра и света! Ея красота, ея звучный голос, ея мягкие увещания, ея мудрые предложения - все это уничтожило мои лучшия мысли!

Она стояла перед ним в саду ея отца, одетая вся в белом, настоящее воплощение кротости и смирения. И говорила, как нам казалось, с такою верностью и так справедливо! Поистине я нисколько не сомневаюсь, что этот Господин Бог, - сказала она. Но так как правители города думают, что Он просто изменник, и богохульник, то вы которые Его любите, должны заставить Его объявить свою славу.

Ибо если Он не Божество, как Он говорит, то вы не хорошо делаете, что следуете за обманщиком, это ясно! Если Он Бог, то мы все Ему поклонимся. Если Он только человек, вы, значит, просто одурачены ловкими фокусами.

Вот что она говорила, и я ей верил: ея слова казались истиной.

- Она права, - ответил я: наш Учитель Бог и Он это докажет!

Она улыбнулась и покинула нас, а Иуда, обернувшись ко мне закричал: что думаешь ты, Симон Петр!

А я ответил: - делай, как думаешь, что будет хорошо, Иуда. Наш Господин - Господь земли и неба и никто не может Ему повредить или отнять Его славу.

Петр опять остановился, поднимая к небесам свои печальныя, тоскующие глаза и бледные лучи месяца холодно озарили его изнеможенное лицо. Какой мог дать я совет! - закричал он, как бы защищаясь перед неизреченным слушателем.

- Что мог я знать? У меня нет ключей к небесным тайнам! Бедный, невежественный рыбак, бросивший свои сети в море Галилеи, - вот, что я был, когда Сей Дивный Человек окинул меня повелительным взглядом и сказал: «следуй за мной».

Андрей, мой брат, был со мной, он может свидетельствовать об этом. Мы были очень бедны и неучены, знали и чувствовали только одно, что этому Исусу из Назарета надо повиноваться: что какое-то таинственное влияние заставляет нас идти за ним; что дом и родня были ничто для нас в сравнении с одной улыбкой, одним Его взглядом.

Красотой, величием, всем Он походил на настоящаго Царя. Почему бы всему свету этого не знать. Это казалось естественно и справедливо! Но все же вечером, когда Иуда встал из-за ужина и ушел, я не знал, куда он шел! Я не знал! Я не знал!

- Он застонал от сильнаго волнения, потом, с резким движением руки, громко закричал.

- Я проклинаю женщину! Через нея одну появились грех и смерть! Ради нея сотворен ад, и теперь через нея предан Этот Святой от Бога! Да будь она проклята во веки! Да будут прокляты все любящие ея презренную красоту и верующие в ея изменчивую душу! Его бледное лицо исказилось от бешенства.

Мельхиор наблюдал за ним с тихой жалостью.

- Твои проклятия безсильны, Петр, - сказал он.

- Их слышит только пустой и глухой воздух. Тот, кто проклинает или презирает женщину, сам проклят и презрен! Ибо теперь, ради того, что одна женщина была непорочной, весь мир спасен ради ея нежности и терпения, вечная любовь связывает землю с высшим небом! Воистину разгадка символов от тебя скрыта!

Разве можешь ты проклинать женщину, когда от женщины родился твой Учитель и явился на земли? Хотя бы миллион лживых женщин, заслуживающих твое проклятие, то это безразлично, ибо с этих пор, ради той, которую мы называем матерью Назорея, женщина святыня в глазах Всевышняго.

- Он приостановился, потом прибавил, - кроме того, ты не можешь всю вину предательства сложить на Иудиф Искариот. Она виновата отчасти потому, что она была только орудием в руках настоящаго изменника. Если вы хотите найти место рождения предательства, поищите в верхних слоях общества, у священников, у правителей, между кажущимися святыми, кажущимися праведными.

Варавва вмешался:

- Ты говоришь про Каиафу! - воскликнул он взволнованно.

- Такое известие является некоторым утешением для моей души. Каиафа первый затеял убийство Христа.

Мельхиор пристально на него посмотрел.

- Именно так! - сказал он.

- Каиафа первый виновник! Но этому не удивляйся. Божество именно распято самонадеянным священником Бога!!!

21

Когда он произнес эти слова, легкий ветерок, как будто подтвердительный вздох блуждающаго духа, подул между деревьями и кустами, растущими по обе стороны дороги.

- Как это могло быть? - спросил Петр.

- Он, правда, Иуда был у Каиафы, но только после того, как он сам твердо порешил, как действовать.

- Петр, - ответил Мельхиор.

- И так же как ты всего не знаешь, так и те, которые тебе последуют, не будут всего знать. Разве не слыхал ты про любовь между мужчиной и женщиной, или про страсть, прикрывающуюся тем же именем и играющую такую же роль в человеческих летописях?

Именно такая страсть существует между гордым Каиафой и грешной Иудифью. Не возражай Варавва, ибо это правда. Сладострастный священник посвятил ее во все тайны: он выучил ее роли, которую ей пришлось играть по его приказу и его же словами.

Она соблазнила своего доверчиваго брата, хотя у нея была и личная цель возвратить Иуду в свой дом и в религию своих отцов. Кроме того, она за свою помощь получила от Каиафы много золота, драгоценных камней и роскошных материй, такия вещи, которыя такия женщины любят больше, чем добродетель.

«Поймай мне Назарянина, прелестная Иудиф, так чтобы поступок этот казался деянием твоего раскаявшагося брата, пожелавшаго возвратиться к своей религии, и я дам тебе все, что только можешь пожелать!»

И она прекрасно исполнила его приказание, да почему бы ей и не исполнить, ведь он давно ея любовник!

Варавва весь дрожал. Инстинктивно он сознавал, что все это правда, но ему было невыносимо тяжело, когда так ясно про это говорили.

Тем временем несчастный Симон Петр пожимал руки в новом приступке отчаяния.

- Кто б мог подозревать существование столь ехиднаго плана, - сказал он.

- Если ты это знал, злосчастный незнакомец, и был тогда в Иерусалиме, отчего ты нас не предупредил?

- Какая была бы польза от моих слов, - сказал Мельхиор с глубоким презрением.

- Вы не верили словам Вашего Учителя, как же вы поверили бы моим? Вы были и есть настоящия эмблемы человечества, себялюбивые, неверующие, боязненныя и сколько вы это ни стушевывали, вы все оказались неверными трусами! А что касается меня, то, по-моему, не следует стараться изменить судьбу!

Я повторяю, что священники убили Христа, и это великое убийство не кончено. Много времени пройдет, пока земля поймет всю славу Его послания.

Он остановился, и темные его глаза загорелись ярким огнем. Потом опять заговорил спокойнее. - Таков приговор! Но вот и деревья Гефсимании. Если ты ещё что имеешь сказать про Иуду, было бы лучше высказать все теперь и здесь, прежде чем нам идти дальше.

Инстинктивно он понизил голос, так же инстинктивно все трое приблизились, друг к другу; луна в то время бросала длинные тени через всю дорогу, до самой опушки маленькой рощи оливковых деревьев, светящихся бледно-серебристым оттенком.

Петр дрожал и бросал безпокойные взгляды, как бы ожидая внезапнаго появления еще одного зрителя.

- Да, ради справедливости мёртвым, - пробормотал он чуть слышно, - вы должны знать про Иуду все, что мой язык способен вам передать. Действительно, кончина его страдания! Он был хороший юноша, красивый и живой, нежный и страстный и умереть так одному, там, внизу, в темноте!

- Сильно сжимая руки, он старался овладеть собой и успокоить потрясенные нервы, потом ещё более тихим голосом продолжал.

- Я вам говорил, что он пошел к Каиафе, это было за две ночи до нашей последней встречи с нашим Господином.

Каиафа притворился гневным и равнодушным. Мы не боимся вашего сумасброднаго фанатика из Галилеи, - сказал он: но если совесть тебя безпокоит, Иуда, что вполне естественно, ибо ты пренебрег законом и верой твоего народа, мы не откажемся от твоей услуги. Но не думай, что вследствие твоего содействия весь синедрион должен высказать тебе благодарность; многие из священников не пожелали бы пользоваться помощью того, кто покинул священныя обряды Бога и оставил религию своих отцов.

Выслушай меня хорошо; от нас благодарности не ожидай, ибо ты самовольно от нас отрекся и презирал нашу власть. Итак, если желаешь выдать нам Человека из Галилеи, назови свою плату.

А Иуда об этом не подумал раньше, и сильно огорчившись отказался и ушел опечаленный. Он рассказал все своей сестре, говоря: «я не продам за презренныя деньги Господина своего, хотя бы для Его славы». Но та подняла его на смех.

Простая ты душа, - сказала она. Ведь ты не продаешь своего Господина. Ты просто даешь законную форму этому договору. Честь фарисеев не позволяет им пользоваться неоплаченной услугой того, кто открыто отвергает их веру. Возьми, что тебе предлагают, разве ты не можешь употребить эти деньги на больных и бедных? Помни, что ты служишь своему Господину, и потому про предательство и продажу не может быть и речи! Твоя работа готовит лишь путь Его славе, подумай, каким чудом ты тогда одаришь весь мир! Не колеблись из-за пустой формальности!

И Иуда вновь, убежденный, возвратился к Каиафе, говоря: у вас законы, которых я не понимаю, но если так полагается, что дадите мне вы, если я вам предам Его? Иуде тотчас же выложили из ящика тридцать серебряников, которые он неохотно принял. Увы! Если бы он знал!

Эти деньги, законное доказательство, что он сам не причем, служили ширмой для Каиафы, который, как водится, только заплатил добровольному изменнику. Кто мог обвинить Каиафу в жестокости, в злобе, или желании убить? Каиафу никто не подкупал! Вся вина лежала исключительно на Иуде, он один должен был выдержать всю страшную тяжесть этого преступления, которое хуже всякой тяжёлой ноши погрузило его в глубину самого ада. Он прижал руки ко лбу и замолчал.

Варавва на него смотрел угрюмо, следя за каждым его жестом, каждым его словом. Глаза Мельхиора были опущены, лицо его выражало суровое внимание, хотя каждый инцидент рассказа был ему известен.

- Все быстро свершилось, - продолжал опять ученик, после печальной паузы.

- Все несчастия, вся злоба, все отчаяние пали на нас одним ударом. Спешность и ярость закона подхватили нас, как сильная буря, с которой мы не имеем ни мужества, ни силы бороться. У входа в сад Гефсимании Иуда ждал с факелами и вооруженной стражей, и когда Учитель вышел из-под густой тени деревьев он пошел Ему навстречу. Бледный от ожидаемаго торжества, от любви и страха, он воскликнул: «радуйся Равви» и поцеловал Его.

Гробовое молчание царило вокруг и казалось земля, и звезды молчаливо внимали. Вот, думал я, проявится слава Бога, и именно так, как Он преобразился перед нами на горе, так будет Он блистать в своем великолепии. Могучий и страшный Он мигом уничтожит своих врагов!

Но Учитель ни в чем не изменился и ничего не говорил; смиренно и молчаливо Он смотрел на Иуду некоторое время, потом тихим голосом сказал: друг для чего ты пришел? Целованием ли предаешь Сына человеческаго.

Иуда в страхе с диким криком отшатнулся и, схватив меня за одежду, прошептал: - верно, я согрешил, или Он нас обманул! Тем временем вооруженная стража, не смея тронуть Господа, стояла, покорна, пока Он не обратился к ней со словами: «кого ищите»?

А они, смутившись, ответили: Исуса Назорея.

Учитель на них взглянул и сказал: это Я.

Воины, как бы пораженные громом при этих словах, отшатнулись и упали лицами к земле, я безрассудно подумал, что час, котораго мы ждали, настал, ибо такое величие, такое достоинство, такая сила в ту минуту осветившая у Господа никогда не выражалась на лице смертнаго.

Опять Он обратился к страже со словами: «кого ищите»?

И опять они ответили дрожащим голосом: Исуса Назорея.

Я сказал вам, что это Я. Итак, если Меня ищите, оставьте остальных пускай уйдут. И медленно повернувшись к нам. Он махнул рукой в знак прощания с нами.

Глядя на Него пристально, как будто было провидение, мы ушли с Его дороги, а Он величественно подошел и отдал себя в руки солдат. Те, немного ободрившись, взяли Его и увели. Мы, мы - Его ученики - смотрели вслед за Ним, потом, переглянувшись, начали плакать и рыдать. Обмануты, обмануты! Закричали мы. Он не Бог, а человек! Потом мы разбежались в разные стороны и только я, желая увидать конец, следовал за Учителем издалека, до самого дома Каиафы!

- Тут Петр остановился от сильнаго волнения. Глаза его наполнились слезами, дыхание оборвалось. Пересилив себя понемногу, он хрипло, со стыдом пробормотал, - и тут я от Него отрекся! Признаюсь, - я от Него отрекся! Когда словоохотливые холопы и служители первосвященника объявили, что я Его ученик, я рассердился и сказал: не знаю Этого Человека. И в общем это была правда, ибо я знал, или думал, что знал Бога, а не человека!

Мельхиор поднял свои проницательные глаза и пытливо на него посмотрел.

- Ты, софист, - сказал он холодно.

- Ты напрасно придумываешь причины и извинения для своих грехов и оплошностей! Если бы ты поистине познал Бога, ты не мог бы от Него отречься! Но если говорить правду, Петр, ты в Него верил только как в земнаго Царя, могущаго со временем владеть Иерусалимом! К этой надежде ты привязался, а о вещах небесных ты не размышлял. Обладать миром - вот была твоя мечта! Может быть, ты и твои последователи после тебя и будут им обладать?..

Лицо Петра побагровело, и глаза его гневно заблистали.

- Ты строго меня судишь незнакомец! - сказал он, - но может быть и есть доля справедливости в твоих словах; довольно естественно ждать славы от Того, Кто славен! Если Бог - Бог, то почему бы Ему не прославить Себя! Если Он Владетель всего мира, зачем Его власти не быть всеобщей и всеми видимой?

- Он Себя прославил, и власть Его безспорна, - сказал Мельхиор, - но ты Петр, не Его посредник, и Он не сойдет с неба, чтобы научиться у тебя мирским законам.

Петр молчал, Варавва на него смотрел с ещё большим любопытством; он начал понимать столь сложный и не утвердившийся характер этого человека.

- Я весь горел желанием прославить Бога! Ему было так легко показать свое величие, а Он перед представителями народа молчал. Его смирение довело меня до сумасшествия, и когда Он прошел мимо со стражей и взглянул на меня, я зарыдал не только над моей собственной слабостью. Но еще над Его нежеланием прославиться перед людьми!

Покуда Его вели к Понтию Пилату, Иуда отчаянный и взбешенный влетел к Каиафе; там были еще и другие священники. «Согрешил я», - кричал он громко: «предав кровь невинную»!

А они только засмеялись и ответили: «что нам до того? Смотри сам»! Он бросил на пол все тридцать сребреников, которые ему дали, и ушел.

Я видел его бежавшим из дворца первосвященника как бы потерявшим рассудок, и остановил его. «Иуда, Иуда, куда бежишь ты»? - закричал я ему.

Он меня оттолкнул: «домой, домой»! — завопил он мне. Домой, к ней, к единой моей сестре, которую я любил и которая уговорила мою душу совершить предательство в эту ночь! Пусти меня! Ибо я должен ее проклясть до самой смерти, ея дух должен следовать моему к вечной казни, вечным мукам!

- Тут Петр поднял руки красноречивым жестом, как бы вновь увидав исчезнувший образ того отчаявшагося человека.

- Всю прошлую ночь, - продолжал он, понизив голос, - я искал его напрасно. Я безконечно бродил вокруг дома Искариота, но не увидал никого, у кого бы я посмел спросить про него; злосчастный сад, в котором мы вели речь с Иудифой, был, покинут и безмолвен. Потом я побрел по разным улицам города по дороге в Вифанию пока, наконец, какой-то злой дух не повернул мои шаги в сторону Гефсимании. И там, наконец, я его нашел!

- Он остановился внезапно, потом быстро стал двигаться вперед.

- Пойдем, - сказал он, оглядываясь на Мельхиора и на Варавву.

- Пойдем, ночь надвигается, он провел много часов в одиночестве.

Дорога круто поворачивала в густой рощице, слабо освещённой луной.

- Тише! Тише! - прошептал он. - Он мертвый, а в его глазах странное выражение, как будто он все слышит! Ведь мы не знаем, мертвые, пожалуй, слышат! Ступайте осторожно, вон там сад Гефсимании. Но он не в саду, он остался снаружи, почти на том месте, где он предал своего Учителя! Пойдем, мы уговорим его удалиться с нами, втроем снесем его нежно домой, может быть Иудиф поражена его отсутствием и ждет его возвращения. Как она улыбнется, увидав, каким образом он возвратился!

И он двинулся вперед. Варавва страшно побледнел и схватил Мельхиора за руку. Грубая фигура ученика виднелась в полумраке, как темная, дрожащая тень; он свернул с дороги в рощицу, где старыя оливковые деревья, распустив свои худыя, черныя ветви, как призрачныя руки, казалось, советовали прохожим не входить туда. Остановившись перед этим угрожающим темным входом, Петр сделал таинственный знак своим спутникам и исчез под ветками. Медленными, безшумными шагами, с чувством страха, Мельхиор и Варавва последовали за ним. Густая листва тяжело и низко спадала и скрывала их от всякаго взора. Ветра почти не было, но листья таинственно шумели, как призрачные голоса, перешептываясь о чем-то ужасном, им одним известном! О тайне безконечных, мучительных угрызений души, о несказанном страхе умирающаго грешника удавившагося собственноручно, но в глубокой тишине и непроницаемом мраке.

22

Между тем город Иерусалим был весело возбужден: огоньки виднелись в окнах каждаго дома, и из открытых дверей и благоуханных садов выплывали звуки музыки и танцев. Те, которые в этот самый день почти умирали от страха во время землетрясения и неожиданнаго мрака, теперь радовались собственной безопасности и спасению своих родных.

Угрожающих явлений больше не было, ночь торжествовала; в небесах не было ни одного облачка, которое могло бы омрачить яркое, спокойное сияние почти полной луны: собрались веселые группы друзей и непринужденно болтали. Первая тема разговора была, конечно, сцена на Голгофе - все единодушно хвалили мужественную кончину Назорея. Все соглашались, что никогда не видели столь великолепнаго Человеческаго образа, столь величественной, царственной осанки, но все так же находили, что следовало Его казнить. Он опасен. Он хотел преобразить весь мир, учение Его было, главным образом, обращено против священников и старейшин. Кроме того. Он обладал какой-то таинственной, внутренней силой. Он был, очевидно, гений, покоривший своим умом всех более слабых, значит, было хорошо и мудро, что Его распяли! Люди, которые бывали в Греции и в Риме, глубокомысленно качали головой и говорили что-то смутное про безпокойных философов, которые принципиально добивались истины и карали обман!

- Этот Галилеянин был из таких, - сказал задумчивый книжник, стоя на пороге своего жилища и разговаривая с одним знакомым. - Он, кроме того, говорил еще о будущей жизни и вечном мире.

Довольно мы слыхали истории о Сократе. Он тоже был человек, любивший истину - его и убили. Но он был стар, а этот Назарянин молод. Смерть в молодости всегда жалка. Оно, конечно, лучше так, ибо Он, как сумасшедший, вечно пророчествовал жизнь вечную. Небо нас избавило, говорю я, от другого мира, нам и этого достаточно, и даже если бы был иной мир, никто из нас недостоин его унаследовать; мы умираем, вот и наконец, еще ни один человек не воскресал из мертвых.

- Ты слыхал, что говорят, - сказал его приятель осторожно, - будто этот самый Назорей объявил, что Он воскреснет.

Старый книжник презрительно усмехнулся.

- Я много слыхал, - ответил он, - но я не обязан всему верить, и из всех глупостей, когда-либо произнесенных, эта самая большая! Нет никакого сомнения, что последователи Галилеянина украли бы Его тело, если бы это было возможно, и клялись бы, что Он встал из мертвых; но Каиафа предупрежден и он примет свои меры против могущаго быть обмана. Не безпокойся о таких слухах. Умерший человек, будь он даже пророк от Бога, мертвый навсегда! И он взошел к себе домой. Его знакомый удалился в глубоком размышлении.

Все улицы города были облиты серебристым светом таинственной луны - воздух был мягкий и весь пропитанный благоуханием роз, и только что распустившихся апельсиновых деревьев. Группы юношей и девиц бродили по прохладным аллеям многочисленных садов, смеялись, разговаривали и иной раз пели целым хором веселые или заунывные песни. Иерусалим нежился в мягкой лучезарности почти восточной, как волшебный город безконечного наслаждения. На всей этой легкомысленной толпе не было отпечатка смерти Спасителя мира, положившаго свою жизнь за человечество. Великим контрастом возбуждения, царившаго на этих улицах служила глубокая тишина, окружавшая дом Римскаго правителя Пилата. Единственный звук происходил от фонтана, игравшаго под наружными сводами дворца, который, спадая в мраморный бассейн, издавал мягкую музыку, как бы для собственнаго развлечения; ни малейший ветерок не пробежал по лепесткам белых роз, казавшихся пучками бледнаго шелка, прибитаго к темной стене: прекратилось даже монотонное чирикание саранчи. Изредка беззвучными шагами слуга проходил по двору по какому-нибудь поручению. Один Римский страж шагал медленно взад и вперед. Его ноги, обутыя в сандалии, почти не производили шума, пока он равномерно и с достоинством шагал по одному и тому же месту; его копье бросало за ним длинную змеиную тень.

Пилат с самого утра был серьезно расстроен, и его приближенные сильно безпокоились. Безмолвная тишина царила в доме по приказу гордой повелительной хозяйки. Настала ночь, и казалось, никто не нарушит эту тишину до самого утра. Внезапно громкий, настойчивый стук раздался у входных ворот; сторож, прибежавший туда, почти не мог говорить от бешенства и удивления.

- Прошу тебя, прекрати твой грубый стук, - сказал он, - увидав через окошечко человека приличнаго вида и в хорошем одеянии. - Ты не можешь войти, ибо правитель болен и никого не принимает.

- Все-таки я должен с ним говорить, - ответил пришедший. - Прошу тебя, мой друг, не медли, мое дело спешное.

Я тебе сказал, что видеть его нельзя, - ответил привратник. - Иль ты желаешь, чтобы нам отрубили головы за непослушание или распяли, как того Назарянина.

- Передай это начальнику и скажи, что Иосиф, из Аримафеи ждет у ворот.

Привратник перестал спорить, и, пройдя весь двор, взошел в дом. Погодя немного, он вернулся в сопровождении высокаго служителя, с тяжелой серебряной цепочкой вокруг шеи.

- Почтенный советник, - сказал этот последний, почтительно кланяясь Иосифу. - Час поздний и ты не можешь иметь речь с Пилатом, который страшно расстроен утренними происшествиями, но я послан госпожой Иустицией тебе сказать, что она сама тебя примет, коль скоро дело идет о Человеке из Назарета.

- Да, да, - ответил Иосиф тревожно, - умоляю тебя, сведи меня скорее, к твоей повелительнице, ибо каждая потерянная минута осложнит исполнение моего дела.

Служитель ничего более не сказал, только дал знак привратнику, чтобы он открыл ворота как можно без шума. Потом он прошел через двор, остановился, что-то объяснил страже и, наконец, привел посетителя в высокие сени со сводами, украшенными множеством распустившихся цветов и охлажденными искрившимися струями воды, спадавшей из львиных пастей в глубокий бассейн из желтаго мрамора. Тут слуга скрылся, и Аримафеянин остался один.

Он стал шагать взад и вперед с нескрываемым нетерпением, погруженный в тревожным мысли. И все больше и больше раздражаясь от ожидания, он сильно вздрогнул, когда спокойный голос раздался рядом с ним.

- Что про Христа? Иль вы действительно Его убили?

- Сударыня, - прошептал он и обернулся к жене Пилата, которая только что вошла. На одну минуту он совершенно растерялся, не находя слов, чтобы ей ответить - пристальный взгляд ея темных очей его смутил.

Она обладала величественной красотой. Резкия черты ея лица и нахмуренныя брови выражали больше суровость, чем нежность, но губы дрожали, от какого-то скрытаго внутренняго волнения, когда она опять заговорила:

- Ведь ты тоже еврей, и значит участник в этом убийстве?

Боль от столь жестокаго обвинения заставила его придти в себя.

- Благородная Иустиция, умоляю тебя во имя Бога, не причисляй меня к преступникам моей заблудившейся нации, - сказал он горячо. - Если бы я мог спасти Того Небеснаго Назорея, я бы с радостью и добровольно отдал собственную жизнь. Ибо я пользовался Его святым учением: я верный Его ученик, хотя держу в тайне, боясь строгости моих же соотечественников, которыя изгнали бы меня из своей среды, если бы знали как изменилась моя душа! Кроме того я изучал их усердно и потому принимаю все те вещи, которые случились сегодня как исполнение слов Всевышняго. От души благодарю, что в Его великом милосердии Он позволил мне увидать смертными глазами выбраннаго Им истиннаго Мессию.

- Ты, значит признаешь Его за Божество? - сказала Иустиция пытливо на него смотря.

- Воистину признаю. Если бы когда-либо Бог жил на земле, то это Он.

- Значит, Он ещё живет?

Иосиф взглянул на нее недоумевающе и с безпокойством.

- Нет, Он умер. Его ведь распяли.

- Разве Божество умирает? - спросила Иустиция, и темныя ея глаза заблестели. - Какую силу могут иметь смертныя муки над духом? Подумай и рассуди спокойно. Ты уверен, что Он умер?

Ея слова и манера были столь торжественны и внушительны, что аримафейский советник все более недоумевал и не знал, что отвечать. Наконец, после некотораго колебания он сказал:

- Сударыня, насколько смертный глаз и смертный ум могут судить, жизнь действительно Его покинула. Его тело уже готово ко снятию с креста и воины нашли Его умершим, а потому и костей Его не ломали. Двум же преступникам, распятым рядом с Ним, вывихнули и раздробили все члены из опасения, что осталась в них ещё искорка жизни. Исполнители закона, убедившись, что кровь совершенно остановилась в чудном теле Назорея, сочли умнее и милосерднее отдать безвинныя смертныя Его останки той, которая Его родила - Марии, несчастной Его матери, которая еще теперь при Нем рыдает.

Иустиция слушала, и бледное строгое ея лицо ещё побледнело.

- Разве возможно, чтобы Божество умерло? - повторила она тихо.

И она пытливо, пристально всмотрелась в задумчивое грустное лицо аримафеянина, потом прибавила с привычной гордостью, перед которой дрожали и склонялись все ея служащие: если твои слова правда, советник Иосиф, если действительно Галилейский Пророк более не в живых, то какое у тебя может быть дело?

- Только простой долг к Благородному умершему, - ответил он быстро и тревожно. - Я желал бы похоронить тело Господа, где Оно может лежать в почете и спокойно. В скалах, окружающих город, недалеко от Голгофы, там в стороне Гефсимании, находится вновь высеченный склеп. Он был предназначен для моей гробницы, ибо года мои довольно преклонны, и Бог один знает, когда я могу умереть: все же, если я могу туда положить тело Господа, то буду рад лежать и в худшем месте. Мы бы не хотели, чтобы Его похоронили с другими преступниками. Итак, высокочтимая сударыня, я пришел просить позволения правителя похоронить в этом новом склепе, купленным мною, Святое Тело Того, Кто, по-моему, был Христос, хотя Его и распяли. Вот мое дело, я торопился сюда, чтобы получить добровольное согласие Пилата, за которое я всегда останусь должником милосердия Рима.

Иустиция слегка улыбнулась вежливому обороту фразы «милосердия Рима», потом брови ея угрюмо сдвинулись.

- Право, друг, не знаю, как тебе помочь, - сказала она медленно, как бы размышляя. - У меня нет власти дать тебе это позволение, а мой господин утомлен и обезпокоен страшными причудами - снами, тревожными, ужасными снами, - повторила она тихо и взволнованно. - Но подожди, подожди минуту, я узнаю его желание, может быть ему приятно будет поговорить с тобою.

Она удалилась неслышными шагами. Ея величественная фигура, в длинных белых одеяниях, сверкнула раза два между мраморными колоннами прохода - и исчезла. Иосиф из Аримафеи глубоко вздохнул и, безсознательно следя за водой струившейся из пастей каменных львов в мраморный бассейн посреди залы, старался понять почему его сердце так безумно сжалось и застучало, почему мысли его спутались, когда он услыхал вопрос «уверен ты, что Он действительно умер?». Но ему недолго пришлось размышлять. Иустиция вернулась так же скоро, как исчезла, и остановившись в некотором отдалении, поманила его к себе.

- Пилат хотел тебя видеть, - сказала она, когда он стремительно к ней подошел.

- Но если ты найдешь его возбужденным и несколько путающимся в своих речах, прошу тебя, не обращай внимания. И не говори про его странное расположение духа любопытным сплетникам города. Я бы не желала, чтобы знали, что он весь день расстроен и сам не свой. - Тут ея голос задрожал, и гордые глаза наполнились внезапными слезами. - Он был болен - очень болен, я одна за ним ходила и хотя он теперь спокойнее, ты должен быть рассудительным в разговоре.

- Положитесь на меня, сударыня, - сказал Иосиф с глубоким чувством - Я все усилия употреблю, чтобы ни в чем не ошибиться и ничем не огорчить твоего господина. Она склонила голову, как бы благодаря его за эти слова. Крупныя слезы блестели на ея длинных ресницах, и ничего не говоря, она повела в помещение своего супруга. В глубоком молчании, осторожными, неслышными шагами: Аримафейский советник последовал за ней.

МАРИИ КОРЕЛЛИ.

" В А Р А В В А "

Повесть времен Христа.

Перевод с английскаго княгини Е.Ф. Кропоткиной в двух частях.

Санкт -Петербург

Типо - литография В. В. Комарова 1900 г.

Часть Вторая. "Варавва"

От Санкт-Петербургского духовного цензурнаго комитета

печатать дозволяется. Санкт-Петербург

6 -июня 1900 г.

Старший цензор

архимандрит Владимир.

Часть Вторая.

1

Пройдя через узкий, длинный коридор, они вошли в большое низкое со сводами помещение, ярко освещенное многочисленными огнями: светильники подставленные на железныя подставки, освещали все дальние углы, восковые свечи горели повсюду. Воздух был пропитан благоуханием горевших ароматов, несмотря на то, что широкое окно было раскрыто. Из этого окна с помощью нескольких ступеней можно было пройти в чудный сад, где луна озаряла все СВОИМ серебристым, загадочным светом. У этого окна, на низкой кушетке, с полузакрытыми глазами и безсильно упавшими на шелковое одеяло руками лежал Пилат. У него вид был давно больного, умирающаго человека, которому смерть представляется единственным исходом. Иосиф с трудом подавил восклицание счастливаго удивления при виде его. Умоляющий взгляд Иустиции остановил его, и он скрыл свое волнение. Она тем временем подошла к ложу мужа и опустилась с ним на колени.

- Советник здесь, Понтий, - сказала она мягко, - достаточно ли сил его выслушать?

Пилат широко открыл глаза и пристально, но безотчетно посмотрел на своего посетителя, потом немедленно поднял руку, которая, дрожала от слабости, и сделал ему знак подойди!

- Подойди ближе, еще ближе... - простонал он с болезненной раздражительностью.

- Ты походишь на тень в таком отдалении, вся комната полна теней. Ты Иосиф? Кажется из Аримафеи.

- Воистину так, господин, - ответил Иосиф тихим голосом, замечая с болью слабое, страдальческое настроение правителя.

- Так как ты еврей, то, что тебе от меня нужно? - продолжал Пилат, полузакрывая опять усталые веки.

- Мне кажется, что я сегодня вполне удовлетворил жажду крови детей Израиля?

- Высокочтимый правитель, - ответил Иосиф мягко и почтительно, - верь мне я не из тех, кто принудил тебя совершить то, против чего вся твоя душа содрогалась. И хотя те из моего народа, которые тебя не знают и говорят, что ты жестокий тиран, я убедился в твоем мягкосердечии, узнав о многих твоих добрых делах для бедных. Теперь же я пришел у тебя просить тело Христа!

Быстрым, взволнованным движением Пилат сбросил с себя шелковое покрывало и привстал, судорожно схватив руку своей жены.

- Тело Христа! - воскликнул он дико. - Ты слышишь, Иустиция? Тело Христа!

Пурпуровые одежды безпорядочно спадали с его плеч. Из полуоткрытой туники видна была обнаженная грудь, вся трепещущая от быстраго неправильнаго дыхания. Глаза загорелись лихорадочным блеском, сверкали из-под спадавших безпорядочных волос. Иосиф, испуганный его видом, остановился; Иустиция посмотрела на него, жестом приглашая его скорее изложить свою просьбу.

- Да, я прошу у тебя тело Христа, - начал он безпокойно, но решительно.

- Воистину я не потревожил бы тебя в столь поздний час, Пилат, но ты правитель Иудеи. Ты один мне можешь дать в руки Того, Кто по закону был казнен. Я желал бы положить Его священное тело в свой новый склеп, похоронить Его со слезами и молитвами, как подобает великому умершему Герою.

- Умершему? - повторил Пилат с безумным взглядом.

- Уже умершим.

- И ты в том уверен?

Холодная дрожь пробежала по членам Аримафеянина. Опять тот же самый вопрос, который недавно ему предложила Иустиция, и опять им овладел непонятный страх. Он, однако, не умел ничего ответить. Пилат внезапно вскочил, высоко поднял руки, как бы в припадке полнаго безумия.

- Он умер! - закричал он опять.

- О, глупцы, невежды, коих зрение можно так легко обмануть. Мирская сила не может убить Назорея. Он живет! Он жил всегда, с самого начала до конца, коли, есть конец! Что? Вы Его распяли? Вы видели Его пронзенное тело, Его невинную кровь, вы Его трогали, Вы видели, как Он принимал участие в работах. Вы убедились, что Его тело - та же смертная материя, которую вы можете пытать и уничтожить. О, несчастные глупцы! Вы совершили самое чудное деяние всех веков. Вы распяли Божественное явление. Вы торжествовали, узрев кажущуюся смерть безсмертнаго. Бог был между нами. Бог в человеческом одеянии. Те, которые видели страждущаго «Человека» воображают, что они что-нибудь видели. Я дальше смотрел. Я, Пилат - я видел...

Тут он остановился в каком-то исступлении. Глаза его испуганно искали чего-то там, в саду, покрытом лунным блеском.

- Иустиция, Иустиция! - закричал он.

Она быстро к нему подбежала, Он схватил ее судорожно, прижимая ея голову к своей груди, как бы боясь ее выпустить из своих объятий.

- Тише, тише! - пробормотал он.

- Не будем плакать, ибо все кончено Раскаяние нам не поможет. Проклятые евреи! Они меня насиловали! Они и их бешеный священник Его убили, а не я. Се Человек - я кричал им, я думал, что они увидят, тоже что видел я: всю славу, весь страх и удивление, всю лучезарность Того Человеческаго Облика, столь чуднаго, неземнаго, что я ожидал исчезновения Его во вселенной. Он блистал, как молния. Его тело было прозрачное одеяние, через которое виднелось солнце. Он не мог умереть, хотя Его и распяли! Он обладает тайной смерти: тайной неразгаданной нами. Мы не знаем, чего Боги желают! И что мир совершил; но пусть мир будет ответственен. Я не виновен.

- Он опять остановился и нежно стал гладить роскошные темные волосы своей жены. - Дорогая моя, - сказал он с нежной жалостью. - Бедная ты моя, страдалица, нет, не плачь, Иустиция, прошу тебя, мы тот день забудем, событие это до нас не касается - оно дело евреев, пусть они и отвечают, я не ответственен ни перед Цезарем, ни перед Богом. Я сказал и опять скажу: невинен я в смерти Праведника Сего.

Тут он выпустил жену из своих объятий и широко, величественно развел руки с жестом гордаго протеста: потом взгляд его упал на Иосифа, который все еще стоял молчаливо, но безпокойно смотря за всей этой сценой. Пилат подошёл к нему и ласково спросил:

- Друг, чего ты от меня желаешь?

Аримафеянин отчаянно посмотрел на Иустицию; та быстро отерла крупные слезы, которыя еще текли по щекам и овладев волнением, которое все еще выражалось на ея бледном, безпокойном лице, пришла к нему на помощь.

- Господин мой милый ты забыл? - сказала она нежно, тем временем ласково усаживая его на прежнее место у окна. - Ты нездоров и тяжелый труд утомил тебя. Этот человек просит тело Назарянина для погребения. Он сам желает похоронить, если ты это позволишь. Исполни его просьбу, прошу тебя и отпусти его: тебе нужен отдых и сон. Тебя слишком расстроили.

Пилат тяжело опустился на подушки. Взгляд его опять ничего не выражал.

- Ты хочешь похоронить Христа? - спросил он, наконец, с трудом, так как язык ему не повиновался.

- Да желаю, - ответил Иосиф, несколько ободренный тем, что Пилат, казалось, понимал, в чем дело.

- В своем склепе?

- Да. Твой склеп велик - господин! - пробормотал Аримафеянин, снова испугавшись.

Иустиция обняла голову своего мужа, и что-то нежно ему прошептала.

Пилат жалостно улыбнулся и поднес ея руку к своим губам.

- Эта милая Матрона, любезный друг, говорит, что мысли мои блуждают, и что я не знаю, как тебе ответить. Прошу прощения советник, ты советник, и потому должен иметь терпение для заблудившихся, и мудрость для слабых. Ты желаешь похоронить Назорея? Тело Распятаго хочешь причислить к умершим? Да будет так, бери то, что ты считаешь смертным телом. Итак, я даю тебе разрешение предать честному погребению. Мое разрешение! И он дико засмеялся: мое разрешение положить в гроб то, что ни один гроб не вместит, ни один закрытый склеп не сохранит, и время не уничтожит. Иди, делай, как хочешь и как знаешь. Твоя просьба исполнена!

Успокоенный и с чувством глубокой благодарности Аримафеянин низко поклонился и уже хотел удалиться, когда громкий шум ожесточенной ссоры раздался в передней.

Иустиция с негодованием вскочила со своего места, желая узнать причину столь неприятной выходки, когда дверь комнаты раскрылась, и в нее ворвался первосвященник Каиафа с лицом искажённым от бешенства и ярости.

- Ты изменник, Пилат! - закричал он.

- Ты сговариваешься с фокусниками, чтобы осуществить мнимое воскресение Назорея.

Пилат медленно встал, Иустиция осталась рядом с ним. Он был совершенно спокоен, и лицо его дышало холодной, отталкивающей гордостью.

- Кого ты называешь предателем подданный Рима? - спросил он.

- Разве не знаешь, хотя ты и первосвященник еврейской веры, но ответственен перед Цезарем за оскорбление его наместника?

Каиафа стоял неподвижно, весь, трясясь от злобы.

- Ты тоже ответственен перед Цезарем, если поддаешься низкому обману, - сказал он.

- Разве ты не знаешь, что тот обманщик из Галилеи, Котораго сегодня распяли, сказал: «после трех дней воскресну». И теперь ты совершаешь сговор с одним из Его последователей, у котораго Он часто бывал и проповедовал.

Этот советник, - и Каиафа дерзким, вызывающим взглядом окинул фигуру Иосифа, - просит у тебя Его тело, чтобы похоронить в склепе, тайна котораго известна ему одному. А знаешь, почему предлагает свои услуги? Потому, что во вторую ночь он спрячет куда-нибудь тело, а потом прокричит, что Христос воскрес. И эта вторая ошибка черни будет хуже первой, если ты только этому не помешаешь.

Иосиф поднял свои строгие, спокойные глаза и пристально посмотрел на первосвященника.

- Твое обвинение меня безпокоит, Каиафа, - сказал он, спокойно, - ты знаешь, что оно ложно и только плод озлобленнаго твоего ума. Ты стал трусом может быть, когда ты увидал, что завеса храма разорвалась с верхняго края до нижняго и тебе сказали, что это совершилось в то самое мгновение, когда Назорей предал свой дух, ты действительно устрашился и теперь не можешь опомниться. Приди в себя и постыдись, ибо никто не украдет Тело, которое я просил у Пилата, даже самыя жестокие, и те оставляют мертвецов в покое. И покой могу дать я Тому, Кто будь Он Человек или Бог, был все же невинен и казнен несправедливо и предательски.

Кровь бросилась в лицо Каиафы, и он стиснул руки в припадке безсильной злобы.

- Ты слышишь Пилат? - воскликнул он. - Как ты можешь терпеть его дерзость?

- Какая дерзость? - спросила Иустиция. - Совершенно верно, что Человек из Назарета был безгрешен и что вы Его казнили из чувства страха.

Каиафа яростно на нее взглянул.

- Я с женщинами не спорю, - сказал он, стиснув зубы. - Они не участвуют в наших совещаниях и у них нет права судить.

Иустиция улыбнулась. Ея великолепныя черные глаза встретили его пытливый взгляд с таким презрением, что он невольно вздрогнул, избегая ее взгляда. Он ещё раз обратился к Пилату.

- Выслушай меня, правитель Иудеи, - сказал он, - и взвесь хорошенько это дело, чтобы не навлечь на себя недовольство своего государя. Римские солдаты заболели какой-то странной болезнью и, как грудныя дети, говорят про какое-то милосердие. Воистину, странно видеть, как эти бородатые мужчины вдруг переполнились женской добродетелью; они отказались сломать члены богохульнаго Назорея, говорят, что Он итак умер! Что им за дело? Его тело изрубили бы на мелкие кусочки, если бы они поступили по моему желанию.

- Он остановился, весь, трясясь от злобы, и тяжело перевел дыхание.

Пилат следил за ним с безмолвным любопытством.

- Твой сотник виноват, - начал он опять, - ибо он от своей власти отдал Тело женщинам, которыя к нему пристали с этой просьбой, и они теперь подняли такой плач и рыдания, что народ бы верно собрался, если бы не поздний час. Между ними есть и известная блудница Магдалина. Она не позволила бросить Тело распятаго вместе с другими преступниками, говоря, что Этот Человек, - и он презрительно показал на Аримафейскаго советника: испросил у тебя позволения похоронить Назорея с почестями в своем новом склепе. Почести фокуснику и богохульнику! Если ты дашь ему свое позволение клянусь тебе, Пилат, ты поощряешь глубоко задуманный и злостный заговор.

А Пилат все продолжал пристально на него смотреть.

- Мой сотник, говоришь ты, виноват, - заметил он наконец холодным равнодушным голосом.

- Какой сотник?

- Петроний. Он вел стражу. Я привел его с собой и он ждет снаружи.

- Позови его Иустиция, - сказал Пилат, спокойно садясь опять на свое ложе.

Иустиция исполнила его приказ. Центурион вошел, поклонился и молча стал у двери.

- Назорей умер? - спросил Пилат медленно и внятно, обращаясь к нему, как бы на судебном допросе.

- Господин, прошло больше двух часов, как Он умер. Ты наверное это знаешь.

- Тебя не обманули? - и Пилат загадочно улыбнулся, предлагая этот вопрос.

Петроний удивленно посмотрел на правителя.

- Господин мы все видели, как Он умер и один из нас пронзил Ему бок, чтобы окончить Его страдания.

- Что побудило тебя выказать столько сострадания?

Сильное безпокойство омрачило честное лицо солдата.

- Господин, земля и воздух были сегодня полны ужаса, и Распятый казался Человеком безгрешным и храбрости необыкновенной.

Пилат повернулся к Каиафе.

- Видишь ли ты теперь причину происшедшаго? - спросил он.

- Петроний этот Римлянин, и всякий Римлянин почитает храбрость. Евреи не понимают доблестных поступков. Если бы они их понимали, то не платили бы дани Кесарю.

Первосвященник презрительно усмехнулся.

- Тот самый Человек, чье геройство твой солдат восхваляет, был еврей, - ответил он.

- Не совсем, - вставил внезапно свое слово Иосиф из Аримафеи, - мать его Египтянка.

- А Иосиф Его отец, из Назарета, - возразил Каиафа: каков отец, таков и сын.

После этих слов воцарилось молчание. Иустиция мертвенно побледнела и облокотилась на край ложа своего мужа; дыхание ее стало порывисто и неровно и она прижимала одну руку к груди, как бы желая заглушить острую невыносимую боль.

Пилат привстал, его глаза горели и он порывался что-то сказать, потом, изменив намерение, он сел опять, и так посмотрел на Петрония, что тот невольно задрожал.

