Сегодня Владимир Зеленский выступил в своеобычном комическом жанре и сообщил, что с начала войны потери Украины погибшими составляют 31 тыс человек.
Тем временем украинские солдаты разоткровенничались перед журналистами, и судя по их подробным увлекательным рассказам, ВСУ — это человеческая многоножка, посылаемая на убой с постоянными колоссальными втратами.
Издание «Медуза» опубликовало обширный материал корреспондента Шуры Буртина — его диалоги c украинскими солдатами о том, как они живут и воюют.
Если убрать всю русофобию и эмоции, то получается очень интересный материал.
Каждый раз, проходя через парк в Киеве, я вижу одноногих или безногих мужчин. Они курят на лавочках, часто рядом сидит девушка. Понятно, что это фронтовики — тут, в старинном здании, госпиталь. Они — странное вторжение войны, какой-то другой реальности, которая уже стала призраком — о которой все в Киеве предпочли бы забыть. Как правило, мужики весело болтают и смеются, пристроив забинтованные культи на лавку. Прохожие поглядывают на них удивленно и отводят глаза. Они не понимают, чему радуются эти калеки, а мне понятно: они выжили.
— Честно говоря, я перестал ходить через этот парк, чтобы с ними не встречаться. Как-то неловко, — сказал мне мой друг Леша. Подобные чувства испытывают по отношению к фронтовикам очень многие. За эти два года люди на фронте и в тылу пережили настолько разный опыт, что им трудно поделиться друг с другом. Между Украиной, которая воюет где-то на востоке, и Украиной, которая ждет конца войны, прошла трещина, которая все увеличивается.
От героического напряжения первых месяцев ничего не осталось. Меня поразило, что большинство украинцев отгородились от войны. Я почувствовал, что мои друзья живут в каком-то безвременье. Люди вытеснили войну из сознания, но и сюжет мирной жизни не восстановился — у нее словно нет никакого вектора, все заморожено.
Я с удивлением заметил, что люди в массе своей не знают, что творится на фронте, — разве что следят за сводками. Новости стали шаблонными — отчеты об успехах ВСУ и сюжеты о жертвах среди мирного населения. Подробных репортажей о том, что, собственно, происходит на передовой, мало. В основном правду о фронте рассказывают западные медиа. В тиктоке много пугающих видео, снятых военными в окопах, но они сообщают зрителю о том, что там месиво и крошилово, от которых лучше держаться подальше.
Осенью об ощущении усталости и безвыходности говорили уже почти все солдаты. До того они надеялись, что скоро все изменится к лучшему, а теперь поняли, что это навсегда. При этом по телевизору шли одни победные реляции. В частных гражданских разговорах то и дело звучал страх перед мобилизацией, было ясно, что каждый боится, но публично это не обсуждалось. Ситуация обрушилась в ноябре, когда вышли две статьи — в The Economist и Time, объясняющие провал наступления.
— Они сильно всех деморализовали, — говорит мой друг Леша. — Прозвучало то, о чем говорили непублично: ситуация на фронте очень тяжелая, огромное количество уклонистов, и мало кто желает воевать. Перед Новым годом Зеленский объявил, что надо мобилизовать еще полмиллиона человек. Но все ветви власти хотят снять с себя ответственность