- Ты сделал хорошо, - сказал он, наконец, с усилием, прерывая глубокое молчание.

- Милосердие к столь мужественному Человеку достойное чувство. Я тебя ни в чем не обвиняю. А ты Каиафа, - тут он пытливо посмотрел на священника, - ты открыто высказываешь чувства, которые более всего годятся для твоего звания: месть, кровожадность и страх. Молчи, не прерывай меня, я знаю, насколько ты боишься даже мертваго Тела, Того, Кого ты убил. Но желание твое быть жестоким опоздало. Аримафеянин получил мое разрешение похоронить Назорея в своем новом склепе, и похоронить Его с почестями. А если ты подозреваешь его в каких-нибудь замыслах, то приложи свою печать к самому гробу и поставь стражу, во сколько человек ты хочешь, из самых храбрых и бдительных. Пусть они охраняют склеп, пока не пройдут три дня. Таким образом мы поступаем справедливо для всех: для тебя Иосиф и для тебя Каиафа. Если ты находишь, что Петроний слишком милостив то разрешаю тебе выбрать другого сотника. Больше я сделать не могу, чтобы вам угодить. - Тут он остановился, в голосе послышалась сильная усталость.

- Довольно, - сказал Каиафа угрюмо.

- Но все же Пилат, если бы ты был мудр, то отказался бы выдать сотнику тело Того преступника.

- И он бросил презрительный, сердитый взгляд на Аримафеянина, который спокойно и пристально на него смотрел.

- Не будет ли довольно Каиафа? - сказал он.

- Воистину, если бы не мой древний род, я постыдился бы сегодня, что я еврей, видя как ты первосвященник храма, дрожишь от злобы и страха, но я не стану с тобой спорить? Я с радостью подчиняюсь совету нашего правителя мудраго и приглашаю тебя присутствовать на погребении Назорея. Ты можешь осмотреть склеп внутри и снаружи, чтобы убедиться, что в нем нет тайнаго входа, которым могли бы воспользоваться выдуманные тобой воры покойников. Возьми свою печать и поставь стражу, я ни в чем препятствовать тебе не буду.

Каиафа порывисто и сухо поклонился и повернулся, чтобы уйти. Потом взглянув через плечо на Пилата и, увидев его усталую позу и болезненный вид, сказал с усмешкой:

- Желаю тебе лучшаго здоровья Пилат.

- Благодарю тебя, священник, - ответил Пилат, не поднимая головы, - желаю тебе больше мужества.

Каиафа небрежно кивнул головой и направился к выходу. Увидев, что Петроний тоже уходит, он остановил его рукой.

- Навел ты справки насчет молодого Искариота, как я тебе приказал.

- Господин, - ответил Петроний степенно, - в городе ходят слухи, что Искариот умер.

- Умер? - Каиафа пошатнулся и схватил Петрония, чтобы не упасть, потом продолжал едва слышным голосом, - он умер, говоришь ты?

- В его глазах помутилось, он ничего не понимал.

Когда он пришел в себя то увидал, что Пилат и Иустиция стояли около него и рассматривали его с любопытством, а Иосиф из Аримафеи, держал его за руку.

- Что с тобой , Каиафа? - спросил советник: что с тобой сделалось?

- Ничего, ничего, - и гордый первосвященник, овладел собой, опять отыскал глазами сотника.

- Ты сказал, что, в городе говорят о смерти Иуды? Не может этого быть. Как мог он умереть? Каиафа приложил руку к глазам, перед которыми кружились огненные шарики. Потом он оглянул всех с притворным спокойствием: лицо его было страшно бледно. Меня поражает мысль, - сказал он дрожащим голосом, - что вчера Иуда был жив и здоров, сегодня он мертв. Он был сумасбродным юношей, с дикими, ложными порывами, но все же горячо любим отцом. А сестра его Иудиф?

- Тут его голос пресекся в припадке ярости, он резко схватил Аримафеянина за руку и закричал, - Пойдём хитрый, но праведный советник. Пойдем скорее: открой свой склеп, чтобы скорее скрыть в нем причину всех этих бед. Прощай, Пилат, благословляю тебя и желаю полнаго выздоровления. Ты всё же поступил справедливо, хотя поздно и не без принуждения. И по твоему разрешению я такую поставлю стражу у гроба Сего богохульника, которая превзойдет бдительность всех страж в мире. Его пророчество окажется ложно, и на третий день!.. Нет и на тысяча третий. Пусть гром поразит, земля разверзится, горы пошатнутся, Назорей из мертвых не воскреснет.

- И с диким жестом угрозы он кинулся, таща за собой Аримафеянина с Петронием, который был весь погружен в безпокойныя, странныя думы.

Пилат и его жена остались стоять на том же месте, молча, смотря друг на друга. Дрожащий свет многочисленных ламп вместе с бледными лучами луны, прорывающимися сквозь окно, придавал мертвенную бледность их лицам, на которых отражалось сильное безпокойство и мучительныя думы.

Наконец Пилат пошевельнулся и слабо подошел к своей кушетке. За ним последовала и Иустиция.

- Много бы я дал, чтобы избавиться от этого ужаса, - пробормотал он, безсильно опускаясь на подушки и полу закрыв глаза. - Он победил всех, даже Каиафу. Страх неизвестнаго, несказаннаго, невидимаго, безсмертнаго. Что сегодня совершилось, мы понять не можем, но мы чувствуем в самом воздухе какую-то глубокую таинственность, мечемся во все стороны, ничего не видя, ничего не зная и ничему не веря... но страх остается. Его мы боимся, или самих себя? Мы били Того Человека, который нас так поражал! Чего же еще. Ничего. Он умер, а раз Он мертв, то чего нам бояться?

- Пилат глубоко вздохнул.

Иустиция опустилась перед ним на колени:

- Господин мой любимый, - начала она нежно, дрожащим от волнения голосом.

Он повернул к ней голову.

- Что ты хочешь сказать, Иустиция? - спросил он ласково. - Мне кажется, что мое настроение тебя безпокоит. Но моя душа омрачена и даже твоя любовь меня не облегчит. Ты тоже плакала: в твоих глазах еще стоят большие слезы. Зачем такая слабость? Ведь сердце твое крепкое? Что сказали бы против тебя в Риме? Про тебя, которая славилась царственной гордостью?

Иустиция ничего не ответила, она низко склонила голову на грудь своего мужа и, прижимаясь крепко к нему, разразилась потоком неудержимых жгучих слез. Пилат нежно ее обнял, проводя дрожащей рукой по ея волосам и шепча безсвязныя слова. Но и он сам не успокоился: его взгляды постоянно обращались в темные углы комнаты. Как будто там скрывался какой-то невидимый свидетель. Потом, когда рыдание ея несколько успокоилось, он сказал:

- Расскажи мне, Иустиция все, что тебя тревожит. Какое тайное горе тебя гложет? Может быть, буря и землетрясение тебя испугали: я тоже тебя безпокою, а ты этого не высказываешь? Но я люблю тебя более жизни, Иустиция, я имею право разделить с тобой твое горе. Моя душа сильнее твоей, или, по крайней мере, такой должна быть. Посмотри на меня, - и он обеими руками поднял ея заплаканное лицо.

- Облегчи свою душу, Иустиция, расскажи мне свой сон.

С невольным криком, она внезапно вскочила: ея волосы были откинуты с открытаго лба, а глаза чего-то искали там, вдали, в таинственном саду, облитом загадочным сиянием луны.

- Нет, нет, -прошептала она в испуге, - я не могу, я не смею. - Сон этот так же страшен, как все, что сегодня произошло. Он не может утешить. Это предзнаменование всего, что совершилось. Ты недостаточно окреп, чтобы слушать еще новых предвестников несчастья.

- Ея голос пресекся, потом все тем же шепотом она прибавила.

- Ты понял, Понтий, что сказал Петроний? Он известил о смерти Искариота.

- Конечно, я понял, - ответил Пилат. - Да что тут удивительнаго? Это он предал своего Учителя его врагам: очевидно, он не мог себе простить своего поступка. Я его требовал сегодня утром на суд, но его не нашли. Он убил себя от угрызений совести, так, по крайней мере, я предполагаю, изменнику достойная смерть. Ты о нем сожалеешь?

- Я его не знала, - ответила Иустиция задрожав, - но все равно, если бы я его и знала, то не пожалела бы. Но Иудиф его любила.

Пилат сделал нетерпеливое движение.

- Я крайне поражен, что ты интересуешься столь пустой и бойкой девицей, - сказал он.

- Что она красавица, я допускаю, но тщеславие убивает всю прелесть ея красоты. Как ты могла выбрать такого друга.

- Она мне не друг, - ответила Иустиция, - она осталась без матери, без всякаго надзора и потому я иногда давала ей советы, хотя правду сказать, мои советы впрок не шли. Зло вкоренилось в ея душу. Но все же Понтий, верь мне, сегодня конец ея тщеславию; если есть у нея сердце - то это сердце измучается сегодня.

Пилат ничего не ответил. Последовало долгое молчание. В это время раздался звук веселаго пения, несколько молодых людей и девушек проходили мимо сада. Голоса резко выделялись в ночной тишине.

- Эфри, помнишь на прошлой неделе, - сказал мужской голос, - когда толпа ходила встречать Того Назорея, который умер, то пели песню: «Осанна».

- И чистым, звучным тенором он повторил это слово; товарищи его сейчас же подхватили: - «Осанна! Осанна в вышних, благословен грядый во имя Господне, Осанна в вышних».

Величественный победоносный звук той дивной мелодии, казалось, испугал Иустицию: она схватила тяжёлую завесу, которая отчасти прикрывала окно, судорожно сжимая ее в обеих руках, как бы ища поддержки от охватившаго ее волнения.

Внезапно пение прекратилось и голос со смехом закричал:

- Берегитесь священников. Если они услышат нашу песню, то и мы будем распяты.

- Опять раздался смех, но слабее и в некотором отдалении.

Иустиция выпустила из рук завесу, вся сотрясаясь, как бы от внутренняго холода. Пилат с безпокойством следил за каждым ея движением Она медленно подошла к нему, шаг за шагом, и опустилась на скамеечку рядом с ним; руки ея невольно опустились, а взгляд безсмысленно вперился в пространство.

- Такая же была мелодия и в моем сне. - прошептала она наконец.

- Мне казалось, что все мертвецы воскресли и пели: «Осанна».

Пилат молчал, он боялся помешать ходу ея мыслей.

Она подняла на него свои печальныя глаза и спросила:

- Ты действительно желаешь узнать мой сон? Тебя это не утомит?

- Нет, меня это скорее успокоит, - ответил он и поднес ея бледную слабую руку к своим губам. - Если меня может что утешить, то это то, что я разделяю с тобой твоё горе. Скажи мне все. Ибо с той минуты, как ты ко мне прислала в суд, меня твой поступок тревожит, так мало он на тебя похож.

Иустиция вздохнула.

- Да, это не было на меня похоже, я сама целый день на себя из похожа. Сон этот я видала утром. После того, как ты пошел в судилище. Я встала со своей постели, но прислугу еще не звала: полуодетая, я села пред зеркалом, чтобы привести волосы в порядок. Глаза у меня почему-то отяжелели, и я не могла собраться с мыслями. Вдруг поверхность зеркала как будто почернела, как ясное небо внезапно задернутое грозовой тучей. Потом раздался шум, как бы от грозных могучих волн, и я не знаю, что со мной случилось, но мне казалось, что я не сплю, а брожу одинокая в каком-то тихом месте вечной тени.

- Она остановилась, голос ея дрожал, потом начала опять.

- Таинственная тишина лежала на всем. Не было ни воздуха, ни света. Мне казалось, что я стою на высокой скале и смотрю вниз, а там, внизу, лежали миллионы мертвецов - мужчин и женщин, белые как пергамент. Они лежали бок о бок, а над ними витала широкая тень, как от могучих раскрытых крыльев. Пока я на них смотрела и дивилась их безконечному числу, волны волшебной музыки пронеслись, как звук безчисленных арф, где-то далеко, далеко раздался голос: «Осанна», и вдруг таинственная тень, витавшая над мертвецами исчезла.

И явился огромный светлый крест, а за ним белый, как летняя туча, славный, как само солнце, Назорей. «Проснитесь умершие», - закричал Он: «проснитесь, ибо смерть окончена». И они проснулись, в полной силе и дивной красоте - эти миллионы давно пропавших мертвецов.

Они восстали безчисленными рядами, как распустившиеся цветы; озаренные лучами света они стояли, как великие ангелы и громко кричали: «Слава Тебе, о Христос, посланник Божий. Слава Тебе, о Ты, прощающий нам грехи наши и давший нам жизнь вечную. Слава Тебе, Спаситель мира, мы поклоняемся Тебе и славим Тебя вовеки»!

И я во сне испугалась и отвернула глаза, не в силах выдержать яркий огненный блеск всего окружающаго. Когда я опять посмотрела, все уже изменилось.

- Тут Иустиция остановилась и придвигаясь ближе к мужу, схватила обе его руки и пристально посмотрела ему в лицо.

- Не правда ли, - прошептала она, - какое странное видение. И отчего бы мне такое видение? Мне, которая всегда сомневалась в сущности Богов и которая верила, что смерть, есть конец всему! Мне мысль эта страшна, что мертвые могут воскреснуть.

Пилат любовно и жалостно ответил на ея взгляд.

- Да это страшно и неприятно, - сказал он, - я бы не пожелал опять жить, если бы меня спросили. Ибо мы совершаем такия вещи, которыя лучше было бы не вспоминать, а согрешив, единственное наше спасение в смерти - в вечной смерти, в забвении того, что мы когда-то существовали. А может быть в нас есть частица вечная?

- Он приостановился, подозрительно оглядываясь.

- Ты мне все рассказала. Дальше ты ничего не видала?

- Увы, это было не все, - и Иустиция в сильном волнении вскочила с места.

- Если бы: это было все! То, что снилось потом, все - страшный таинственный ужас, безконечное страдание' Что я потом видела, заставило меня послать к тебе сегодня утром. Я думала, что смогу предупредить несчастье и отвратить зло с твоего пути мой милый муж. Если сны действительно предвестники правды, то тебе предстоит неслыханный ужас.

Пилат посмотрел на ея встревоженное лицо и постарался улыбнуться. Не бойся за меня, Иустиция, - сказал он.

- Верь мне, нет другой участи, как смерть, а ея никому не миновать. Я удивляюсь твоему страху. Ты была всегда такой безстрашной, ободрись, не могу же я умереть только от твоего несчастнаго сна, говори. Что ты еще видела?

- Я видела великий океан, - прошептала Иустиция, торжественно подняв руку.

- Океан человеческой крови, который покрывал всю землю. И казалось, что каждая капля этого кровавого моря имела отдельный голос, который кричал: «приветствуем Тебя, Исус Назорей, Сын Вечнаго Бога». А на этих страшных волнах, словно могучий корабль, плавал великолепный храм, весь залитый золотом и драгоценными камнями. На самой вершине храма сверкал великолепный крест - весь в алмазах. И я поняла во сне, что все государи, короли и советники мира, воздвигали этот храм, в память Назорея и для поклонения Ему.

- В память Назорея и для поклонения Ему? - повторил Пилат медленно.

- Храм на кровавом море? Ну и что же?

- Потом, - произнесла Иустиция, вся поглощённая своим рассказом с неестественно расширенными зрачками.

- Потом небеса разверзлись и многие чудные, но безконечно грустные лики посмотрели вниз. А из кровавых волн поднялись дикие звуки отчаяния и мольбы.

Услыхав их, я поняла, что этот великолепный храм придавил силящиеся вырваться из-под него человеческия души. «О, Господи, долго ли еще, - кричали они, - помоги нам. Господи, ибо мы гибнем». И внезапно раздался страшный громовой шум и огромный меч упал прямо с неба, и рассек храм на две части, так что они обе поплыли отдельно по кровавому морю.

А когда храм распался, то увидала тайну всего ужаса: алтарь, обрызганный кровью и окруженный костями мертвецов, и со всех сторон мешки, лопающиеся от скверно приобретеннаго золота, а перед самым алтарем, на коленях, как бы в молитве, со святыми словами на устах и золотыми монетами в обеих руках, стоял злой дух в священническом одеянии!

- Иустиция остановилась, тяжело переводя дух, потом продолжала.

- Я все следила за обеими половинами храма, которые кружились по кровавой бездне, как на краю гибели - и раздался вдруг грозный голос:

«многие воззовут ко Мне говоря: Господи, Господи, мы пророчествовали Твоим Именем, и Твоим Именем совершили много чудес. А Я скажу им: «не знаю вас, откуда вы, отойдите от Меня все делатели неправды». И пока голос еще раздавался, храм повергся в бездну, и ничто не осталось, кроме верхняго креста одиноко плавающаго на волне.

- Опять крест, - сказал Пилат с безпокойством.

- Может быть, он грозит остаться вечным символом?

- Не знаю, - ответила Иустиция задумчиво.

- В моем сне он был все время. Но выслушай конец. Мне казалось, что я спешу за крестом, одиноко качающимся на волнах, и думаю, так же ли он пойдет ко дну, как весь величественный храм. Он плыл взад и вперед, и где бы он ни проходил багровыя волны превращались в струи света, как расплавленный огонь. Потом случилось что-то удивительное: откуда-то быстро приблизился корабль, маленький, легкий, почти воздушный, белый как морская пена, а на нем, совершенно одна, храбро управляя рулем, сидела женщина.

По пути ей угрожали ужасныя морския чудовища, а бледныя руки утопленников за нее хватались; раздался шум приближавшейся грозы, она безстрашно плыла все дальше, улыбаясь и что-то напевая. Я следила за нею, замечая с удивлением, что она прямо направилась к кресту. Все ближе и ближе она подвигалась и наконец достигла его, схватив обеими руками и радостно подняла к небесам.

«Исус посланник Божий, - закричала она: ради твоей огромной любви мы требуем вечной славы». С быстротой молнии ей был дан ответ. Кровавое море преобразилось в живой огонь - корабль ее стал светлым облаком, она сама превратилась в ангела, с светлыми крыльями. А от креста, который она все победоносно держала, изошел такой яркий чудный свет, что все небо озарилось им.

Раздался гром, потом звуки какой-то волшебной музыки, и опять Назорей явился, предшествуемый тысячами блестящих ангелов. А за ним новый мир, воскресавший, как утреннее солнце, серебристым голосом непобедимой славы. Он провозгласил: «небо и земля прейдут, но мои слова не прейдут».

- Иустиция перевела дух, потом прерывающимся от волнения голосом продолжала.

- Назорей, именно Назорей явился мне, окруженный такой славой. Тот самый. Котораго ты, Понтий, должен был судить и приговорить к смерти. Не удивительно, что я к тебе слугу послала. В моей записке я бы написала тебе, что Он представился мне во сне, как Бог, но я побоялась, чтобы кто другой не прочитал моего послания. Поэтому я написала: «не делай ничего Праведнику Сему».

Я вижу, что это было глупо, ты не мог обратить внимание на женскую просьбу, раз дело шло об исполнении закона, но я это поняла только, когда вернулся мой служитель. Все же я пыталась тебя предупредить.

- В чем? - прервал Пилат хриплым голосом.

- В чём? Действительно Он был праведник, и жалко было Его казнить, но разве ты не знаешь, что именно праведники всегда страдают? А что ты страдала во сне, это сотая доля того, что я видел, и что я выстрадал - то не был сон.

Иустиция села рядом с ним и положила ему голову на плечо.

- Я еще не все сказала тебе, - начала она дрожащим голосом, - остальное касается твоей участи.

Пилат раскрыл глаза и вопросительно на нее посмотрел.

- Моей участи, - повторил он равнодушно, - какая бы она ни была, я думаю, что у меня хватит сил ее перенести.

Она схватила обе его руки и судорожно их сжала.

- Я знаю, что сил у тебя много, - сказала она, - иначе ты не был бы Римлянин. Но погибнуть, как Искариот.

Он вздохнул.

- Как Искариот, - воскликнул он с негодованием.

- Нет, я не предатель!

Она посмотрела на него, лицо ея страшно побледнело, губы задрожали. Она, очевидно, крепилась выговорить что-то крайне неприятное.

- Боги могли бы упрекнуть тебя в трусости, Пилат, - сказала она, наконец, полушепотом и с боязнью.

Он обернулся к ней сердито и недоумевающе:

- Что ты сказала, Иустиция? - спросил он гневно.

- Или я тебя не расслышал? Ты не посмела бы назвать меня трусом?

Сердце ея усиленно забилось, но нежный безстрашный взгляд не покинул его лица.

- Если ты видел всю сверхъестественную славу Назорея, - прошептала она медленно, и голос ея пресекся.

Пилат низко склонил голову, и весь съежился, как бы от сильнаго удара невидимой руки.

- Продолжай, - сказал он слабо.

- Хотя я знаю теперь, что ты хочешь сказать.

- Если ты видел, что Назорей обладал сверхъестественной славой, - продолжала она более твердым голосом, - если ты узнал Бога в Человеке, ибо ты не даром лишился сознания, то ты должен был провозгласить истину перед всем народом.

- Они бы мне не поверили, - ответил он хриплым шепотом, - подумали бы, что я лишился разума, что я не способен править!

- Что за дело? - ответила Иустиция не смущаясь.

- Что стоит мнение священников и черни в сравнении с «Истиной»! Если бы ты им сказал...

- Говорю тебе, меня бы приняли за сумасшедшаго, - сказал Пилат, вставая и взволнованно ходя по комнате.

- Мне бы сказали: что зрение меня обманывает, что мысли мои блуждают. Как ты можешь убедить легкомысленную толпу в существовании сверхестественнаго?

- Да как же они иногда сами себя убеждают? - спросила Иустиция.

- Эти самые евреи клянутся, что бывали чудеса, которым нам трудно верить. Разве они не говорят, что сам Бог передал Моисею его десять заповедей на горе Синайской? Разве они не глубоко верят, что сам Иегова заставил судью Исфая убить собственную дочь, по обету. Так почему же они верят сверхъестественному в одном случае, и не поверят в другом?

- Не знаю, не знаю, - ответил Пилат, все с тем же безпокойством ходя по комнате.

- Не требуй от меня причин непоследовательности людей. Все что я мог, я сделал. Но если бы я сказал, что я видел, меня бы стащили с судилища, как умалишеннаго и, кесарь лишил бы меня места.

- Всякая потеря была бы легка, - сказала Иустиция задумчиво.

- Лишь бы совесть была спокойна.

Он ничего не ответил и не прекратил своего хождения.

Иустиция придвинулась к окну, любуясь таинственной красотой сада.

- Бледный свет, как эта самая луна освещал меня в конце моего сна, - начала она опять.

- Мне казалось, что я стою в самом диком, пустынном, заброшенном уголке света; огромныя горныя вершины - холодныя и блестящия окружали меня, а у ног моих был пруд темный, затхлый, неподвижный. И вдруг я увидела тебя Понтий. Ты витал как дух между голыми скалами этих диких гор; ты казался старым и утомленным: твое лицо было покрыто прозрачной бледностью мертвеца.

Я позвала тебя, ты не ответил, но подошел так близко, что я хотела тебя обнять, но не могла. Внезапно, - тут она повернулась глаза ея потемнели от ужаса.

- Как тучи, гонимыя ветром, ты унесся на высокую скалу, висящую над самым этим темным, невозмутимым прудом; там ты остановился, потом с криком, от котораго вся душа моя заныла, ты воскликнул: «Исус Назорей, Сын Божий, помилуй меня»! И раньше, чем я могла тебя остановить, ты бросился вниз в это холодное, темное, безмолвное озеро, которое безследно тебя поглотило, как вечная могила. Меня охватил ужас, и со страшным криком я проснулась.

- Проснувшись в таком ужасе, ты сейчас же ко мне прислала? - спросил Пилат ласково, подойдя к ней и нежно ее обнимая.

Она утвердительно склонила голову.

- Да, а позже, когда мой посланник вернулся, я слышала, как народ кричал: «не Его, а Варавву». Кто этот Варавва?

- Вор и убийца, - сказал Пилат, - но он пользуется симпатией толпы. Он прежде был в услужении у богатого Персидскаго купца, Шадина, и там украл безценный жемчуг прямо из шкатулки своего доверителя. Кроме того он принадлежал к целой шайке бунтовщиков, и убил фарисея Габриаса; все это произошло 18 месяцев тому назад - ты тогда была в Риме у своих друзей и потому ничего этого не знаешь. Я хотел приговорить Варавву к распятию, но народ дал ему полную свободу. Они ознаменовали свой праздник освобождением убийцы и казнью Безгрешнаго. Выбор всегдашний. И я тут неповинен.

- Искариот тоже служил у Шадина? - заметила Иустиция, - так я слыхала. Тебя мой сон не безпокоит Понтий? - спросила она.

- Ты не видишь в нем предзнаменования для тебя такой же смерти, как Искариота?

Он вздрогнул, но принудил себя улыбнуться.

- Меня он безпокоит, Иустиция, только потому, что я вижу твое безпокойство. Кроме того, сегодня какая-то тревога у всех. Поверь мне, евреи тоже наполнены страхом, после того, как завеса в их храме разорвалась, и темнота внезапно покрыла все. Этого довольно, чтобы устрашить самых храбрых, но пожалуй теперь все зло пронеслось и понемногу атмосфера очистилась. Посмотри как светло и великолепно небо, как хороша луна. Какая чудная серебристая ночь для покойнаго сна Назорея.

Она посмотрела на него с удивлением, широко раскрытыми глазами.

- Ты это говоришь в полном рассудке, Пилат? - спросила она.

- Ты продолжаешь утверждать, что Он не умер. Что Он не может умереть? Ты думаешь, что Он только спит?

Пилат обнял ее еще крепче. Тише, тише, - сказал он чуть слышно, дрожащим голосом.

- Я ничего не хочу думать и не хочу говорить об этом. Будем молчать, будем жить, как мир желает, чтобы мы жили, в гордом воображении, что во всей вселенной нет ничего великолепнее нас самих. Итак мы удовлетворим материальную сторону жизни, а если есть и другая сторона - духовная, то мы можем закрыть глаза и клясться, что мы ея не видим. Нас примут за мудрых и здоровых, и мы никого не обидим, кроме разве Бога, если Бог в самом деле есть.

- Голос его стал еще слабее, и глаза безсмысленно смотрели вверх на великолепное светлое небо. Потом взор его сгустился и он пристально стал смотреть на дорогу, тянущуюся по ту сторону сада, где можно было различить кучку медленно движущихся людей.

- Кто там идёт? - спросил он вопросительно.

- Смотри, Иустиция, они повернули на тропинку, ведущую в дом Искариота. Они кажется, несут что-то тяжелое.

Иустиция высунулась из окна, чтобы лучше разглядеть и слабо вскрикнула:

- Уйдём, уйдём, отсюда, - прошептала она дрожащим голосом.

- И не оставайся здесь и не следи за ними, они несут домой умершаго.

- Умершаго? - повторил Пилат.

- Если это так, то не говори ни слова, и не смотри на них, - и она в волнении задёрнула занавеску перед окном, закрывая красоту таинственной ночи.

- Я леденею от ужаса, Понтий, я больше выдержать не могу. Я не хочу видеть умершаго Иуду во сне. Уйдем отсюда, отдохнем, постараемся заснуть и, если можно забыть.

2

В ту самую ночь перед великолепным зеркалом полированнаго серебра, вглядываясь в свое красивое лицо, при лунном освещении, сидела Иудиф Искариот, погруженная в приятное раздумье. Она была одна, служанок своих она отпустила. Красота ея лица, освещеннаго мягкими лучами луны, ее восхищала; она не зажгла ни одной свечи, боясь испортить эффект своей красоты, отразившейся в зеркале и озаренной загадочным серебристым сиянием полнаго месяца. Откинувшись на резную спинку стула, она лениво заложила свои белыя как бы точеныя руки за голову и с самодовольной улыбкой стала смотреть на себя.

Она отбросила ярко-красный плащ, в котором была весь день, осталась в белом гладком платье из легкой шелковистой материи, которая близко прилегала к ея изящному стану и обрисовывала каждый мягкий изгиб ея великолепнаго тела; ярко-золотистые волосы были распущены и густыми волнами спадали до самаго пола, под прямыми, как бы нарисованными бровями, темные глаза искрились с выражением полурадости и полупрезрения.

- Что за трусы, однако мужчины, - сказала она вполголоса, - даже самые сильные. Низкий Варавва чуть не зарыдал, увидев смерть проклятаго Назорея. Я думаю он и за себя боялся! А Каиафа? С ним чуть не сделался удар, когда он узнал, что завеса в храме разорвалась.

- Она засмеялась, губы ее сложились в столь очаровательную улыбку, что Иудиф приблизилась к зеркалу, чтобы лучше ее рассмотреть.

- Действительно, ничего нет удивительнаго в том, что все в меня влюблены, - пробормотала она, изучая с чувством удовлетвореннаго тщеславия тонкие черты ея лица и нежный румянец щек.

- С такой улыбкой я могу заставить Каиафу сделать, что мне угодно, он слывет за мудраго священника, а посмотри я на него так, - и она полузакрыла глаза с выражением безконечной неги, - и он бледнеет.

- И она широко их опять раскрыла во всей их прелести.

- И он задыхается от любви и смотрит на меня как пораженный солнечным ударом! А Варавва? Я должна отделаться от Вараввы, хотя в нем есть что-то дикое, что я люблю. Сегодня, положим, он мне мало высказал любви, он весь дрожал от страха.

- Она взяла гребенку и медленно стала расчесывать великолепныя свои волосы. Ея лицо несколько омрачилось и брови сдвинулись.

- Все-таки было что-то ужасное в этой буре, - прошептала она, - и даже теперь сердце мое неспокойно, я бы хотела, чтобы Иуда был дома.

Она встала, высокая, стройная, и осталась перед зеркалом, одной рукой придерживая половину золотистых тяжелых волос. Вокруг нея луна бросала серебристое сияние, выделяя то здесь, то там редкий камень, искрившийся на ея груди и на руках.

- Каиафа должен был сказать народу то, что я ему советовала, - пробормотала она, - что буря была вызвана злым волшебством Назорея. Он был одержим бесами, и они покрыли все густым мраком и разверзли землю. Каиафа должен был это объяснить, но он тоже в ту минуту растерялся от страха.

- Она остановилась, безпокойно играя своими волосами.

- В чем состояло волшебство Человека из Назарета? - спросила она вдруг, как бы задавая этот вопрос своему собственному образу в зеркале.

- Я ничего, кроме красоты, не подметила. Красота у Него была неоспоримая, но не та красота, которая нравится женщинам. Она была слишком строгая и безупречная, серьезная, безстрастная, хотя в Его глазах горел страшный свет, который меня даже испугал. А потом этот гром и мрак.

Она задрожала, потом опять засмеялась и взглянула на луну, которая величественно царила над самым ея окном.

- Он употребил какое-то злое чародействие, - сказала она.

- Но теперь все кончено и весь страх прошел, очень хорошо, что Он умер: такие фанатики опасны, и Иуда, по крайней мере, больше не находится в заблуждении, знает теперь что этот Пророк, котораго он называл своим Учителем, не Бог, а просто Человек. Он теперь раскается в своем поведении и снова будет с нами жить. Как только пройдет первый порыв его бешенства. Он вернется в раскаянии и грусти и извинится за вчерашнюю злобу. Мы его встретим с полным прощением и радостью, мы зададим пир, и опять будем счастливы. Да Каиафа дал мне благой совет, и смертию богохульнаго Назорея Иуда избавлен от дальнейшаго зла.

Она откинула назад свои густые волосы и весело улыбнулась. Потом, открыв массивный ларчик, окованный бронзой, она вынула горсть драгоценных украшений и небрежно откидывая одно за другим, выбрала наконец великолепную звезду из крупных рубинов.

- Красивый подарок, - прошептала она, держа ее в некотором отдалении и любуясь игрой камней. - Я кажется, ничего великолепнее не видала. Каиафа был прав, не подарив это своей болезненной супруге, бледная кожа дочери Анны не выиграла бы от этого украшения. Она тщательно осмотрела все камни, потом, поискав в ларчике, вынула оттуда чудное жемчужное ожерелье, каждая жемчужина котораго была величиной в большое кукурузное зерно.

- Как это великолепно вместе, - сказала она, смешивая жемчуг с рубинами, - их надо надевать в одно время, рубины первосвященника и жемчуг Вараввы.

- Губы ея сложились в презрительную улыбку, и она, держа каменья в руках, вдруг задумалась. Потом медленно надевая жемчуг на белоснежную шею, она положила звезду обратно в ларчик и опять посмотрела на себя в зеркало; поняв всю непобедимую силу своей несравненной красоты, она высоко и победоносно подняла руки.

- Для таких как я сотворен мир! - воскликнула она.

- Для таких как я, государи и цари; сходят с ума и умирают! Для таких гордые герои унижаются, как рабы! Нет той женщины, которая была бы краше меня, но что мне делать с моей красотой, когда все любовники и подобныя им глупцы мне надоели! Я обвенчаюсь с могучим завоевателем и буду королевой и повелительницей всех народов!

- И в припадке упоительнаго тщеславия, она подняла голову выше, как будто воображаемая корона осеняет ея голову, и сделала несколько шагов назад, все еще вглядываясь в свой образ, отраженный в зеркале.

Но вдруг шум быстрых шагов в коридоре привлек ея внимание. Она остановилась в выжидаемой позе; великолепные волосы покрывали ея плечи, а жемчуг ярко сверкал на ея чудной шее. Шаги приближались и замолкли у самой двери.

- «Сударыня, сударыня»! - раздался голос снаружи. Охваченная каким-то страшным предчувствием несчастья, она быстро двинулась вперед и широко раскрыв двери, увидала одного из слуг своего отца, который глядел на нее дико и делал жесты отчаяния.

- Что случилось? - чуть слышно выговорила она. Губы ея внезапно затвердели и не слушались так, что она с трудом говорила. Сердце ея страшно забилось, а жемчужное ожерелье, казалось ей, мешало дышать. Человек хотел ответить, но не мог. Иудиф схватила его за руку.

- Говори, - прошептала она, - какая у тебя дурная весть?

- Сударыня, - простонал слуга, - я не смею вам сказать, но прошу вас, пойдёмте. Ваш отец этого требует, потерпите, не пугайтесь. Он отвернулся и спрятал лицо.

- Иуда! - закричала она. - Он ранен? Болен? Он вернулся?

- Да сударыня, он вернулся, - ответил слуга хриплым голосом, потом, как бы боясь проговорить еще слово, он побежал назад, делая ей знак следовать за ним.

Одно мгновенье она остановилась; мертвенная бледность сменила яркий жизненный цвет ея лица, и она приложила руку к сердцу, стараясь несколько успокоиться.

- Он вернулся, - пробормотала она.

- Иуда дома! Отец за мной посылает? Значит все хорошо! Не может быть иначе

Она бросила взгляд назад через плечо в свою комнату, освещенную луной, где серебряное зеркало блестело, как яркий щит, и медленно, нехотя двинулась вдоль коридора. Потом внезапно схватив одной рукой свои длинные белыя одеяния, она быстро побежала в ту сторону, где исчез слуга и очутилась в открытом дворе, выстроенном ея отцом в Египетском вкусе, где он имел обыкновение проводить вечера со своими друзьями.

Двор этот был окружен массивными колоннами; крыши не было. В то мгновенье, как Иудиф бежала с распущенными волосами и широко раскрытыми от страха глазами, ея путь перегородила высокая фигура человека, который, казалось, старался не допустить ее до чего-то, лежащаго на полу и обернутаго каким-то полотном.

Она посмотрела на него удивленно: это был Варавва. Но она резко его оттолкнула, и побежала к отцу, который стоял у одной из колонн с лицом, закрытым одной рукой. Он поднял голову и посмотрел на нее. Строгия черты его лица были искажены несказанным горем.

Одной дрожащей рукой он показал на неподвижное тело, лежащее недалеко от него. Ея глаза следили за его жестом и медленно, с трудом подвигаясь вперед, она отодвинула волосы, низко спадавшие на лоб, и пристально стала разглядывать то, что так неподвижно лежало на полу. Потом она вдруг поняла и, падая на колени, стала отдергивать покрывало, чтобы убедиться в том, что она так боялась.

- Иуда! - закричала она. - Иуда, - голос ея превратился в резкий крик, и она внезапно отодвинула руки, и посмотрела на них в ужасе, вся дрожа; как будто они только что дотронулись до чего-то ужасного, и только теперь заметила, что вокруг нея стояли люди. Ея отец придвинулся, и Варавва был тут же. С безсмысленной улыбкой она показала на умершаго.

- Отчего вы его принесли домой закутаннаго? - спросила она резко.

- Он может быть спит или потерял сознание. Раскройте ему лицо.

Никто ея не послушался. Завернутое тело, неподвижно лежащаго под загадочным светом луны, обладало какой-то таинственной силой. Воцарилось глубокое молчание. Внезапно опять раздался голос Иудифы. Она говорила шепотом, но скоро и взволнованно.

- Иуда, Иуда, проснись! Это глупо лежать так и меня пугать, ты ведь не умер, это невозможно, ты не мог столь внезапно умереть! Вчера вечером ты пришел домой озлобленный против меня, и в безрассудном бешенстве ты меня проклял. Теперь ты же должен снять это проклятие, ты не можешь меня так долго оставлять без своего прощения и благословения. Разве я когда-нибудь тебе повредила? Я только посоветовала тебе убедиться в притворстве Назорея. И ты убедился. Зачем же тебе так горевать об этом. Встань, встань скорее! Если ты болен, я буду за тобой ухаживать. Проснись и не сердись более. Я должна бы рассердиться на твое упрямство; я знаю, что ты мой голос слышишь, но ты меня дразнишь и потому не отвечаешь.

И опять ея руки придвинулись к нему, и нехотя, наконец, она сделала усилие и отвернула верхнюю часть покрывала. Боязно и медленно откинув его назад, она посмотрела, и в глазах ея выразился несказанный ужас. Разве то было лицо ея брата? Это бледная мраморная маска с выкатившимися страшными глазами; неподвижные, непроницаемые глаза, которые, казалось, пристально на нее смотрели. Она склонила голову низко, к самому лицу; на ея крепко стиснутых губах играла будто бы зловещая улыбка. Она погладила его холодный лоб, его взъерошенные волосы.

Да, это был Иуда, или сильно похожая на него белая, замерзшая фигура юности и красоты. Иудиф еще не давала себе отчета в том, что видела. Вдруг неопределенный взгляд ея упал ему на шею - она была окружена веревкой, столь туго стянутой, что кожа порвалась и запекшаяся кровь образовала багровый комок, как от раны ножа или кинжала. Увидав это, она быстро вскочила и широко над головой раскидывая руки, издала такой раздирающий, отчаянный вопль, что все служащие в доме сбежались с факелами растерянные и испуганные. Ея отец схватил ее в свои объятия, пытаясь несколько успокоить - напрасно, легче было остановить ураган, несущийся по пустыне. Она превратилась в живую дышащую фурию, бросаясь во все стороны и отдаваясь самому дикому необузданному отчаянию.

- Смотрите, его убили! - завопила она. - Убили Иуду, ученики Назорея, отняли у него жизнь. Жестокое деяние! Но мщение будет! Мщение жестокое и ужасное! Ибо не было греха в Иуде, кроме честности. Каиафа! Где Каиафа! Пусть он придет сюда и посмотрит на свою работу! Скажите ему поймать и казнить убийц! Пойдем к Римскому правителю. Я требую правосудия!

- Тут ея безумные крики прекратились, она отчаянно кинулась на тело брата и дрожащими пальцами попробовала развязать смертельный узел веревки.

- Развяжите узел, - умоляла она рыдая. - О, Боже, неужели никто из вас не снимет этой веревки, которая мешает ему дышать. Может быть он еще живет: его глаза полны жизни и воспоминаний. Развяжите это орудие пытки, прошу вас, мои друзья! Отец, помоги мне.

- И она продолжала распутывать веревку Вдруг лицо ея страшно изменилось. Она заметила, что руки ея были покрыты кровью. Странный свет загорался в ея глазах, а по губам проскользнула бледная улыбка. Она подняла свои обагренные пальцы.

- Смотрите кровь его течет, - сказала она, - жизнь воскреснет от моего прикосновения, он не умер.

- Мертвецы часто истекают кровью, когда до них дотрагивается их убийца, - сказал вдруг чей-то резкий голос.

– Ты, Иудиф, довела Иуду до смерти, и кровь его тебя обвиняет.

Грозная фигура Петра придвинулась, вся озаренная прелестью луннаго света.

Искариот, стройный и высокий остановил его жестом оскорбленной гордости.

- Как ты смеешь в такое время так относиться к моей дочери? - Начал было он, но остановился, пораженный суровым видом ученика.

- Назад, еврей, - сказал он. - Ты, который не крещен ни духом, ни водой, и принадлежишь к испорченной крови невозродившагося Израиля, не спорь со мною. Угрызения совести дают мне силу, Я тот самый Петр, который отрекся от своего Учителя, но своим раскаянием я купил власть. Не спорь со мной, я не с тобой говорю, а с ней, которая требует быстрой казни убийц ея брата.

И я тоже молю о справедливости, я тоже требую возмездия той, которая натолкнула его на эту участь. Иуда был мне друг, и он сам убил себя. В этом отчаянном деянии никто не виновен, кроме той, которая теперь так громко рыдает. Змеиной ловкостью она повлияла на него.

- Нет у тебя жалости, - закричал Варавва в ужасе, - даже в такую минуту.

- Ни в эту минуту, ни в другую, - ответил Петр, и почти бешеная решительность выразилась на его лице.

- Боже избави, чтоб я выказал хоть частицу жалости неправедным.

- Так говорит первый Христианин, - пробормотал тихий иронический голос, и оригинальная фигура Мельхиора выдвинулась несколько вперед.

- Воистину, Петр, ты передаешь людям в новой форме послание Божественной любви.

Но ученик не расслышал его слов. Он резко придвинулся к Иудифе, которая полулежа на смертном теле брата, употребляла все усилия, чтобы развязать обагренную веревку.

- Что ты тут делаешь, Иудиф Искариот? - спросил он.

– Ты не можешь развязать это конопляное ожерелье, оно не из жемчуга, не из драгоценных камней, которых жаждет твоя душа. Иуда завязал его слишком туго для тебя. Оставь, оставь, плачь и рыдай над собственной изменой, ибо с этого дня ты проклята на всю жизнь.

Она услышала и, подняв на него лихорадочные глаза, тихо улыбнулась Она была так безподобно хороша в это мгновенье, что Петр, хотя весь дрожал от злобы, невольно отшатнулся, пораженный удивительной красотой ея чуднаго лица, обрамленнаго густыми огненно-золотистыми волосами: проклятие замерло на его устах.

- На всю жизнь, на всю жизнь, - повторила она безсмысленно.

- Смотри, - и она показала свои окровавленные пальцы, - жизнь в нем еще дрожит, прошу тебя, мой друг, - и она умоляюще на него взглянула. - Развяжи эту жестокую веревку. Если Иуда ее завязал ... Ведь ты мне сказал, что Иуда ее завязал? ... Но как это могло быть?

Она остановилась с озабоченным видом, брови ея сдвинулись, потом новый ужас ее внезапно охватил.

- Отец! - закричала она.

- Тот быстро к ней подошел, подняв ее, прижал ея лицо к своей груди и горько заплакал.

- Что это значит? - прошептала она, испуганно на него глядя.

- Скажи мне, ведь это неправда, это не может быть правдой. Иуда был всегда силен и храбр ... Он не мог себя убить?

Искариот хотел ответить, но не смог. Обыкновенное спокойствие его строгаго лица сменилось выражением отчаяния и глубокой скорби. Она пристально на него посмотрела и сразу все поняла; вырвавшись из его объятий, она мгновение постояла бледная без движения, как мраморное изваяние, потом поднимая обе обагренные руки, она разразилась громким, пронзительным сумасшедшим смехом.

- О страшный Назорей, - воскликнула она.

- Это твоя работа! Чародейство твое удалось. Ты одержал победу. И ты отомщен. О, безжалостный, жестокий Назорей!

И с безумным криком, как бы от неожиданнаго удара ножа, она грохнулась на пол и лишилась чувств. И так осталась, неподвижная и безсознательная, как сам Иуда, который с широко раскрытыми, безсмысленными глазами смотрел в пространство и улыбался.

3

Ее отнесли в горницу и оставили на руках ея женщин, которыя плакали над ней, как женщины часто плачут из сострадания, сами не испытывая никакого горя. Ея гордый повелительный нрав заслужил ей мало друзей, ея красота всегда была причиной зависти для менее одаренных природой. Так что те самыя девицы, которыя теперь за ней ухаживали и продолжали плакать скорее от страха, в действительности выказывали ей мало любви и довольно равнодушно стояли вокруг, перешептываясь о том, в каком она будет состоянии, когда наконец очнется.

Тем временем, тело ея брата было поднято и с благоговением положено на золоченые резные подставки, и задрапировано тяжелой фиолетовой материей, затканной золотом. Строго и с принужденным спокойствием несчастный отец отдавал свои приказания, исполняя до мелочей все обязанности, которые на нем лежали.

Когда все было исполнено, он повернулся к тем трем, которые принесли ему тело его несчастнаго сына: Варавве, Мельхиору и ученику Петру, сказав тихим взволнованным голосом:

- Господа, я доложен вас поблагодарить за печальную услугу, которую вы мне оказали, хотя сердце мое убито и дом мой погружен в вечный траур. Я одного из вас только несколько знаю: Варавву, который не так давно был в тюрьме. В прежние дни его здесь принимали, как человека честнаго и хорошаго, и теперь, несмотря на все его последствия преступления, я буду только помнить, что он некогда был товарищем моего сына в доме Шадина.

Тут его голос задрожал, но он снова овладел собой и продолжал.

- Итак, хотя я его поступков не оправдываю, но не хочу судить его: так как народ его освободил, я его осуждать не буду, тем более, что он очевидно сочувствует моему горю, потому что хотел защитить мою несчастную, горячо любимую дочь от нападок безжалостнаго незнакомца.

- Да, действительно, с этих пор для евреев я буду незнакомцем, - сказал ученик, - ничего у меня нет общаго с их жизнью, посвященной грязному поклонению золотому тельцу и новым способам ростовщичества. Но все же я сожалею о твоей участи, Искариот, как я сожалел бы об участи каждаго человека, страдающаго от многих бедствий по его собственной вине и неверию; а ты меня упрекаешь в безжалости: знай же, что правда всегда безжалостна, как острое орудие.

Когда ты прозришь про свою горячо любимую дочь, то обнаружишь всю слабость своей жизни, ибо из гнезда незаслуженной его любви, в котором ты ее лелеял, возродилась змея, готовая ужалить и убить. Женщина, оставленная без присмотра и надзора, равна всепожирающему демону, дева, одаренная полной свободой, будет обезчещена.

Разве ты не знаешь, что Иудиф распутная, и что первосвященник Каиафа сделал из нее тварь подлее, чем даже городская блудница Магдалина? Ударь меня, если хочешь. Искариот, но я говорю одну правду. Вырви мне язык, а правда останется.

В припадке сильнаго гнева Искариот сделал один быстрый шаг вперёд и поднял руку, чтобы ударить человека, осмелившагося произнести столь гнусныя обвинения, но строгий неподвижный взгляд суроваго ученика его остановил, и рука его безсильно опустилась.

- Правда, истина! - закричал Пётр, разводя руками в исступлении.

- С этих пор я буду о ней кричать, буду для нея жить и за нее умру. Три раза я клятвенно солгал и измерил всю гнусность неправды. Я знаю теперь ея высоту, ширину, глубину, ея значение и результаты; ея страшный, невыносимый гнев, придавливающий всю душу. Я знаю все ея качества, это целый ад в одном слове, это одно «да» или «нет», на котором колеблется вечность!

Я более ея не выношу, я правды требую, правду у мужчин, правду у женщин: ростовщика уже не назову честным, и блудницу целомудренной. Нет, нет, я больше этого не желаю. Только правды, правды, которая блестит, как острое лезвие кинжала в руке Бога! Я, Петр, ее провозглашу! Я, который трижды клялся и солгал, теперь три тысячи раз скажу правду, чтобы искупить свой грех!

Плачь, рыдай, рви на себе седые волосы, Иудей, благочестивый фарисей, который упражнялся в осторожной добродетели и самодовольной святости, а теперь не веришь и отчаиваешься! Ты поручился бы миром за честь своей дочери! Не поручайся, ибо ея честь покупная, цена ей золото и драгоценные камни! Из-за этой коварной женщины, от тебя рожденной, сегодня Бог погиб в Иудее! Его слова были отвергнуты. Его послание не принято. Его жизнь вырвана мучительной казнью! И потому Иудея будет проклята на веки вечные!

Дети Израиля поклоняются золоту, золото будет их проклятием. Как подлые рабы, они будут работать для государей и правителей; как рабочую скотину их запрягут к жизненному колесу, и они будут тащить самые тяжелые налоги государства под страхом пытки и кнута! Презираемые и ненавидимые, они будут работать для других...

Разбросанные по многим странам, они никогда не смогут собраться воедино. Всегда, во веки веков невинная кровь посланника Бога будет лежать неизгладимым пятном на всей Иудее. Всегда, во веки веков, дети Израиля, будут лишены обещания вечной жизни, будут достойны презрения и ненависти вселенной.

Он остановился, переводя дыхание, и высоко подняв руки, как бы призывая проклятие. Его грубый плащ спадал с широких плеч почти царственными складками; под ним виднелась бедная одежда рыбака; его фигура казалось внезапно выросла, приняла какое-то мистическое великолепие от таинственнаго блеска полнаго месяца. Поднимая глаза к звездам, которыя сверкали над ним, как тысячи разбросанных огоньков, он улыбнулся странной, растерянной улыбкой.

- Но конца, еще нет, - сказал он.

- Еще новый страх угрожает миру. Вы убили Христа, но жизни у Него не отняли. Вы заставили принять смерть, но Он не умер. Сегодня ночью Он похоронен, опущен в темноту могилы...

Что сделаете вы, если огромные камни, которыми Он прикрыт, окажутся неспособными придавить Его? Что если земля откажется Его держать? Что, если после трех дней, как Он сказал, Он действительно Воскреснет к жизни?

Я ничего не утверждаю; второй раз я лгать не стану, я сохраню в своей душе все сомнения и весь ужас и больше ничего не скажу. Но подумайте об этом, нераскаянные души Израиля, что сделаете вы в тот страшный час, когда Распятый и Умерший вдруг воскреснет к новой жизни?

Голос его понизился; он боязно огляделся, потом охваченный внезапным страхом, он покрыл лицо своим плащем и медленно на цыпочках направился к выходу.

- Подумайте об этом, - повторил он, бросая безпокойный взгляд в сторону Искариота.

– Он, может быть, простит Иуду. Нет, я ничего не знаю и клясться не буду, но мир будет совершенно чудесный, если только Он сдержит слово и через три дня, ни более, ни менее воскреснет. - И медленно и беззвучно он удалился.

Искариот посмотрел ему вслед раздосадованный и удивлённый.

- Вы привели ко мне сумасшедшаго,- сказал он, - он одержим каким-то бесом.

- Ужасом угрызения совести, - ответил Мельхиор медленно.

- Этот демон часто внушает человеку странныя слова и наталкивает на странныя деяния. Демон, коим одержим сей рыбак, перевернет весь мир.

- Рыбак? - повторил Искариот в удивлении. - Разве он простой рыбак?

- Да, - ответил Мельхиор, и глаза его странно расширились.

- Он низкаго происхождения, сотворен из самой грубой тины; от этого произойдут и его неудачи и его победа. Воздух моря шептал над ним с самого рождения. С ранняго детства, он боролся с ветром и волнами, всю жизнь он будет бороться с непокорными стихиями.

Цари не приезжали издалека, чтобы преклонить колени у его колыбели, волхвы даров ему не приносили, ангелы приветственных хоров ему не пели. Все это было для одного Назорея, от Котораго он отрекся, но Которому он теперь будет усердно служить. Пока же он только Симон-Петр, рыбак из Галилеи и товарищ умершаго твоего сына Иуды.

Отчаянный стон вырвался из груди Искариота.

- Несчастный юноша, - прошептал он, - не удивительно, что ты стал диким фанатиком, раз у тебя были такия друзья.

Снова подошел к приоткрытому телу сына, потом обернулся, посмотрел на своих посетителей с выражением тихой, покорной грусти и сказал.

- Вы не обидитесь, друзья, если я вас попробую оставить. Горе мое постигло сверх моих сил, душа моя скорбит и я устал. А что касается моей дочери, то не стану тебя уверять, Варавва, что все это неправда. Ты знаешь ея невинность, ея гордость, ея незапятнанную добродетель - и своему другу объясни все: ты постоишь за ея честь и целомудрие. Ты меня слышишь?

- Я слышу, - ответил Варавва глухим, задыхающимся голосом. - И все мое сердце за тебя исстрадалось Искариот.

Тот посмотрел на него пытливо и весь задрожал.

- Благодарю тебя, приятель, - ответил он и быстро прибавил, - на тебе лежат страшныя преступления, но все же я знаю, что у тебя достаточно мужества, чтобы остановить в городе толки, которые может распустить этот сумасшедший Галилеянин про мою дочь.

Он остановился, как бы глубоко о чем-то размышляя, потом подозвал Варавву ближе. Когда тот подошел, Искариот положил одну руку на закрытое тело своего сына, другую на плечо Вараввы.

- Пойми меня, - сказал он хриплым шепотом, - если была бы хоть частица правды в той гнусной клевете, я убил бы Каиафу. Да, телом умершаго сына клянусь, что убил бы его всенародно и в самом храме.

Его лицо страшно исказилось. Темные глаза Вараввы заискрились ему в ответ: одно мгновенье они пристально друг на друга смотрели, и возбужденному воображению Вараввы показалось, что тело Иуды ответно задрожало. Потом несчастный отец низко склонил голову в знак прощания.

- До свидания, господа, - сказал он, слегка отстраняя Варавву, - а за то, что вы принесли моего покойника, примите от меня самую горячую благодарность. Я вас еще увижу через несколько дней, когда горечь первой утраты немного убавится, когда я буду сильнее способен к разумной речи, но теперь...

И безпомощно замахав рукой, он плотно закутался в свой плащ и уселся у гроба своего сына. Варавва сейчас же удалился вместе с Мельхиором. На пути он остановился, чтобы спросить у проходившаго слуги, очнулась ли Иудиф после своего обморока. Ему отрицательно покачали головой и с тяжелым сердцем он покинул дом и вышел на улицу, всю освященную лунным светом.

Они уже прошли некоторое расстояние, когда Мельхиор внезапно остановился, и задумчивыми, но блестящими, как алмаз, глазами, посмотрел на опечаленное лицо своего товарища.

- Ты все думаешь про красоту, потерянную Иудифой? - спросил он. - Признаюсь тебе, я сам не видал более красивой женщины. И ея отчаяние только придает ей новую прелесть.

Варавва вздрогнул.

- Зачем ты теперь мне говоришь о ея красоте? - сказал он с горечью. - Разве не совершила она достаточно бед? Подумай об умершем Иуде.

- Да, я о нем думаю, - ответил Мельхиор степенно. - Весь мир будет о нем думать, его никогда не забудут. Несчастный юноша. Перед историей ему придется ответить за грех, совершенный не им одним. Но летописи людей - не летописи Бога, и даже Иуда получит справедливость в конце. Я, - и он грустно усмехнулся, - встревожен странным предчувствием. Клянусь тебе, что сегодня не рискнул бы поставить и пол гроша, за то, что Каиафа будет жить.

- Что думаешь ты? - Варавва взглянул на него испуганный и тяжело дыша. Одно мгновенье они остались так, глядя друг на друга при загадочном освещении луны, потом побрели домой медленно в глубоком молчании.

4

В три часа ночью, к рассвету еврейской субботы, Иудиф Искариот очнулась после своего обморока. Раскрыв глаза, она безсмысленно оглянулась, потом узнала то, что ее окружало. Она была у себя в комнате; ставни были закрыты, и горели лампы: в ногах у самой постели сидели две из приставленных к ней женщин и крепко спали.

Осторожно приподымаясь на своих подушках, она удивленно на них посмотрела, потом с любопытством оглянулась, чтобы посмотреть, нет ли еще кого. Нет никого не было - только эти две спящие служанки. Устроив несколько свое безпорядочное одеяние, закрутив распущенные волосы, она безшумно встала и подошла к зеркалу. Тут она остановилась, тревожно улыбнулась своему образу...

Какие странные были у нея глаза... но все-таки красивые и блестящие. Жемчуг, который ей так давно подарил Варавва, украшал ея шею, она безотчетно тронула его рукой. Бедный Варавва, как он ее прежде любил. Но с тех тор столько всего случилось - странныя, спутанныя вещи, теперь надо было помнить только одно: что после долгой размолвки и разлуки Иуда опять вернулся домой.

Да, Иуда дома, она к нему сейчас пойдет и разъяснит ему все эти глупыя недоразумения. Ея голова кружилась и она ощущала страшную слабость во всех членах, ледяной холод проходил по всем ея жилам, потом сменялся волнами страшнаго жара, она изнемогала, но старалась не замечать этих болезненных ощущений: сильное желание повидаться с Иудой поддерживало ее.

Она плотно закрыла свое белое платье, надела пояс шитый золотом и, заметив на близко стоявшем столе свой кинжал, привесила его. Потом она с безпокойством оглянулась на обеих женщин, но они спокойно спали, и тихо на цыпочках покинула свою комнату. Дверь ея комнаты была оставлена раскрытой, и ей пришлось только приподнять и снова спустить занавеску.

Едва слышными шагами она пошла по коридору, как белая тень, с мертвенно бледным лицом и сверкающими глазами. Она чувствовала себя почти счастливой, могла бы спеть веселую песню, так легко у нея было на душе.

Достигнув открытого двора, она остановилась, подозрительно озираясь. Странныя темныя тени лежали на всем: луна исчезла, оставляя в небесах лишь бледно-серебристый оттенок в знак своего пребывания. Все было тихо не было ни одного живаго существа, кроме маленькой совы, которая летала взад и вперед меж колоннами, издавая свой грустный крик.

Несчастный Искариот, убитый горем, только недавно удалился, чтобы немного отдохнуть. Тело его сына под фиолетовым покрывалом лежало одиноко в этот бледный час удаляющейся ночи и пробуждающагося утра. Ноги Иудифы, обутыя в легкие сандалии, ударяя о мраморный пол, издавали звуки, как от падавших листьев; она подвигалась медленно, нерешительно, ощупывая воздух руками, как будто осененная внезапной слепотой.

Но вскоре ея блуждающий взор нашел то, чего она искала - тёмную массу тяжёлых драпировок, под которой отдыхало все, что осталось от ея брата, старшаго товарища и друга ея детства, который так безконечно и нежно ее любил. Она ускорила шаг, почти что побежала, и, не колеблясь, безо всякаго страха откинула все покрывала, так что лицо и все тело Иуды, представилось ея зрению. Веревка все еще окружала его шею, как страшный свидетель ужаснаго деяния.

В этом полусвете Иуда казался ей поразительно красив, отпечаток какого-то презрения лежал на его чертах, а в раскрытых глазах, обращенных к небу, выражался целый мир страстных не отвеченных вопросов. «Меня вы называете изменником»?

Казалось, говорил он молчаливым звездам. «В грядущие дни между признанными святыми окажутся хуже люди чем я». Сестра пристально смотрела на него с каким-то диким любопытством во взгляде, но она не плакала и не дрожала. Одна неотвязчивая идея овладела ея умом, какая-то смутная, фантастическая, но она хотела привести ее в исполнение.

С диким восторгом она выхватила свой кинжал из ножен и осторожно разрезала веревку, которая окружала его шею. Она медленно ее отдернула, и опять кровь начала сочиться, это было что-то таинственное, ужасное, и она немного испугалась и всем телом задрожала.

Потом опять улыбнулась и, сложив веревку, сунула ее мокрую, окровавленную в свой кушак, кинжал же бросила в угол и в восхищении всплеснула руками.

- Иуда, - закричала она, - я разрезала толстую веревку, которой ты был завязан, теперь ты можешь свободно дышать. Прошу тебя, встань, поговори со мной. Расскажи мне все, я поверю всем твоим самым неправдоподобным рассказам. Я не скажу тебе, что ты заблуждаешься, если ты только улыбнешься и начнешь говорить, я прощу тебе твой глупый восторг к учениям Назорея. Ты знаешь, я не хочу довести тебя до отчаяния, я добровольно никогда тебя не обижу, я твоя маленькая сестра, которую ты так любишь.

Иуда, послушай, это Каиафа велел мне тебе сказать предать своего Учителя, и он был прав: твой безумный Пророк восстал против нашей веры. Зачем ты противишься и хочешь оставить веру твоих отцов? Прошу тебя, встань, послушай голос разума, - и с неестественной силой отчаяния она приподняла верхнюю часть тела, всматриваясь в лицо покойника с любовью и ужасом.

- Но как ты на меня смотришь, какими холодными, безжалостными глазами?! Что я тебе сделала? Ничего, кроме того, что давала добрые советы. А Каиафа он многое для тебя сделает, если ты выкажешь некоторое раскаяние.

Тут она остановилась со страшным криком, тяжесть мертваго тела была слишком для нея велика, она раскрыла руки и оно с глухим звуком упало на прежнее место. Иудиф начала плакать как дитя.

- Иуда, Иуда поговори со мной! Поцелуй меня! Я знаю, что ты меня слышишь, но ты ответить не хочешь, потому что ты еще сердишься и Человек из Назарета, дороже тебе, чем я.

Она подождала, очевидно ожидая ответа, потом, так как молчание ничем не прерывалось, она стала играть с окровавленной веревкой, которая болталась у ея пояса.

- Ну, что же, - вздохнула она, - я жалею, что ты столь угрюм. Каиафа мог бы тебе многое устроить, если бы только захотел. Зачем тебе так отчаиваться оттого, что изменника казнили? Что было удивительнаго в этом Человеке из Назарета? Он был простой работник, одержимый безумным фанатизмом. И такая мелкая вещь вдруг будет причиной нашего раздора?

Но все-таки я тебе Его уступаю, если это еще может доставить тебе удовольствие. Крест и венец, все станет для меня святым, если ты только пожелаешь. Я ничего более не могу сделать, чтобы прекратить твой гнев. Ты ведь совершенно напрасно продолжаешь сердиться, твой Назорей умер и даже, чтобы тебе угодить не может воскреснуть.

Опять она остановилась, потом стала ходить по двору взад и вперед. Заметив свой кинжал, который она недавно бросила в угол, она подняла его и положила в ножны. Сорвала со стены длинную ветку ползучих роз и хотела положить ее на безответнаго покойника. Но когда она подошла к трупу, внезапный яркий свет ее испугал.

Она отшатнулась, одной рукой безсознательно защищая глаза. Темно-огненный крест витал горизонтально над самым телом Иуды, далеко раскидывая светлыя лучи. Она смотрела с удивлением, явление блистало перед ней ярче, чем самый яркий солнечный луч, и хотя мысли ея уже были смутны, она была лихорадочно возбуждена. Тем не менее она поняла, что это было чудо непонятное для человеческаго разума. Невольно она протянула руки, наполненныя только что сорванными розами, чтобы дотронуться до этого светлаго живаго пламени. Внезапная багровая тень упала на нее. Она казалась охваченной каким-то красным туманом, который изменил белизну ея одежды и светлый цвет ея лица, и бросил кровавый отблеск на ея роскошныя волосы.

Даже розы в ея руках потемнели, а бледный восковый лик мертвеца принял оттенок возвращающейся жизни. Таинственное освещение продолжалось одну или две минуты - потом исчезло. Иудиф следила за этим исчезновением, неподвижная от ужаса. Когда оно окончилось, она заметила что произошла перемена в лице ея брата.

Губы, которыя прежде были раскрыты, свидетельствуя о страшной агонии, теперь сложились в таинственную улыбку; глаза, которые так вопросительно смотрели вверх, теперь закрылись. Увидя это, она начала истерически плакать и смеяться, и бросив свои розы на грудь умершаго, нагнулась и поцеловала холодныя, улыбающиеся уста.

- Иуда, Иуда, - сказала она сквозь рыдания, - теперь ты заснул, не проговорив ни слова, не благословив меня! Ты даже смотреть не хочешь на меня. О, жестокий! Но я тебе все прощаю: ты верно страшно устал, иначе бы тут не остался спать под открытым небом. Я не буду тебе мешать. Когда настанет утро, тогда я вернусь, чтобы на тебя посмотреть, мой угрюмый, но любимый брат. Прощай, спокойной ночи! - и она послала ему воздушный поцелуй сквозь душившия ее слезы.

- Спокойной ночи, брат, я принесу хорошие вести от Каиафы. Спи хорошо, спокойной ночи. И все еще махая рукой, она медленно на цыпочках удалилась, оборачиваясь, чтобы еще раз посмотреть на успокоенное чудное лицо умершаго. Она прошла через высокия своды, осторожно открыла ворота и полоумная, во всей своей безпорядочной красе, вышла на безмолвныя улицы города.

5

Субботний день оказался великолепным. Все люди Иерусалима сошлись в pocкошном храме на горе Мориа, принося благодарственныя молитвы Иегове за спасение от всех ужасов предыдущаго дня. Были и такие, которые прибавили к своим обыкновенным молитвам несознательное богохульство, прося Бога милостиво их простить за то, что они так долго терпели Назорея в своей среде.

Но все-таки в это утро во время богослужения можно было заметить недостатки религиознаго усердия, хотя по мнению народа было много такого, за что следовало благодарить. Разорванная завеса «святой святых» висела перед собранием, как страшное воспоминание всех прежних ужасов; голос Каиафы звучал как-то безжизненно и монотонно во все время безконечнаго богослужения; чего-то недоставало.

Казалось, не было более никакого смысла во всегдашнем величественном чтении закона. Была пустота и скука во всей церемонии, которая произвела на присутствующих угнетающее впечатление. Когда толпа высыпала из храма, наконец то многие направились к тому месту, где Пророк из Назарета был похоронен: весть о том, что Иосиф из Аримафеи выпросил тело у Пилата, и что Каиафа потребовал сильную стражу для охранения склепа - уже распространилась по всему городу.

- Никогда у нас не было такого мудраго осторожнаго первосвященника, - заметил один, останавливаясь под «воротами царя», чтобы поправить белое полотняное покрывало на голове.

- Он это дело повел с поразительным уменьем, ибо ученики Назорея несомненно украли бы Его тело, чтобы этим доказать правдивость Его пророчества.

- Да ты правду говоришь, - ответил ему товарищ.

- Вся эта шайка находится теперь в Иерусалиме, дикий, опасный сброд из сквернейших людей Галилеи. На месте Каиафы я бы нашел способ изгнать их из пределов города.

- Один себя уже изгнал, - заметил первый, - ты слышал о кончине молодого Искариота?

Тот, к кому относился этот вопрос, утвердительно кивнул головой.

- Иуда был сумасшедший, - сказал он, - ничего его не удовлетворяло, он все кричал о каких-то преобразованиях, искал какой-то истины! Такие люди не от мира сего.

- Воистину, он и сам пришел к такому убеждению, - заметил его приятель со сдержанной улыбкой, и медленно спустился по ступенькам, ведущим из храма, - он покинул мир с безпримерной решительностью. Его нашли висящим на ветке дерева около самого сада Гефсимании: и вчера ночью его тело отнесли в дом отца.

- Но разве вы не слышали дальнейших новостей? - Вмешался в разговор кто-то из близко стоявших.

- У Искариота новое горе, от котораго он почти безумен. Он потерял свое самое драгоценное сокровище, свою избалованную, изнеженную дочь; он перебывал у всех соседей, стараясь что-нибудь о ней узнать, но ничего не узнал. Она покинула дом внезапно ночью, и куда она скрылась, никто не знает.

Тем временем к разговаривавшим прибавилось еще несколько человек. Вес они разводили руками в удивлении и недоумении.

- Его дочь? - повторил кто-то.

- Не может быть, зачем ей бежать?

- Кто ее знает? Вчера она упала в обморок при виде умершаго брата, ее безчувственную отнесли в ея комнату и положили на постель, там около нея остались две служанки, но они заснули, и когда проснулись, ея уже не было.

Слушающие покачали головой, как бы ничего не понимая и бормоча разные фразы сожаления по поводу Искариота, хорошаго человека и богатого, не заслуживавшаго такого горя, побрели каждый своей дорогой домой.

А около гроба Назорея собралась целая куча народа, целая стая любопытных. Склеп находился в довольно красивом, но диком месте, между двумя невысокими горами, покрытыми коричневой, спаленной солнцем землей; без всякой растительности. Он с виду был похож на пещеру, высеченную в самой скале.

Были некоторые грубыя поползновения к внешнему украшению; так на вершине были сложены пирамидально несколько блестящих глыб, белаго гранита, которыя искрились, как кристалл под ярким освещением полуденнаго солнца. Квадратный вырез, который служил входом, был плотно прикрыт огромным камнем, а между этим камнем и самой скалой была целая сетка веревок, припечатанных в сотне местах огромной печатью синедриона.

Вокруг склепа, со всех сторон, была расположена стража, состоящая из пятнадцати выборных солдат, под начальством внушительнаго сотника, мускулистаго сложения и со строгим лицом, который, по мере того, как подходили все эти любопытные бездельники, осматривал их с нескрываемым негодованием.

- Что за подлое, подозрительное племя эти евреи, - проговорил он сквозь зубы.

- Они подходят трусливо и что-то шепчут. Кто знает, они, может быть, думают, что мы сами уберем куда-нибудь тело Распятаго. Они все такие же трусы, как сам их первосвященник. Никогда не было такой возни из-за одного мертваго тела.

И он угрюмо стал ходить взад и вперед, опустив глаза, как бы не желая удостоить всех этих лентяев своим взглядом. А толпа осталась очень довольна: склеп действительно очень хорошо охраняли. Обмана не было. Это были настоящие солдаты - равнодушные, спокойные, для которых Назорей был не что иное, как Иудейский Проповедник, казненный по закону.

Солнце начало сильно припекать и кучки народа разошлись, повторяя друг другу по пути все странныя истории о разных чудесах, совершенных Пророком из Назарета.

- Как Он храбро держался перед Пилатом - сказал один.

- Да, и как Он славно умер. Так всегда бывает с такими людьми, - заметил другой.

- Они теряют разум от усиленных дум, и смерть им безразлична, потому что верят, что будут жить опять.

Так разговаривая и припоминая некоторые трагическия сцены предыдущаго дня, они двинулись к городу. Возле могилы остался только один человек преклонных лет, сгорбленный, слабый и в лохмотьях. Он опираясь на костыль стоял около самого склепа, бросая испуганные, молящие взгляды на солдат.

Центурион Галбус его заметил и грозно сдвинул брови.

- Что ты делаешь здесь, еврейский скелет? - спросил он грубо.

- Вон отсюда, нищий, не подходи к Римским солдатам.

- Господин, господин, - возразил человек дрожащим от волнения голосом.

- Я милостыни не прошу, у твоей милости прошу позволения возложить руку на камень того склепа ... Раз, только раз, добрый господин, моя девочка очень больна, и я думаю, что если трону камень и помолюсь, ея болезнь пройдет. - Он остановился весь дрожа и с мольбой протянул обе руки.

Галбус презрительно на него посмотрел.

- Что ты болтаешь, - спросил он. - Девочка? Какая девочка? И разве тебе поможет прикосновение к камню? Ты впал в детство старик. Вон отсюда, подлечи свой ум. Это будет последнее.

- Господин! - закричал старик, заливаясь слезами. - Девочка умрет. Подумай, хороший солдат, неделю тому назад, Тот, Кто лежит теперь в могиле, поднял ее к себе на руки и благословил: ей теперь всего три года, и она уже поразительно красива. Но она больна, она лежит в лихорадке, и мне думается, что если я только дотронусь рукой до склепа и скажу: «Учитель, молю тебя, исцели мое дитя» - Он меня услышит и исполнит мою просьбу. Ибо Он всегда был полон сострадания, а девочку Он приласкал.

Галбус сильно покраснел: он был собою недоволен, так как чувствовал, что в горле что-то сжимает, и к глазам подступают слезы. Вид этого несчастного старика и доверчивая простота его веры тронули грубаго солдата до глубины души, хотя он своего чувства и стыдился.

- Подойди, старый безумец, - сказал он с притворной резкостью.

- Не отходи от меня. Я подниму свое копье, и позволю тебе тронуть склеп на одну только минуту - осторожно, чтобы не сломать печатей синедриона. И пусть молитва твоя для твоей девочки будет кратка, хотя помяни, мое слово, ты дурак: у умершаго ушей нет, чтобы слышать твою просьбу. Но всё же пойдем.

Спотыкаясь и задыхаясь от волнения, старик двинулся вперед. Он подошел к самому склепу и, униженно став на колени перед огромным камнем, положил на него свои старческия руки.

- Господи, если ты пожелаешь, сказал он, - ты можешь спасти девочку. Скажи только слово и она исцелится.

Минуту он простоял на коленях, потом встал со счастливым выражением в старых мутных глазах. - Покорно тебя благодарю, господин, - обратился он к сотнику, обнажив седые свои волосы и низко кланяясь.

- Да наградит тебя Бог за твое милосердие.

Галбус любопытно поглядел на него из-под нависших темных бровей.

- Откуда ты? - спросил он.

- Из Самарии.

- И ты действительно думаешь, что вынес чудо из этой могилы?

- Господин, я ничего не знаю из тайнаго Божественнаго промышления, но я уверен, что девочка спасена. Бог с тобой солдат... Да направит Он твое копье и да охранит тебя всегда. - И с многочисленными поклонами старик удалился.

Галбус задумчиво за ним следил, пока не скрылась его тощая сгорбленная фигура, потом глубокомысленно покачал головой и засмеялся, опять нахмурился и, наконец, овладев чувством умиления, которому невольно отдался, строго и презрительно оглянул всю местность желая убедиться, все ли его люди на местах. Полуденная жара заставила их скрыться в своих палатках, которые были расположены ровным белоснежным кругом вокруг склепа.

Галбус последовал их примеру и взошел в палатку, отведенную для него одного. Она была раскинута перед самым камнем, который закрывал таинственную могилу. Угрюмый сотник расположился на полу и, снимая шлем, чтобы вытереть свое горячее, потное лицо, издал невольное проклятие, сравнивая песчаную, тощую землю Иудеи с роскошными окрестностями Рима, и от души пожелал скорее возвратиться на родину.

- Это страна дураков, - рассуждал он сам с собой, - или даже еще хуже - это страна трусов; эти евреи боялись Назорея, как Его звали, пока Он жил, а теперь, оказываются, что они еще больше Его боятся, когда Он умер. Ну что же, есть над чем посмеяться. Римлянин убьет своего врага, конечно, но раз он убит, он поклонится телу и предоставит его Богам без страха и без гнева.

Но внезапный шум чьих-то подкрадывающихся шагов его смутил. Он вскочил, поднял копье и стал у входа своей палатки в ожидании. К нему подошел человек высокаго роста, закутанный пурпуровой мантией. Это был Каиафа.

- Хорошо ли ты караулишь, сотник? - спросил он строго.

- В моей бдительности еще никогда не сомневались, - ответил Галбус высокомерно.

Каиафа махнул рукой, как бы извиняясь.

- Я не хотел тебя обидеть, солдат, но лукавцев много шатается, и я желал бы, чтобы ты был осторожен.

Он откинул плащ. Лицо его было истощено и бледно, как после мучительных страданий безсонных ночей. Подойдя близко к склепу, он тщательно осмотрел все печати. Они были в таком же виде, в каком он их оставил накануне вечером, не тронутые, не поврежденные.

- Ты никакого звука не слыхал? - спросил он шепотом.

Галбус на него уставился. - Из могилы? - сказал он, указывая копьем на склеп.

- Нет, никогда еще не слыхал я голоса умершаго человека.

Каиафа принужденно улыбнулся, но все-таки приложил ухо к камню и прислушался.

- А как было ночью? Никто вас не тревожил?

- Разве только собаки, которые лаяли на луну, и филины, которые по обыкновению кричали, - ответил Галбус презрительно, - это хотя и не приятно, но неотвратимо.

- Я про это не спрашивал, - заметил обиженно Каиафа.

- Я думал, что женщины замешкались, продолжая плакать и рыдать...

- Женщинам удаётся мало, когда они со мной имеют дело, - проворчал Галбус.

- Действительно, они тут медлили, но я их прогнал. Я не был с ними жесток. Они так горько плакали, несчастные! Вид смерти всегда их страшно поражает, да и покойник, над которым они так отчаянно рыдали, был поразительной красоты. Но я не из тех, которые старались бы их утешить, я им посоветовал горевать у себя на дому: слезы женщины доводят меня до крайности.

Каиафа впал в глубокое раздумье, потом опять придвинулся к склепу и стал прислушиваться. Галбус, следя за его движениями, засмеялся.

- Клянусь, всеми Богами, господин, - сказал он, - можно было бы подумать, что ты именно из тех, которые верят Его пустому хвастовству, будто Он воскреснет. Что слышишь ты? Прошу тебя, скажи. Послание из могилы было бы интересной новостью.

Каиафа не удостоил его ответом. Закутываясь опять в свой плащ, он спросил:

- Когда стража меняется?

- Через час, - ответил Галбус.

- Я и мои люди немного отдохнем: при такой жаре отдых вполне заслужен.

- Да, когда ты возвратишься?

- Вечером, к восходу луны.

- К восходу луны, - повторил Каиафа задумчиво, - припомни мои слова, Галбус, присмотри за своими людьми, чтобы они не заснули. Сегодня ночью будь бдителен вдвойне. Ибо сегодняшней ночью пройдут все страхи, и когда завтрашнее солнце встанет, Он, Назорей, будет опять всенародно уличен во лживом богохульстве. Тогда и стеречь будет нечего. Ты будешь хорошо вознагражден. Итак, карауль сегодня ночью. Ночь опаснее всех часов дня. Ты меня слышишь?

Галбус кивнул головой.

- Я много слышал про исполнительность и храбрость воинов, - продолжал Каиафа принужденно улыбаясь, - тем более таких, как ты, которые поставлены над целой сотней людей. Оправдай сегодня этот слух и поддержи честь своего звания и своей страны, и твое имя с похвалой дойдет до самого Кесаря. Прощай.

Он отошел и опять остановился, подозрительно прислушиваясь к каждому звуку.

- Ты уверен, что ничего не слышал? - спросил он опять.

Галбус вышел из терпения.

- Именем великаго государя, которому я служу и копьем, коим я вооружен, - воскликнул он, топая ногой, - клянусь тебе, священник, ничего, ничего я не слыхал!

- У тебя горячая кровь, солдат, - сказал Каиафа спокойно. - Смотри, как бы она тебя не подвела.

И он медленно удалился по пыльной дороге. Галбус следил за ним с выражением нескрываемаго отвращения на своем лице.

Один из его людей подошел к нему.

- Это первосвященник с тобой так долго говорил?

- Да, это был он, - ответил он кратко.

- Или я задыхался в его присутствии, или пыль, поднятая его святыми сандалиями, наполнила мне глотку, но я ощущаю жажду. Принеси мне кубок вина.

Человек исполнил приказание, достав вино из палатки с припасами.

- Это промоет всякие остатки евреев из моего рта, - сказал Галбус, выпив с наслаждением.

- Мне кажется, что наш государь получил лишь нищую провинцию, когда покорил Иудею. Подумай: если история не врет, то этот народ был вечно побеждаем и продаваем в рабство.

Мне кажется, что из всей моей сотни, ты, Ворсиний, самый ученый. Скажи, разве евреи не всегда были рабами?

- Я не могу этого сказать утвердительно, добрый Галбус, - ответил он скромно, - но мне кажется, что они никогда не были героями.

- Нет, и никогда не будут, - сказал Галбус, осушая свой кубок.

- Такие слова, как еврей и герой не складываются вместе. Какой другой народ настоял бы на том, чтобы поставить стражу вокруг могилы из страха, что мертвец воскреснет!

Он засмеялся, и веселый Ворсиний повторил его смех.

Потом они опять заняли надлежащие места и не двинулись до тех пор, пока стражу не сменили. Глубокая тишина, царившая вокруг могилы, ничем не нарушалась, как только бряцанием оружия, когда один отряд солдат сменил другой на страже.

6

Тем временем Варавва, сидя со своим другом Мельхиором в лучшей комнате постоялого двора, где эта таинственная личность остановилась, пытался выразить ему свою благодарность за свободное широкое гостеприимство, которое тот ему оказал. Он хорошо поужинал, хорошо выспался, хорошо позавтракал и все за счет этого новаго друга, с которым он был так мало знаком, даже одежда была на нем Мельхиора, а не его собственная.

- Если тебе нужен человек для работы, возьми меня, - говорил он, останавливая с безпокойством смелые черные глаза на темном лице своего неожиданнаго покровителя.

- Но если ты ни к чему не можешь применить моей силы, то я никогда не буду в состоянии тебе отплатить. Родных я не имею, отец и мать умерли давно, и тем лучше для них, ибо я причинил бы им одно горе. Прежде я мог хвастаться своей честностью: когда я был работником у Шадина - отвешивал драгоценнейшие камни и золотые слитки, и не воспользовался у него ни одной алмазной пылинкой до самаго последняго искушения. Если ты его спросишь, то я убежден, что он скажет то же, ибо он более грустил, что я провинился, чем, может быть, я сам.

Я немного знаком с грамотой, изучал некоторых философов, и даже обладал даром красноречия, но все это пропало; мои руки окровавлены и осквернены воровством, и хотя народ меня и освободил, я сам понимаю, что недостоин полной свободы. Но ты меня приютил, накормил, одел, рассказал мне много мудрых, удивительных вещей, и я из чувства благодарности, или скорее прямого долга, желал бы тебе служить и отплатить, если ты только объяснишь мне как я это могу сделать.

Мельхиор, откинувшись на низком кресле у окна, следил за ним через полузакрытые веки, с легкой улыбкой на красивых губах.

- Друг Варавва, - ответил он лениво, - ты мне ничего не должен, скорее я твой должник. Ты известный тип человека, так же как и я, и я извлек много ПОЛЬЗЫ, изучая разныя стороны твоего характера. Пожалуй более даже, чем ты из твоих философов, которых воображаешь, что знаешь, изучая разницу между ними, хотя, кажется, что мы из одной и той же смертной глины: ты беден, ты не далее, как вчера поутру покинул темницу, нагой и смущенный.

Я же богат, не дарами людей, которых я презираю, не наследством умерших, но работой собственнаго мозга, единственнаго честнаго добывателя богатства. Я никогда не находил дороги в тюрьму, ибо не одобряю дороги, ведущей туда; она грязна, а я люблю чистоту, поэтому я ее избегаю.

Ты - животный человек, не знающий, что материя должна повиноваться разуму: ты подстрекаемый грубой страстью, уступил свою честь женщине, я - разумный человек храню свою честь для себя самаго и исполнения тех великих законов, которые существуют. Но, все-таки, ты скорее настоящий человек, чем я. Ты тип грубаго человечества, против котораго всегда ведет борьбу Божественный Дух...

Он остановился, поднял голову и опять улыбнулся.

- Что ты для меня сделаешь, Варавва, - продолжал он весело.

- Будешь носить воду или пахать землю, чистить мою одежду и исполнять всякия рабския должности? Перестань. Я не желаю испортить твое будущее. Следуй моему совету: поезжай в Рим, я наполню твой кошелек золотом, сделайся там ростовщиком, давай взаймы Кесарю.

Давай свободно, с огромными возрастающими процентами для кесаревых капризов, войн, строений и любовниц. Разбогатей и живи честно, никто тебя не спросит, был ли ты вором или убийцей.

Нет, ибо Кесарь будет целовать твои сандалии и наденет на тебя самую великолепную мантию; тебе нужно будет только всегда сохранять его имя в твоих книгах и никогда не выпускать:

AVE CESAR IMPERATOR – вот вечный Римский возглас, но шепот Кесаря в твое ухо будет много знаменательнее. Приветствую тебя, Варавва, Царь Иудейский. Богатый Варавва, дающий мне взаймы деньги, благородный Варавва, добровольно переписывающий векселя, могущественный Варавва, держащий в своих руках престол и династию из-за одной подписи, - он засмеялся. Варавва смотрел на него растерянно и в недоумении.

- Или, - продолжал Мельхиор, - ты, может быть, предпочитаешь сблизиться с разъяренным Петром, и присоединиться к ученикам Назорея?

- Только не с Петром, нет, - воскликнул поспешно Варавва, - я его не люблю, он не убежден в своей вере. А про других Его учеников из Галилеи я ничего не знаю, кроме того, что они все Его покинули.

Я последовал бы за Назореем в самый мрачный ад, но Его последователи трусливые смертные, тогда как Он…

- Был Бог, думаешь ты? – спросил Мельхиор, останавливая на нем строгий, вопрошающий взгляд.

Варавва встретил этот взгляд, потом опустил глаза и глубоко вздохнул, - я не знаю, что и думать, - сказал он наконец. - Когда впервые я Его увидел, Он действительно казался Богом: потом сверхестественная слава исчезла, остался только бедный, смиренный страдающий Человек там, где я, изнуренный от голода и с болезненным воображением, думал, что стоял ангел. Потом, когда Он умирал, вся душа моя дрожала, ибо до самого конца я надеялся – хотя знал, что надежды нет, что Бог не может умереть! А теперь, если хочешь знать, я думаю Он измученный человек несравненной красоты, твердаго характера, достойнаго того, чтобы за Ним последовали, любили и Ему служили… Но … если бы Он действительно был Бог, Он не мог умереть.

Мельхиор весь нагнулся вперед, с любопытством следя за ним.

- Знаешь ли ты превосходный Варавва, что такое смерть? – спросил он. - У тех философов, которых ты изучал, но не нашел ли ты какого объяснения.

- Все знают, что такое смерть, - ответил Варавва с грустью, - дыхание прекращается, глаза слепнут – темнота, молчание, и конец…

- Нет не конец, а начало, - сказал Мельхиор, вставая и приближаясь к нему. В глазах его загорелся необыкновенный восторг.

- Прекращение дыхания, слепота глаз - это предвестники рождения, а не смерти. Как новорожденный ребенок пытается дышать и не выносит сразу полнаго блеска деннаго света, так новорожденная душа, вырываясь из смертной оболочки, с трудом вдыхает в себя впервые вечную жизненную силу. Темнота и молчание, говоришь ты? Не так. Лучезарность и чарующая музыка, великолепное сочетание ангельских голосов, дивныя мелодии безконечных воздушных арф! И голоса спрашивают у души, только что покинувшей землю: душа человека, что совершила ты? И на этот великий вопрос потребуется ответ – и ложью никому не отделаться!

Варавва испуганно и недоверчиво на него глядел.

- Это вера Египта? – спросил он.

Мельхиор посмотрел на него с некоторым презрением.

- Вера Египта? – повторил он. – Нет, это не вера – это значение знания, добытое верой. Это и не Египта, и не другой страны; это истина, и как истина – всемриная истина, для подтверждения которой Назорей был рожден. Мир не готов для истины; да как он может быть готов, раз он согласен основать весь строй жизни на лжи?

Он остановился, овладел своим недавним волнением, и начал опять говорить спокойно, ироническим голосом.

- Почтенный Варавва, ты, как и весь мир, не подготовлен к самому первоначальному знанию, несмотря на то, что ты изучал философов. Такие простые факты, как те, что существуют миллионы и миллионы вечных миров, миллионы и миллионы различных форм жизни, тебя бы крайне поразили.

Ты - комок живой материи, неочищенной духовным огнем. Если бы я сказал тебе, что Назорей умер только для того, чтобы доказать несостоятельность смерти, твой варварский ум был бы страшно озадачен. Ты еще не достиг тайны законов нашей планеты, ты полузверь, получеловек, хотя теперь ты скорей походишь на разъяреннаго тигра, лишеннаго своей матки, ибо ты не можешь жениться на своей Иудиф.

Варавва прервал его свирепым жестом.

- Я теперь на ней бы не женился.

- Нет? Ты скорей убил бы Каиафу?

Варавва вздрогнул. Тёмные брови его сдвинулись, губы крепко сжались, глаза почти исчезли под низко спадавшими веками.

- У меня уже есть кровь на руках, - пробормотал он.

- Человек, котораго я убил, Габриас, был невиновен ... О, Боже невинен, как голубь в сравнении с тем мерзким священником, который исполняет злостныя свои намерения с хитростью и лукавством. Все-таки, с тех пор, как я увидел Назорея...

- Какое влияние может на тебя иметь Назорей? - прервал его Мельхиор спокойно.

- Измученный Человек, как ты Его называешь! Ты можешь только пожалеть Его, как многих других, а потом и позабыть.

Варавва поднял глаза. - Я не могу отнять человеческой жизни, - сказал он дрожащим голосом, - с тех пор, как я увидел Его лицо.

Мельхиор молчал. Спустя некоторое время, Варавва опять заговорил уже более спокойным голосом. - Если ты мне позволишь, я пойду узнать, что со старым Искариотом и с его дочерью, ибо я и не могу, и не хочу на ней жениться - мои тяжкие грехи, да и ея тоже, воздвигли между нами вечную преграду. Я все же ее люблю безконечно. Я поздно встал сегодня, и ничего еще не слыхал. Пойду, узнаю, как ей можется. Ах, как бы я желал бы забыть лицо умершаго Иуды.

Он задрожал и в волнении зашагал по комнате.

- Это было лицо, достойное воспоминания, - сказал Мельхиор задумчиво, - окруженное таинственной тенью деревьев, оно казалось бледным предостережением для всего мира. Все-таки, несмотря на выражение окоченелого ужаса, в нем отражалось не одно только отчаяние. В его открытых глазах выражались угрызения совести и раскаяние, а на искреннее раскаяние у Бога лишь один ответ - милость и прощение.

- Думаешь ты действительно, что его грех прощен? - воскликнул Варавва стремительно.

- Только не миром, который его и натолкнул на это деяние, - ответил Мельхиор с горечью.

- Мир, который преследует людей и доводит их до отчаяния, не высказывает им впоследствии никакой жалости. Но любовь Божия не колеблется, и даже дрожащая душа Иуды может найти прибежище в этой любви.

Голос его звучал ласково и нежно, неожиданные слезы наполнили глаза Вараввы. Твои слова меня утешают, - сказал он тихо, стыдясь своего волнения, - хотя мне и говорили, что Бог есть прежде всего Бог мести. Но Иуда был так молод..., а Иудиф...

Он остановился и прибавил шепотом: я забыл, кровь его появилась от ея прикосновения, это было ужасно, кровавое пятно на ея белых пальцах.

- Мельхиор ничего не ответил.

Варавва двинулся к выходу.

- Я должен подышать воздухом, - сказал он резко, - жара в доме нестерпима. Я спрошу, где похоронили Назорея и пойду туда.

- Зачем? - спросил Мельхиор. - Раз ты в Него веришь, так зачем туда идти?

- Не знаю, - и Варавва медленно покачал головой.

- Что-то меня тянет, не знаю сам что, я все о нем думаю. Если я не верю в Него как в Бога, то это только потому, что все, что я про Него слышал, слишком сверхъестественно, даже рассказанное тобою и то меня смущает. Его рождение, когда мать Его Мария осталась девой... Как я могу этому верить? Это безумие, душа моя отвергает то, чего мой разум не может вместить.

- Разве не говорил я тебе каков ты? - сказал Мельхиор.

- Ты тип человека неодухотвореннаго, и потому развитаго только на половину. Если ты отвергаешь все то, чего не понимаешь, ты должен отвергнуть всю громадную деятельность вселенной. Где был ты, - спросил Бог Иова, - когда Я положил основание миру? Скажи, если ты это разумеешь? Разве ты приказал быть утру, с тех пор как родился?

Увы, глубоко мыслящий, разумный Варавва, если ты будешь ждать, пока не поймешь тайн, Божественной Воли, то тебе придется пройти через целую вечность безконечнаго удивления, безотлагательно добиваться смысла всего и все же в, конце концов, не понять таинственной загадки. Понимаешь ты, как свет проникает через глубину земли к сухому зерну и помогает ему расплодиться, или как, воплощаясь в каплю воды или пылинку, он превращает эти простыя вещи в алмазы, достойные царицы?

Ты не можешь понять эти обыкновенныя проявления простой природы, а природа есть только внешнее отражение мысли Бога. Как же ты можешь понять внутреннюю работу Его Духа? Если Ему угодно Он имеет власть сотворить мир, или вдохнуть живую силу своего Божества в непорочную Деву для того, чтобы она родила Человека. Ты говоришь про чудеса.

Ведь ты сам чудо, ты живешь чудом, весь мир чудо и существует помимо тебя. Следуй по своему пути, человек, ищи истины собственным способом. Но если ты ея не достигнешь, не вини истину, которая существует, вини свой плохой разум, который не может его достичь.

Варавва стоял неподвижный и уничтоженный шириною теории его новаго друга.

- Как я желал бы поверить такому Богу, Какого ты рисуешь, - сказал он тихо, - Богу, который действительно нас любит и котораго мы могли бы любить.

Он остановился, вздохнул, почти, повинуясь внезапному порыву, подошел к Мельхиору, взял его за руку и поцеловал его.

- Я не знаю кто ты, - сказал он, - но твои слова смелы и ко мне ты был более чем великодушен. Ты должен меня считать за своего слугу, ибо как я тебе говорил, я не имею других средств тебе отплатить. Позволь мне тебе служить, по крайней мере, пока я не найду другой работы. Ты согласен?

Мельхиор улыбнулся.

- Делай как знаешь, Варавва, хотя я не нуждаюсь в услугах. Я сам себе служу вот сколько лет и не находил еще столь вернаго и преданнаго наперсника. Все же, чтобы удовлетворить твоей щепетильности, я принимаю твои услуги.

Облегчение, граничащее с радостью, выразилось на темном лице Вараввы, придавая его чертам благородную красоту.

- Благодарю тебя, - сказал он просто. - Могу ли я что для тебя сделать в городе?

- Ты можешь мне принести вести, - ответил Мельхиор, пристально на него посмотрев.

- Может быть, и будет что-нибудь очень важное. Кроме того, если ты посетишь могилу Назорея, будь осторожен: ее строго охраняют. Не затевай ссоры со стражей, чтобы тебя не могли обвинить в желании украсть тело. Иудейские священники еще дрожат, ибо Назорей поклялся, что на третий день то есть завтра, помни – завтра Он воскреснет.

- Невозможно, ты лишь повторяешь безумное предложение Петра. Воскреснуть? Встать живым из могилы? Невозможно.

Мельхиор бросил ему почти вызывающий взгляд.

- Если смерть – уничтожение - то тогда это невозможно, - ответил он, - но если смерть - жизнь, то тогда это вполне возможно.

7

С этими странными словами, еще звучащими в его ушах, Варавва вышел и безотчетно побрел по улице, стараясь сосредоточить свои мысли и развлечь их окружающим. Но это было очень трудно. В голове его был какой-то туман, и он не мог отдать себе точнаго отчета во всем том, что с ним произошло в какие-нибудь двадцать четыре часа.

Целая вечность, казалось, прошла с утра предыдущаго дня, когда его освободили из темницы и приговорили Назорея к смертной казни. Он вышел из тюрьмы, безумно радуясь предполагаемой свободе, веря Иудифе Искариот и любя ее, как человека можно любить только раз в жизни.

Теперь он знал ея порочность, обман и плутовство всей ея жизни, и хотя он еще любил ее, но вполне понимал, что любит ее только плотью, за чарующую красоту ея несравненнаго тела. Этой любви, скорее ее страсти, он смутно стыдился.

Стыдился? Он вор, убийца чего-нибудь стыдился? С каких пор? Да только... с тех пор, как он увидел Назорея. Это было странно: напрягая всю свою необузданную, но сильную волю, он старался понять. Какой волшебной силой обладал этот Человек из Назореи, близость котораго, несмотря на то, что Его уже распяли и Он умер, Варавва все еще ощущал, таинственную близость, от которой всякий грех казался несказанно ненавистным и противным.

Безпокойно вздыхая и сердясь на себя самого, что ему не удалось разобраться в своих чувствах, он безцельно бродил по улицам; потом вдруг вспомнив свое первое намерение, он направился к дому Искариота. Там впервые он узнал от служащих о таинственном исчезновении Иудифы.

С бьющимся сердцем он выслушал рассказ человека про то, как напрасно искали ее по всему городу, и как теперь старый Искариот отправился к Римскому правителю Пилату, чтобы тот принял надлежащия меры для отыскания сбежавшей девушки.

Слуга прибавил испуганным шепотом, что тело Иуды нашли развернутым, с брошенной на нем веткой ползучих роз - веревка, которая была вокруг его шеи, пропала.

- Она, должно быть, взяла ее с собой,- прибавил он. - Она обезумела от горя. Но куда она пошла, мы не знаем. Мы не могли ее найти.

- Я ее найду, - сказал Варавва, - передайте отцу, что я не успокоюсь, пока не отыщу её. Буду искать повсюду, живую или мертвую - я доставлю ее домой. - Он задрожал, когда произнес слово мертвую, и слуга, которому он говорил, был поражен диким выражением его истощеннаго лица. Он ответил, что времена тяжелые и что наследник дома - самоубийца Иуда будет похоронен завтра.

- Завтра? - повторил Варавва с безумным взглядом, сам не понимая, что говорит, - завтра, говорят, Назорей воскреснет. Зачем хоронить Иуду? Если один мертвец воскреснет, зачем же и не другой.

Испуганный слуга поспешно закрыл дверь, думая тем временем, что все, кроме него сошли с ума - Варавва в особенности. А Варавва совершенно растерявшись, пошел по встречной улице, спотыкаясь, ничего перед собой не видя, кроме лица Иудифы. Какой она была накануне вечером, когда, подняв свои лихорадочные, возбужденные глаза, она улыбнулась строгому ученику Петру из-под золотистаго навеса ея роскошных огненных волос.

- Сбежала, сбежала, но куда - бормотал он, к Каиафе? Она может быть пошла к Каиафе?

Он остановился. Дворец первосвященника был близко: он ясно мог различить высокия пальмы и густолиственныя смоковницы сада, в который никто не проникал, кроме самого первосвященника. Даже в наружный двор дома без какого-нибудь важнаго дела, религиознаго или священническаго свойства, проникнуть было невозможно.

Кроме того, одно его имя, - Варавва, - запрещало ему питать какую-либо надежду на прием. Он сел на скамью возле дороги и задумался. Никто не проходил; тишина субботы царила во всем городе. Положив голову на скрещенные руки, он придумывал способы войти к Каиафе.

Напрасно. Крепость могла бы быть более доступна, чем жилище первосвященника и ни к кому доступ не был так труден, как к самому первосвященнику.

- Но все-таки он знает, - Варавва произнёс эти слова громко, - он ея любовник! Да будь он проклят! Он знает куда она сбежала. Может быть даже теперь она с ним.

И он поднял голову. Перед ним стояла женщина и пристально на него смотрела. Он сейчас же ее узнал по ея светлым волосам, печальному лицу и грубому полотняному платью, подпоясанному, кушаком. Это была Мария Магдалина. Инстинктивно он встал, пристально рассматривая ее так же, как и она его.

- Ты Варавва? - сказала она тревожным голосом.

- Ты тот, который должен был вчера умереть на месте нашего возлюбленнаго.

Ея голос тронул его до глубины души.

Было что-то удивительно печальное и нежное в этом голосе, что-то отнимающее у него всякую силу сопротивления. Он напомнил себе, что она женщина распутная, оскверненная, но пока еще это думал, он не мог не поразиться удивительной ясностью и красотой ея синих глаз. Они светились как звезды, и этот странный свет казался отражением невыплаканных безконечных слез.

- Ты должен был умереть, печальный Варавва, - повторила она и слабо улыбнулась.

Он посмотрел на нее в недоумении.

- Печален я действительно, - сказал он, - но разве ты знаешь причину моей печали? У меня - напротив - много причин радости, ибо я опять свободен, свободен на всю жизнь.

- А ты любишь жизнь и свободу? - спросила Магдалина мягко. - Ты находишь мир прекрасным? Ты вчера не особенно ликовал, когда стоял во мраке рядом со мной на коленях и плакал.

Он не скоро ответил, продолжая пристально ее разглядывать. Наконец он сделал жест, как бы скорбя о ней, и жалея.

- О, женщина, - воскликнул он страстно, - ты дивно хороша, но зачем ты применяешь свою красоту только к позору? Я тебя знаю. Да кто тебя не знает? Проклятая изгнанница! Уйди, умри, как умер Иуда, потому что лучше, чем жить так, как ты живешь!

Она улыбнулась странной, печальной улыбкой, и блеск ея глаз, казалось, происходил от долгаго плача.

- Друг, я умерла, - сказала она.

- К ногам моего Господа сложила я свою жизнь. Мужчины сделали из меня то, что я была. Бог сделал из меня то, что я есмь.

- Ты Магдалина, - ответил Варавва резко, - ни Бог, ни человек не могут тебя изменить.

Она сложила свои маленькие бледныя руки на грудь и склонила голову.

- Я была Магдалиной, - и она подняла к светлому небу глаза, наполненные блестящими слезами, - или скорее я была та несчастная, испуганная тварь, преследуемая бесами, которую мужчины довели до того, что она стала Магдалиной.

- Которую мужчины довели? - повторил Варавва рассердясь.

- Женщина за все свои грехи обвиняй себя одну.

Ея губы задрожали.

- Ты мужчина, - ответила она, - и рассуждаешь как мужчина.

- Сложи всю тяжесть на женщину, всю тяжесть греха, несчастья, стыда и слез: научи ее мечтать о совершенной любви, потом уничтожь ее чувственной страстью, убей ее многочисленными медленными пытками, брось ее, растопчи ее, как червяка, и когда она совсем погибла, стань на ея могилу и прокляни ее, говоря: ты сама виновата. Ты любящая, глупая, доверчивая душа, ты одна виновата. Я ни при чем.

В ея горячем возгласе что-то кольнуло Варавву, силой упрека. Он поник головой с чувством стыда и промолчал.

- Какое право меня судить, - продолжала она мягко.

- Разве ты без греха? Но не будем напрасно упрекать друг друга. Говорю тебе - Магдалина как Магдалина - умерла, а я - Мария, живу.

- Какую разницу делаешь ты между умершей и живой? - пробормотал Варавва со вздохом.

- Какую разницу? - повторила Магдалина.

- Какая разница существует между темнотой и светом? Магдалина была хуже всех фурий, безумнее адскаго огня, одержима бесами, лишена надежды и не знавшая Бога; несчастная. Несчастная душа! Она умерла без страдания, убитая одним словом прощения от Всепрощающаго. О, я не могу не плакать, вспоминая это.

А Мария - живет, Мария - которая нашла рай в разбитом сердце, которая живет надеждами от слез раскаяния, которая слышала волшебный мелодичный голос Учителя - такой голос, который нежнее самой нежной песни? Иди, - сказал Он. - Не греши более. О, высокий приказ! Как могла бы я согрешить, помня о нем? Кто мог бы увидать Его и после этого света возвратиться во мрак?

Я действительно недавно родилась и дорожу еще новой жизнью, плача и боясь, но полна любви, любви к моему Учителю и Царю, который меня простил и благословил.

Ея приятный голос звучал торжественно и печально.

Варавва слушал ее, очарованный и удивленный. Она подошла к нему ближе.

- Ты меня ненавидишь, Варавва, меня боишься?

Он пристально на нее посмотрел.

- Ту, которую Назорей благословил, я не могу ненавидеть и не могу ее бояться.

Чудная улыбка озарила ея лицо, - она следила за каждым его выражением с видом задумчиваго ангела.

- Ты называешь Его Назореем, как и другие, - сказала она, - потому что Он пришел из Назарета. Но все же Он был Бог. Знаешь ты, говорят, что Он воскреснет, но я этому не верю. Его Дух может воскреснуть, думаю я, хотя Божественный Дух Его поднимется к небесам; как человек он нам более не покажется. Вот в чем вся горечь смерти: после нея мы никогда более не увидим любимых людей такими, какими мы их знали. В раю их лица будут иныя.

Он вспыхнул и отвернул голову, она перевела дыхание, потом начала опять:

- Расскажи мне, Варавва, про свою печаль, ибо печаль у тебя есть очевидно. Я знаю про Иуду и его смерть, ты о нем грустишь?

Он встретил ея вопросительный взгляд молчанием, но потом, в порыве откровенности, рассказал ей про внезапное исчезновение Иудифы.

Мария выслушала его внимательно.

- Я по внешнему виду ея знаю хорошо, - сказала она, - красивая, гордая девушка, безподобно хороша и презрительна: я помню раз, она поспешно подняла свое платье из боязни, что я дотронусь его проходя. Ты ее любишь Варавва? Она наверное идеальная женщина? – продолжала Мария полувопросительно и грустно.

- Целомудренна, свята, невинна и верна?

Ея слова жестоко кольнули его.

- О, если бы она была такая! – воскликнул он дико.

- Но лгать тебе я не буду. Она – ничто. Она одержима таким же демоном, каким была одержима ты, Магдалина.

Она вздрогнула и страшно побледнела.

- Увы, Варавва, - сказала она, - как она должна быть несчастна… гораздо несчастнее тебя! Я помогу тебе в твоих поисках: она, пожалуй, побрела далеко за пределы города. Был ли ты в Гефсимании, где умер ея брат?

- Нет еще, - ответил он усталым голосом.

- Я пойду туда теперь, но скажи: где похоронили Назорея?

Она указала на запад.

- Там, недалеко от лобнаго места, - сказала она, - в склепе Иосифа из Аримафеи, между двумя безплодными горами. Если ты туда пойдешь, то найдешь возле могилы сильную стражу. Каиафа поставил стражу.

Варавва задрожал, услыхав это имя.

- Каиафа, - пробормотал он сквозь стиснутыя зубы, везде Каиафа.

- Но он ничего не высказал про Иудиф и первосвященника, даже свое предположение, что потерянная девушка и теперь может быть находится у этого гордаго сановника, ея тайнаго любовника. - Я пойду в Гефсиманию, - повторил он, - но тело Иуды было найдено не в саду, а снаружи, и его сестра не знает, в каком месте он погиб. Все же я там и поищу, и посещу могилу Назорея до заката солнца. Если что ты услышишь про нее, ты мне скажешь?

- Где я могу тебя найти? – спросила Мария.

Он сказал ей в какой гостинице остановился его друг Мельхиор и приютил его.

- Я буду помнить, - сказала она.

- Если я встречу где-нибудь сбежавшую девушку, то пойду за ней, а если про нее услышу, то проверю этот слух. Тем временем будь здоров. Если ты действительно посетишь могилу Господа до заката солнца, то помолись за меня, ибо стража запрещает мне подходить. Я не смею туда идти до завтрашняго утра.

- До завтрашняго, - повторил Варавва, и странно на нее посмотрел.

- Именно так, до завтрашняго, - сказала она.

- Когда утро настанет, я принесу цветы и благовонные вещества, чтобы ими мазать умершаго. Говорят, что стражу снимут к рассвету. Прощай. Да утешит тебя Бог, - и ласково кивнув головой, она завернулась в свой плащ и неслышными шагами мягкими, удалилась.

Варавва простоял минуту, глядя ей вслед, и глубоко размышляя, губы его невольно повторяли одно и то же слово: «завтра». Потом низко опустив свой полотняный хитон, чтобы никто не мог его узнать и остановить, он прошел по тихим улицам к дороге, ведущей в Гефсиманию.

8

Свежесть глубокой тени приветствовала его, когда он подошел к одинокому саду, ставшему столь знаменательным во всемирной истории. Легкий ветерок таинственно шумел между листвой смоковницы, прозрачный ручеек пробивался и тихо журчал между двумя лощинами, где росли старые маслины. В этом месте вчера ночью, под темной тенью густых деревьев нашли умершаго Иуду.

С невольным страхом и предчувствием новаго несчастья, Варавва подошел к этому месту. Он раздвинул низко спадавшия ветви, нет, никого тут не было. Он двинулся дальше, мягко ступая, ища все время Иудиф и, все-таки, сомневаясь найти ее в таком диком месте. Наконец он решился войти в самый сад. Он снял задвижку калитки, которая предохраняла вход, и очутился в целом лесу пальмовых деревьев и ползучих роз, которыя росли тут в необыкновенном количестве.

Он тихо шел по заросшим тропинкам, потом остановился и прислушался. Нигде не царило такого глубокаго молчания: журчание ручейка более не слышалось, ветерок тоже стих, так что листья не шуршали. Тишина была столь таинственная и знаменательная, что казалась исполнением Божескаго приказа: «здесь, где Сын Мой возлюбленный молился и плакал в агонии, да не будет более никогда звука земнаго»!

Варавва остановился, охваченный внезапным страхом: само присутствие его в саду показалось ему почти святотатством, и он был не в силах идти дальше. Он задумчиво посмотрел на окружавшие его цветы: красныя и белыя розы смотрели на него в каком-то недоумении, пышный кактус с вызывающей гордостью распускал перед ним свои яркие цветы, и каждый стебелек травы неслышно спрашивал у него причину его вторжения в это таинственное место, освященное печалью, скорбью и молитвами Бога-Человека.

Слово за слово, он вспомнил все, что ученик Петр ему рассказал про последнюю ночь, проведенную Назореем в саду Гефсимании.

- Неужели Он царил над всем? – пробормотал он вполголоса.

- Простой Человек из Назарета, распятый и умерший. Мы не можем пройтись по этому саду, не думая о Нем, - и ускорил шаг, желая скорее покинуть это место. Невдалеке от него, за чудными розами и пышными кактусами, рыхлая земля еще благоговейно сохраняла отпечаток Божественнаго образа, который на коленях скорбел и плакал обо всем мире, плакал такими горючими слезами, которых смертным глазам не пролить; на этом же месте явился на мгновенье великий ангел утешения – и с тех пор, как Божественный Царь, преисполненный великой совершенной любви, смиренно пошел на смерть, никто по этому месту не проходил.

- Иудиф не могла бы здесь быть, - пробормотал Варавва; покидая сад и тихо закрывая калитку. - Она никогда сюда не ходила, зачем же ей теперь придти?

Он остановился; сердце его тревожно билось.

- Нет, нет, сюда она не придет, - повторил он.

- Если она сошла с ума от горя, то скорее всего она пошла к лобному месту, где вчера произошел весь ужас. Я посещу могилу Назорея и спрошу у стражи, не приходила ли она.

И не колеблясь более, он повернул обратно по дороге, погрузившись в глубокое раздумье. Вопрос который его наиболее занимал, был не исчезновение Иудифы, а сущность Назорея. Кто этот Назорей? Зачем Его образ витал повсюду и, казалось наполнил вселенную. Чем Он отличался от других, что Его нельзя было забыть? Он был Учитель новой веры, но бывали же и прежде проповедники новых идей, да верно и еще будут…

Он был необыкновенной красоты и очень храбр, но опять-таки не Он один обладал такими качествами. Он не был таким героем, как мир представляет себе героев: никаких побед Он не одержал, стран не завоевывал, престола у Него тоже не было. Он был или, скорее, казался очень бедный Человек, добрый и сострадательный. Он вылечил несколько больных, и утешал несчастных надеждой на рай. Где же тут что-нибудь сверхъестественное? Такая простая, обыкновенная жизнь – в чем же была ея Божественность?

Варавва объяснить себе не мог этого: он не мог понять, что величайшее в мире, и есть та простая, обыкновенная жизнь, которая в действительности не проста и не обыкновенна, а трудна и сложна. Ничего в мире нет необыкновеннее настоящей доброты, ничего нет реже симпатии, ничего более удивительнаго, Божественнаго, как безкорыстная, преданная неизменная любовь, не требующая для себя ничего, а дающая сама все. Что люди называют любовью, то это только часть ея. Тот же эгоизм; а что Бог принимает за любовь – это абсолютное вольное отречение от себя самого.

- Если ты отречешься от себя, - говорил Он, - Меня обрящешь, а со мной ты обрящешь все.

Варавва был неспособен понять духовную сторону природы. Он мог только различить то, что было на поверхности жизни: о том, что находится глубже, он не имел понятия. Его озадачило то, что таинственный Мельхиор, будь он Египтянин, Грек или кто другой, так безпрекословно соглашался с тем, что Исус Назорей действительно Бог. Почему он этому верит? Если Он Бог, то как же Он может умереть.

- Я должен про Него узнать, - вздохнул Варавва.

- Я не буду довольствоваться одними слухами. Когда Иудиф будет найдена, и все теперяшния безпокойства улягутся, я пойду в Назарет и узнаю всю правду. Я исключительно этим займусь. Если Он мессия, то наш народ будет проклят Богом во веки вечные. Я все исследую и потребую доказательств. А что говорят, будто Он из мертвых воскреснет, то это неправда, этого быть не может.

И несколько успокоенный своим решением, Варавва оглянулся. На том месте, где он находился, ему можно было ясно различить белыя палатки, окружавшия могилу Назорея.

- Действительно поставили стражу, - пробормотал он, - многочисленную. Притворства тут никакого, и страх священников искренен. Хотя они трусы и скептики, все же должно верят, что этот Человек, способен воскреснуть?

Вид многочисленных палаток его поразил: он думал найти одного или двух солдат. Его до крайности удивило то, что нашли нужным поставить настоящую военную стражу вокруг могилы Того, Кто, по мнению закона, был просто преступник, распятый по заслугам.

Время было уже далеко за полдень, и он ускорил шаги, желая осмотреть склеп, но ему грубо преградил путь солдат, запрещая подходить ближе. Варавва ответил ему вежливо, объясняя цель своего прихода, и спросил, не приходила ли туда Иудиф.

Солдат пытливо его рассмотрел, потом засмеялся:

- Да ты Варавва, - закричал он.

- Я один из тех, которые за тобой приходили в тюрьму: ты опьянел сразу от вольнаго воздуха, но кажется все-таки не ожидал полнаго освобождения. Ты теперь похож на другого человека, чистый и хорошо одетый: может быть, нашел какия изменения в свете со времени твоего заключения.

- Нет, мало разницы, - ответил Варавва с некоторой горечью. - Зло торжествует, а добро гибнет по-прежнему: разве я сам не свидетель этого? Ведь меня, должны были распять, а не Назорея!

- Но я ручаюсь, что ты не жалеешь о Его кончине и своем спасении, - возразил солдат усмехаясь. - Еще нет двух дней, как ты вышел из темницы, и ты уже ищешь женщину. Это, положим, в крови у всех разбойников, как ты, но как я тебе не сочувствую, я не могу тебе позволить пройти: приказания нам данныя, самыя строгия.

- Я тебе верю, - сказал Варавва, задумчиво глядя издали на запечатанный вход склепа, - и не наталкиваю тебя на непослушание. Что же касается женщины, про которую я тебя спрашивал, то я не для себя ее ищу - это дочь Искариота, которая неожиданно сбежала, того самого Искариота, чей сын Иуда повесился от стыда, что предал Человека из Назарета. Думают, что она сошла с ума и блуждает по городу, сама не зная куда идет.

- Какая печальная история, - сказал Римлянин не без некотораго сочувствия.

- Этот несчастный Искариот действительно в ужасном положении. Но никакая женщина, не подходила к нам сегодня. Все же когда будут сменять стражу, я передам твой рассказ центуриону Галбусу. У него у самого две дочери, и в случае, если он увидит эту заблудившуюся овцу, то на него можно положиться, что он уговорит ее вернуться домой. Но тебе не советую здесь оставаться: всех прохожих подозревают в том, что они пришли украсть Тело, а ты и без того пользуешься репутацией ловкого вора. Но пожалуй ты не прельстишься Телом мертвеца, но лучше уходи. Не сердись я добра тебе желаю.

- Благодарю тебя, - ответил Варавва кротко и на минуту остановился, размышляя, что еще делать?

Было уже довольно поздно и солнце заходило. Красноватые тучки, как лепестки гигантских роз, медленно плыли над самой горой Голгофой. Немного ниже бледно зеленая полоса расстилалась, как прозрачное небесное озеро, в которое должен был скоро окунуться лучезарный дивный шар. Природа, хотя бедная и лишенная почти всякой растительности, была прекрасна под теплым освещением восточнаго солнца.

Так, по крайней мере, думал Варавва, пока его безпокойные глаза блуждали повсюду с выражением грусти и печали. Центром всего казался запечатанный и охраняемый склеп. Посмотрев на смелую и храбрую фигуру Римскаго солдата, который следил за ним несколько подозрительно, Варавва махнул рукой в сторону белых палаток, раскинутых вокруг мистической могилы и спросил:

- Зачем эта пустая трата времени? Какой человек, пользующийся здравым умом, может предположить, что мертвец воскреснет?

- Ты не понимаешь в чем дело, - ответил солдат.

- Каиафа не такой дурак, чтобы поверить воскресению мертвых. Нет, стража поставлена исключительно для живых: ученики Назорея бродят по соседству. Они с восторгом украли бы тело своего Учителя для того, чтобы доказать истину Его предсказания. Но попытки их будут тщетны: они не могут проникнуть к склепу, а если покойник захочет вернуться к жизни, то Он должен будет собственной силой развернуть скалу, потому что ничья человеческая рука не поможет этому чуду.

- Это действительно было бы чудо, - пробормотал Варавва.

- Да, но этого не будет, - засмеялся Римлянин.

- Мы это все знаем. И завтра, Слава Богам, испытание будет кончено, и стражу снимут, ибо это третий день, и если Он не воскреснет в этот срок, то дело кончено, и нас не будут более изводить пустыми толками. Завтра ты можешь ходить здесь сколько душе угодно, сегодня же прошу тебя уйти домой.

- Я тебе повинуюсь, - сказал Варавва, поворачивая назад.

- Ты поговоришь с сотником насчет дочери Искариота?

- Будь покоен, передам все. Прощай.

Солдат возобновил свое медленное шагание взад и вперед, а Варавва, бросая последний пытливый взгляд в сторону могилы, нехотя пошел по дороге в город. Он заметил около второй горы, между которыми была могила, большое углубление в земле, как бы вырытое ложе какого-то зверя.

Оно было достаточно глубоко, чтобы совершенно скрыть человека от посторонняго взгляда. Внезапно смелая мысль пришла Варавве: спрятаться тут ночью, чтобы увидеть, не случится ли тут чего-нибудь вокруг склепа.

- Если совершится какое-нибудь чудо, то я буду свидетелем: если же ученики Назорея захотят украсть Тело, то я увижу борьбу между ними и Римской стражей. Непременно вернусь сюда, чтобы не случилось; ночь эта знаменательна, чтобы ее проспать. Я могу бодрствовать, как и всякий другой: кроме того, если будут какия чудесныя явления хорошо было бы мне их увидать.

Если умерший воскреснет, то тогда я узнаю, что Он не Человек, а Бог, но если я собственными глазами не увижу, я никогда не поверю. Чтобы убедиться, я приду сегодня ночью, никто мне не помешает. Ум и сердце могут быть обмануты, но зрение никогда. Мне нравится роль тайной стражи. Клянусь своею жизнью, никакая сила не сдвинет меня с моего места до рассвета.

9

Решивши окончательно провести свой план в исполнение, он остановился, чтобы тщательно осмотреть и запечатлеть в своей памяти местоположение того углубления, в котором он хотел провести ночь. Серая пыль густым слоем покрывала всю дорогу: небеса рдели над ним огнем заката. Не было нигде ни одной человеческой фигуры, вдали смутно различались белыя крыши Иерусалима и глубокая тишина победоносно летала над всем.

Весь охваченный таинственностью безмолвной картины, Варавва смутился, заметив вдруг женщину, медленно приближавшуюся к нему. Она шла из города со связкой больших белых лилий в руках. Она сама, как и цветы, была вся в белом, пока она тихо подвигалась вперед. Варавва, под влиянием необъяснимаго инстинкта, стал прямо на ея дороге и оградил ей путь, рассматривая ее огненным пытливым взглядом.

Ея лицо бледное и сверхестественной красоты, было то самое, которое он видал вчера на Голгофе, окруженное лучезарным сиянием - лицо ея не выражало ни юности, ни старости, оно было без всякаго следа времени. В безпорядочных и чудных чертах отражалось сочетание девственности и материнства, с оттенком ангельской красоты, мудрости и печали, невинности и любви. Ни одна женщина в мире еще не обладала таким несравненным сочетанием.

Варавва весь замер, увидев ее; что-то царственное, неземное во всем ея облике внушало ему желание встать перед ней на колени в знак благоговения, но он не отдался этому порыву и продолжал стоять, дрожа всем телом, но решившись не покинуть своего положения, чтобы заставить ее посмотреть на него или бросить ему слово.

- Это мать Распятого, - пробормотал он. - Я поговорю с ней, спрошу у нея, правда ли эти удивительные рассказы, распространяемые про ея Сына – верно, она ответит. Она должна ответить, так как этот вопрос становится вопросом жизни или смерти не для меня одного, а для всего мира

Он остался в ожидании. Она медленно приближалась, обеими руками прижимая лилии к груди. В нескольких шагах от него она остановилась и как бы застыла без малейшаго движения. Она была столь неподвижна, что ее можно было принять за мраморное изваяние: ни одна складка, ея одеяния не шевелилась, ни один лепесток лилии в ея руках не задрожал, ея спокойные глаза, светлые как само небо, смотрели пристально на него; прядь белокурых волос, выбившихся из-под белой косынки, спадала ей на шею; на ея губах покоилась тень нежной улыбки.

За ней горел закат, воздух вокруг нея казался блестящим, пропитанный янтарной пылью, а у ея ног упавшая лилия раскрыла свои атласные лепестки, показывая золотое свое сердечко. Пораженный видом такого безмолвнаго спокойствия, Варавва стоял очарованный и не в силах проговорить ни одного слова. Сомневающийся, безпокойный грешник лицом к лицу с БОГОМАТЕРЬЮ.

Красные лучи солнца, игравшие на белизне ея платья, ослепляли его; она казалось, росла и окружалась новым величием, страха и благоговения. Он протянул к ней руки.

- Мария из Назарета?

Тень улыбки на ея устах смягчилась выражением безконечной жалости. Но она ничего не ответила и осталась неподвижной.

- Мария, мать Назорея, - прошептал он, дрожа все более и более под влиянием страннаго величия ея осанки.

- Выслушай меня, молю тебя. Ты знаешь, кто я, Варавва - великий грешник: если бы голос народный был справедлив, я бы должен был умереть вчера на месте твоего возлюбленнаго Сына. Клянусь, я умер бы с радостью, но не вначале, нет, я тогда еще жаждал свободы и жизненного веселья: но с тех пор как я увидал Его лицо, моя жизнь мне показалась столь ничтожной и безцельной, что я с восторгом отдал бы ее за спасение Его!

Она ничего не сказала, но только в ея взгляде и на ея губах покоилось то же выражение нежности.

Говорят, твой Сын богохульствовал, - продолжал Варавва, все более и более возбуждаясь, - потому что свободно говорил про Бога и называл Его отцом. Это были странныя речи. Теперь же глупая молва распространилась между чернью; молва невероятная, гласящая, что Он действительно единый Сын Всемогущаго Бога. Зачем же ты, Мария, не опровергла этот слух?

Ты единственная во всем мире знаешь тайну Его рождения, ты должна была Ему объяснить опасность этих слов и Он бы спасся от жестокой кары закона. Будь Он самый Святой Человек в мире, такая речь смела и богохульна! Великий Бог, страшный властелин вселенной, никогда не внушал своего Божества никакому человеку?

Разве ты не знаешь, что это ложное понятие о нем распространяется, что этот шепот, переходя от одного к другому, возбуждает самыя странныя мысли страха и сомнения в человеческих душах? Я, Варавва, невежественный, неверующий преступник, задумываюсь с безпокойством над этим вопросом, ища истины и не находя ее. За тобой стало все дело, ты мать Назорея. Еще не поздно объявить правду, ты можешь разъяснить всю эту тайну. Итак, прошу тебя ответь.

Его молящий взор пытливо изучал ея спокойное лицо, но губы ея не шевельнулись, и даже ответнаго вздоха не последовало.

- Зачем ты молчишь? - воскликнул он в сильном возбуждении.

- Разве ты не подумала каковы будут последствия, если ты позволишь этой безумной молве распространиться безпрепятственно? Если твоего умершаго Сына сочтут за Бога, то проклятие ляжет на народ Иудейский за то, что он Его казнил, Израиль будет презираем всем миром во веки вечные.

На нас падут хула и наказание за то, что мы отвергли Бога-Мессию; все народы возненавидят за нашу жестокость, упрямство и неверие. Мария, ты ведь правду знаешь, скажи, разве ты допустишь, чтобы весь свет поклонялся Тому, что просто легенда и ложь?

Но когда он произнес это последнее слово, внезапная холодная дрожь охватила его, в глазах помутилось, и он сразу ослабел. С большим усилием он овладел собой, и стоя все на том же месте прямо и пристально на нее глядел.

Она не шевельнулась, но что-то изменилось в ея виде, что-то неуловимое, что его пугало. Таинственный свет, не заимствованный у солнца, озарял ея лицо; в задумчивых глазах искрились огоньки более блестящие, чем лунные лучи на лоне моря.

Почти потеряв сознание от избытка волновавших его чувств, Варавва внезапно упал на колени, схватив одной рукой край ея белой одежды.

- Мария, - прошептал он хрипло, - из жалости ко мне, грешнику, из чувства милосердия ко всему свету, объяви истину, скажи, кто был Отец Твоего Сына?

Глубокое молчание ответило его смелому вопросу. Над душистыми лилиями ея лучезарное лицо оживилось неслышным красноречием: подняв глаза, она взглянула вверх, далеко; в бездну небесной синевы; преображенная тайной чудной мыслью, она, казалось, уже взлетела, повинуясь неслышному небесному зову. Солнце, медленно скрываясь за горизонтом, исчезло совершенно и небеса облеклись в бледный цвет восточных сумерек, кратких предвестников блестящих звезд.

- Ни слова, ни слова! - закричал Варавва, вскакивая на ноги вне себя.

- О, женщина! Ты всегда будешь обманывать людей. Неужели даже наш Бог был рожден тобой, и наша вера будет твоим наущением? Неужели ты должна властвовать над нашими душами, так что и надежда рая будет вселенная тобой?

Если ты смертная, если ты Святая, если ты желаешь, чтобы правда была всем известна, говори, Мария, ты, которая родила Этого Царя, которому теперь дали крест на место престола и терновый венец на место короны! Может быть ты задумала какую-нибудь вечную месть, и ты поклялась, что люди станут боготворить Того, Котораго они презирали, молиться тому, котораго они убили?

Если так, то возмездие будет страшное, неслыханное, местью ядовитых самых страшных пыток. Почему ты молчишь, Мария? Из гнева или из любви?

Чудныя губы ея задрожали, но она ничего не ответила. Глаза ея по-прежнему были подняты к небу, как бы с молитвой.

- Чем может помочь тебе молчание? - продолжал Варавва возбужденно.

- Если великий незримый Бог наполнил тебя своим таинственным Духом, то разве не чрез это ты сделалась чуткой? Разве твоя жизнь не освящает весь твой пол, возвышая, облагораживая его на веки вечные, но если ты никакого чуда рассказать не можешь, то ты олицетворение жестокости, ибо своим отказом быть правдивой, ты сплетаешь такую сеть лжи вокруг злосчастного мира, о которой никто не может сделать себе представления.

Подумай, рассуди! Должны ли мудрые люди, государи завоеватели склонять свои гордыя головы перед простой женщиной с младенцем? Символ всей природы, в котором Божественнаго ничего нет. Может быть ты мать Христа и, по рассказам, Дева, желаешь одурачить народы и племена?

Никто никогда не познал тебя, как говорят, но у тебя есть муж, у тебя был Сын. Или ты сама чудо? Или, наслаждаясь незаслуженной славой, ты злишь, чтобы распространяли про тебя столь неправдоподобныя вещи?

И опять она ничего не ответила. Только опустила на него глаза с выражением легкаго упрека и жалости.

- Я не желаю тебя обидеть, или в чем-либо укорять, - продолжал он, смущенный ея взглядом, - я знаю, что ты опечаленная мать, хотя по мне твое лицо выражает больше радости, чем грусти. Но я только один из тех, который со слезами и молитвами будут просить у тебя ответ. Я одинокий несчастный грешник, с разбитым сердцем, жизнь мне ничто, обряды ничто, мнения людей ничто, я ищу истины, желая в ней найти некоторое утешение, и таких тысячи и тысячи людей!

Если бы я мог верить, я бы поверил, но ты ничего не говоришь, ты оставляешь меня в моем невежестве. Если твой Сын рожден от Духа Бога, я буду поклоняться Ему и тебе, но если Он только Человек, тогда я буду о нем думать с сожалением, как о личности мужественной и благородной, которую злостно умертвили, а о тебе, как о бедной женщине, жестоко преследуемой судьбой. Вот и конец. На твое слово я положусь. О, у тебя верно каменное или стальное сердце, если даже теперь ты мне не ответишь!

На этот раз она слегка пошевельнулась, но не заговорила. Склоняя голову в его сторону над душистыми лилиями, она на него опять посмотрела с нежной задумчивостью.

Варавва невольно отшатнулся, пораженный и охваченный страхом. За ней, вокруг нея появился большой свет. Огненное сияние, которое образовало по обе стороны два блестящих крыла, между которыми ея спокойный, величественный облик выделялся с царственным спокойствием.

Это неземное сияние дышало тысячами оттенков нежного радужнаго цвета, и Варавва со слабым криком восторженнаго удивления упал перед ней на колени.

- Господи, помилуй, - пробормотал он, с помутившимися глазами следя за лучезарным чудом и за нежной фигурой той, которая с лилиями в руках стояла так спокойно.

- Господи помилуй! Мне казалось, что я говорю с женщиной, а это ангел!

Тень удивления проскользнула по ея лицу. Было очевидно, что она сама не знала о таинственном сиянии, ее окружавшем. 0но исчезло также внезапно, как и явилось.

Варавва стоя на коленях и смотря вверх, подумал, что зрение его обмануло.

Она придвинулась к нему совсем близко, долго посмотрела в глаза и чуть слышным шепотом сказала:

- ЗАВТРА.

Неслышными шагами она прошла мимо него, или скорее поплыла, как Дух, туда в сторону склепа.

Варавва быстро вскочил, побежал стремительно за ней, громко крича:

- Мария, Мария из Назарета! Женщина или ангел, кто бы ты ни была, не осуждай меня! Я лишь искал истины, как весь мир ее ищет! Скажи всю правду про твоего Сына?

Она повернула к нему голову с видом величественной кротости.

- ЗАВТРА, - повторила она, и ея голос казалось, распространился по воздуху, проникая в каждое ущелье скал, долетел до дальних полей неся с собой заветное послание всей вселенной: ЗАВТРА.

Потом легкой поступью она пошла вперед и исчезла.

Задыхаясь от волнения, Варавва кинулся на песчаную землю, дрожа всем телом и тщетно стараясь овладеть собой.

- ЗАВТРА, - сказал он.

- Но что же завтра Он может принести? Разве ея мертвый Сын может ожить? Неужели и она обольщается этой надеждой? Если Он действительно разверзнет скалы и воскреснет, то это будет поразительное доказательство Его Божества для всех, но такого чуда не может быть, это сверхъестественно, хотя теперь я могу верить, что страшная тайна обладает миром, эта мысль Бога существует в Его недрах. Долгие, долгие века Бог нас забывал, неужели Он вспомнил нас теперь, когда мы Его почти забыли???

Неужели Он, действительно Он нас посетил и был отвергнут. Если это так, то какова будет наша судьба? Всех глупых самый глупый, ибо я вообразил, что видал небесное сияние вокруг той женщины из Назарета - так же, как и в судилище вокруг фигуры Ея Сына!

Это верно был только обман помутившагося зрения, усталость, безсилие, которыя как скоро прошли, то и свет исчез. Как часто наше воображение играет нами! Больной человек видит видения и думает, что это действительность, и я, ослабевший от долгаго заключения и лишения пищи, встревоженный и опечаленный, тоже сделался жертвой своего воображения.

Как я был силен когда-то, но теперь один взгляд этой Марии из Назарета меня смущает.

Завтра, - сказала она: я желал бы, чтобы этот день уже настал. Но становится уже темно. Я пойду к Мельхиору и скажу ему, как я решил привести ночь. Потом возвращусь сюда и тайно буду ждать зари чудотворнаго дня.

И он быстро повернул к дороге в Иерусалим. У самых городских врат он встретил партию солдат с Галбусом во главе. Они шли сменять стражу у гроба, чтобы остаться там всю ночь. Он остановился, чтобы дать им пройти. Они развернулись, как длинная блестящая веревка по потемневшей дороге. В то же время луна, как большой золотой щит, показалась над городом, бросая свои длинные лучи до самых гор, в немом удивлении внимая Божественной тайне, скрытой в земле.

10

- Твое приказание будет выполнено, но все же, Каиафа, это и страшно и неслыханно!

Говоривший это был старый книжник, человек с бледным, худым, но умным лицом, с высоким открытым лбом, который он теперь сморщил с видом глубокаго недоумения. Он сидел в приемной комнате первосвященника. Первосвященник же сам величественно возседал против него в золотом резном кресле. Комната была ярко освещена, стол был весь покрыт листьями пергамента, через открытое окно виднелся большой сад дворца, весь облитый загадочным светом луны, это был вечер субботы.

- Хотя оно и странно, и неслыханно, - возразил Каиафа, - но таков мой приказ. Не твое дело возражать и спорить, ты должен исполнять волю тех, которые над тобой поставлены, зачем тебе и твоим сослуживцам непременно надо внести в летопись краткую жизнь и позорную смерть сумасшедшаго богохульника.

- Есть только один ответ на твое зачем, - сказал книжник с чуть заметной улыбкой, - таков обычай, таков уже вековой обычай, все вписывать в наши книги, даже происшествия, безразлично касающиеся злых или добрых людей. История этого фанатика из Назарета достойна того, чтобы ее заметили хотя бы только для того, чтобы опровергнуть разныя сверхъестественныя легенды, которыя про Него распространяют.

Некоторыя из Его учений были мудры, некоторыя безсмысленны, так как они неисполнимы; может быть, лучшия из Его мыслей можно проследить до самого Египта и доказать, что Он только эхо прежней какой-то погибшей веры. Признаюсь тебе, Каиафа, не вижу я причины вовсе вычеркивать Его из современной истории.

Каиафа побагровел, потом побледнел и судорожно схватил резныя ручки своего кресла.

- Ты - педант с узкими взглядами! - закричал он сердито.

- Ты не можешь видеть того, что вижу я. Разве ты не знаешь, что уже теперь настроение народа переменилось, что они сожалеют о смерти своего Пророка, и плачут, говоря, что Он им сделал много добра?

Кроме того, кончина Иуды Искариота, всех глубоко потрясла, так как все знают, что он удавился от угрызения совести, что предал своего Учителя. Молва все более и более распространяется. Мы и весь синедрион прослывем за жестоких убийц, а Распятого преступника превратят в несчастнаго мученика!

Поэтому, я не желаю, Шебна, чтобы о Нем упомянули в наших летописях. Пусть Его Имя погибнет, и Его учения будут забыты, чтобы никто, никогда не мог бы спросить: кто был Этот Человек из Назарета и зачем Его казнили?

- Еще более будут спрашивать, если, кроме слухов, не на что будет положиться, - возразил Шебна сухо, собирая свои пергаментные свертки.

- Если ты хочешь навеки прославить Человека, то допусти только, чтобы о Нем передавали устно, и чтобы не было ни одного записаннаго факта. Молва иногда превращает человека в Бога, тогда как целые тома истории не способны это совершить.

Говорю тебе, я предпочел бы, чтобы обо мне говорили, а не писали. Если я безстрастным языком напишу всю историю про Исуса Назорея, как о несчастном безумном существе, который вообразил себе, что Он Сын Божий и был казнен за богохульство, то никто ни теперь, ни в будущем не будет более о нем заботиться.

- Если ты одно напишешь, ты должен все написать, - объявил Каиафа раздражительно.

- Ты должен рассказать про ужас мрака и землетрясение, и как можешь ты объяснить тот факт, что завеса храма разорвалась с верхняго края до нижняго?

Шебна задумался.

- Действительно - это было страшно и странно, - пробормотал ом, - хотя впрочем, жара последние дни стояла необычайная. Землетрясения и буря - проявление природы, которыя могли бы всегда случиться, а завеса храма была разорвана, пожалуй ударом молнии. Ты вышел из своего обыкновеннаго спокойствия, Каиафа, иначе ты не видал бы в этом ничего такого, о чем нельзя было бы писать.

Первосвященник встал, весь дрожа от припадка внутренней злобы.

- Упрямый раб, ты этого не напишешь, - закричал он вне себя.

- Я просматриваю твои мысли и прикладываю свою печать в знак справедливости рассказа. Если ты только посмеешь вписать Имя Исуса Назорея, я разрежу твой пергамент на мелкие клочки и отставлю тебя от должности.

Шебна встал тоже, с недоумением глядя на своего возбужденнаго начальника.

- Не сердись напрасно, Каиафа, - сказал он тихо, - я не противлюсь твоему приказу, который будет исполнен, я хотел только доказать всю несостоятельность его теперь, когда страха никакого быть не может: Этот безпокойный Назорей ведь умер! Но я тебе вполне покорюсь; в наших документах не будет ни единаго слова, касающагося так называемаго "Царя Иудейскаго.” Мы предадим Его забвению.

- Да так лучше, - и Каиафа несколько успокоившись, занял свое прежнее место.

- Что перо не напишет, того глаз не прочтет. Вы книжники, в общем, единственныя силы страны. Предположим, что вы не запишите о какой-нибудь победе, мир не узнает, что ее одержали; если вы в вашиX летописях про человека не говорите, то кто будет знать даже, что Он существовал. Я не верю силе молвы, как ты. Кто придает значение пустым рассказам? Кто?

- Да все, - ответил Шебна насмешливо.

- Человек часто не поверит тому, что написано в истории, а поверит всякому слуху, сказанному ему соседом. Кроме того, Каиафа, ты не должен забывать, что есть и другие которые знали Назорея и могут про Него написать: последователей у Него было много...

- Все невежественные люди, - возразил первосвященник, - безграмотные, хороша компания, действительно. Ленивые рыбаки из Галилеи, воры, мытари, прокаженные и уличные бродяги, такие люди не способны написать ни одной строки. Да если бы они и написали, кто придаст веры их рассказу, когда в еврейских летописях ничего не будет.

Шебна не нашел более никакого возражения, вопрос этот окончательно разрешил дело. У него были свои взгляды, но он боялся их выразить. Он только сделал жест покорности и после нескольких замечаний о посторонних вещах, собрал свои пергаментные свертки и низко кланяясь, вышел из покоев первосвященника.

Оставшись один, Каиафа, не покинув своего кресла, погрузился в глубокое раздумье. Лицо его сильно осунулось: веки отяжелели от недостатка сна.

- Отчего я так ослабел? - пробормотал он с усталым вздохом. - Самые ничтожные пустяки меня тревожат, мозг мой утомился, я не могу отделаться от образа Человека из Назарета: что-то победоносное было в Его умирающих глазах, и что-то гневное, отчего вся душа моя содрогнулась. Но я Его смирил и укротил Его учение. Новых верований не будет, мы будем довольствоваться одним Иеговой, мстительным, жестоким, ревнивым Богом, от имени котораго дрожит весь мир. Если бы Бог был Богом любви, то человек слишком бы возгордился!

Разве червяк может предположить, что Божество о нем заботится и печалится? Если бы веровали такому сумасбродству, то мы бы не могли держать в своих руках народ: каждая несчастная единица относилась бы не к нам, а к Богу и вообразила бы себе, что все свободны, и все равны. Ах что это была за суббота! Каждая отдельная минута преисполнена горечью с самого утра, когда обезумевший Искариот накинулся на меня с проклятиями, требуя возвращения своей потерянной дочери, но разве я знаю, где она скрывается?

Желал бы я знать, действительно, кто мог рассказать Искариоту про мои отношения с ней? Не освобожденный ли Варавва? Нет, он не мог ни о чем догадаться. Я всегда был осторожен, но все же клевета, произнесенная даже шепотом, летит на крыльях быстрее ветра и молнии: кто может ее остановить? Я должен быть на стороже, и, хотя, я и люблю Иудиф, но когда ее найдут, долгие дни не пойду к ней, чтобы не дать повод злословию.

Он встал и придвинулся к растворенному окну, из котораго несколько ступеней вели в тенистыя аллеи роскошнаго сада. Облокотясь на подоконник, он равнодушным взглядом окинул звездные небеса.

- Последняя ночь стражи, - сказал он.

- Завтра все будет кончено. Аримафейский советник сдержал свое слово, он не посетил могилы с самого погребения. Также и ученики Назорея исполнены страхом и разбрелись, все, значит, обошлось благополучно.

Завтра мы провозгласим всенародно обман Пророка, в Котораго многие веровали: тогда нам уже более бояться нечего. Все покроется пеленою глубокаго забвения. Эти фанатики действительно причиняют больше безпокойства, чем разбойники - бунтовщики. Голая правда неполитична и миром нужно управлять одною только ложью, - он улыбнулся собственному цинизму, потом невольно вздрогнул, услыхав легкий шорох в кустах под балконом. Он высунулся вперед и в глубокой тени засверкали ему навстречу два огненных как звезды глаза.

- Каиафа, - раздался шепот в глубокой тишине, как резкое шипение змеи. - Каиафа!

Охваченный необъяснимым ужасом, первосвященник быстро спустился по ступеням и пытливо стал расправлять и осматривать густолиственныя кусты. Почти на самой земле, как бы желая спрятаться, съежилась какая-то женщина, в разорванном белом одеянии, с искаженным, но чудным лицом. Она улыбнулась ему и печально, и радостно из-под навеса благоуханных кустов. Он издал глухое восклицание:

- Иудиф... - и в порыве полубешенства и полулюбви он вытащил ея из тайника и схватил в свои объятия, с безпокойством оглядываясь, чтобы убедиться, что никто их не видит, и стараясь прикрыть ея своим длинным плащем.

- Иудиф, Иудиф, - пробормотал он с сильно бьющимся сердцем, пытаясь несколько разгладить безпорядочное убранство ея роскошных золотистых волос.

- Что ты тут делаешь? Где ты была? Разве не знаешь, что твой отец тебя разыскивает с отчаянием и плачем? Отчего ты рискнула придти сюда одна? Разве не боишься городских сплетен и злой клеветы? Подумай что за сумасбродство! Что если моя жена тебя увидит, или слуги тебя поймают. Ни одной минуты ты не должна остаться, ты должна возвратиться домой; пойдем! Я сам тебя поведу к тайному выходу. Подозрений никаких не будет. Пойдем, времени терять нельзя, если ты хочешь избегнуть клеветы!

Резким движением она вырвалась из его объятий и отшатнулась, пристально на него глядя. Листья и колючия ветки прилипли к ея одежде, пурпуровый цветок кактуса был воткнут в ея пояс, а к груди она ревностно прижимала какую-то вещь, которой очевидно очень дорожила.

- Ты ведь Каиафа, - сказала она, разглядывая его.

- Ты первосвященник Божий, который превратился в раба из любви ко мне. Я искала тебя целый день, но не могла найти; законную твою супругу, дочь Анны, я увидала у того окна; она горько плакала. Неужели она из-за тебя плакала, это было бы странно. Разумная женщина не станет проливать слез из-за мужчины? Послушай. Каиафа, ты требуешь повиновения от всего народа Иерусалимского - настал час, когда ты должен повиноваться мне.

Испуганный ея диким взглядом и жестами, Каиафа приблизился к ней, стараясь ее обнять, но она отодвинулась еще дальше, глаза ея метали молнии.

- Что могу я для тебя сделать, Иудиф? - прошептал он, говоря нежным голосом, в надежде успокоить ея своим ласковым обращением.

- Ты знаешь, как я всегда рад доставить тебе удовольствие. Только молю тебя, уйдем отсюда, нас могут заметить и про нас станут говорить.

- Весь мир может на нас смотреть, - ответила Иудиф победоносно.

- Весь мир может нас слушать. Мне все равно! Что мне мир, когда Иуда еще сердится? Иуда не хочет со мною говорить, он думает, что я довела Назорея до казни, тогда как это ты один! И ты должен ему это сказать: ты должен объявить свое участие в этом деле.

Ни я, ни он не хотим нести незаслуженную кару, он теперь дома спит. Я ему сказала, что ты клялся его прославить по всей стране, но он ничего не ответил. Я обещала ему разузнать все новости, пойдем со мной, и разбуди его. Ты не можешь себе вообразить, как он крепко спит! Скажи ему все, скажи ему как ты меня научил уговорить его предать своего друга Назорея!

Ибо хотя Назорея и казнили, оказывается, что Он вовсе не был такой скверный. Я жалею, что Он умер, так как Иуда Его сильно любил. Я не знала, что любовь его столь сильна, столь нежна, теперь же я страдаю от своего неведения. Иуда не хочет меня простить, даже на меня смотреть не хочет. Теперь он более не скажет, как бывало прежде: прекрасная сестра день ото дня краше с тех пор, как ты явилась.

Он мне часто улыбался, и я действительно была красавицей Иудеи, до тех пор пока не состарилась, - тут она остановилась, как бы удивляясь собственным словам, потом начала опять безсвязно бормотать.

- Да, пока я не состарилась, старость приходит для нас всех. Мы не должны были бы воздерживаться от любви, то есть те, которых мы любим, могут быть от нас отняты. Мы не должны долго откладывать наше примирение, так как нас могут похоронить пока мы еще не сделались друзьями!

А раз мы будем повергнуты в этот безмолвный мрак, мы уже никогда не воскреснем, даже на волнах безконечных слез, - тут ея голос задрожал и пресекся, потом с новой силой она внезапно закричала:

- Смотри, как умер Царь!

И раскрыв руки, которыми до сих пор судорожно прижимала что-то на груди, она подняла небольшой крест, сделанный из двух веток маслины, прикрепленных вместе шелковинкой из ея собственнаго кушака.

Каиафа отшатнулся, пораженный и ея словами и ея действием, и невольно принял обиженный оскорбленный вид.

Она это заметила и резко к нему придвинулась, размахивая крестом перед его глазами.

- Так умер Царь, - повторила она в каком-то исступлении, - убитый собственным первосвященником на алтаре всего мира.

И с блеском страннаго безумия в глазах, она продолжала стоять, преображенная неземной красотой, которая и пугала и очаровывала ея бывшаго любовника. Одно мгновение они так простояли друг против друга, как безпокойныя духи, встретившиеся под лунным светом, а между ними поднятый крест казался знаком вечнаго прощения, таинственной преградой, которая на веки их разлучила.

11

Несколько мгновений они стояли неподвижно друг против друга: потом Каиафа, овладев чувством перваго страха и недоумевая, схватил безумную девушку, стараясь вырвать крест из ея руки. Но она его держала крепко в припадке бешенаго сумасшествия. Вырвавшись из его объятий с резким сильным движением молодой тигрицы, она стала немного поодаль, следя за каждым его движением с мстительной улыбкой на губах.

Никогда еще гордый священник не доходил до такой степени бешенства и отчаяния, как теперь. Что мог он сделать с этой безумной девушкой, одно присутствие которой в его саду могло опозорить его имя, испортить репутацию и даже лишить высокаго положения. Слова, которые она произносила в припадке сумасшествия, одни эти слова сразу выдали тайну их любовных отношений.

Положение было невозможное, но как ему из него выйти? И отчего она стала грозить ему крестом? Она, которая так открыто говорила про свою глубокую ненависть к Назрею! Это могло быть просто противоречие ея больнаго мозга. Но все же явно это сильно безпокоило Каиафу.

Он придвинулся к ней ближе и умоляюще простер обе руки.

- Иудиф, приди ко мне, - сказал он тихим, внушительным голосом, в котором слышались и просьба и приказание.

- Ты больна, расстроена, устала от долгой ходьбы, ты не знаешь сама, что говоришь. Твой отец тебя ищет дома, позволь мне проводить тебя к нему, ты ведь не желаешь, огорчить ни меня, ни его? Пойдем, - и он сделал еще шаг вперед, - ведь я тебя люблю, Иудиф, ты можешь вполне довериться моим нежным чувствам к тебе.

Она как-то странно посмотрела, глаза ее неестественно раскрылись.

- Твоим нежным чувствам, - повторила она, - относительно чего это ты говоришь Каиафа? Твои чувства те же, что чувства волка к своей добыче! Может быть, ты говоришь про любовь!? Ты меня не любил, и я тебя не любила; да и вообще нет больше любви во всем мире; она погибла и мне кажется, что ты ее убил, - тут она остановилась, сдвинув брови, как бы усиленно что-то соображая.

- Я не знаю, как дошло до меня послание, - пробормотала она: Иуда ничего мне не сказал.

- Какое послание? - спросил Каиафа мягко, приближаясь к ней с намерением осторожно и ласково вывести из сада.

- Скажи мне, что тебя безпокоит.

Легкая улыбка прошла по ее губам.

- Нет, меня ничто не безпокоит, - сказала она.

- Я слишком много жила, чтобы сокрушаться о том, что давно уже миновало. Уверяю тебя, насколько я помню, мир страшно изменился: большому счастью не бывать, и Иудея совсем уже не та, что была прежде. Что же касается послания, то действительно оно было странно - оно гласило, что Бог живет, а смерть умерла. Послушай, - и быстрым капризным движением она кинулась в его объятия, и положив голову на грудь его, посмотрела ему пристально в лицо.

- Я слышала, что теперь на нас ляжет какое-то проклятие, и что мы никогда, никогда больше не умрем! Как это ужасно! Я так устала жить, да и ты должно быть тоже. Мы так давно уже живем, столетия; прошли с тех пор, как я была молода, и как ты убил Назорея. Помнишь ты лучезарность Его лица в минуту смерти? Мне показалось, что на нем молния превратилась в победоносный венец, но мрак внезапно покрыл все, и я тогда потеряла своего брата Иуду. Варавва его потом нашел и привел домой.

- Варавва, - пробормотал Каиафа, держа Иудиф с ласковым усилием в своих объятиях и пытаясь незаметно для нея направиться к тайному выходу из сада.

- Варавва убийца.

- Ты должен бы быть его другом, - сказала Иудиф, - ведь ты тоже убийца. Разве ты не убил Назорея. Это было хитро придумано, Каиафа, а люди все-таки дураки, что никто и не подумал тебя обвинить. Что же касается Иуды, то он не умер, он спит; если бы он действительно умер, весь свет узнал бы, что ты его убийца!

Каиафа нахмурился: он внезапно почувствовал бешеную ненависть к этой женщине, которую так еще недавно страстно обожал.

- Молчи, Иудиф, - сказал он с яростью, - ты безумно говоришь. Ты сама не своя. Я это вижу и на тебя не сержусь. Не говори так глупо насчет Назорея, если не хочешь, чтобы я тебя возненавидел также сильно, как прежде любил. Ты сама гнушалась этого Пророка и желала Его смерти, ты сама над Ним насмехалась перед Его смертью, теперь с чисто женской непоследовательностью ты говоришь о Нем, как будто Его память тебе дорога.

Такое безрассудство меня бесит: но ты больна и сама не знаешь, что говоришь. Но что еще? Что за новая прихоть тобой овладела.

Она действительно внезапно от него отшатнулась, и глубоко вздыхая начала играть грубой верёвкой, которая болталась у ея пояса, потом отвязала и протянула ему.

- Прошу тебя, возьми это, Каиафа, - сказала она плачущим голосом, - положи веревку между священными сокровищами храма, может быть пригодится; она была вокруг шеи Иуды, смотри, вот следы его крови. - Он отшатнулся с криком отвращения, она подходя ближе и ближе, умоляла его принять этот гнусный подарок.

- Ты её не возьмёшь? - спросила она, пытливо разглядывая его испуганное, бледное лицо.

- Какой же ты после этого священник. На твоем алтаре, где лежат предметы для кровопролития и жертв, значит и этой веревке там место. Ведь она выражает раскаяние Иуды, он провинился и угрызения совести его велики: он и молит о прощении. Я старалась его утешить; я ему сказала, что это ты и люди, обольщенныя тобой, в том числе и я, убили Назорея! Он, мне, кажется, обрадовался, когда я ему это сказала; на него упал яркий свет с неба и он улыбнулся. Он всегда ненавидел всех священников, а что они надругали Бога, в этом нет ничего удивнтельнаго!

Весь дрожа от внутренней злобы, Каиафа стоял неподвижно, а она с покорностью заткнула обагренную веревку в свой пояс. Потом она вынула из-за пазухи грубо сделанный крест и улыбнулась.

- Этот крест обладает чародейственной силой, - сказала она.

- Он превращает старый мир в новый. Образ такого же креста, сотканный из блестящих лучей, витал над спавшим Иудой. И, казалось, успокоил его. Я эти веточки нашла в Гефсимании, их так связала; если крест мог утешить Иуду, то он должен и меня утешить. С этими словами, она поднесла крест к губам и поцеловала.

- Иудиф, Иудиф? - закричал первосвященник в отчаянии, - как ты можешь целовать символ смерти.

- Почему же нет? - сказала она.

- Если через этот символ смерть умерла и исчезла! Я передала тебе послание: Бог живет и смерти нет. Мы плакали над Иудой, думая, что он от нас ушел в могилу навсегда, но теперь мы знаем, что он живет и мы утешились Мы преуспели в новой мудрости, хотя было много хорошаго в старом невежестве. Когда мы были уверены, что мы умрем, то было безразлично: хорошо ли мы прожили или дурно. Несколько лет жизни и всему конец; грехов наших никто не считал.

Но теперь мы не смеем грешить, ибо воспоминание этих грехов будет для нас страшной тяжестью на безконечные времена. Мне кажется, что радостная надежда вечной жизни не без некоторой примеси горечи. Что с тобой будет, Каиафа? А со мной? Как ты думаешь, забудем мы наши грехи, или будем их вечно помнить?

Он встретил вопрошающий взгляд ея и ласково ее обнял.

- Иудиф, дорогая Иудиф. - прошептал он, - умоляю тебя идти домой, раз ты сама этого не желаешь, пойдем ко мне во дворец. Я спрячу тебя там, где ты уже была, в тот тайный уголок, где мы любовно провели столько часов.

- Не обольщай себя мыслью, что я когда-либо тебя любила, - возразила она с восторгом прежней гордости и презрения.

- Мужчины были моими рабами, а ты презрительный из всех!

Она остановилась, вся дрожа от сильнаго волнения, потом продолжала ослабевшим чуть слышным голосом: но это все было так давно, когда я еще была молода. Ты помнишь, как я была красива? Глаза блестели, как алмазы, а волосы отливали ярким золотом

- Ты не изменилась, Иудиф, - прошептал Каиафа, страшно прижимая ее к своей груди в порыве вспыхнувшей страсти.

- Ты такая же, как была и прежде: первая красавица в мире.

- Ты надо мной смеешься, - сказала она, тяжело вздыхая и в безсилии на него опираясь, - но мне все равно. Что бы ты ни сказал, так как я никогда тебя не любила. Я никогда никого не любила, даже несчастнаго Варавву, который действительно меня обожал. В любви ко мне он убил Габриаса и был заключен в темницу, но это было безразлично. Если мужчины дураки, то пусть они и страдают за свою глупость! Она отступила назад и откинула на плечи свои роскошные золотыя волосы.

- Пойдем, - сказала она: пойдем будить Иуду. - Он спит давно, а теперь уже скоро утро.

Она быстро двинулась вперед. Каиафа, обрадовавшись ея намерения удалиться, решился ее проводить. Ея чудный стан, легкий и гибкий, скользил перед ним, как дивный призрак; обаяние ея очаровательной красоты было столь велико, что он с трудом удерживался от желания схватить ее в свои объятия и осыпать ея лицо страстными поцелуями отчаянной любви и последняго прощения.

Но боязнь, что кто-нибудь их увидит, смирила его настроение, и он шел осторожно рядом с ней, с видом печальнаго покровителя, так что если бы кто-нибудь их встретил, то мог бы всегда объяснить, что Каиафа застал полоумную несчастную девушку у себя в саду и исполнил только свой священнический долг, водворяя ее обратно в дом ея отца.

Внезапно она остановилась и окинула его подозрительным сердитым взглядом.

- Ты вполне откроешься Иуде? - спросила она.

- Ты скажешь ему, что это был твой замысел казнить Назорея? Ты успокоишь его? Ведь преступление, которое его так теперь мучает, было за думано нами.

Он от нея отшатнулся.

- Будь покойна, Иудиф, - пробормотал он уклончиво, - что могу, то скажу.

- Нет, не то, что можешь, а что обязан сказать! - воскликнула Иудиф раздраженно.

- Ты можешь и солгать, обязан же сказать правду! Жестокий священник, тебе не удастся опорочить имя моего брата твоим же предательством, тебе не удастся скрыться за его спиной!

Ты, священник, возненавидел Бога, сам народ освободил бы Его, если бы ты не подучил меня возбудить их страсти криками: распни Его. Говорю тебе, что ты должен во всем признаться Я не уйду отсюда, пока ты мне это не обещаешь. Иуда нас дожидается дома, клянись, что ты ему все скажешь.

Доведенный до крайнего отчаяния, и вспомнив, что Иуда действительно умер, хотя его безумная сестра и не желала этого признать, Каиафа быстро и растерянно ответил:

- Клянусь, Иудиф, что все будет по-твоему.

Она недоверчиво на него посмотрела, в ея глазах засветился зловещий огонек.

- Я тебе не верю, - сказала она медленно.

- Ты такой ловкий шпион и предатель, и тебе верить нельзя. Если ты действительно хочешь сдержать свое слово, поклянись этим знаком, - и она подняла крест.

- При виде его Каиафой овладел такой бешеный прилив ярости, что на мгновение он совершенно забылся.

- Как ты смеешь меня дразнить? - закричал он.

- Ты не Иудиф Искариот, а демон, принявший ея вид! Безумная девушка или злой бес, ты меня больше изводить не будешь!

И бросившись на нее, он со свирепым насилием попробовал вырвать символический крест из ея рук. С бешенством разъяреннаго дикаго зверя она остановила его. Во время борьбы крест погнулся и разломался на две части.

Увидя это, она закричала от отчаяния и, выхватив из-за пояса свой кинжал, пронзила им своего любовника с такой силой, что тот упал наземь и лишился чувств. Кровь целым потоком хлынула из его раны. Низко нагнувшись над ним, Иудиф стала его осматривать в недоумении, как бы удивляясь тому, что сама совершила. Потом бросив кинжал, она выбежала из сада в припадке безумнаго страха и исчезла как бледная тень, поглощенная таинственной ночью.

12

Между тем, святой склеп по-прежнему охранялся стражей. Вокруг него со всех сторон медленно шагали взад и вперед солдаты, а у входа своей палатки стоял свирепый храбрый Галбус, осматривая издали окрестность. Воздух был удивительно мягок и пропитан благоуханием, как будто нежный, нежный ветерок принес с собой запах безконечнаго множества цветов.

Луна, торжественно овладев всем небом, бросила длинныя таинственныя лучи на блестящия скалы святой могилы и на сухую, спаленную землю соседних гор; звезды, поблекшия от этого яркаго света, казалось медленно плыли по какому-то туманному, радужному озеру.

Царила глубокая тишина. Маленький флаг, висевший над палаткой Галбуса, висел вяло, без малейшаго колыхания; ни один лист мертвых кустов не шевельнулся, не было ни единаго звука, кроме равномернаго шагания солдат. Галбус, подавленный этим удивительным безмолвием, начал ворчать в полголоса, не находя другого исхода для своей скуки.

- Как будут над этим смеяться в Риме, - сказал он, - кто мог бы себе что-нибудь подобное вообразить? Я, Галбус, привыкший к войне, считавший бывало, до десяти врагов убитыми собственной рукой, обязан теперь охранять мертвое Тело из боязни, что Оно сбежит.

Клянусь всеми Богами, подозрительное воображение этих еврейских священников выводит меня из терпения. Они думают, что несчастныя, голодныя ученики распятаго Назорея украдут Его тело, забывая, что нужно по крайней мере семь очень сильных людей, чтобы хоть немного сдвинуть камень, закрывающий могилу. Я даже сомневаюсь, чтобы семерым удалось это сделать.

Но ночь скоро пройдет, и безумное это дело будет окончено. Как будут смеяться в Риме, когда я им расскажу, как сам я и четырнадцать лучших людей моей сотни охраняли несчастное мертвое Тело, чтобы помешать ему воскреснуть, - и сняв шлем, чтобы освежить лоб, он медленно провел рукой по глазам и зевнул.

- Если бы я теперь заснул, - продолжал он разговаривать сам с собой, - тот хитрый священник, узнав это, умудрился бы лишить меня моей должности. Что за мерзкий священник, и вдобавок, хитрый, как сам Вульпиан, который, охраняя алтарь Дианы, сам обольщает не одну юную деву! Они все одинаковы, эти так называемые святые люди. Ни один из моих сыновей священником не будет, это я клянусь! Вот это и было, кажется главное преступление Назорея, насколько я мог понять. Он боролся против священников, действительно, трудная задача.

Не могу не вспомнить того несчастнаго старца, который сегодня утром молился за свою маленькую внучку; он встретил меня в городе, трясясь от сильной радости, и сказал: добрый господин, маленькая девочка спасена. А потом он зарыдал и поклялся, что в тот самый час, когда он молился у склепа, лихорадка оставила ребенка. Что за сумасбродный старик! Суеверие простого народа иногда переходит всякия границы; но правду сказать, все говорят, что этот молодой Пророк из Назарета был добрый, жалостливый Человек и удачно лечил больных. Клянусь всеми Богами, - тут он зевнул опять, - ночь эта располагает к спокойному сну, но мне нельзя даже вздремнуть; если я закрою глаза, то неслыханныя, сверхестественныя силы могут появиться в воздухе!!! - и он засмеялся.

- Галбус, Галбус, - вдруг послышался голос.

- Что еще? - спросил он сурово, увидав солдата быстро приближающагося к нему.

- Отчего ты покинул своё место?

- Я там оставил Федиаса, - сказал человек, извиняясь и кланяясь. Я позвал тебя, чтобы ты прислушался.

- Прислушался? - спросил Галбус нетерпеливо.

- Нет другаго звука, кроме наших грубых голосов. Ты мечтатель, Максимус, и склонен к сновидениям: твоя мать мне сама это сказала.

Максимус, высокий, сильный Римлянин с красивым лицом, слегка улыбнулся, в то же время поднял руку, чтобы привлечь внимание сотника:

- Нет, это не сон. Галбус, прошу, послушай; просто какая-то незнакомая птица.

Угрюмый сотник посмотрел на него гневно и удивленно.

- Птица? - повторил он, - ручаюсь тебе, что мало найдешь птиц в Палестине, а у тех которые существуют, глотка высохла, как у саранчи.

- Тише, - прошептал Максимус. - Вот начинается опять.

И раньше, чем Галбус мог произнести слово, раздался серебристый звук волшебной музыки, волна чистых полных чарующих голосов которых не может издать даже соловей, когда поет свои любовные напевы в роще, освещенной луной.

Удивление на лице сотника сменилось восторгом. Крепко держа копье в обеих руках, он оперся на него и с благоговением стал слушать. А невидимая птица перестала петь. Казалось, что какое-то скрытое значение было в этой песне: очаровательное действие ея усиливалось с каждым новым звуком, раздававшимся в тихом воздухе.

Внезапно пение прекратилось, но прерванная мелодия была подхвачена другим певцом, который очевидно скрывался в кусте мирт у самого склепа. Эта вторая птица пела еще внушительнее первой, и пока ея звучныя страстныя трели еще раздавались, к палатке центуриона быстро подошел второй солдат.

- Галбус, ты слышишь эту музыку?

Галбус вздохнул; в глазах у него стояли слезы: одно мгновение он был в каком-то забытье, и лицо его маленькой дочери, умершей, когда ей было всего три года представилось ему, или ему только показалось, что представилось, на фоне блестящей луны. При виде второго солдата, покинувшаго свой пост, он сразу овладел своим волнением и с приветливым гневом ударил о землю своим копьем.

- Что с тобой? Ты не можешь слышать песен птицы без того, чтобы сейчас же не прибежать, как малый ребенок и рассказать про это мне? Ступай на свое место скорее! Разве ты не знаешь, что мы обязаны караулить сегодня более, чем с обыкновенной бдительностью. А щебетание птиц вас разгоняет, как заблудившихся овец. Максимус, стыдись! Ты дал скверный пример, иди ты тоже и исполняй свой долг получше. Кто знает, может, вы боитесь какого-нибудь волшебства в этом пении?

Румянец досады покрыл щеки Максимуса при этом упреке, но он ничего не ответил и удалился. Его пост был всего в каких-нибудь двадцати шагах от Галбуса. Чувствуя себя несколько утомленным, он сел в палатку, чтобы отдохнуть. Склонив голову на распростертыя руки, он продолжал слушать волшебное пение, которое становилось все громче и громче.

Второй солдат тоже печально возвратился на свое место, и Галбус остался один, очарованный таинственным светом луны, и наслаждаясь волшебными нотами невидимаго хора, дивныя звуки котораго, казалось, витали над тихим склепом, образовывая все расширяющиеся круги Божественной мелодии. Понемногу все солдаты, не желая нарушать волшебной музыки бряцанием своего оружия, возвратились молча в свои палатки, вполне отдаваясь влиянию таинственнаго, сверхестественнаго чародейства.

- Это действительно странно, не стану этого отрицать, - пробормотал наконец Галбус, усаживаясь у самого входа палатки и готовясь снова внимательно слушать.

- Сперва была только одна птица, а теперь кажется, что их двадцать. Никогда я не слышал такого пения в Палестине. Это поистине пролетныя птицы, но откуда они прилетели и куда направляются? Зачем им было выбрать местом отдыха столь печальную безплодную окрестность? Наконец, удивительно, что они запели так поздно?

И он остался в глубоком раздумье, успокоенный и утешенный нежными трелями неземной мелодии.

А в некотором отдалении был еще один слушатель волшебной музыки, присутствие котораго осталось вполне незамеченным стражей. Слушатель этот был Варавва, он лежал скрытый в углублении земли за склепом, и восторженно внимал чудному пению.

Он с самого детства был хорошо знаком со всеми окрестностями Иерусалима, но никогда еще не слышал там певчих птиц. Он не понимал откуда могли явиться такие голоса, ему это показалось настоящим чудом. Воздух был столь невозмутим, кусты столь неподвижны, что эти звонкия ноты, казалось, исходили от какой-то неземной силы. Они могли быть феерическим звуком воздушных флейт, нежными аккордами золотых арф, перемешанных с чарующими трелями неземнаго соловья.

Понемногу то же чувство глубокаго спокойствия и счастья овладело душой Вараввы, как и угрюмаго Галбуса, и он забылся в каком-то счастливом раздумье, сам не понимая того, что думал и чувствовал. Когда он раньше сказал Мельхиору о своем намерении сторожить ночью у могилы Назорея, то этот странный человек ему этого не воспретил, только ласково сказал: смотри, когда Учитель придет, как бы Он не нашел тебя спящим. Что это за непонятная фраза.

И вот он уже был на месте с твердым намерением не засыпать, чтобы ясно увидать все, что произойдет и свидетельствовать об этом. Но, несмотря на это намерение, он уже ощущал некоторую дремоту от неподвижности воздуха. Сладкое пение невидимаго хора его невольно убаюкивало.

Он усиленно начал бороться с чувством безконечной неги, которое все более и более его охватывало. Он старался думать о разных посторонних вещах: о страхе, охватившем всех учеников Назорея и заставившем их спрятаться в дальнейших кварталах города и совсем отказаться от посещения могилы умершаго Учителя, о крайних предохранительных мерах, предпринятых первосвященником Каиафой, о продолжающемся недомогании Пилата. О самоубийстве Иуды Искариота, и наконец о пропавшей Иудифе...

Тут мысли его прервались как бы от внутренняго дрожания. Воспоминание о ней было ему крайне тяжело.

- В эту минуту, было бы хорошо, если бы она умерла, - сказал он себе печально.

Лучше для нея в тысячу раз и лучше для него. Он сам был бы рад умереть, так казалось ему; на него нашло состояние какого-то полнаго равнодушия ко всему окружающему и ко всей жизни; смерть с ея мраком и глубокой тишиной казалась ему более драгоценным даром, чем жизнь.

Он вытянулся на земле во всю длину и стал осматривать луну и звезды. Как дивно пели эти странныя птицы! Какой поднялся сладкий благоуханный ветерок! Он растянул руки широко по обе стороны, с чувством удивительнаго удовольствия, потому, что невольно принял положение человека, готовившагося к распятию; он непонятно для себя самого обрадовался и лениво стал размышлять о том, что бы он ощутил, если бы ему вбили в руки огромные гвозди, как бедному Назорею.

Безсознательно проводив рукой по земле, он ощупал вдруг что-то необычайное, и взглянув ближе, увидал, что он вырвал маленький цветок, вроде колокольчика, совершенно белый и благоуханный. Он тщательно осмотрел его, никогда он еще не видал такого. Но дремота, овладевшая им, была настолько велика, что он не был в силах приподняться, чтобы поискать, нет ли еще таких цветов, иначе он был бы свидетелем феерическаго неестественнаго явления.

С самого подножия до вершины окружающих гор, песчаная почва быстро покрывалась массами белоснежных цветов, пушистых, как морская пена; тысячами и тысячами вырастали они из дрожавшей земли. Земля, казалось, трепетала от принятия в свои недра Божественнаго искупления и жаждала повергнуться вся к ногам своего Властелина.

А скрытыя птицы продолжали петь страстно и торжествующе; вокруг склепа дремали солдаты в своих палатках, поверженныя в чудныя сновидения, переполненные нежностью, любовью и безконечно дорогими воспоминаниями, которых на словах нельзя бы даже и выразить.

Один только молодой Максимус крепился: упрек Галбуса задел его за живое, и чтобы не уронить честь воина он решил строго за собой наблюдать. И хотя его тянуло присесть на землю и отдохнуть, но он овладел этим тяжелым чувством угнетения и ходил медленно взад и вперед, неодобрительно и с сожалением глядя на своих дремлющих товарищей.

Он не намеревался их растолкать, он хотел получить за свою исключительную бдительность особую похвалу и благодарность. Его высокая фигура бросала тень под освещением луны и он погрузился в философское размышление.

- Что это был бы за мир, подумал он, - если бы человеческая тень никогда бы на него не упала?

Перебирая эту мысль, он внезапно, крайне смутился, почти испугался. Огромный луч света, исходя прямо с неба, быстро уничтожил тень от его фигуры, играя вокруг него и окутывая его длинными языками блестящаго огня.

Пораженный, он поднял глаза: на востоке явилась ярко-розовая тень, потом она быстро расширилась, вся пересекаемая перпендикулярными столбами золота, которые казались видением райских врат. Овладев своим минутным страхом, он быстро кинулся к Галбусу, который, сидя у своей палатки, и опершись на копье, почти что дремал.

- Галбус, Галбус, - закричал он.

Галбус вскочил со свирепым видом, как бы угрожая смертью каждому, кто мог бы предположить, что он дремал...

Максимус в сильном волнении схватил его за руку и в полустрахе, полуожидании показал на восток.

- Галбус, Галбус, бдение окончено. Смотри рассвет!

13

Галбус дико и растерянно оглянулся.

- Рассвет, Рассвет, - говоришь ты, - нет, нет. Никогда еще не было такого страннаго рассвета, - и он страшно побледнел.

- Это огонь... или молния, Максимус, Максимус, Максимус! Зрение меня обманывает. В этом свете есть что-то сверхъестественное, неземное! Он меня ослепляет!.. О Боги, посмотрите! Максимус, посмотри! – и, уронив свое копье, он поднял обе руки к небу, лишившись и дыхания, и слова от чрезмернаго удивления и испуга.

Максимус, тоже неспособный выговорить ни слова, схватился за него и дико глядел на страшное сияние, которое их окружало и освещало все видимое пространство. Из огненнаго центра, между тем, выделилась какая-то веерообразная блестящая белая масса, как два огромных могучих, но туманных крыла. Широко раскинувшись, эти воздушныя крылья с востока достигали юга, а с севера на ярко-зеленом фоне выделялось совершенно такое же ослепляющее белое видение.

Внезапно, от могучаго толчка земля покачнулась, и поднялся страшный вихрь, который погнул деревья, как слабый тростник и, казалось, согнал с небес целое множество испуганных звезд. С глухим звуком таинственная крылатая белизна понеслась вперед с быстротою молнии.

- Галбус, Галбус! - прохрипел Максимус, падая на колени и закрывая лицо руками в приливе отчаяннаго страха.

- Преклони колена, ибо мы должны умереть! Боги сходят на землю! Смотри вот они идут!

С расширенными от ужаса глазами и без дыхания Галбус поднял к небесам почти безумный взгляд. Он смутно сознавал, что, действительно, небесные силы овладели всем, и что быстрая неминуемая смерть настигнет его. Никакая земная сила не могла бы выдержать ослепляющаго блеска настоящаго видения...

Две величественныя фигуры воздушныя, принявшие вид человеческаго образа, выросли из сияющаго востока, и движимыя, казалось, огнем и ветром, как метеоры, пролетели по небесам и молчаливо спустились вместе у закрытой могилы Назорея.

Одно из этих неземных существ было окружено белым пламенем; его лучезарный лик, блестящий, как молния, светил из-под густых локонов светлаго золота, а над его головой витало сияние, как драгоценный венец.

Как подкошенный, Галбус упал на землю и лишился чувств.

И никто в это мгновение не был свидетелем чуднаго Божественнаго явления, никто, кроме Вараввы. Когда показался внезапный свет, когда с громом и молнией чудныя видения пронеслись по небесам, он выполз из своего тайника, и теперь весь съежившись и дрожа в припадке безумнаго страха, безпрепятственно созерцал сверхъестественное откровение, не понимая ни его смысла, ни его величия, и воображая, что это чудный небесный сон.

Пока он еще смотрел, резкий острый свет, как бичом ударил его по глазам, и он тоже весь покачнулся, и потеряв сознание, повергся в глубокий, почти смертельный мрак.

Земля, казалось, дрожала от присутствия на ней этих лучезарных Божиих посланников; они стояли на месте и блеском своих прозрачных крыльев, казалось, затемняли серебристыя лучи исчезающей луны; их лучезарныя лица были обращены к закрытому склепу, где спал их Властелин.

Могучий ветер поднялся с новой силой, опять земля покачнулась и задрожала, и раздался торжественный и величавый гром. Безконечное множество таинственных воздушных голосов, казалось, шептали великия истины, которыя должны были явиться: смерть умерла, жизнь безконечна, и Бог есть Бог любви!

Ангелы стояли рядом, их небесные глаза светились Божественным восторгом, и от всего их облика исходили длинныя светлыя лучи, которыя, достигнув неба, казалось, прогоняли последние запоздавшия звезды. Заря приближалась.

Страстное ожидание природы достигло своего предела; казалось, что это было сверх сил, что весь мир и солнце, и лучи, и все планеты растают как капля росы от столь восторженнаго ожидания! Заря была близка, та заря, которая не походила ни на какую другую, заря надежды, радости, веры и любви, которыми наполняется жизнь вечная. Глубокая тишина воцарилась теперь.

Все солдаты лежали на земле без памяти, как бы поверженные ударом молнии; прежнее таинственное пение прекратилось: только легкое трепетание крыльев Божественных посланников издавало какой-то мелодичный шепот.

Внезапно, среди торжественнаго безмолвия, огромный камень который закрывал могилу Распятаго, задрожал и был откинут, как дверь, быстро открывавшаяся перед выходом Царя. Из гроба явился Третий Величавый Ангел, объятый чудной красотой, он стоял, Этот Воскресший из мертвых, и оглядывал любящими глазами весь человеческий мир погруженный в безпамятство и сон.

Тот самый озарявший крест распятия и смерти, теперь с улыбкой победы дарил несчастному человечеству вечную, безсмертную жизнь. Благодарные небеса озарились ответно, земля оживилась, и каждый цветок, каждый лепесток ея богатой растительности распространял сладкое благоухание; вся природа ликовала от прикосновения с вечностью, и мутный и серый цвет рассвета покрыл всю землю белой, чистой пеленой, как бы ея благословляя.

Распятый и Воскресший Человек представлял теперь таинственное соединение Бога с человеком, доказывая, что для душевных сил, освобожденных от греха, нет ни преграды, ни поражения, ни конца. Нет более вечнаго расставания для тех, которые на земле полюбили друг друга, нет более безвыходнаго отчаяния, человеческая греховность искуплена, и смерти нет!

Могучие ангелы благоговейно поникли головами, а Тот, Который величаво перед ними стоял, поднял свой ясный, чудный взор к небесам, потом опустил его на безмолвную землю и простер руки с жестом благословения.

Бледный сырой туман, как от тлеющаго ладана, медленно поднялся с востока, прежний багрово брошенный свет превратился в бледный оттенок розоваго лепестка, нежная тень расстилалась по всей земле, сменяя яркий блеск прежняго освещения мягкими серебристыми лучами.

Сверхъестественная лучезарность, окружавшая образ Воскресшаго Спасителя тихо и медленно исчезла. Его человеческий облик все делался яснее и яснее, так что Он принял почти тот же вид, который имел стоя перед Пилатом, когда человеческий закон, предал Его человеческой смерти.

Только на Его лице отражалось больше неземной славы, выражение безконечной всеобщей силы и знания великого всего и вся, что Его прославляло даже в глазах подчиненных ангелов.

К тем Он обратился с молчаливым приказом; одно светлое существо исчезло, как растаявшее облако , в раскрытом склепе, другое, подойдя к огромному камню, лежащему вдалеке, опустилось на него как блестящее чудо с лучезарными крыльями.

Между тем, Тот, Кто доказал, что смерть только другое название жизни, стал медленно ходить взад и вперед между разбросанными кустами, которые своей некультурной роскошью придавали местности дикую прелесть.

Он ходил как бы любя землю; даже к лепесткам травы Его ноги прикасались с нежностью. Листья, окружавшие Его, тянулись к нему безстрашно, прося Его благословения и впитывая в себя новую жизнь и радость от Его присутствия. С каждым мгновением Его образ делался более человеческим.

Из глубоких недр земли Он, казалось, извлекал для себя смертную оболочку. Изредка Он останавливался, глядя на безчувственныя фигуры людей, приставленные охранять Его могилу, и в Его таинственных глазах отражалась глубокая жалость, безконечная неизменная, безкорыстная любовь, могущая исходить от одного только Бога.

Медленно и неслышно проходя между ними, пока еще они лежали неподвижно, не сознавая Его близости, так же как и мы в нашем смелом и равнодушном эгоизме не замечаем, когда Он между нами. Он подошел к тому месту, где грешник Варавва лежал, как бы умерший.

Он лежал с распростертыми руками, как будто земля его крест, и он на ней распят: он преступник, заблудившийся, одержимый дикими страстями и готовый ко всякому наказанию, к мгновенной истребляющей каре. Что сделал он, запятнанный преступным убийством, оклейменный знаком вора, наполненный тысячами грехов, что бы заслужить всю жалость и прощение, которыя выразились в нежном взгляде, брошенном на него Воскресшим Христом? Что сделал он?

Ничего достойнаго он не мог, да и не хотел совершить: только одна сострадательная мысль родилась в его темной душе при виде страданий Распятаго Человека, и он пролил слезы над страданиями Святаго Невиннаго Узника, преследуемаго человеческой злобой, он жаждал узнать и служить этому великолепному Идеалу всех времен, вот и все.

Но этого было достаточно, чтобы привлечь безсмертнаго Учителя. При взгляде на Варавву, чудный божественный Лик омрачился тенью печали. Как бы от предвидения тяжелаго будущаго. Варавва был символом животнаго человечества, смутно сознающаго волю Всевышняго над вселенной, но в то же время отвергающаго всякия проявления этой воли и выставляющаго вперед свои дикия желания и страхи, что бы охранить себя от проявления Вечнаго Бога.

Возле спящаго Вараввы, служа странным контрастом, стояло чистое величественное воплощение Божественнаго Духа, пример совершеннаго человечества. Эмблема жизни, символ гения, который измученный страданиями, преследуемый клеветой, Распятый и Погребенный, Воскрес, победив смерть и зло. Легкий вздох нарушил тишину воздуха, вздох Того, Который знал, что безжалостной волей человечества Его будут оскорблять и духовно распинать еще долгие века.

Потом Воскресший Спаситель мира повернулся медленно и ушел между дрожавшими кустами. Нежное благоухание наполняло вселенную, и вся природа погрузилась в благоговейную тишину восторженнаго поклонения, сознавая, что Учитель и Господин жизни теперь, как и прежде, властно ступал по своей земле.

14

Дрожа всем телом от боли и непонятнаго страха, Варавва наконец очнулся от своего долгаго обморока. Что-то случилось, но что? Он протер глаза, и поднявшись, с безпокойством огляделся, он был на старом месте, у горы за склепом; только уже не в углублении, а повыше: смутно он вспомнил что с ним случилось что-то странное, какой-то блестящий сон, от котораго он обезумел.

Ему казалось, что он видел двух неземных существ, сделанных будто из огня, которыя спустились у самой могилы Назорея, но он их разглядеть не успел, глаза его покрылись каким-то туманом, и больше он ничего не видел. "Смотри, когда Учитель придет, как бы Он не нашел тебя спящим”.

Эти слова, сказанные ему Мельхиором перед его приходом сюда, теперь вспомнились ему и неприятно его поразили. Разве он действительно проспал? Разве Учитель приходил?

Тихо поднимаясь на ноги, он посмотрел направо и налево; ничего кажется не изменилось: палатки солдат белели под бледным сероватым освещением зари, люди, очевидно, не покидали еще своих постов, хотя ночь уже прошла и предчувствовался восход солнца. Было что-то чарующее в благоуханной свежести чуднаго утра. Мир казался обновленным и как будто сознавал победу жизни над смертью.

Варавва, встревоженный и обезпокоенный, извлек, все-таки, некоторое утешение из глубокой тишины, его окружавшей. Вполне овладев собой, он уже было собрался идти к склепу и отыскать Галбуса, спросить, как он провел ночь, потом стал колебаться: если действительно, что-нибудь случилось, не станут ли его Варавву, подозревать?

Пока он еще стоял в нерешительности, он вдруг различил чьи-то мягкие подкрадывающиеся шаги. Он быстро спустился опять в свое ущелье, откуда мог видеть; сам никем не замеченный. Три женщины шли по дороге из города: первая из них была Mapия Магдалина.

Голова ея грустно поникла, она шла медленно, с видом безконечной печали; в руках она держала цветы и благовонныя травы, и каждая складка ея грубой одежды издавала нежное благоухание. Они ничего между собой не говорили.

Все были погружены в молчание глубокаго отчаяния.

Когда они прошли около того места, где был спрятан Варавва, тот осторожно их осмотрел, соображая умно ли будет, если он последует за ними. Они походили в этом полусвете наступающаго дня на туманных призраков; только изредка блеск золотых волос Магдалины бросал на них более жизненный колорит.

- Бедныя, несчастныя, грустныя женщины, - подумал Варавва, - они тут, чтобы посетить мертваго Человека из Назарета. Его чудная улыбка любви и всепрощения уже не озарит их одинокой жизни! Они только напрасно возобновят острый приступ отчаяния, смотря на тихую могилу, которая не отдаст своей жертвы, несмотря ни на какия нежныя женские слезы! - так размышлял Варавва с жалостью, хотя он не мог совершенно отделаться от чувства страха и сомнения, при воспоминании своего ночнаго сна, в котором глаза его не могли выдержать ослепляющей белизны ангельских крыльев.

Внезапно пронзительный крик прервал тишину, и двое из женщин быстро пробежали обратно, по дороге в припадке безумнаго страха, забыв всякия личныя предостережения, Варавва выскочил из своего ущелья и преградил им путь.

- Что такое? - спросил он взволнованно: говорите скорее, что случилось?

- Он Воскрес, Он Воскрес! - закричали они, все выговорив сразу.

- Печати сломаны, камень от гроба отвален и ангел Господний там. Он Воскрес!

Они хотели бежать дальше, но он остановил их дрожащими руками.

- Вы с ума сошли? - закричал он. - Куда вы стремитесь?

Они терпеливо указали ему на город.

- Туда, - сказала одна, - мы должны созывать Его учеников! Иди, посмотри место, где лежал Господь, никто тебе не помешает, солдаты лежат, как умершие! Он Воскрес, Христос Воскрес!..- и они быстро побежали вперед, как бы гонимые невидимыми крыльями.

Варавва больше не стал дожидаться, он быстро побежал к склепу, весь дрожа от лихорадочнаго ожидания. В нескольких шагах от могилы Назорея он перестал бежать, удивленный и устрашенный странной картиной. Это было правда: стража действительно спала в безпамятстве. Галбус и остальныя солдаты лежали поверженные, как на поле битвы. То, что до сих пор казалось неисполнимым, теперь совершилось, склеп был открыт. Но где ангел, о котором женщины говорили?

Варавва не мог его видеть, хотя ему казалось, что какой-то сверхъестественный свет блистал на отваленном камне, придавая ему вид яркой полированной глыбы золота. Он с недоумением протер глаза, такия чудеса заставляли его сомневаться в показании собственных ощущений, но там, недалеко от входа к открытому склепу, он различил как будто упавшаго человека, да это была Магдалина, которая, казалось, потеряла сознание.

Варавва хотел к ней подойти, но невидимая сила приковала его к месту и объятый страхом и удивлением, он не посмел двинуться вперед. Он стал следить за ней издалека и увидел, как она наконец встала и слабыми неровными шагами подвинулась к выходу.

Вдруг спокойный тихий голос прервал глубокую тишину:

- Жена, что ты плачешь?

Весь сотрясаясь от непонятнаго волнения, Варавва увидел, как она упала на колени, и с отчаянной мольбой подняла обе руки.

- Унесли Господа моего. И не знаю, где положили Его.

Последовало глубокое молчание. Золотой блеск, отражавшийся на камне исчез; начал появляться другой свет, предвестник восходящаго солнца. Не утешенная, и не получив ответа, Магдалина спрятала лицо в открытых руках; ангелов она увидела; одного у головы, а другого у ног того места, где ея Учитель лежал во время своей краткой смерти.

Но что стоят все ангелы рая, когда Его самого, возлюбленнаго нет? И потрясенная до глубины сердца чувством отчаяния и одиночества, она продолжала плакать, и все ея гибкое тело сотрясалось от рыданий, происходивших от отсутствия Того, Коего прощение искупило ея жизнь!

Но пока она отдавалась своему горю, другой свидетель этой сцены – Варавва - внезапно ощутил в самом воздухе присутствие чего-то величественнаго и страшнаго, внушение какой-то неземной славы, дрожание всей атмосферы как перед грозой. Обезсиленный и дрожащий, он скорее почувствовал, чем увидал, что какая-то Фигура медленно приближается к склепу.

В настоящей агонии непонятнаго ожидания, он поднял глаза и увидал... Живаго Назорея. Распятый, умерший, погребенный - Он стоял перед ним Живой, с тем же видом, какой у Него был перед тем, как идти на распятие; Тот, совершенно Тот, с теми же чертами лица. Настолько Человек, как и все люди, только Его одеяние казалось соткано из блестящаго огня и света.

Без дыхания, с помутившимися глазами, неспособный произнести ни одного звука, Варавва смотрел на Него, узнавая вполне дивную красоту Его лица, мудрость и любовь, отражающияся в Его лучезарных глазах, но боясь признать это чудо за истину.

С величавым спокойствием, без шума, подвигался Он как Царственный Дух в смертной оболочке и подошел к тому месту, где плакала Магдалина одна. Остановясь рядом с ней. Он заговорил голосом тихим, чарующим, неземным:

- Жена, что ты плачешь? Кого ищешь?

С движением безпокойства она полуобернулась в Его сторону, смотря на Него сквозь слезы и завесу ея распущенных волос, понимая только, что кто-то ее расспрашивает про ея печаль, но кто она сама не знала. С глубоким вздохом, она опять поникла головой и печально ответила:

- Господи, если Ты вынес Его, скажи мне, где Ты положил Его и я возьму Его.

- Мария!

Чудное святое имя упало на воздух, нарушая тишину звуком спокойной мелодии.

Она вздрогнула, вскочила на ноги, посмотрела на Него дико, удивленно, недоумевающе... потом с радостным криком, который, казалось, постиг самых небес - она упала на колени.

- Учитель, Учитель! - воскликнула она и протянула обе руки к Воскресшему Христу, присутствие котораго было знаком спасения для всего мира.

Неземной свет окружал Его. Нежным жестом Он воспретил ей ближе подходить.

- Не прикасайся ко мне, ибо Я еще не восшел к Отцу моему.

Когда Он произнес эти слова, весь Его образ еще более осветился. Он поднял глаза к пробудившимся небесам: казалось, все радужные цветы новорожденнаго утра витали над Ним и вокруг Него, образуя все больше и больше круги света, тогда как первые лучи восходящаго солнца, достигая самых небес, слились в царственный венец над головой Владыки мира. Божество покрывало Его несказанной славой и величием; когда Его голос опять раздался, он прозвучал повелительно и властно.

- Иди, скажи братьям моим, что Я восхожу к Отцу Моему и Отцу Вашему, к Богу Моему и Богу Вашему!

Еще одно мгновение смотрели на Него Его создания. Магдалина в восторженном немом упоении. Варавва в очарованном удивлении, но не без примеси недоумения, неверия. Потом какое-то смущение объяло всю природу; чувство пустоты и лишения. Царственный победитель смерти уже не придавал лучезарности своей красоты к возродившемуся дню.

Его уже не было. Он исчез, как летняя тучка, поглощенная пространством, и только душистыя белоснежныя цветы обозначали место, где Он стоял. Понемногу, нарушая глубокую тишину, раздался отдаленный шум пробудившейся городской жизни: первое воскресение распространяло свою славу, и солнце, воспламенившись от изумления, торжествующе и победоносно встало окончательно.

15

Страх и удивление, которые каким-то чародейством сковывали до сих пор Варавву, исчезли. Резко выдвигаясь вперед, и почти не сознавая того, что делает, он близко подошел к Магдалине, которая все еще стояла на коленях на том же месте, где Господь ее оставил, и подняв к небу восхищенные глаза, казалось, внимала, таинственному откровению вечных радостей. С грубой жестокостью от внезапно появившагося темнаго подозрения, Варавва схватил ее за руки.

- Зачем ты молишься пространству, - закричал он вызывающе.

- Назорей был только что здесь. Куда он сбежал?

Мария очнулась от своего восторженнаго состояния, задрожала и посмотрела на своего грубаго вопросителя с выражением кроткаго удивления: полупечальная, полурадостная, улыбка явилась на ея губах. Как будто она только что проснулась от чуднаго сновидения.

- Да, воистину Он был здесь,- ответила она восторженным голосом.

- Действительно, хотя моя слабая душа не могла этому сразу поверить. Он Воскрес из мертвых. Отныне, кто будет бояться ужасов могилы? Он Воскрес! Действительно, Бог явился между нами, чтобы облегчить печали мира! Она еще казалась в каком-то забытьи, глаза ея светились как звезды, лицо обладало красотой ангела.

Варавва становился все более неприветливым.

- Женщина ты обезумела, или еще во сне! - воскликнул он.

- Твой Учитель всегда творил чудеса. Он их и в эту ночь творил. Не рассказывай мне про Его воскресение из мертвых, ибо ты сама знаешь, что Он никогда не умирал!

Мария медленно встала и, откинув назад длинные локоны роскошных волос, недоумевающе на него посмотрела.

- Никогда не умирал? - повторила она.

- Чего ты хочешь сказать? Ведь ты Варавва, сам видел, как Он умер! Разве ты Варавва, не плакал вместе со мной над Его долгой агонией? И разве ты теперь не увидал Его опять живым? Где у тебя рассудок, что ты в Бога не веришь? Но скажи каким образом ты здесь находишься.

Варавва ничего не ответил. Его темныя брови были сдвинуты, он дрожал всеми членами от волнения, но все еще сомневался. Он подошел к открытому склепу и недоверчиво оглянулся, потом, после минуты колебания нагнулся и вошел. Ничего не было видно кроме каменнаго углубления, в котором положили Назорея. Полотняные пелены, которыми Он был обернут, еще теперь лежали свернутыми в одном углу.

Он вышел молчаливый и недовольный; он жаждал высказать подозрение, которое, как злой дух овладело его умом, но он устыдился высказать его при виде нежнаго восхищения, глубокой покорности и непоколебимой веры женщины, которая своею любовью была так несравненно сильнее его, возмущеннаго недоверием.

Между тем, пока он еще колебался, следя за Магдалиной, лучи солнца, распространяясь все дальше и дальше, оказали оживляющее действие на лежавших до сих пор солдат. Один из них очнулся вдруг с удивленным видом, как будто упал с небес.

- О, Боги! - закричал он.

- Что случилось? Все спят! Галбус, Максимус, Дион, Антинус! День давно настал, а никто не просыпается.

Шум, который он поднял, сопровожденный неоднократными толчками, наконец воздействовал на его товарищей. Но прежде чем ему это удалось, Варавва схватил Магдалину за руку и, таща ее за собой, скрылся за скалой, в которой помещался склеп. Они скрылись столь быстро, что никто не успел их заметить. Тут он остановился, с трудом переводя дыхание и посмотрел на Марию, которая еще находилась под влиянием прежняго восторга и не понимала, зачем он в таком страхе убежал.

- Если бы те Римляне, - сказал он, - увидели меня стоящаго у могилы открытой, они поклялись бы, что я украл тело Назорея, ибо я давно пользуюсь репутацией разбойника. Да и тебя тоже стали бы подозревать, хотя ты и слабая женщина, но все же способна лицемерить, - и он окинул ее грозным пытливым взглядом. Но она не поняла скрытаго смысла его слов; ея лицо обладало удивительно свежей юностью и было озарено такой священной радостью, что красота ея казалась почти неземной.

- Чего же ты не идешь исполнять поручения? – продолжал он.

- Твой Учитель дал тебе приказ; ты его исполнишь? Две твои подруги уже побежали крича:

"Он Воскрес". Прибавь только свой чарующий голос: и может быть мир примет твое слово за Божественную истину?

Она посмотрела на него сперва с недоумением, потом с жалостью.

- Несчастный Варавва, - сказала она, - ты посмотрев на лицо Господа, все-таки Ему не веришь? Что с тобой случилось, смелая, исстрадавшаяся душа? В такое радостное время зачем ты делаешь себя несчастным? Выскажи свою мысль. В чем ты меня подозреваешь?

- Ни в чем, - ответил Варавва медленно и нехотя.

- Я только думаю, что ты одарена такой силой сверхъестественной веры, что ты сама веришь в чудо. Воистину, я видел твоего Учителя и то, что Он живет и ходит, я готов клятвенно засвидетельствовать, но я повторяю свои прежния слова:

Он не умер. Он не умирал! И ты, Мария Магдалина, это тоже знаешь!

Глубокое удивление выразилось в ея чистых, детских глазах.

- Что ты хочешь сказать? - спросила она взволнованно. - Я тебя не пойму, ты верно бредишь?

- Нет не брежу, - прервал он ее резко, - я не женщина, меня не обманут, ни лихорадоныя видения, ни безумное воображение! Вчера ночью около этих самых гор я тоже бодрствовал... Ничего, важнаго не случилось, кроме разве внезапнаго ветра с громом и молнией, а потом еще до рассвета, я верно упал в обморок, голова закружилась и мне показалось, что свет меня ослепил, и ничего более не помню до самого утра.

Проснувшись, я увидал, как ты и твои подруги тихо подкрадывались, потом твои товарки побежали обратно, по дороге, одержимыя каким-то сумасшествием и, увидевши меня, они поклялись, что Распятый Воскрес из мертвых! Я им не поверил, да и теперь этому не верю, хотя собственными глазами я увидал Его живым. Я утверждаю, что Он не умирал на кресте, Он только лишился чувств.

Да это была только кажущаяся смерть, и ты Мария, так смягчила сердца их, которые Его распяли, что когда они сняли Его с креста, то отдали Его тебе и Его Матери, и из чувства милосердия воздержались сломать Его члены. Ты верно тоже подговорила Аримафейскаго советника, чтобы Его уложить в эту одинокую, спокойную пещеру, где воспользовавшись тишиной и мраком, Он выздоровел! Разве Он не обладал всякими лечебными тайнами?

Нет, я ничего не утверждаю, я только как человек могу рассуждать: надо быть слепым, как крот или сова, чтобы не увидать хитрую затею, придуманную безрассудною любовью женщины! Иди своей дорогой Мария! Не притворяйся более: для меня не чудо, что твой Учитель живет!

Пока он ей говорил, она не шевельнулась. Терпеливо его слушая, она казалась воплощением небесной жалости. Ея губы слегка задрожали, и она хотела говорить, когда другой голос, ясный и повелительный вмешался в их разговор.

- Иди своей дорогой, Мария. Исполни свое поручение и не медли, ибо отныне такое призвание всех женщин хороших до скончания веков! Призвание к любви и милосердию! Будь первой их исполнительницей. Скажи твоим братьям, как Учитель тебе повелел, что Он Воскрес, что смерть побеждена вечной жизнью, и что Он восходит к своему Отцу, который, мы теперь это от Него узнали - и наш Отец!

Перед ним стоял Мельхиор с печальным и несколько презрительным видом. Варавва взглянул на него с чувством страха и стыда, он был поражен, как это он умудрился к нему подойти так неслышно, что они его даже не заметили! Встретив его холодный, насмешливый взгляд, Варавва невольно смутился; между тем Мельхиор продолжал говорить:

- Ты хорошо бодрствовал, друг Варавва - так же хорошо и преданно, как и ученики Назорея, которые, когда Он их попросил молиться и не спать, не могли отказать себе в отдыхе и заснули, несмотря на всю их хваленую любовь и преданность. Ты заблудившийся, упрямый грешник, ты удостоился живым увидеть Божество и, все-таки, ты считаешь самого Бога за обман, меряя все своим мелким разумом! Разве я не говорил тебе, что ты настоящий тип человека, превосходный представитель неверующей расы.

- Мария, - и он повернулся к ней с нежной почтительностью, - прошу тебя, не медли здесь более, спеши принести свои вести тем, которым надлежит их принять, хотя воистину никто, даже раскаявшийся Петр, сначала тебе не поверит. Люди храбро защищают свою ложь, но почти никого не найдется, кто бы свидетельствовал чистосердечно о Божественной истине. Но храни свою веру, Мария. Любовь и терпение женщины будут основой всего будущаго.

Мария бросила испуганный, удивленный взгляд, потом инстинктивно повинуясь его авторитетному тону, она быстро удалилась; ея серая одежда и золотистые волосы походили издалека на туманное облачко, озаренное солнцем.

- О, ты темная, недоверчивая душа, - обратился Мельхиор к своему угрюмому товарищу.

- Как ты можешь еще заслужить милость судьбы, раз ты увидал Бога и не признал Его. Тяжелое было бы тебе наказание, если бы ты один столь греховно упрямился, но утешься, за тобой - все твое племя. Ты против своей воли, действительно, "царь Иудеи".

Но посмотри, вот идет стража, удивленная и пораженная; я понимаю, что они так дико смотрят, ибо их вести столь необыкновенны, что трудно их даже произнести. Посторонимся, чтобы дать им пройти.

И он слегка отодвинулся вместе с Вараввой: с различными чувствами они стали рассматривать приближавшихся солдат, которые покинув свои посты вокруг склепа, быстро и безпорядочно направлялись к городу.

Они все казались только полу проснувшимися; сотник Галбус уже не шел впереди, как ему надлежало, он подвигался медленно, спотыкаясь, поддерживаемый с обеих сторон двумя из его людей; он был мертвенно бледен, глаза его безсмысленно и неподвижно уставились вперед. Он казался разбитым параличом и внезапно сильно постаревшим.

Мельхиор взглянул на него и, продвигаясь вперед сказал:

- Здорово, Римляне! Что с вашим начальником?

Солдаты остановились и Максимус, который их вел, коротко ответил:

- Мы не отвечаем на вопросы незнакомцев. Посторонись и дай нам пройти.

Медленным движением поднял Мельхиор правую руку, на которой красовался широкий драгоценный перстень.

- Будь вежлив, добрый воин, - сказал он: и повинуйся печати Кесаря.

Удивленный Максимус быстро поклонился; не было никакого сомнения, что таинственный иностранец действительно обладал императорским талисманом, и авторитет его был; моментально признан.

- Я прошу прощения, господин, - пробормотал Максимус, извиняющимся тоном, - но в этой провинции, в Иудее каждый Римлянин обязан быть на стороже и хорошо бодрствовать.

- Как вы несомненно в эту ночь делали, - прервал его Мельхиор, - ничего важного конечно, не случилось? Вы оставили умершаго в своей могиле?

Ответом ему было молчание. Солдаты с безпокойством переглянулись. Максимус весь задрожал, как будто теплые лучи ранняго солнца охлаждали его. Но бедный Галбус не сделал ни одного знака, только продолжал неподвижно глядеть вперед, как слепой, ничего перед собой не различая.

- Господин, - сказал наконец Максимус, - о прошлой ночи есть многое, что можно сказать, но мне кажется, что я должен сперва сообщить тем, которые правят над Иудеей.

- Рим не казнил Назорея, и правитель отказался принять на себя ответственность за эту смерть. Нельзя также обвинять Римлян в том, что случилось: печати синедриона разломаны, камень закрывающий могилу, сдвинут в сторону и Тело Распятаго Пророка куда-то исчезло, но как это случилось не знаю.

Я сознаюсь, что мы заснули, когда нам следовало бодрствовать, но действительно мы были окружены; странными чародействами: какие-то необыкновенныя птицы пели так сладко, что мы невольно заслушались. К рассвету мы увидели такое яркое сияние, что казалось небеса воспламенились: мы увидели, то есть Галбус и я, остальные спали, - тут он понизил голос и чуть слышно шепотом прибавил, - на мне лежит обязанность передать все это начальству, ибо Галбус потерял способность говорить. Он не может передать ничего из того, что он видел, он, должно быть онемел от удара молнии!

- Итак, он свидетельствовать не может о чудесах прошедшей ночи? - заметил Мельхиор, бросая сочувственный взгляд на согнутую, слабую фигуру сотника.

- Но утешься, добрый солдат. Его онемение временное, оно пройдет. Куда вы теперь направляетесь? К Пилату?

- Да, сперва к Пилату, потом к Каиафе, - ответил Максимус.

- И я там выскажу все, что знаю. И если ты друг Кесаря, добрый господин, прошу тебя: нас не суди! Мы до сих пор всегда; отличались храбростью и бдительностью, и воистину я не понимаю, каким чародейством повлияли, чтобы на всех напал какой-то столбняк. И я поклянусь перед судом, перед всем синедрионом, что никто, будь он еврей или Римлянин - не может противиться небесным силам, - и он указал на Галбуса, как на живое доказательство страшных происшествий ночи.

Мельхиор отошел на несколько шагов.

- Не бойся солдат! - сказал он.

- Ты не лишишься своего места, и благоволения Кесаря не потеряешь. Продолжай свой путь, представь этого немаго сотника Каиафе и говори всю истину, как оно тебе представляется, не удивляйся, если ее вскоре заменят ложью. Ложь будет удобнее для евреев, она так легко и без усилий распространяется; а истина будет нуждаться в том, чтобы за нее боролись и умирали еще долгие века. Прощай. Насколько я могу, тебе услужу перед Кесарем.

Максимус глубоко поклонился, и стража быстро двинулась вперед. По дороге один солдат толкнул своего приятеля, говоря:

- Тот иностранец, у котораго перстень Кесаря, не особенно разборчив насчет своих друзей, с ним был Варавва.

- Варавва? - повторил тот. – Тот, котораго освободили вместо Назорея?

- Именно он. Говорят, что он разбойник.

Они продолжали свой путь, поднимая целый туман белой пыли и, наконец, достигли городских ворот, где их встретила целая толпа народа, приветствовавшая насмешливыми возгласами. Молва уже распространилась о том, что Распятый Пророк из Назарета Воскрес из мертвых, и хотя никто не верил этому чуду, несколько суеверных людей начали объяснять друг другу, что Он умереть не мог!

Но общее мнение было то, что Тело украли из склепа, несмотря на принятые меры предостережения, что солдат, очевидно, угостили вином, напоили их до безчувствия и, пользуясь их пьяным видом, ученики Назорея убрали камень, закрывавший вход в склеп, и унесли Тело своего умершаго Учителя.

Во всяком случае, Римскую бдительность ловко обошли, и было что-то крайне приятное для еврейской черни в этом поражении. Она кричала и орала вокруг сконфуженной стражи, указывая на безсознательнаго Галбуса, как на невытрезвившагося пьяницу, сопровождая солдат до самого дворца Пилата. Когда большия ворота раскрылись, чтобы впустить стражу, толпа осталась снаружи, презрительно отзываясь о Римской храбрости, потом, уставшая от собственнаго шума, медленно разбрелась в разныя стороны.

Между тем, Варавва отправился с Мельхиором на свою прежнюю квартиру, и там обратился к своему странному приятелю с вопросом:

- С чьего позволения ты носишь перстень с печатью Кесаря?

- Это мое дело, а не твое, Варавва. - ответил Мельхиор спокойно, - научись ты первому правилу учтивости, которое состоит в том, чтобы не вмешиваться в чужие дела. Скажу тебе все же, что Кесарь - мой друг, и что за услугу, которую я ему однажды оказал, весь Рим у меня под залогом!

Варавва широко и удивленно раскрыл глаза и хотел еще что-то спросить, но был прерван легким стуком в дверь. Нежный голос прозвучал:

- Откройте, откройте скорее. Я имею вести для Вараввы. Это я, Мария Магдалина!

16

Они моментально открыли дверь. На пороге стояла Магдалина. Она с трудом переводила дыхание от быстрой ходьбы, а в глазах было выражение безконечной жалости.

- Я обещала тебе Варавва, - начала она быстро, - что если я услышу про Иудиф Искариот, то сейчас же сообщу теперь же я ее нашла. Она в саду в Гефсимании, одна, больна и без ума: она, пожалуй умрет! Прошу тебя не медли: пойдем со мной сейчас, ты, может быть, уговоришь ее уйти оттуда. Мне это не удалось, и она плачет и поет, потом ломает руки и молится, как будто чего-то боится. Нужно будет употребить много мягкости, чтобы ее уговорить. Но ты, как знакомое лицо, пожалуй заманишь ее домой

- Пойдем скорее. Пойдем скорее, Варавва, - сказал Мельхиор ласково.

- Когда горе кого-то наступит, тут уж старое надо забыть и простить! - он отвернулся, и Варавва, не дожидаясь второго приглашения, быстро вышел из дома в сопровождении Магдалины.

Дорога до Гефсимании показалась им безконечной. Хотя они времени не теряли и даже не разговаривали между собой, каждый поглощенный своими мыслями. Наконец они достигли калитки сада, и Мария, открыв ее, внезапно подняла руку.

Слушай! - сказала она. До них долетали слабые отголоски какой-то песни, огрызки чудной, сладкой, дикой мелодии, и Варавва узнал одну из песен Соломона, царя-поэта. Внезапно голос пресекся и раздался резкий неистовый возглас:

- Иуда! Иуда! Иуда!

Это имя три раза повторенное, дышало такой силой отчаяния, что Варавва весь задрожал от волнения.

- Где она? - спросил он хриплым голосом.

Мария Магдалина ничего не ответила, только взяла его за руку и повела дальше. Они шли по извилистой тропинке, столь густо поросшей травой, что звук шагов их не был слышен; наконец они достигли маленькой возвышенности, где красовалась разбитая раковина запущеннаго фонтана.

Одинокая белая фигура сидела на земле, окруженная длинными ползучими ветками, которые очевидно были только что собраны и беззаботно брошены для увядания.

Мария и Варавва осторожно подвигались вперед и остановились в нескольких шагах от одинокой женщины с безпорядочно спадавшими огненными волосами.

- Подожди здесь, - прошептала Мария, - она не в своем разуме и страшно пуглива; если она нас обоих увидит сразу, то сейчас же убежит. Я пойду одна и поговорю с ней.

Но какое-то инстинктивное чувство уже предупредило безумную девушку, что ея уединение нарушено. С резким движением вскочив на ноги, она оградила глаза рукой от яркаго света и пытливо стала их рассматривать. Потом с тем же диким отчаянным возгласом: Иуда!

Она быстро подошла к ним. С всклокоченными волосами и лихорадочно искрившимися глазами она остановилась перед ними, и когда ея обезумевший взгляд упал на Варавву, она радостно закричала:

- Иуда! - и с диким восторгом обняла его обеими руками.

- Иуда! Наконец, ты пришел! Отчего ты так медлил? Я искала тебя по всему городу.

Я даже Каиафу ради тебя убила. Разве ты этого еще не знаешь? Но ты рад, я это вижу. Воистину он был предатель, но увы, я слишком поздно это узнала и не могла услужить тебе спасти твоего друга Назорея. Я откровенно сознаюсь, что в этом отчасти виновата я сама, а ты бедный Иуда, тут ни при чем.

Это я все совершила, Каиафа меня уговорил! Так не грусти более из-за чужого преступления! Теперь же я сделала все, что могла, что бы искупить свою вину. И ты меня простишь? Не правда ли? Ты не сердишься на свою маленькую сестру? Ты будешь любить как прежде?

Пока она все это с плачем шептала, улыбалась и плакала, в страстном порыве прижимая свое нежное лицо к его груди и поднимая на него темные глаза, Варавва, чувствовал, что сердце его разрывается от жалости и любви. Слезы наполнили его глаза и мешали ему говорить; он только судорожно и безмолвно сжимал ее в своих объятиях.

Наконец, она раздражилась этим молчанием и мгновенно от нежности перешла в дикое бешенство. Резко отстранившись от него, она немного отступила, рассматривая его сперва с удивлением, потом с презрительным отвращением.

- Ты ведь не Иуда, - сказала она, - как смеешь ты нарушать мое одиночество? Разве ты не знаешь, что сад этот мой? Я всегда здесь сижу и никого кроме Иуды около себя не терплю. Я его видела вчера ночью. Он ко мне пришел и сказал, что ему хорошо, что он ко мне еще вернется, и одну минуту я приняла тебя за него!

Но нет; ты незваный нахальный незнакомец! Вон отсюда! Оставь меня одну, мне еще надо собрать много цветов, чтобы ими осыпать всю могилу, ибо я умерла, теперь я только странствую. Иуда тоже умер и мы пока блуждаем отдельно, но мы еще встретимся.

Я не знаю, где и когда, но я знаю, что это будет скоро, - она внезапно прекратила свои несвязные слова, и Мария Магдалина попробовала к ней подойти.

- Иудиф, бедная Иудиф, - прошептала она и нежно взяла ее за руку.

Иудиф подозрительно на нее посмотрела, потом улыбнулась бледной печальной улыбкой.

- Ты очень добра, сказала она со вздохом. Я помню, ты была здесь недавно и ты мне говорила трогательныя слова утешения. Хотя я тебя не знаю, но ты женщина и можешь понять мое горе. Я отсюда не могу уйти. Я обещала Иуде подождать его здесь; поэтому, прошу тебя не огорчай меня просьбой уйти. Кроме того, я должна где-нибудь спрятаться, так как я убила первосвященника Каиафу.

Скажи, знают ли про это в городе и будут ли меня отыскивать. Я поклялась, что меня не найдут! Иуда придет к закату солнца и уведет меня с собой; ужасно тоскливо так долго ждать, если хочешь, ты можешь со мной остаться, прогони только этого незнакомца, - и она указала на Варавву, который опечаленный до глубины души, несколько отстранился.

Но Иудиф не понимала его отчаяния. Очевидно она ничего не понимала и никого не узнавала; блуждающий ее ум уже направился в другую сторону.

- Пойдем к тем деревьям, - обратилась она к Марии умоляющим голосом, - сядем там и споем что-нибудь! Или ты одна будешь петь, а я засну. Я вижу такое множество сновидений... одни прекрасныя, другие страшныя, но Иуда в них всегда. Вокруг его шеи красная полоса от веревки ... от этой веревки... - и она протянула грязную бечевку, болтавшуюся у ея пояса.

- Я разрезала узел, но он все-таки продолжает страдать, хотя я понимаю отчего и, кажется, он еще сердито на меня смотрит. Как это жестоко с его стороны! Он должен был бы помнить те дни, когда мы были детьми и играли вместе; никогда первых привязанностей забывать не следует!

И хотя теперь мои года преклонны, но когда я была молода и обладала красотой поразительной; я была первая красавица в Иудее! Так меня называли и это была правда. Иуда должен бы это помнить, а не презирать меня теперь, когда от глубокаго горя вся моя красота прошла.

Кроме того, про этого Назорея, которому он служил, он мне сказал так мало, только что Он мудрый, добрый, бедный и непризнанный; но ведь это участь всех мудрых и хороших людей, и исключительнаго ничего в этом нет. Другие говорят, что Он Бог, но мало ли Богов в Риме?

Иустиция, жена Пилата, питает к ним одно лишь презрение. А я даже слышала, что бедная дочь Анны говорила, что она не верит великому Иегове. Может быть, она была несчастна и, действительно, имела повод подозревать своего мужа в неверности, но Бога она не любила, я это знаю! Мне кажется, что трудно любить невидимую силу.

Мысли эти меня тревожат, но вот что меня утешает, - и она вынула из складок платья такой же грубый крест, сделанный из двух веток маслины, какой она имела прежде.

- Каиафа сломал такой же в порыве бешенства, - продолжала она, - и за это и еще за другое я его убила; потом я сделала себе другой, и символ этот чародейственный: когда я его так держу.

И она подняла его над головой в каком-то упоении:

- Мне кажется, что я слышу чудную райскую музыку, и нежный голос мне говорит: "мир тебе", - она прижалась крепко к Магдалине, которая со слезами страдания обняла ее одной рукой, пытаясь вывести из сада. Но она быстро заметила ея намерение и отказалась упрямо пойти хотя бы на один шаг вперед. - Нет, нет - сказала она, - мы пойдем в другом направлении туда, где больше деревьев. Невдалеке отсюда есть место, где растет много пальм и цветов, там тень и благоухание. Ты меня усыпи своим пением, будь моим другом, и останься со мной до заката солнца, когда придет Иуда.

Она начала собирать брошенные ею цветы. Пока она была этим занята, Магдалина придвинулась к Варавве и шепнула ему:

- Утешься, друг, я с ней немного останусь.

Ты за нами последуй, чтобы увидать место, которое она выберет для своего отдыха, потом уйди скорее к ея отцу, и скажи ему, что она здесь. Подготовь его, чтобы он сразу выказал мягкость и решительность, и не огорчайся тем, что она теперь тебя возненавидела. Она тебя совсем не узнает, ея мозг отуманен. Потерпи немного.

- Разве она действительно убила Каиафу, - спросил Варавва взволнованно, - или это только бред ея больнаго ума?

Не знаю, - ответила Мария. - Ты должен расспросить и узнать правду. Я ничего не слыхала; для меня воскресенье моего Учителя из мертвых достаточная весть. О людских деяниях я ничего не знаю.

Пока она еще говорила быстрым шепотом, Иудиф нетерпеливо схватила ее за рукав и увела с собой.

- Прикажи незнакомцу удалиться, - сказала она, - он мне не нравится. Он похож на некоего Варавву. Он был моим любовником, и я его обманула. Он бы убил меня, если бы знал.

И она ускорила шаги. Магдалина ей сопутствовала, а Варавва следил за ними медленно и издалека, стараясь остаться незамеченным. Наконец, они пришли до того места, про которое Иудиф упомянула, и где действительно росли пальмы. Легкая их листва высоко поднималась к синему небу, тогда как другия не столь высокия деревья бросали темную тень на гладкую почву, безчисленное количество ползучих роз и страстных цветов образовали со всех сторон густые арки.

Она глубоко вздохнула, и безпокойное лицо просветлело. Она села под природным сводом цветов и потянула за собой Марию. Улыбка блуждала на ея губах, прежняя чарующая улыбка, которая завоевывала ей столько мужских сердец.

- Спой что-нибудь, - сказала она, - какую-нибудь простую нежную песнь, которая отгонит всех этих призраков, которые ко мне пристают. Я у тебя не спрашиваю, кто ты? Любовь светится в твоих глазах, и ты удивительно красива. Волосы твои длинны и блещут солнцем, но посмотри, - и она показала на собственныя роскошныя локоны, которые отливали ярко-огненным светом, - мне кажется, что они ярче твоих. А на ощупь они походят на самый мягкий шелк. Когда я умру, остриги мне волосы и свей из них веревку, которой обвяжи шею Иуды, может быть она излечит его рану. Ну что же ты, пой!

Она склонила голову на грудь Марии и полузакрыла глаза. Варавва рискнул подойти ближе и спрятался между густыми деревьями. Голос Магдалины серебристый, подрагающий от слез, печально раздался: мелодия была грустная и каждый куплет кончался одним и тем же напевом: "лучше всего быть розой в ограде царскаго сада".

Нежная песнь окончилась, и Иудиф в безпамятстве стала качаться взад и вперед, ломая себе руки, как бы от приступа острой боли.

- Царский сад, - всхлипнула она.

- Да, но где же сам Царь? Он был увенчан терниями! Я Иудиф Искариот, Его предала! Пусть на меня одну падет проклятие, но не на Иуду, о, Боже милостивый. На меня! Пусть гром меня ударит, пусть подземные огни меня сожгут, но мой грех - мой говорю я, Иуда невинен! В царском саду должно встретить Царя, но Он умер! Как бы я желала, чтобы Он жил, ибо с тех пор, как Он умер, меня поглотил глубокий мрак, - и она разразилась потоком безумных слез.

Мария с участием обняла ее обеими руками и сделала знак мягкий Варавве. Он понял и повернул назад, быстро направился к выходу из сада. Сердце его судорожно сжималось, и горячия ослепляющия слезы наполнили его глаза, тогда как странный припев песни Магдалины опять раздался в его уме: «лучше всего быть розой в ограде царскаго сада». Да, действительно, лучше. Лучше всего в мире быть простым цветком в том таинственном саду, где Христос - Царь!

17

Варавва спешил насколько мог скорей до дома Искариота, чтобы уведомить несчастнаго отца о состоянии его дочери. Он нашел весь город в огромном смятении: улицы были переполнены безпорядочными толпами народа. Многие плакали и рыдали, другие возбужденно кричали, что могилы все раскрылись, и что приближалось светопреставление.

С трудом прокладывая себе дорогу, Варавва спросил причину этой суматохи, и узнал, что весть о чудном воскресении Назорея подняла лихорадочное возбуждение в черни, что множество мужчин и женщин в припадке безумнаго страдания покинули свои дома, громко крича, что они увидели покойников. Давно умершие друзья, любимые родные, похороненные долгие годы, вдруг опять появились, так по крайней мере, они уверяли, руки этих духов прикасались к ним, голоса духов их звали, весь воздух был пропитан чем-то таинственным.

Одержанные суеверным страхом, все эти люди ни за что не соглашались вернуться к ежедневным занятиям, и только успокаивались тем, что толпились вместе, думая своим множеством несколько оградиться от всего сверхъестественнаго, которое в это знаменательное утро, казалось, овладело всей землей.

Искариота не было дома, вот что Варавва наконец узнал: его несчастнаго сына похоронили вскоре после восхода солнца, а он сам уехал верхом в Вифанию, продолжая тщетные поиски, за пропавшей дочерью. Несмотря на это известие, Варавва продолжал свой путь в надежде все-таки его встретить, но перед домом первосвященника толпа была столь велика, что ему не удалось идти дальше.

Среди необузданной кричащей черни находилась вся Римская стража, проведшая ночь у святаго склепа; допрос их Пилатом уже окончился и теперь по приказу правителя, они направились к Каиафе, чтобы ему передать происшествие знаменательной ночи.

Они с трудом сохраняли порядок строя, так как возбужденный народ немилосердно их толкал со всех сторон, и не стесняясь, осыпал их самыми худшими ругательствами.

- Где Пророк из Назарета? Кто сломал печати синедриона? Что вы сделали с царем Иудеев? Верните Его нам, и мы второй раз распнем Его более удачно! - таковы были их возгласы.

В доме первосвященника, в противоположность этому шуму, царила глубокая тишина. Все служащие знали, что накануне вечером неизвестный убийца так тяжело ранил Каиафу, что несомненно остался уверенный в его неминуемой смерти.

Его нашли лежащим без сознания на траве под своим балконом. Никто не сомневался в том, что это покушение на убийство дело одного из учеников Назорея, мстившаго за казнь своего Учителя. Был поспешно вызван врач, он нашел состояние раненнаго не совершенно безнадежным; но что для выздоровления необходимы хороший уход и совершенный покой, следовательно, все ворота, ведущия во дворец, были тщательно закрыты.

Служащие ходили безмолвно и на цыпочках, а Рахиль, "бедная дочь Анны", как ее называла Иудиф, сидела молча в некотором отдалении от ложа своего супруга, изредка исполняя требования больного с холодным видом, скорее, как оплаченная сиделка, чем любящая жена.

Занавески у окон были спущены низко, чтобы не дать проникнуть в комнату страдальца яркому дневному свету: одним словом, все меры были приняты, чтобы достичь полнаго спокойствия. Но, все-таки, предостережения приносили мало пользы, так как сам Каиафа не следовал предписанию врачей. Он стонал и ругался, ворочаясь на своих подушках, в бешенстве, что насильственно был принужден к бездействию, и с большим трудом заставлял себя отвечать на любезные вопросы своего тестя Анны.

- Ты напрасно так волнуешься, Каиафа, - говорил спокойным голосом хитрый священник, - разве ты не знаешь, что я теперь буду вместо тебя действовать и исполнять твою должность в храме, кроме того, ты не хорошо делаешь, что так упрямишься и не хочешь нам описать наружность твоего убийцы. Его надо найти и наказать: оружие найденное около тебя и которым ты был почти убит, нам поможет найти виновнаго.

Каиафа сбросил с себя одеяло и привстал, несмотря на увещевание врача.

- Про какое оружие ты говоришь? - спросил он хриплым голосом. - Дайте мне его, я хочу на него посмотреть.

Анна, испуганный диким выражением его лица, исполнил его просьбу.

Схватив маленький кинжал, он с бешенством оглянулся.

- Оставьте меня все, все, - закричал он, неистово. - Все, кроме моей жены. Я желаю с ней поговорить наедине!

Его возбуждение было таково, что никто не посмел ему что-либо возразить, и его приказ был моментально исполнен. Он подождал, пока дверь не закрылась после ухода Анны, врача и двух слуг, которые находились в комнате, потом безсильно откинулся на свои подушки, судорожно сжимая в одной руке драгоценный кинжал, которым Иудиф Искариот чуть не лишила его жизни.

- Рахиль, подойди ко мне, - сказал он, показывая ей кинжал. - Ты его узнаешь?

Она равнодушно на него взглянула.

- Прекрасно узнаю, - ответила она. - Кинжал принадлежит Иудифе, подарок от мертваго Габриаса.

Каиафа сделал нетерпеливое движение.

- Да, ты права. Девушка обезумела. Узнала о смерти брата: она вчера вечером пришла ко мне, совершенно не сознавая того, что делает и что говорит. Она меня и ранила. Но никто этого знать не должен. Возьми кинжал и брось его в колодезь за домом. Ты это сделаешь и ничего не скажешь. Холодная и безстрастная, я чувствую, что могу вполне на тебя положиться.

Она взяла маленькое оружие и странная улыбка проскользнула по ея лицу.

- Увы, Несчастная Иудиф! - сказала она.

Каиафа быстро и с недоумением на нее взглянул.

- Ты ее жалеешь?

- Всей душой!

Кровь ударила первосвященника.

- Я ее любил, - закричал он хрипло в порыве не расчитанной, болезненной страсти, - слышишь, Рахиль, я ее любил!

Холодные глаза Рахили презрительно остановились.

- Я слышу Каиафа, и я знаю.

- Так знай же еще одно, - закричал он дико, - ради нея я был не верен тебе!

- Это тоже я знаю, - ответила Рахиль с холодным равнодушием.

- И ты ничего не говоришь? Тебе все равно? - спросил он удивленный и раздраженный.

Бледное лицо ея внезапно покрылось краской презрения.

- Я ничего не говорю, потому что ничего не чувствую, Каиафа, - ответила она, - узнав тебя, как я тебя узнала. С самого того дня, когда мой отец Анна отдал всю мою жизнь в жестокое твое хранение, этого было достаточно, чтобы превратить сердце самой нежной женщины в камень или железо.

Я не горюю, ибо кто мог бы горевать над потерей любви, столь пошлой и ничтожной, как твоя! Но не будем больше говорить, я давно приучила себя к молчанию. Я твоя жена, только твоя жена. Значит в твоих глазах немного более рабыни или собаки! И я буду исполнять твою волю, как рабыня или собака, пока желанная смерть меня не освободит.

Я слишком горда, чтобы позволить себе не исполнить своего долга, даже по отношению к тебе! А до твоих чувственных страстей мне дела нет, ты свободен предаться им.

Ея голос дрожал таким негодованием, глаза сверкали таким искренним гневом, что муж ея на мгновение потерялся, но когда она повернулась, чтобы выйти из комнаты, он сердито ее позвал:

- Рахиль.

- Что еще?

- Как ты смеешь ты, - задыхающимся голосом проговорил он, - как смеешь ты так бешено и непочтительно со мною обращаться?

Она презрительно улыбнулась.

- Я все смею, так как обижена тобою, - ответила она.

- А к Иудиф Искариот я питаю искреннюю любовь и благодарность за то, что она пыталась избавить от тебя мир! Она храбро поступила! Жаль только то, что ей это не удалось! - и решительно гордым шагом она вышла из комнаты.

В то самое время, Анна, бледный и дрожащий от испуга, вошел в сопровождении врача.

- Каиафа, ... Каиафа... - начал он.

- Господин не волнуйся, - вмешался врач, быстро подходя к постели больного.

- Я стараюсь не впускать к тебе никого, но оказывается, что дело серьезное и неотлагательное... - он не докончил своей фразы.

Каиафа еще расстроенный необыкновенным поведением жены, недоумевающе на него посмотрел.

- Что с вами случилось? - спросил он слабо.

- Как, и ты дрожишь, Анна, ты который волнуешься только, когда обед не по вкусу! Говори, какие у тебя вести?

- Пилат прислал к тебе своих людей, - начал Анна, - стража снята, склеп открыт...

Со страшным криком Каиафа чуть не выпрыгнул из постели.

- Трусы, воры! Они не смеют говорить, что Человек из Назарета Воскрес из мертвых! Если Его тела больше в склепе нет, то значит Его украли! Где эти лентяи, эти безпутные Римляне! Пилат их прислал? Велите им войти.

Анна взглянул на врача, который покачал головой и развел руками, как бы отклоняя от себя всякую ответственность за происходящее.

- Пусть войдут! - прокричал опять Каиафа. Все его лицо исказилось злостью и нетерпением.

Вошел Максимус рядом с безмолвным Галбусом; за ними шли и остальные солдаты.

- Господин, - сказал он, смотря прямо на первосвященника, который следил за ним с выражением непримиримой злобы и неминуемой мести.

- Мне кажется, что я пришел в неудачное время, так как ты ранен и страдаешь, но я обязан исполнить приказ правителя. Пилат прислал меня тебе сказать, что бдительность стражи была тщетна: вмешались небесныя силы и произошло чудо, Назорей Воскрес!

- Лжец! - закричал Каиафа с пеной у рта, судорожно сжимая в руках свое пурпурное покрывало и, выдвигаясь вперед, как бы желая ударить своего врача каким-нибудь оружием.

- Лжец! Кто ты таков, трусливый Римлянин, что смеешь меня изводить таким неправедным рассказом? Наконец, не ты был во главе? Галбус начальник всех вас, негодяев. Пусть он говорит.

Максимус побледнел от прилива злости за оскорбление, нанесенное ему и его товарищам. Он с трудом удержался, чтобы не выразить своего негодования.

- Господин священник, - сказал он задыхающимся голосом. - Ты далеко зашел в твоих речах и верно забыл, что Иудея провинция Рима, и что ты сам платишь подать Кесарю. Я ложнаго рассказа тебе не передаю. Я презираю ложь. Я пришел сюда, чтобы ты узнал все, что я сам видел. Что окружающие меня люди спали - я не отвергаю; но я бодрствовал и собственными глазами увидел, как вскоре после полуночи небеса разверзлись, и два Божественных облика спустились к самой могиле.

Галбус со мной внимал этому чудному явлению. Ослепительное сияние, как молния нас ослепила, мы упали как мертвые. Утром, когда мы проснулись, мы нашли огромный камень отброшенным от склепа и могилу пустою, кроме пелен, в которых тело Назорея было завернуто.

А что касается Галбуса, то я желал бы, чтобы твой или мой приказ мог заставить его говорить. С того времени, как страшные небесные огни на нас упали, он ослаб, каким ты его видишь теперь, и онемел.

Пока Максимус говорил еще, лицо Каиафы исказилось от внутренней злобы и скрытой ярости, наполнявшей всю его душу.

- Отчего я на своем не поставил? - пробормотал он, с трудом переводя дыхание.

- Я растерзал бы Тело проклятаго богохульника на мелкие куски и бросил бы их на съедение блуждающим собакам города! - он остановился, чтобы не произнести еще страшных проклятий, которые вырывались из его уст. Потом опять обратился к Максимусу:

- Так, - сказал он, - такова история воровской подделки, сделанной над вами Галилейскими мошенниками, которые, как и их Учитель, горазды совершить чертовские фокусы. Но не думай, что меня просто обмануть; умерший человек не воскреснет, и я разберу это дело. Галбус, говоришь ты, потерял способность, но мне кажется, что он не глух, и способен делать знаки...

Пусть он выдвинется и станет со мною лицом к лицу. Я ему поставлю вопросы, и клянусь Богом Израиля, он мне ответит, хотя бы немыми знаками.

Его приказ был исполнен, двое солдат помогли разбитому параличем, несчастному Галбусу подойти к первосвященнику. Каиафа, двинувшись из постели, схватил его грубо за руку.

- Галбус!

Блуждающие мутные глаза центуриона медленно поднялись и неопределенно остановились на бледном, злостном лице первосвященника. Сперва не было никакого выражения в его взгляде. Но понемногу свет возвратившагося разума и воспоминаний его оживил: внезапная перемена произошла во всем его поведении.

Он глубоко вздохнул, выпрямил сгорбленную фигуру и резко отстранил поддерживающих его людей, которые посмотрели на него с изумлением: одной рукой он отыскал саблю и дотронувшись до знакомой рукоятки, улыбнулся, и поднял голову с прежним гордым и воинственным достоинством.

Каиафа следил за ним внимательно и презрительно: прежнее безпомощное и слабое состояние этого человека казалось теперь комедией. Даже немое его молчание было, пожалуй, притворно. Придя к этому заключению, первосвященник грозно нахмурил брови и сердито спросил:

- Ну, что же Галбус? Каков твой доклад? Что знаешь ты про происшествие прошлой ночи? Если ты нем, то говори знаками, если же можешь говорить, то говори. Кто помешал тебе бодрствовать, кто уничтожил всю твою Римскую храбрость?

Резко и неожиданно для всех раздался кроткий голос:

- Исус Назорей, Сын Бога Живаго! - ответ был дан самим Галбусом. Столбняк его внезапно покинул и его голос, ясный, звонкий убедительный проник до глубины комнаты. Удивление и смущение охватили всех присутствующих, но он, как бы набравшись новых сил от пронзительной истины, громко и безстрашно опять повторил:

- ИСУС НАЗОРЕЙ, СЫН БОГА ЖИВАГО !

Обезумевший от бешенства, Каиафа сделал движение, чтобы ударить его по зубам, но осторожный Анна его остановил.

- Вон, вон, его, - заговорил он вне себя, безцельно махая стиснутыми кулаками по воздуху. - Свяжите его, заткните ему рот! Убейте его, я отвечу за его смерть перед Кесарем! Заткните ему рот, говорю я, заставьте его молчать! Он лжец и обманщик! Я его опозорю перед всем народом Уведите его скорее! Помешайте ему в богохульстве по городу!

Мерзавцы, вы не хотите меня слушать! Вы допустите, чтобы народ действительно поверил в Божество этого Распятаго преступника. Да будь Он проклят! Низкие животные. Римские трусы, низкие потворщики Галилейских мошенников! - его голос внезапно пресекся, рана опять открылась, и хлынувшая кровь образовала краснее пятно на белой перевязке. Лекарь испугался не на шутку и объявил Анне, что он не отвечает за жизнь больного, если сцена эта еще продолжится.

Анна решился сам положить конец допросу.

- Убирайтесь все, - сказал он, обращаясь сердито к Максимусу, - возьмите с собой и обезумевшаго Галбуса. Его молчание было лучше его речи. Но не думайте, что мы дело так оставим. Кто, обладая полным разумом, может поверить столь сумасброднаму утверждению? Нас не обманут ни Галилеяне, ни Римляне.

Максимус ответил только взглядом глубокаго презрения. Галбус, между тем, холодно изучал бледное, искажённое лицо Каиафы.

- Посмотрите, какие бесы мучат этого еврейскаго священника, - сказал он задумчиво.

- Весь ад вооружился против убийцы Христа!

- Молчи, скотина! - закричал Анна.

- Молчи сам, еврей, - возразил Галбус, - ты не смеешь так обращаться с воином Тиверия.

Анна позеленел от ярости. Врач, который перевязывал рану Каиафы, тщетно старался остановить кровь и опять вмешался, умоляя, чтобы комнату очистили, и дали больному покой. Анна с трудом удерживая поток ругательств, которые просились на его губы, принял достойный и укоризненный вид.

- Центурион, - сказал он, - я считаю для себя и своего сана недостойным спорить с низкими неправедниками. Уходи со своими людьми, мы будем с тобой общаться через Пилата; и доведем твое поведение до сведения Императора. Не сомневайся, правосудие восторжествует, и тот, который сломал печать синедриона на могиле, будет преследуем и наказан самым строгим приговором закона.

Галбус презрительно улыбнулся.

- Преследуйте ангелов, в таком случае, и найдете дорогу к раю, - сказал он.

- Для лжесвященников задача эта особенно легка, – и, круто повернув назад, он стал во главе своих людей, как будто никогда не покидал своего места.

Но перед самым уходом, один солдат замешкался и подал тайный знак Анне.

- Что, тебе нужно? - сказал Анна нетерпеливо.

- Разве ты не видишь, что первосвященник не в состоянии более вынести вашего шума!

- Я хочу ему сказать одно только слово, - сказал солдат темный, невзрачный уроженец Сицилии. - Может быть оно ему послужит уликой.

Анна пытливо его осмотрел, потом быстро подошел к Каиафе, который откинулся на подушки в полусознательном состоянии.

- Этот солдат имеет тебе что-то сказать, сын мой, - сказал он.

Каиафа открыл усталые, напитанные кровью глаза.

- Не тревожьте меня, - пробормотал он чуть слышно, - я страдаю, оставьте меня.

- Господин, - вмешался солдат, - я хочу дать тебе только намек, который может тебе пригодиться. Действительно, все мы заснули вчера ночью, убаюканные чудным пением соловьев, но чудес мы никаких не видели, несмотря на то, что рассказал Максимус. Но сегодня утром, нам повстречался один иностранец, который тщательно расспросил как мы провели ночь. К нашему удивлению, он обладал перстнем с печатью Кесаря. С ним был Варавва.

Каиафа вздрогнул и слегка приподнялся.

- Варавва?

- Да господин, Варавва. Тот, который был разбойник!

Внезапная искра лукавой радости появилась в глазах первосвященника.

- Солдат, благодарю тебя, - сказал он.

- Ты хорошо сделал, что мне это предал. Вернись позже, и я велю выдать тебе золота в награду. И слушай, друг, всем тем товарищам, которые чудес не видели, а просто заснули, и на следующее утро встретились с Вараввой, всем дам золота, с тем только условием чтобы они рассказали это по городу.

- Варавва защищал Назорея и потому его можно считать в числе Его учеников.

- Ты говоришь истинно, Варавва был разбойник.

И когда солдат присоединился к своим товарищам, и шум их шагов окончательно замер, Каиафа опрокинулся на свои подушки со вздохом облегчения и довольства. Со зловещей улыбкой он опять пробормотал:

- Варавва? Варавва был разбойник.

И несмотря на недавний приступ бешенства, он спокойно заснул; на тонких сжатых губах его даже во сне блуждала тень с той же зловещей улыбкой.

18

С трудом пробравшись через густую толпу, которая сопроводила стражу ко дворцу Каиафы и теперь дожидалась у ворот ея возвращения, Варавва, наконец, достиг жилища Искариота. Весь дом был закрыт в знак траура, никто из слуг не мог верно сказать, куда направился сам советник после грустных похорон своего сына.

Варавва не знал, что и делать. Не пожелав рассказать слугам о сумасшествии Иудифы и пребывания ея в саду Гефсимании с одной только Магдалиной, он после некотораго колебания, наконец, решил вернуться к обеим женщинам и посоветоваться с Mapией, как лучше вернуть несчастную дочь к ея не менее несчастному отцу.

Он поэтому направился к саду по боковым улицам, чтобы избежать толпы. Когда он вышел на большую дорогу и уже различал деревья Гефсиманскаго сада, то заметил кучку людей, стоящих недалеко от него и занятых серьезным разговором.

Подойдя к ним ближе, он узнал, одного из них - это был Симон Петр: других он не знал, но заключил по их одежде и виду, что это были Галилеяне и, вернее всего, ученики Назорея.

Он намеревался быстро пройти мимо них, чтобы поскорее достичь своей цели, но Петр его узнал и подозвал. Он нехотя подошел.

- Это Варавва, - сказал Петр медленно, - тот самый, котораго освободили по просьбе евреев вместо нашего Господа. Он раскаялся в своих грехах: не уговорить ли его пойти с нами.

Все на него посмотрели с любопытством; один из них, белокурый, высокого роста мужчина, с благородным лицом и блестящими задумчивыми глазами, ласково к нему обратился:

- Приветствую тебя, друг. Знаешь ты, что Тот, Котораго так жестоко распяли, славно Воскрес из мертвых. И так мы ученики Его, больше не горюем, мы получили надежду, которая нам изменить не может. Мы теперь идем в Вифанию, потом в Галилею, как наказал нам Учитель. Он обещался нас встретить по дороге.

Варавва пытливо взглянул на говорившаго.

- Ты веришь всей своей душой, что Он Воскрес из мертвых?

- Воистину верю.

- Прошу тебя, скажи мне свое имя?

- Мое имя Иоанн.

Последовало молчание. Варавва стоял неподвижно, с нахмуренными бровями и загоревшимися глазами, полузакрытыми черными ресницами

- Не пойдешь ли ты с нами? - спросил Петр.

- Может быть, ты тоже встретишь Воскресшаго Господа.

- Я Его уже видел, - отвечал Варавва.

Услышав эти слова, ученики обступили его, обмениваясь удивленными взглядами.

- По вашим словам я вижу, что вы Его еще не видели. Воистину, Он живет, могу в этом поклясться. Вы получили это известие от Марии Магдалины, и вы готовы поверить рассказу женщины о совершившемся чуде, но я стоял близко. Когда Он с нею говорил, я изучил Его лицо, я слышал Его голос, я видел, как Он удалился и исчез. Когда Он подошел, я не знаю, хотя и осмотрел склеп, но Его там не было.

- Мы тоже осматривали склеп, - начал было Петр.

- Как так? И вы сомневались, что Он действительно Воскрес из мертвых? Вы тоже? - и Варавва злобно усмехнулся.

- Вы думаете, что Его узнаете, если встретите по дороге?

- Узнаем ли мы Его, - повторил Петр. - Между тысячами тысяч мы Его узнаем.

Варавва пристально на него посмотрел; тень недоверия появилась в его глазах.

- Будь осторожен Петр, и не клянись. Трижды ты от Него отрекся, - он на мгновение остановился, потом начал опять.

- Благочестивые господа, благодарю вас за предложение сделаться вашим товарищем, но я не могу присоединиться к вам. Мне кажется, что судьба моя иная. Я великий грешник, одержимый многими сомнениями и колебаниями, которые не могут равняться с вашей преданностью. Но я думаю, что правда никогда не может человеку повредить, правда - частица Бога, если Бог еще существует, и потому я вам выскажу правдивую причину моего отказа последовать за вами.

Когда ваш Учитель был предан, вы все безжалостно Его покинули, и за это одно ненавистное деяние душа моя против вас возмущается. Скорее последовал бы я за Иудой в его преступную могилу, чем идти по вашему пути. Я не могу ломать хлеб с бежавшими учениками безгрешнаго Назорея, - он остановился, весь дрожа от сильнаго волнения.

Его слушатели не прерывали молчания, уничтоженныя и уязвленныя безжалостной справедливостью и смелостью речи.

- Я Варавва, - продолжал он, - мое имя может наводить на мысль о позорном в человеке. Я был вором, убийцей; я бродяга и говорю не по-ученому, но я не стараюсь скрыть своих преступлений. Не выдаю себя за то, что я не есть. Вы, может быть, праведники, которые старались возвысить человечество, я грешник, и знаю, что редко это удается.

Я так же не скрываю своего неверия, я скажу вам открыто, потому что Человек из Назарета никогда не умирал; доказательством того служит то, что после этой мнимой смерти я Его увидел сегодня утром живым. Вид у Него был чудесный, я не стану отрицать, сверхъестественной красотой, ослепляющим светом дышал Его образ, но Он всегда был таков, даже в судилище перед Пилатом, когда я впервые увидал Его лицо.

Что Он потерял сознание на кресте, весьма возможно, что Он пришел в себя в могиле - тоже возможно. Я даже верю, что все Его благородное могучее тело обладало такой необыкновенной силой, что Ему одному удалось вытеснить камень, закрывающий вход: но чудесным и вообще невозможным явлениям я не могу верить, пока они не будут доказаны.

И если бы вы были столь же откровенны, как я, то вы высказали бы свои сомнения. Но несмотря на все это, если бы я служил Назорею, как вы Ему служили, и хотя считал бы Его только Человеком, Другом и Учителем, все же я не оставил бы Его во власти врагов и не отрекся бы от Него трижды как Петр.

Петр вздрогнул и побледнел от его упрека.

- Странный разбойник, - сказал он взволнованно.

- Разве ты не можешь понять страха и колебания того, кто...

- Я все могу понять, - прервал Варавва резко, - кроме трусости. Послушай, если этот ваш Учитель действительно Бог и действительно Воскрес из мертвых, пусть Он подойдет ко мне и заговорит со мною несчастным, грешным, сомневающимся Вараввой, пусть я только узнаю Его, как Он есть.

Что мне в том, что я пожалуй умру от ужаса и славы Его присутствия? Сомнение не терзало бы более мою душу, я выдержал бы вечность муки, чтобы доказать Его Божественность! А вы Его знали, так говорите вы и, все-таки, усомнились и покинули Его. Вы сами доказали, что вы в нем сомневались, ибо если вы верили, что Он Бог, зачем же вы все Его оставили?

Большия крупныя слезы наполнили глаза ученика Иоанна.

- Прошу тебя, Варавва, не говори ничего более, - прошептал он, - мы только люди, мы грешные.

- Правда, - сказал Варавва грустно, - мы только люди. Мы должны были бы быть Богами, чтобы служить Богу. Многие говорят, что мы можем стать Богами, так как у нас есть познание добра и зла. Но мне кажется, мы мало знаем и еще меньше его любим. Прошу вас всех простить мне грубость моих речей. Я человек опечаленный, озлобленный, с разбитым сердцем, жизнь моя не привлекательна. И, хотя я с вами не пойду, но желаю вам добраго пути, и если вы встретите вашего Господа, да наполнятся ваши глаза достаточной любовью, чтобы Его узнать и так прощайте.

- Подожди, - закричал Петр, - все твои упреки не останутся неотмеченными. Ты знаешь, на ком лежит главнейшая вина, хотя мои товарищи этого не знают. Я тебе все рассказал, тебе и незнакомцу, который шел с тобой, и потому неси свой упрек туда, где он более всего заслужен, к той предательнице, к которой вся твоя душа еще страшно льнет, несмотря на весь ея позор! Увы, кто скажет правду, насчет того, как предали Господа. Никто, ибо блудница есть драгоценнейшее сокровище для мужчины, и даже законы ее ограждают и поощряют сластолюбие!

- Ты все еще трус, Петр, - возразил Варавва сердито, - ты хочешь оправдать собственную слабость и бросить всю вину на женщину! Это дело недостаточное! Разве умаляет твой грех и грех Иуды то, что женщине удалось вас обольстить своими глазами и голосом? Это удваивает твою вину.

Верь мне: не отрекайся от своей виновности; всегда благороднее признаться в совершенном преступлении, чем скрывать его! - тут он резко остановился, удивленный внезапным движением между учениками, которые все пристально стали смотреть вдаль по дороге, ведущей в Гефсиманию.

Он также обернулся и увидел женщину, одетую в белом, быстро выбежавшую, как призрак, из-под густой тени масличных деревьев. Огненный блеск ея распущенных волос сразу выдал опечаленному взору Вараввы. Он узнал сумасшедшую Иудиф, за ней бежала Магдалина, с видом безсильнаго, глубокаго отчаяния.

Качаясь со стороны в сторону, спотыкаясь, безумная девушка неслась, как бы гонимая могучим ветром, как зверь, преследуемый охотником; но она внезапно остановилась, столкнувшись на дороге со стоявшими учениками, и с Вараввой, с которым и очутилась лицом к лицу. Он подошел к ней и хотел взять ее за руку, но она свирепо его оттолкнула и осталась стоять одна.

Вся дрожа и с трудом переводя дыхание, она была в каком-то исступлении, лицо ея исказилось и покрылось смертельной бледностью. Губы посинели и судорожно сжались над стиснутыми зубами, в больших черных глазах светился лихорадочный жадный блеск, как от страстнаго неудовлетвареннаго желания.

- Где Царь? - воскликнула она, уставив безумный взор на Петра.

- Я была в Его саду между цветами и пальмами, но Его там нет. Говорят, Он вышел из могилы, демоны и ангелы шепчут одно и то же; хотя я Его ищу, но не могу Его найти. Отыскать Его необходимо, мне нужно видеть Его как можно скорее; я должна Его умолить простить Иуду. Иуда на меня нахмурился, и я не могу его утешить!

Тут она остановилась и, отбрасывая длинные волосы назад на плечи, бросила всем вопрошающий взгляд и слабо улыбнулась. Строгие глаза Петра остановились на ней сурово и безжалостно. Она от него отшатнулась, и опять неопределенный блуждающий взор ея окинул всех, и наконец, притянутый каким-то магнетизмом, остановился на спокойном, красивом лице Иоанна. С диким возгласом она бросилась перед ним на колени и все с той же улыбкой умоляюще подняла к нему обе руки:

- Милый господин, не сердись, - сказала она, - я грешна во многом и милосердия никому не вызывала, но ради моего брата я должна найти Царя. Я знаю, что Он не может быть особенно далеко, ибо ночью Он мне представился в видении. Он спал, весь белый и холодный, на каменном ложе, обагренныя тернии еще были в Его золотистых волосах, одни пелены, составляли Его царственное одеяние. Пока Он еще так лежал, целый мир пришел к нему на поклонение. Странный мир, огромный мир, мир умерших!

Они обступили Его ложе и улыбались: их прозрачныя фигуры оживились и окрасились жизненным колоритом, и подходя они все пели: "смерть уничтожена и мы можем жить!” Но слушай, господин. Иуда был тоже там! Иуда с нежными глазами и улыбающимися устами; но увы, на меня он не взглянул, не для меня была его улыбка; но я все-таки обрадовалась, ибо вокруг шеи его багроваго следа уже не было, и он казался очень счастлив, хотя я его сестра, стояла в отдалении и одна.

А потом белый Царь медленно встал. Это было удивительно. Тернии окружавшие Его голову превратились в звезды, пелены отливали огненным блеском; как утреннее солнце. 0н озарил весь мир! И все погребенные мужчины и женщины, ожили, да весь свет наполнился жизнью и радостью. Но было что-то ужасающее в этом торжестве, и я услыхала громовой голос, который провозглашал: "отныне всякая душа безсмертна, жизнь царит над всей вселенной, и только ты, Иудиф Искариот, умерла".

Глубокий стон вырвался из ея груди, и она судорожно схватила плащ Иоанна как бы прося у него защиты. Он ее оттолкнул и не старался поднять, но остался неподвижно, с безконечной жалостью смотря на ея склоненную фигуру. Мария Магдалина успела тоже подойти и, нагнувшись, шептала ей нежныя слова с сострадательным видом любящей сестры.

Но Иудиф, казалось, не замечала ея присутствия и продолжала смотреть на Иоанна.

- Подумай, милый господин, - продолжала она сквозь душившия ее слезы, - разве это не ужасно, что из всего сотвореннаго мира я, только я одна умерла? Во всей окружающей меня радости, во всем движении одно мое сердце неподвижно и мертво? Я одна не могу более ощущать ни любви, ни надежды, у меня отняли даже воспоминание, но это правда, я знаю, что на меня упало проклятие, отнимая у меня разум и силу; я теперь камень, лежащий на дороге, который можно оттолкнуть ногой.

Красотой я обладала, но она мне не помогла; любовь я имела, но любовь оказалась безсильной меня защитить, и вот, когда весь мир радуется дарованной вечной жизни, я, Иудиф, оказалась единственной умершей и проклятой душой, пока, так мне шепнули, пока я не найду Царя!

Ибо, хотя раз на меня гневно посмотрел, но говорят, что Он нежен и добр, и терпеливее всех людей. Он может быть, меня простит! Но Его нет в саду. Я Его искала повсюду и Иуда тоже еще не приходил! Помоги мне, друг, молю тебя. Проведи меня к Царю, ибо Иуда все еще сердится. Иуду надо утешить!

19

Она обратила к небу глаза, потом взяла маленький грубый крест, сделанный ею самой, и протянула его удивленному Иоанну.

- Ради этого, сжалься, - сказала она жалобно.

Иоанн встрепенулся, как будто проснувшись от сна:

- Она, кажется, сестра умершаго Иуды? - спросил он мягко и удивленно. - К чему ей этот символ?

- Увы, кто знает? - ответил Варавва, глотая слезы, которыя невольно подступили к его горлу.

- Кто уследит за скачками ея расстроеннаго ума? Смерть ея брата лишила ее рассудка. Прошу тебя, потерпи. Как я желал бы, чтобы нам удалось возвратить ее в дом отца! - и он вопросительно посмотрел на Магдалину, которая печально покачала головой.

- Боюсь, что это будет трудно, - сказала она, - с ней делаются неожиданные припадки. Она казалась совершенно спокойной и радостной в саду; потом внезапно вскочила, закричала, и судорожно ломая руки, быстро убежала. Я за ней последовала, но не могла ее поймать.

Они говорили вполголоса, и Иудиф не обратила внимания на их разговор.

Она стояла на коленях и продолжала, смотреть на Иоанна.

- Где Царь? - спросила она.

Раньше, чем Иоанн успел ответить, Петр резко выдвинулся вперед.

- Если ты спрашиваешь про Того, Котораго священники распяли с твоей помощью, - сказал он сурово, - то ты спрашиваешь напрасно. Он не отвечает на зов неправедных, и для предателей у Него нет жалости. Разве убийца зовет на помощь свою жертву? Разве тот, который отнял жизнь опять ожил? Обратись, Иудиф, к небесам, там Царь небес, для таких как ты Он на земле более не явится!

- Как ты это можешь знать, Петр? - вмешался Иоанн.

- Ты слишком резок. Ты не должен бы столь утвердительно решать о Божественных путях. У тебя нет жалости. Наш Учитель был милосерд, и мне кажется, что Он утешил бы эту опечаленную скорбящую душу.

- У твоего Учителя странные ученики, - сказал Варавва с жаром, - этот Петр прощает только свои собственные грехи.

- Молчите, молчите, - молила Магдалина, - не ссорьтесь между собой, разве вы не замечаете в ней перемену?

Иудиф больше не стояла на коленях, она держалась слабо на ногах: горячее солнце падало прямо на распущенные, непокрытые волосы, придавая им огненный блеск яркаго пламени, но лицо было бледно и печально, как лицо умирающих. Глаза ея обратились к Петру, но с вялым, неопределенным выражением.

- Твой голос звучит резко, - сказала она, наконец, чуть слышно.

- Мне сдается, что ты никакую женщину никогда не любил, даже мать, которая родила тебя. Кто ты? Я тебя не знаю, но я убеждена, что ты совершишь много жестоких деяний в свете. С любовью человек жесток, но без нея, увы, что значит быть без любви? Не знаю, ибо я потеряла ту любовь, которую имела, и я умерла! Итак, никто из вас не знает, где теперь находится Царь?

Я должна искать Его дальше. Напрасно вы тратите время, меня проклиная, было бы лучше дать мне хоть маленькую надежду, - тут она покачнулась и чуть не упала.

Мария Магдалина схватила ее, обняв за талию одной рукой.

- Я не здорова, - продолжала она. На моем сердце лежит странная тяжесть и голова горит. Ты мой друг, - обратилась она к Марии и нежно обвила ея шею обеими руками: мы были вместе с тобою в саду Царя, не правда ли? Две слабыя, грешныя женщины, но мы там Его не нашли. Если бы Он нас увидал, то сжалился бы над нами. Иуда тоже не приходил. Он обещался, но не сдержал своего обещания.

- Ты ведь сказала, что он придет к закату солнца, - прошептала Магдалина, успокаивающим голосом. - А солнце еще высоко.

- Не может быть! - вздохнула Иудиф в удивлении, широко раскрывая глаза.

– Закат, должно быть близок, ибо небо ужасно потемнело, скоро, скоро будет трудно различить путь, - и она остановилась, тяжело дыша.

Ученики обменялись испуганным взглядом, а Варавва, вне себя, быстро подошел к ней.

- Иудиф, поговори со мной, - воскликнул он.

Она на него посмотрела, улыбнулась, все также прижимаясь к Марии.

- Кто он? - спросила она. - Он меня зовет по имени, так, верно, меня знает.

- Иудиф, Иудиф, я Варавва! - он протянул ей свои руки в припадке безграничнаго отчаяния и страшной боли.

Она слабо протянула ему руку.

- И ты, действительно, Варавва, - сказала она, и голос ея прозвучал чарующий и нежный, как в былыя времена.

- Бедный Варавва! Верь мне, я тебя жалею. Ты когда-то меня любил.

Он судорожно схватил ея маленькую ручку и отвернулся, чтобы скрыть горячие, неудержимые слезы. Глубокое сочувствие выразилось на лицах всех учеников, и даже строгое лицо Петра смягчилось, и он, казалось, сожалел о своей прежней резкости.

Но внезапно Иудиф начала дрожать, как в сильной лихорадке. Мария Магдалина не могла уже более ее поддержать.

Варавва и трое из учеников пришли к ней на помощь, но безумная Иудиф обладала такой необыкновенной силой и выбивалась из рук с такой яростью, что трудно было с ней справиться.

Положите ее под деревья или возле дороги, - сказал Петр, смягчив свой голос.

- Ее трясет лихорадка, в тени ей станет лучше, - но невозможно было сдвинуть ея с места.

Она стояла, судорожно прижимаясь к Марии, перемогая себя, и борясь с физической слабостью, которая все усиливалась, глаза ея неподвижно уставились на безоблачное небо.

Понемногу дрожание прекратилось; лицо ея засияло вновь чарующей прелестью прежней красоты, и резким движением она оттолкнута Магдалину.

Как могучая царица, она величественно подняла голову, и глаза ея загорелись ярким огнем.

- Какия вести из города? - спросила она.

- Что, плачут или радуются над смертью Каиафы?

- Увы, Иудиф, ты все еще бредишь, - быстро проговорил Варавва.

- Каиафа не умер: его кто-то действительно ранил, но он живет и будет жить, не тревожься напрасно.

Пока он говорил, она странно на него посмотрела и лицо ее опять покрылось смертельной бледностью.

- Что? Каиафа живет? И будет жить? - кричала она.

- Он не умер? Так прокляни его, Бог Израиля, вечным твоим проклятием, окружи его всеми бесами темнаго ада. Он предатель, обольститель, лжец и злостный лицемер! Вспомни, Боже справедливый, все грехи сего неправеднаго твоего служителя, и пусть суждение Твое ему по мере его заслуг! Прошу тебя! - она моляще подняла руки к небу.

- Не на Иуду и не на другого слепого невежественнаго грешника ниспошли свое мщение, о страшный Бог, а на Твоего священника, который под предлогом службы Божеству, убил Бога! Проклятие на Каиафу! Проклятие мертваго Иуды и умирающей Иудифы! Вечное проклятие всех тех несчастных, которых ложь священника ведет не в рай, а в ад!

Вся трепещущая от силы собственнаго возбуждения, она походила на бледную, строгую пророчицу, сетующую на греховность своего времени; разум, казалось, ей возвратился: голос был ясный, мысль последовательна. Петр и остальные, все смотрели на нее в изумлении, пораженные и уничтоженные.

На прилив восторженнаго красноречия она с трудом перевела дыхание и, мутно оглядываясь, стала безпокойно разводить по воздуху руками, как будто внезапно поверглась в глубокий мрак. Потом опять с прежней быстротой и грацией сделала несколько шагов вперед, никем не поддерживаемая, кроме Вараввы, котораго она тоже отстранила гордым, презрительным движением.

0дна, на темной дороге, она стояла, как будто к чему-то прислушиваясь: очевидно, она слышала, или казалось ей, что она что-то слышит, остальные никакого звука не слыхали. Солнце покрывало ее всю своим могучим ярким блеском: она походила на юную, смущенную Сильфиру под янтарным покровом блестящаго восточнаго полудня. Постепенно бледное ея лицо озарилось выражением глубокаго удивления и восторга.

Она медленно подняла глаза и недоверчиво, изумленно стала разглядывать спуск горы маслин, где две большия смоковницы бросали перед собой глубокую таинственную тень. Указывая одной рукой на это место, она улыбнулась, и вся ея красота улыбнулась, ея красота блеснула вновь во всем стане.

- Смотрите! - закричала она в глубоком восхищении.

- Как могли вы Его не найти? Вот Царь!.. – и, восторженно подняв обе руки, она быстро побежала вперед, пошатнулась... и упала лицом на пыльную дорогу, неподвижная навсегда. Она молила о прощении Иуды. Она искала и нашла "Царя"!

Варавва, Магдалина и ученики стремительно окружили лежащую фигуру, покрытую густыми золотистыми волосами. Но раньше, чем они успели ее поднять, послышалось быстрое приближение лошадинаго топота и раздался мужской голос:

- Что у вас там? Нуждаетесь ли в помощи?

Они оглянулись, и глубокое молчание воцарилось. Перед ними был Искариот. Он только что вернулся, тщетно отыскивая свою дочь во всех соседних селах. Одного взгляда на их испуганныя лица было достаточно, чтобы он понял свое новое несчастие.

Быстро слезая с лошади, он с криком отчаяния раздвинул стоявших перед ним людей; ему представилась белая фигура, лежащая без движения на дороге, с роскошными огненными волосами, которые покрывали ее, словно пламенем.

С диким отчаянным криком повалился на землю рядом с ней, судорожно схватив край ея одежды, как бы не веря, что это была действительно она, дочь, любимая им более всего на свете.

- Иудиф! - простонал он.

Потом медленно и боязно он поднял тело и обернул лицо к свету.. Увы! Как трогательна была красота этого лица! Сколько печали и сколько удивления в застывшей улыбке! Как оно походило теперь на лицо умершаго Иуды. Какая-то неопределенная радость отражалась на ея спокойных чертах; маленькая рука, прижатая к груди, еще судорожно держала крест. Искариот это заметил и, вырывая его из похолодевших пальцев, бросил его на пыльную дорогу.

- Уходите все! - закричал он в ярости.

- Сумасшедшие Галилеяне, уходите! Долой с моих глаз. Не медлите тут, торжествуя над моим бедствием! Увы! Дом мой опустошен. Нет больше для меня в этом мире ни места, ни чести! Возрадуйтесь вы, враги Израиля! Что мне до вашего обещаннаго рая?

Вы отняли у меня земную радость. Что в ваших хваленых чудесах и вашем воскрешении из могилы. Разве вы возвратите мне моих детей? Разве вы оживите мне моего сына, собственноручно убитаго ради вашего Пророка? Разве вы вернете мне мою дочь?

Мою собственную кровь, единственное сокровище? Нет, вы все лжецы! У вас утешения для горюющих, жестокие проповедники жестокой веры, будьте вы все прокляты. Оставьте меня... говорю я, оставьте меня одного с моей умершей! - и судорожно схватив обеими руками тело дочери, он склонил свою седую голову на ея тихую грудь и зарыдал, зарыдал так, как рыдают сильные люди с разбитым сердцем.

Потрясенные видом столь великаго горя, не поддававшагося никакому утешению, ученики медленно удалились: за ними печально последовала Магдалина, закрыв лицо, чтобы скрыть свои; слезы.

Один Варавва остался, чтобы поделить с убитым отцом его отчаяние и горе. Петр оглянулся раз, не решаясь заговорить. Но что бы мог он сказать?

Он не обладал чарующей силой своего Божественнаго Учителя, который одним взглядом успокаивал бурю. Положим он мог бы ему сказать: потерпи, Искариот, Бог тебя утешит? Что? Сказать это фарисею и ростовщику? Никогда! Пусть он вместо детей ласкает мешки скверно добытаго золота!

Разве богатый еврей нуждается в другом утешении, - так подумал Петр, но несмотря на это, он не мог успокоиться. Его Учитель, он это чувствовал, поступил бы иначе; благодаря узкости своей любви, он уже извращал Божественное учение! Встревоженный этим шепотом своей совести, но не поддавшись ему, он пошел по дороге в Галилею с тем, чтобы встретить Господа, полунадеясь, полуверя и полусомневаясь, настоящий представитель всего будущаго человечества.

Между тем, Иоанн все медлил: участливый взор не покидал маленькой группы: стараго еврея, обнимающаго умершую дочь, и резкой темной фигуры Вараввы. Наконец он нагнулся и поднял маленький крест, который Искариот в ярости отшвырнул. Поднес его к губам, потом приложил к груди и с низко наклоненной головой, с задумчивыми глазами, тихо побрел вслед за Петром.

20

Почти неделя прошла с тех пор, как весть о чудном Воскресении Распятаго пронеснеслась по Иерусалиму. Первосвященник Каиафа быстро поправился от почти смертельной раны и настолько удачно вел тайные планы, что уже успел отправить центуриона Галбуса и солдата Максимуса обратно в Рим. Петроний, подозреваемый в симпатичном влечении к ученикам Назорея, также был уволен, но все трое, по возвращении на родину, получили высшее назначение в Римских легионах, но по чьей просьбе - никто не мог угадать, разве только что иностранец Мельхиор, носивший перстень Кесаря, вмешался тайно в это дело.

Между, тем всем евреям объяснили исчезновение тела Галилейскаго Пророка тем, что оно было украдено. Авторитетныя лица в синедрионе утверждали, что они уже напали на след разбойника, участвовавшаго в этом деле. Кроме того, общее внимание было еще отвлечено неожиданными похоронами Иудифы.

Давно город не видал такого зрелища. Длинная процессия молодых девушек, одетых в белом, и увенчанных лилиями, провожали тело первой красавицы Иудеи к ея могиле, рядом с ея злосчастным братом. Белыя цвета и белая драпировка служили символом чистоты и девственности умершей; хотя многие качали головами и, пожимая плечами, передавали друг другу скандальные рассказы о ея нравственности.

Но громче никто не xoтел высказать своего мнения: Искариот был громадная сила в городе Иерусалиме; в его ростовщических руках была участь не одной семьи в Иерусалиме, и боязнь, которую он всем внушал, останавливала их языки.

А гордый священник Каиафа, услыхав печальный напев похорон, которые проходили мимо окон его дворца, спрятал горевшее от угрызения совести лицо в подушки, и не сказал ни слова: бледная Рахиль холодно за ним наблюдала, не прерывая глубокаго молчания; между ними лежал позор Иудиф. Но так же, как и ея преступный кинжал, ржавевший на глубине колодца, и этот позор остался похороненным в их сердцах по обоюдному невысказанному соглашению.

Все ученики и последователи Назорея, мужчины и женщины покинули Иерусалим. Некоторые - из страха священников, другие, просто возвращаясь в покинутыя села. Городские жители понемногу возвратились к старому строю жизни, и к старым привычкам, которыя последнее время столь странно нарушились. По желанию священников вся вершина святаго склепа была снята, чтобы легче можно было убедиться в совершенной его пустоте.

Иосиф из Аримафеи, возмущенный их подозрением и безсердечием, сам глубоко верующий в Божественное Воскресение Христово, продал свой великолепный дом в Иерусалиме и, раздав все полученныя деньги бедным, вернулся в скромный родной город Аримафею и там поселился. Ходили по городу слухи, что правитель Пилат послал письмо Тиверию с просьбой вернуть его обратно в Рим, под предлогом расстроеннаго здоровья.

Был восьмой день Пасхи, и над маленьким городком Назарета солнце уже заходило. Яркий пурпуровый свет с запада озарял всю плодоносную долину и окружающие поля, и бросал теплое наружное сияние через открытую дверь в маленькое теплое помещение, где на грубой скамье сидел прилежно и работал старик столяр.

Обыкновенно с закатом солнца он переставал работать, но теперь торопился докончить деревянную колыбель, которая вся была разбита на маленькие квадраты, украшенные чрезвычайно тонкой резьбой. Его сморщенныя руки с удивительной ловкостью справлялись с инструментами, и пока он выделывал какой-нибудь цветок или лист, видно было, что он в душе был артист, глубоко пристрастившийся к своему труду.

Рядом с ним на скамейке лежало несколько только что сорванных лилий: он их изображал на деревянном квадрате с поразительной ловкостью. Красный свет небес озарял его сгорбленную, грубо одетую фигуру, образовывая розовое сияние над белоснежной головой. Он был совершенно поглощен своей работой, настолько, что не расслышал приближающагося медленнаго шага и не заметил внезапной тени, остановившейся у самой его двери.

- Ты Иосиф, столяр Назарета? - спросил резкий печальный голос.

- Как можешь ты столь мирно работать и не горевать, когда твой Сын только что умер в Иерусалиме?

Старик встрепенулся, он положил дощечку, которой был занят, и покрывая одной рукой глаза от света, удивленно стал осматривать говорившаго.

Он увидал перед собой высокаго, широкоплечаго человека, темнаго и суроваго, покрытаго пылью, как бы от долгаго пути, с темными страшными глазами, которые лихорадочно блестели под низкими бровями, как будто от сгоревших невыплаканных слез.

- Кто ты? - обратился он к нему. - Зачем ты сюда пришел?

- Я изгнанник света, по имени Варавва, - ответил пришелец и придвинулся ближе к старику.

- Я тебе откровенно ответил, но ты меня еще не удостоил ответом. Я пришел сюда из Иерусалима, влекомый желанием тебя найти и с тобой говорить, если ты действительно тот, о котором мне говорили. И потому я спрашиваю опять, ты Иосиф, сын Иакова, потомок дома Давида, и отец того, котораго называли Царем Иудеев?

- Привстав со своей скамьи, почтенный старец мягко ответил:

- Да, я Иосиф.

Варавва с усталым, изможденным лицом, разбитый горем, уставил на него свой воспаленный взгляд, как бы желая прочесть все сокровеннейшия тайны его души.

- Ты бедный, старый человек, - пробормотал он чуть слышно.

- Твои ноги на самом краю могилы, тебя ожидает мрак, в котором мы не знаем, что с нами будет, ты не пожелаешь солгать. Наконец я достигну истины. Наконец!..

Голос его пресекся, глаза закрылись, он слабо опустился на низкую скамью около двери. Варавва два дня путешествовал без отдыха, почти без пищи, и до такой степени утомился, что прошло несколько мгновений, прежде чем он заметил кубок чистой холодной воды, который Иосиф преподнес к его губам. Он жадно и с благодарностью выпил и, освежившись, опять остановил глаза на почтенной старческой фигуре, стоявшей рядом с ним.

- Я Варавва, - повторил он после некоторой паузы, - может быть, это имя тебе ничего не говорит; в таком случае я тебе все разъясню. Я был вором, бунтовщиком и убийцей - никакого доброго чувства нет в моей душе: по справедливости, меня должны были распять на месте твоего Сына, ибо Он был невинен, а я преступник. Но если ты знаком с обычаями света, то это тебя не удивит, ибо человеческия законы сотворены для ограждения человеческой виновности; невинность всегда страдает, так как она ненужная добродетель и служит упреком для греховности.

Так оно было в Иерусалиме в эти последние ужасные дни и, так оно будет, мне кажется, во все дальнейшие времена. Свобода мне мало принесла радости. Я прожил вечность муки с тех пор, как врата темницы раскрылись передо мной. Я жаждал бы умереть, чем переносить то, что я перенес! Никогда смерть не казалась мне столь радостной и привлекательной, Бог мне свидетель! Ты на меня смотришь со спокойным невозмутимым лицом, разве тебе все равно, что я убил твоего Сына?

Иосиф не ответил ничего, он остался неподвижен. Свет яркаго заката озарял всю его фигуру и еще увеличил сияние над серебристыми его кудрями.

- Тем не менее, оказывается теперь, что Его вовсе не убили, и ты, пожалуй, это знаешь, - начал опять Варавва, стараясь применить какую-нибудь перемену в мирном выражении старческаго лица. - Весь мир, кажется, обезумел, толкуя о каких - то чудесах! Он восстал живой из мертвых и предстал пред своими учениками!

Часть этого рассказа правдива, но чуда никакого не было, ибо я убежден, что Он никогда не умирал. Он лишился чувств на кресте и очнулся в могиле. Очевидно, Он покажется еще неоднократно разным людям, и так подтвердится рассказ о Его Воскресении. Понимаешь ты, что я говорю? Никакой Божественности не было в этом Человеке и чуда не было! Ты, Иосиф! Который был рожден от тебя, твоею волею, и который, наконец родился обыкновенным образом, как родятся все смертныя люди?

Он говорил нарочно холодным, безпристрастным тоном, но под его деланным спокойствием скрывалась страшная грызущая тоска. Иосиф стоял все также молча, царственная его фигура была освещена пурпурово-золотыми лучами. Варавва не мог долее выдержать, его скрытое нетерпение внезапно вышло из всяких преград.

- Говори, старик, говори! - закричал он почти яростно.

- Если бы ты только знал всю мою муку! Ведь я видел этого Человека, этого "Царя Иудеев" во всей Его несравненной, могучей чудесной красоте! Его лицо. Его голос, весь Его вид меня не покидает! Его смиренныя глаза тревожат мою душу! Человек или Бог, кто бы Он ни был воистину. Его вид был скорее Божественный, чем человеческий! Нежность и доброта Его были неземныя!

Люди жестоки в обращении между собой - Он был милосерд! Люди всегда жалуются. Он смиренно молчал. Я следил за Ним, пока Он умирал. Он превращал страдание в торжество, и в утро, когда говорили, что Он Воскрес из могилы, я сам видел Его, мягко ступавшим под тенью утренней зари, и остановившемуся говорить с кем ты думаешь? С горюющей женщиной, грехи которой простил! Это было что-то удивительное!

Ни один человек, только что вырвавшийся из могилы, не остановился бы для такой причины: а Бог, говорят. Бог, строгий каратель и потому, казалось бы, что этот Назорей и не Бог, и не Человек. Ах! Если бы я Его знал, как Он действительно есть! Я не остановился бы ни перед чем, чтобы Его узнать! Я даже обращался к Его матери, к твоей жене, умоляя Ее рассказать мне про Его рождение, которое теперь так же приписывают к чудесам, но Она молчала, так же как и ты, и пока я с Нею говорил, Ея окружало чудесное сияние. Сияние таинственное неземное, которое наполнило меня страхом. Именно такое же сияние озаряло Назорея, когда я увидел впервые в судилище. Когда и свет казался частицами Его самого: но страх всей этой таинственности лишает меня рассудка, и потому я пришел к тебе.

Скажи ты правду, Иосиф, как человек простой и чистый расскажи мне все, что ты знаешь про этого Исуса - удивление всей Иудеи! Ты - Его отец, ты должен про Него все знать с первой минуты Его рождения в мир! Итак из жалости к моему невежеству и страданию, молю тебя ответить.

- Что могу я тебе сказать, бедная душа, - сказал Иосиф, и глубокая жалость послышалась в его голосе, - кроме того, что Божественный Сей Человек не был моим Сыном.

Варавва вскочил и судорожно схватил его за руку.

- Не был твоим Сыном? - повторил он.

- Разве Мария не твоя жена? Разве у тебя нет детей?

- Ни одного, который называл Ее матерью, - ответил Иосиф.

- Дети у меня есть, но они все были рождены во дни моей молодости от первой жены, которая давно умерла. Марию я знал только как Существо не от мира сего, это небесная Дева, чью невинность и необыкновенную честь я был призван охранять.

- Но разве ты на Ней не женился?

- Именно так, как мне было велено, - ответил Иосиф просто.

- Я преклонялся перед нею, как перед царицей и перед ангелом!

- Ах! Вот и ты теперь смущаешь меня странными словами! - воскликнул Варавва почти гневно. - Отчего ты Ее называешь царица? Многие говорят, что Она, простая девушка из Египта.

Глаза Иосифа приняли задумчивое, восторженное выражение.

- Если Она была из какой-нибудь страны то, конечно, из Египта, - сказал он медленно.

- В Египет мне велели с нею бежать, чтобы спастись от тирана Ирода, который угрожал отнять жизнь у Ея младенца. Когда я Ея впервые встретил, была весна, тихий вечер. Она шла одна по полю, как таинственная тень со странным сиянием в волосах; мне казалось, что я встретил ангела с небес, и к Ея ногам я упал с благоговением! - он остановился, весь предаваясь воспоминанию, потом опять спокойно продолжал, - Ея было желание, Ея воля, чтобы я на ней женился на глазах у всех; раз, сознаюсь откровенно, я начал колебаться, убоявшись зла, но опять пришло повеление - и я послушался!

- Что ты говоришь про повеление, - закричал Варавва, недоумевающий и раздраженный.

- Что хочешь сказать? Разве Исус не был рожден от Марии? Разве ты на Ней не женился, на этой женщине или царице? Не все ли равно, откуда Она пришла и в какое время, ведь Она была твоя?

- Нет, - ответил Иосиф с внезапным жаром, - не смей произносить такого богохульства. Она никогда не была моею, никогда, ни взглядом, ни словом, ни дыханием, ни прикосновением!

Ангелы были Ее друзьями, они Ей пели с высоты звезд ту ночь, когда Младенец родился. Я был только Ея верным слугой.

- Ты бредишь! - закричал Варавва в страшном волнении.

- Ты потерял рассудок, как все замешанные в этом странном деле! Но я пришел к тебе за правдой, и правды я от тебя добьюсь! Ты бедный, слабый старец! Разве ты не боишься смерти? И на самом краю могилы ты хочешь поддержать обман и провозгласить ложь? Ты знал, что Мария должна родить, и если Он не был твоим Сыном, чей Он Сын?

Внезапная тень омрачила землю, солнце только что зашло, последовало глубокое таинственное молчание. Серый вечерний свет медленно простирался, и в потемневшей избе эти двое остались друг перед другом трепетавшие и безмолвные.

- Чей Он Сын? - повторил Варавва странным шепотом.

Какой-то страх, какое-то недоумение отразилось на лице Иосифа. Простирая далеко обе руки с торжественным жестом, он посмотрел прямо в глаза своему дерзкому вопросителю.

- Во имя Бога Всевышняго, Который нас сотворил! - закричал он дрожащим голосом от волнения. - Я клянусь, что никогда не знал! Я никогда этого не знал! Я только видел сон...

Пока он говорил, внезапный яркий свет, косо и быстро падая, озарил мрачное помещение... Испуганный неожиданным блеском, старик повернулся к открытой двери... потом... с диким криком указал на нее рукой.

- Смотри, смотри там! Вот Он стоит: спроси Его - не меня! Расспроси Его про то, что ни один смертный не объяснит, - и упав на землю, он низко поклонился, закрыв лицо.

Тогда как Варавва отшатнулся испуганный, смущенный, уничтоженный. Перед ним в безмолвной, царственной, лучезарной красоте стоял... НАЗОРЕЙ.

21

Это был тот самый чудный Лик, который озарял крест своей славой, те самые глубокие глаза, которые перед смертью с безконечным прощением окинули весь мир.

Но все-таки, как преображено было это человеческое подобие! Как проникнуто сверхъестественной Божественной славой! Яркий свет со всех сторон озарял царственный облик, окруженный, казалось, облачным пламенем!

Лучи небеснаго золота сверкали над Божественными бровями, все величие утра, дня и вечера, все тайны творчества, казалось, были сосредоточены в молниеносном взгляде, который выражал силу и любовь, любовь несказанную, безмерную, любовь недоступную смертному пониманию, любовь широкую, как сияние солнца, безграничную, всеобщую, как воздух.

Пораженный, боясь верить собственным глазам, Варавва стал на колени и поднял молящий взор на видение, спрашивая себя, между тем, обман ли это зрения, или чудесная действительность?

Желая убедиться, он заставил себя заметить мельчайшие предметы, окружавшие его: скамейку столяра, ветку лилий на ней лежащую, инструменты резьбы, все эти доказательства ручного труда, каждодневной жизни он воспринял во всех деталях.

Недалеко от него стоял на коленях старик Иосиф с лицом, закрытым плащом. Это была живая земная фигура. Через открытую дверь, за светлым ангельским видением, различался свежий зеленоватый луг, а еще дальше безконечныя поля, объятые уже туманом вечерних сумерек...

Значит, это не был сон, мир оставался тем же миром, а не хаосом призрачных видений! Этот чудный Царь, смиренно стоящий на скромном пороге своего детскаго жилища, не был призраком, а славная Живая Истина!

Варавва постепенно убедившись в этом, стал внутренне молиться, чтобы умереть в минуту столь великаго восторга. Понемногу он почувствовал страстное желание подойти ближе к Божественному Явлению. Как бы его поощряя, улыбка засветилась на дивных устах. Ближе и ближе он медленно приблизился с замирающим сердцем, и почти без дыхания, он бедный, смертный грешник дерзнул подойти к безсмертной Чистоте; наконец, ему показалось, что он на себе ощутил золотое сияние, исходящее из воскресшаго образа Спасителя мира!

- Учитель, это Ты? - прошептал он.

- Воистину Ты. Зачем Ты пришел, когда я в Тебе сомневался. Прошу тебя, воздай мне наказание по мере моего сомнения и грехов! Я не достоин ни жизни, ни смерти! Тут у твоих ног, я желал бы умереть навсегда!

Глубокое молчание было ему ответом, нежное молчание, которое утешает страждущих и дает отдых утомившимся. Весь дрожа, он с усилием поднял глаза. Безконечная любовь, которой дышал весь чудный Облик, наполнила его душу восхищением; его томящаяся, давно заключенная душа, сбросила свои оковы и воспрянула к новой жизни в сознании безсмертия и безконечности.

- Я верю, я Тебе верю. Ты мой Бог! - воскликнул он в исступлении.

- Позволь мне за Тобой последовать повсюду, дабы я Тебя не потерял, единственная Истина во всем мире! Возьми меня с собой: я раб Твоей воли на все времена! Все хорошо, когда Ты руководствуешь!

Он едва окончил свое восторженное воззвание, как светлая фигура медленно отступила, обернулась и тихо пошла по туманному лугу, оставляя за собой яркую блестящую тропинку.

Варавва быстро вскочил на ноги и пошел за ней, ничего не видя, ничего не сознавая, кроме того, что чудесный Образ скользил неслышно перед ним. Он шел быстро между душистыми цветами, и ему казалось, что он витает по воздуху.

Сильная радость овладела им, радость столь великая, что ему раньше показалось бы не возможным ее ощутить. Легкий ветерок, который дул ему в лицо, казался лаской рая; он смутно сознавал, что появились звезды, бледныя, как капли росы. Возбуждение его души было таково, что земля во всей своей красе, со всеми ея проявлениями, служила только каплей в огромной волне охватившаго его восторга. Но внезапно на склоне маленькой горы лучезарное Видение остановилось, потом как легкое облако, растаявшее в воздухе мгновенно исчезло.

Варавва остановился и осмотрелся. Он уже был в нескольких верстах от Назарета. Перед ним был мрак там, где еще недавно светилось сияние. Но радость в его душе осталась, и он нисколько не смутился. Великий Царь исчез, но что, что из того? Его отсутствие могло быть только временное. Он живет и опять вернется!

Ликуя от чувства глубокой веры, Варавва поднял глаза к тихим небесам, и спросил себя, существует ли действительно горе и печаль? Может ли человек быть несчастным, имея Бога, как друга, и сознавая, что жизнь безсмертна? Кто станет печалиться из-за потерянной любви, горевать над умершим, или безпокоиться из-за превратной судьбы, когда все зло в конце концов будет сменено добром? Некогда грустивший, страдавший, Варавва, был теперь в душе спокоен; сомнения его пропали навсегда.

- Они Бога убили! - сказал он.

- И Бог Воскрес из могилы. Этому Богу, Христу и Спасителю мира я вручаю свою душу!

Он произнес эти слова громко, в полном убеждении, что они будут услышаны. И хотя гласнаго ответа не последовало, но он ощутил чувство глубокаго покоя, мира и радости, которых он никогда раньше не ощущал.

Весело и уверенно он двинулся вперед по пути, по которому он шел, следуя за Учителем, путь этот вел прямо через горы, обратно в Иерусалим. Медленно шагая вперед, он составил себе дальнейший план действий.

Он возвратится к своему странному другу Мельхиору, который всегда убеждал его верить в Божественность Назорея, и который нисколько не помешал ему в поисках за истину. Ему он первому расскажет про свое пребывание в Назарете.

Потом он провозгласит свою веру, не только Мельхиору, но каждому, который его станет расспрашивать. Какия будут последствия, он не думал. Внутренняя духовная сила, его наполнявшая, внушила ему полное равнодушие к житейским происшествиям.

Жестокость, месть, и всякая людская злоба были безсильны повредить ему теперь, пытку и мученическия страдания легко было переносить тому, кто увидал Христа, зная, что это действительно Христос.

Об Иосифе, котораго он столь странно навестил, он больше не думал! Если бы он знал, что случилось после его ухода, тень сожаления омрачила бы его личную радость. Несколько рабочих из Назарета, отправляясь рано утром на полевые работы заметили, что знакомая фигура почтеннаго старца не находилась на своем обыкновенном месте. Они пошли узнать, не заболел ли он?

Его нашли спокойно лежащим на полу; белая его голова слегка опиралась на деревянную скамью, на которой ветка лилии медленно увядала; глаза его были закрыты, как в глубоком спокойном сне. Двое из сыновей пытались его разбудить и вынести на свежий воздух; но тут они заметили, что он уже скончался: он был там, где старость превращалась в юность, и где загадочные до сих пор сны делаются ясными.

22

Широкий свет полнаго месяца озарял серебристым сиянием стены и башни Иерусалима в ту ночь, когда Варавва возвратился из своего путешествия в Назарет. Он пришел поздно, и городския ворота были закрыты. Но ему удалось разбудить соннаго привратника, который вышел из своего помещения и только что хотел ему отворить, когда внезапно остановился, усиленно протирая глаза и смотря на него в изумлении.

- Да ты Варавва! - воскликнул он.

- Да я Варавва, но что же? Имеешь ко мне какое дело?

Привратник прямого ответа не дал, но бросил задвижку и громко закричал:

- Эй вы там! Проснитесь, лентяи, и выходите скорее! Вот человек, котораго вы ищите - Варавва!

Последовал страшный шум, топанье многих шагов, бряцание оружия, и прежде чем изумленный Варавва мог понять в чем дело, он оказался окруженный солдатами которые его схватили и взяли в плен.

Пораженный, но нисколько не смутившийся, он не употребил ни малейшаго усилия, чтобы освободиться. Он взглянул поочередно на всех окружавших его людей, все были Римляне и для него незнакомы.

- Что это за шутка - спросил он.

- Отчего вы так грубо со мной обращаетесь? Разве вы не знаете, что я освобожден волею народа, зачем же вы меня берете в плен?

- Молчи, злодей, - сказал гневно один из окружавших его людей, - не преступникам оспаривать закон!

- Я знаю, что я преступник, - ответил терпеливо Варавва, - но преступления мне были законом прощены. В каком злодействе меня обвиняют?

- В мерзкой попытке убить первосвященника Каиафу, - ответил офицер, который командовал отрядом.

- Он чуть не умер от страшной раны, нанесенной ему неизвестным убийцей и клянется, что этот убийца ты. Кроме того, тебя подозревают в том, что ты помогал ученикам Назорея украсть Его тело из запечатаннаго склепа.

Тебя видели тайно беседовавшим с известной блудницей Магдалиной, тебя так же заметили в обществе Симона Петра, и опять в то самое утро, когда тело Назорея исчезло; Римские солдаты встретили тебя поблизости. Кажется, улик достаточно против тебя, имея в виду еще твою прежнюю репутацию. За все это тебя, очевидно, казнят смертью.

Варавва выслушал его с удивительным спокойствием.

- Каиафа меня обвиняет? - спросил он.

- Каиафа донес на тебя Пилату и бешено требует твоего наказания, - ответили ему.

- Не рассуждай более, но следуй за нами покорно и не сопротивляйся своей участи.

Варавва улыбнулся. Планы Каиафы были крайне понятны, чтобы оградить Иудиф Искариот и себя от подозрений и клеветы, он хитро вымышлял это ложное обвинение против уже известнаго преступника. Кроме того, он еще удовлетворял свою сильную ненависть и мстил Варавве за то, что он был в числе любовников Иудифы.

Второе обвинение о краже тела Распятаго из могилы было сделано, чтобы бросить пыль в глаза народа и остановить возможные толки о чудесном воскресении. Его положение было крайне ясно. Но жертва злостной затеи первосвященника нисколько не смутилась при столь неблагоприятных обстоятельствах. Обращаясь к офицеру, который объяснил ему причину его внезапнаго ареста, он мягко проговорил:

- Друг, как бы ни была моя участь, будь уверен, что я готов ее перенести, - и он выдвинул руки, чтобы легче связать.

- На этот раз я не совершил того, в чем меня обвиняют, но невинность не принимается в расчет при исполнении житейских законов. Итак, я говорю, во Имя Исуса Назорея я готов и рад идти на смерть.

- Безумец! - закричал солдат, ударяя его.

- Не говори так, если дорожишь жизнью! То, что ты сказал, есть богохульство, достаточное богохульство, чтобы тебя казнить!

- Так как меня казнят наверное, то речь моя не имеет значения, - ответил Варавва спокойно.

- Мне кажется, что каждый должен, говорить ту правду, которую он сам чувствует, не принимая во внимание, смерть или жизнь его за это ожидает. Ну что же, пойдем, ведите меня скорей, теперь не время для споров. Вы ведь только наемники закона и не можете не исполнить того, что вам приказано.

Будем друзьями, добрые Римляне, я на вас не обижусь. Смотрите, ведь я вам не сопротивляюсь. Вы в вашем праве, вы должны подчиняться законной власти, но приказы, которые я получаю, неизменны, и те которые их не исполняют, будут прокляты, - темные глаза его засверкали; когда ему связали руки, он опять улыбнулся.

- Он сумасшедший, - сказали солдаты, обмениваясь удивленным взглядом.

– Говорят, он любил Иудиф Искариот, может быть, ея внезапная смерть лишила его рассудка?

Варавва расслышал, что они между собой говорили. Иудиф Искариот? - да он ее любил, и так как она умерла, она стала еще более дорога. Ибо она теперь уже не была Иудиф Искариот, теперь было новое создание - отдаленное, таинственное, освобожденная душа, радующаяся или скорбящая. Кто мог о ней сказать, но во всяком случае, далека от мирской суеты и греховности.

Поглощенный этими мыслями, он молча шел за солдатами, которые вели его быстро по безлюдным улицам спавшаго города, назад, в прежнюю темницу. Мрачные врата, так недавно еще раскрывшиеся перед ним, опять открылись, чтобы его впустить, и он почувствовал, что свобода его на этой земле окончена.

- Что, ты опять вернулся, Варавва? - пробормотал тюремщик, рассмотрев его при свете фонаря. - Подумаешь, какия глупости способен совершить человек! Только пятнадцать дней прошло с тех пор, как тебя освободили при восторженных криках народа, но у тебя такая подлая натура, что ты не мог не совершить новаго злодеяния? Твоего товарища, эту трусливую собаку, Ганана, распяли, теперь, пожалуй, распнут и тебя. Конец достойный для мошеннической жизни!

Варавва молчал. Внезапные слезы наполнили его глаза: он думал о чудесной фигуре, о Божественном Лике, который на кресте прославил смерть.

- Нем, как рыба, угрюм как медведь, - продолжал тюремщик.

– Такие, как ты, самые худшие типы. Нет надежды для угрюмых и нераскаявшихся! Пойдем со мной, я введу тебя во владения твоей прежней кельи: никто там не был, кроме голодной крысы, с тех пор, как ты ее покинул. Войди скорей и помирись с небом.

Он открыл дверь в то самое ужасное помещение, в котором Варавва провел восемнадцать месяцев в безсильном бешенстве и муке, и сделал движение, чтобы впихнуть узника.

Варавва остановился на пороге и посмотрел ему прямо в лицо.

- Не будь со мною груб, - сказал он мягко, - нет причины тебе гневаться; на этот раз я невинен в преступлениях, в которых меня обвиняют. Но я был несправедливо освобожден; это была лишь прихоть народа, а не правосудие, и теперь я готовлюсь искупить свою прежнюю вину. Именно, как ты мне посоветовал, я постараюсь примириться с небом, - необыкновенная красота озарила его темное лицо, в глазах было мягкое, задумчивое выражение и на губах блуждала нежная улыбка.

Тюремщик недоумевающе, но сочувственно на него взглянул.

- Ради твоей учтивости, - сказал он более дружным тоном, - я не стану отравлять последних часов твоей жизни. Тебе предстоит целый день для раскаяния, завтра нет заседания в суде! Пока ты голодать и жаждать не будешь, хотя ты и злодей, я не оставлю тебя без пищи: больше я ничего не мог для тебя сделать. Итак, устраивайся в твоем старом помещении, - он затворил тяжелую дверь, с шумом двигая задвижку.

Варавва прислушался, инстинктивно сознавая, что для него внешний мир более не существует. Он медленно оглянулся. Темница была все так же мрачная, неприглядная; через узкую щель, как и тогда, пробивалась тонкая струя света - серебристаго цвета от луны. Варавва присел и стал за нею следить.

В этом положении, с лицом, озаренным таинственным сиянием, он был счастлив и спокоен. Убогая тюрьма не была лишена некоторой прелести в его глазах, и мысль о предстоящей неминуемой казни наполняла его душу скорее радостью, чем страхом. Он провел ночь спокойно, в глубоком размышлении; серебристая струя света приняла немного золотистый оттенок, и он понял, что солнце встало.

Тюремщик принес ему питье и пищу и спросил:

- Хорошо ли спал?

- Нет, я не спал, - ответил Варавва радушно, - был почти рассвет, когда я взошел сюда, и приятныя мысли прогнали сон. Что, день хороший?

- Да, хороший, - ответил тот, изумляясь спокойствием узника, - мне кажется, что погода должна тебя мало интересовать. Ты можешь еще провести день и ночь в приятном размышлении, как говоришь ты, а потом тебе и конец, больше думать не придется. Знаешь ты, в чем тебя обвиняют?

- Я слыхал, - отвечал Варавва, - но, в действительности, я сам в себе нахожу больше грехов, чем свет может подозревать.

Тюремщик удивленно повел плечами.

- И вообще ты какой-то странный. Но твое дело плохо, ибо сам Каиафа тебя обвиняет...

- Меня это не удивляет, - прервал его Варавва.

- Так значит он имеет повод?

- Нет, повода у него нет. Но меня не поражает услышать от него ложь.

Тюремщик усмехнулся.

- Люблю тебя за такие слова. Люблю тебя, какой ты ни есть злодей, - и он потер себе руки.

- Ты обладаешь некоторым остроумием! Действительно, если Бог был бы таков, каким Его еврейские священники представляют, то он был бы злейшим тираном, который когда-либо угнетал человечество.

Но следи за собою, не говори столь откровенно! Вспомни несчастнаго Назорея, который восстал против священников, и все устроил бы на новый лад, если бы ему не помешали. У Него была сильная и правдивая душа, у этого Назорея! Я сам слышал, как Он раз говорил, что не следует молиться публично, всем напоказ. Это был удар не в бровь, а в глаз всем этим священникам! Он и пострадал за свою прямоту: хотя и говорили, что Он Сын Божий - Ему это ни сколько не помогло!

- Прошу тебя, будь почтительнее в твоих речах, - прервал его Варавва мягко, - смотри, чтобы тебе самому не богохульствовать. Он был. Он есть Сын Божий, Воскресший из мертвых, Спаситель мира. Таким я Его знаю, таким и провозглашаю.

- Теперь я вижу, что ты сумасшедший, - воскликнул тюремщик, резко от него отодвигаясь. - Совершенно сумасшедший, одержимый лихорадкой чудес, которая еще свирепствует в Иерусалиме. Назорей околдовал весь воздух!

Забавляй себя самого этими сказками - я не терплю безрассудства. Приготовься к завтрашнему распятию, это будет гораздо полезнее, ты меня более не увидишь, я сожалел о твоей превратной судьбе, о коротком твоем освобождении, о вторичном заключении, но теперь, воистину, я нахожу, что ты опасен и должен умереть, - с этими словами он повернулся, чтобы уйти.

Варавва протянул ему связанныя руки.

- Прощай друг, - сказал он.

Тюремщик оглянулся нехотя и угрюмо; он был зол сам на себя за то, что этот Варавва так сильно его заинтересовал. Он бросил суровый взгляд на его высокую мускулистую фигуру, приметил спокойное выражение задумчивых спокойных глаз, потом, как бы от собственной воли, схватил его руки в быстром коротком пожатии.

- Прощай, - сказал он резко. - Когда будешь умирать, умри с достоинством!

Оставшись один, Варавва вернулся к прежним своим мыслям. Он почти не сознавал тех неудобств своей тюрьмы: спертаго воздуха, удушливой жары и полумрака; он торжествовал, как царь, одержавший победу, в новом сознании безсмертия. Чрезвычайная сила веры приподняла его до того уровня, когда человек может все выстрадать, все перенести, не теряя надежды. Сладкая уверенность, что есть что-то высшее, лучшее, более счастливое, чем земная жизнь, наполняла его душу радостью и спокойствием.

Временами он жаждал обратиться с молитвой к тому Божественному Другу, который повел его сперва за собой, потом внезапно покинул на горе близ Назарета; он хотел молить Его еще раз предстать во всей своей красе, обожающему взору своего вернаго раба. Но он не удовлетворял это желание, которое казалось ему почти доказательством новаго сомнения; как будто для его веры. Истина должна быть опять и опять доказана!

Поэтому он не стал молиться, но продолжал неподвижно сидеть, созерцая в своей душе всю дивную картину безстрашной, безконечной жизни. А день медленно проходил, и опять ночь облеклась в свое чудное темное одеяние, осыпанное звездами и блестящей луной. Приятное чувство усталости, наконец, овладело Вараввой; он мало думал о завтрашнем дне, когда его станут судить в присутствии Каиафы, найдут виновнаго и казнят.

Он только решил нисколько не защищаться, чтобы этим оградить память умершей Иудифы. Кроме того, он еще решил, что если его расспросят насчет кражи тела Назорея - он открыто провозгласит свою веру перед всеми книжниками и фарисеями, громко объявит, что Исус Назорей, Сын Бога Живаго.

И с этой фразой еще на устах, он прилег на солому, которая была сложена в углу темницы, закрыл глаза и сладко уснул. Его посетило чудное сновидение. Ему казалось, что он лежал на ложе изумруднаго моха, мягкаго, как самый мягкий бархат, что вокруг него цвели всевозможные благоуханныя цветы, и что рядом с ним сидела белоснежная, блестящая Фигура, которая плела венец из чудных не колючих роз.

- Куда я пришел, - шептал он, - в какую дивную страну?

И ангельский образ, сидевший рядом с ним, чарующим голосом ему ответил:

- Ты пришел в убежище от бурь; после многих дней страдания, мы уговорили тебя прийти сюда, отдохни теперь и возрадуйся, ты находишься в ограде царскаго сада!

С этими словами, еще звучавшими в его ушах, он проснулся, и просыпаясь, почувствовал какое-то необъяснимое недомогание. Он сразу ослабел: стены тюрьмы, казалось, качались во все стороны, как во время землетрясения, и луч луннаго света, косо падая через щель, резал ему глаза, как будто от огненнаго кнута. Что-то тяжелое и холодное придавило ему сердце: горло судорожно сжалось; в приливе неистоваго страдания, он заставил себя встать на ноги, хотя еле держался и чуть дышал.

Кровь жгучей волной пронеслась по всем его жилам, потом сразу поледенела; тяжесть с его сердца исчезла, и он задрожал всеми членами. Уничтоженный этим внезапным приступом физической боли, он опустил голову на грудь, оперся к стене, чтобы не упасть, тяжело переводя дыхание, и вдруг внезапный чудный свет, как прорвавшаяся речка текучаго золота, ослепляюще озарил всю темницу.

Он поднял глаза и восторженно закричал, опять, опять в одиноком своем заключении, лицом к лицу с собой он увидел Назорея, сияющую фигуру. Лучезарное лицо Божественнаго Человека печали, который уничтожил своим присутствием весь окружающей мрак; Варавва благоговейно посмотрел на своего Божественнаго посетителя.

- Господи, Господи, - чуть слышно прошептал он и слабо простер к нему связанныя руки. - Я недостоин! Зачем ты ко мне пришел? Я, Варавва, не смею на тебя смотреть! Я должен был бы умереть на кресте, не Ты!

Пошли меня в какое-нибудь место наказания; в темную одинокую пустыню, чтобы я мог там очиститься oт греха, если возможно, силой моей веры в Тебя, силой моей любви! Он остановился весь дрожа, а Христос, казалось, улыбнулся, исполненный великой радости, он увидал, как Божественная Фигура к нему нагнулась, нежныя руки дотронулись до ушибленных связанных костей, руки, которыя притягивали его все ближе и ближе: потом медленно кверху все дальше, туда, где были иной воздух, иной свет, чем на бедной земле... Чарующий голос прошептал:

- Верующий в Меня не умрет во век Войди в жизнь вечную.

Свет расширился в безконечное лазурно-золотистое море; стены темницы, казалось, покачнулись и расширились. Чудныя видения несравненной красоты вырастали, как цветы из призрачной бездны; такая дивная мелодия раздалась, что казалось вся вселенная восторженно ей внимала. Все еще держась за сильныя руки, которыя его притягивали, восхищенно и благородно глядя в Божественныя глаза, которые улыбались ему в знак вечнаго прощения и любви, Варавва покинул темницу... и нашел вечную свободу.

Рано утром на другой день, два человека быстро спускались в темницу. Один из них был тюремщик, другой иноземец Мельхиор.

- Я не допущу, чтобы распяли Варавву, - сказал последний.

- Я за него отвечу, и сам буду защищать его на суде.

- Ты говоришь решительно, - ответил тюремщик, пытливо его осматривая.

- Но хотя у тебя и есть перстень Императора, и Каиафа дозволил тебе видеться с узником, но эти милости не могут остановить хода закона.

- Может быть и нет, - ответил Мельхиор нетерпеливо, - но исполнители закона в Иерусалиме подкупныя! Я пущу в ход все чтобы его спасти! Много добра кроется в Варавве.

Они уже достигали нижняго помещения. Тюремщик быстро снял задвижку, и открыл дверь.

- Варавва! - закричал он.

Ответа не последовало.

Варавва, выйди!

Опять молчание.

- Он крепко спит, - сказал тюремщик, поправляя свой фонарь, который тускло горел.

- Вы должны войти и разбудить его.

И держа перед собой фонарь, он вошел. Мельхиор последовал за ним. Варавва лежал на полу, и по-видимому, спал глубоким, безмятежным сном; его связанныя руки были сложены крестообразно на груди. Мельхиор быстро подошел к нему и нагнулся над ним.

- Варавва! - опять позвал он; но Варавва продолжал молчать.

При свете фонаря можно было различить его смуглое, грубоватое лицо, принявшее теперь выражение спокойной, чрезвычайной красоты: на сложенных губах запечатлелась тихая смиренная улыбка; было что-то величественное, внушительное во всей позе этой могучей фигуры, предавшейся такому абсолютному отдыху.

Его скрещенныя руки и закрытыя глаза, служили эмблемой вечнаго невозмутимаго покоя, на дне котораго находилась, как и на дне морском жемчужина, имя которой всепознание.

Мельхиор приподнял голову после краткаго своего наблюдения: выражение тихой грусти омрачило его лицо.

- Мы можем более не спорить над судьбой Вараввы, - сказал он понизившим голосом.

- Ни печати императоров, ни авторитет священников не могут ея изменить. Мы опоздали. Какия бы ни были его страсти и преступления, они ему прощены: более высокая, чем наша власть это освободила. Вынесите его осторожно, он умер.

ПОСЛЕСЛОВИЕ.

День близился уже к концу, когда два путешественника остановились вместе, чтобы в последний раз бросить взгляд на белыя стены и закрытыя сады города Иерусалима. Молча созерцая всю красоту картины, одни верхушки маленькой не отдаленной горы следили за тем, как багровое небо бросало свой огненный оттенок на величественный по архитектуре храм Соломона.

Они могли различить вершину Голгофы, темную, песчаную, пустынную, а внизу вдали густую зеленую листву Гефсимании. Один из них, человек необычайнаго роста и крепкаго сложения опустился на колени и с напряженным страстным выражением стал глядеть в сторону Голгофы. Его глаза приняли выражение нежнаго удивления, как будто ему представилось чудное видение на той одинокой возвышенности, которая горела ярким пламенем под последними лучами заката.

Его товарищ, не кто иной как Мельхиор, обернулся и увидел его восхищенный взгляд.

- Ты печалишься Симон, - сказал он мягко. - Тебе тяжело покинуть страну, которую Бог посетил. Не грусти, ибо Бог всегда с тобою, и Голгофа уже принадлежит не одной только Иудее, а отныне всему обширному свету. Иудея отвергла Бога, потому и сама будет отвергнута!

Симон Киринеянин, это был он, поднял голову.

- Да ты прав, - сказал он. - В этом, как и во всем другом, но я не могу не вспомнить, как я нес крест по той горе. Слова не могут выразить наслаждения, коим был этот возложенный на меня труд, не могут дать понять радости, наполнявшей меня всего. И еще более чудесное было поднятие креста. Мне казалось, что я держал спасение мира! Я не могу об этом говорить, душа моя дрожит от одного воспоминания! И опять я вижу лицо, лицо Бога, которое мне улыбнулось.

Мельхиор ничего не сказал, глаза его остановились мечтательно на нескольких скалах, разбросанных на равнине, налево от города, и называемых некоторыми "местом могил" по причине высеченных в них многочисленных склепов и гробниц.

- Вон там, - сказал Мельхиор после некотораго молчания, - спит Варавва, о котором я тебе говорил, там, где одинокая пальма клонит свои почти завядшия ветви. Я его хоронил, у него не было ни одного друга в Иерусалиме, несмотря на восторг глупой толпы в день его освобождения.

Это была грешная, невежественная душа, но не без некотораго благородства. Тип человеческаго сомнения, стремящагося к истине: мне кажется, что ради одного этого стремления он нашел прощение и покой, - он замолчал, потом начал опять, - Киринеянин! Тебе дана была сила нести крест; исполняя эту задачу, ты нашел и веру, и знание.

Но не всем дано столь внезапное, удивительное счастье, и человечество вообще слабо. Человечество редко жертвует собой ради Бога и отказывается от всякой тяжкой ноши. Ты, теперь, который отказываешься от своего дома и своих родных, от плодоносных долин Киринеи, от свободнаго служения себе самому, для того чтобы служить одному Богу, ты мудр не по времени и узнаешь быстро все то, для достижения чего этому неодухотворенному миру потребуются долгия годы.

Посланник пришел и послание дано, Христос был распят и Воскрес из мертвых, служа символом той истины, что добро восторжествует всегда над злом; но все-таки пройдет долгое время, прежде чем этот урок Божественнаго совершенства будет понят людьми.

Симон приподнявшись с колен, посмотрел с некоторым любопытством на говорившего.

- Отчего должно пройти долгое время? - спросил он.

- Ты быстро познал Христа? Или ты обладаешь иными тайнами, чем все люди?

- Если бы я в этом сознался, это было бы ложное хвастовство, - ответил Мельхиор медленно, - о скрытых предметах я не могу тебе говорить. Но одно я тебе скажу.

В юных годах я был Царем, нет ты не удивляйся. Когда Христос родился в Вифлееме, я имел видение: ангел предо мной стоял говоря: встань Мельхиор, будь первым Царем, отказавшимся от своего царства.

Пойди в Вифлеем Иудейский, там ты найдешь новорожденнаго Бога, наследника Мира, который соединит в одно все народы мира и свяжет человечество с небесами великолепием своего Вечнаго Имени, - он остановился, восхищенный воспоминаниями.

Симон внимал ему, удивленный и очарованный.

- Ангел исчез, - продолжал он, - и я мгновенно встал, пошел и не медлил по пути, пока не достиг Вифлеема. Там я сложил свой венец к ногам Младенца Марии и воздал Ему клятву верности. Я следил за Ним с самой колыбели до креста; теперь я за Ним последую с раскрытаго гроба до отверстых райских врат!

- И я с тобою, - закричал Симон в каком-то упоении.

- Я буду покорный, как дитя, и буду у тебя учиться всему, что мне надо делать.

- Нет я учить тебя не могу, - сказал Мельхиор ласково.

- Ты нес крест, ты поднял Христа, остальное приложится тебе, - и опять окинул взглядом безмолвный город, который покрылся легким вечерним туманом. Солнце уже зашло.

- Если бы ты познал еще в сей день, - повторил он, обращаясь к Иерусалиму, - слово Христа. Увы, увы, многие предпочитают невежество знанию!

- Ты говоришь о заблудившихся, которые отвергли Божество? - спросил Симон. – Но, верно, они скоро все убедятся, все даже Каиафа.

- Простая ты душа, - ответил Мельхиор, - думаешь ты, что лжец когда-либо признается в правде? Это чудо сверхъестественное. Ради Каиафы пятно предательства вечно останется на умершем Иуде, ради Каиафы будет отвергнуто Божественное Воскресение, через Каиафу даже Имя Христа будет изгнано из еврейских летописей, помни это. Так называемый священник Бога распял. Посланника Бога. Это тебе поможет многое понять в будущем.

- Знаешь ли ты, - спросил Симон внезапно, - что Петр вернулся из Вифании и смело проповедует о Христе, Распятом и Воскресшем?

- Он проповедует? - переспросил Мельхиор, и голос его грустно прозвучал.

- Он, наконец, набрался смелости и этим хочет искупить свой грех. У него странная судьба, ибо пол мира будет веровать так, как научит его тот, кто отрекся от своего Учителя! - и с глубоким вздохом он отвернулся от созерцания города.

- Это символическое учение Бога, - прибавил он, - которое немногие из нас способны понять. На этой горе Голгофе, от которой ты, Симон, не можешь оторвать своего восхищеннаго взгляда, разыгралась единственная трагедия мира, трагедия любви и милосердия принесенных в жертву людской злобе! Но любовь и милосердие безсмертны, а безсмертие всегда победит; поэтому в предстоящие мрачные дни мы не должны терять мужество и светлых упований.

Будут многия формы веры, многия исповедания, в которых не будет ни одной искры Божественнаго, будем держаться учения Христа и несмотря на всякия недоразумения, мы не заблудимся. Но час уже поздний, пойдем, первый отшельник в Христианском мире, пойдем вместе.

Они спустились с горы, через долину они медленно пошли, направляясь к таинственной стране - Египту, где пирамиды величественно возвышаются к синим небесам, и глубокий Нил таинственно шепчет о забытых Богах.

Они следовали по пути, освещенному еще розоватым отблеском исчезнувшаго солнца, не оглядываясь ни разу. Понемногу фигуры их уменьшались, потом совершенно пропали. На Иерусалим падала темная ночь, расстилаясь мрачно, как угрожающая тень предстоящей бури и немедленнаго разрушения; гром слышался в отдалении, и только одна бледная звезда испуганно выглядывала с небес, бросая свое скромное сияние на "место могил", где под увядающей пальмой мирно покоился

ВАРАВВА.

Конец второй части.

Переписана 16.05.1977 собственноручно из книги "Варавва" Подпись: неразборчива.

Переписана 03.10.1998 собственноручно из пяти журналов, в которых была размещена рукопись книги "Варавва", упомянутая выше. Подпись: Жиленков С.И.

По данной книге поставлен фильм Варавва 2018 г. Россия

https://www.kino-teatr.ru/kino/movie/ros/131689/annot/

https://yadoma.tv/video/304422...

https://www.youtube.com/watch?...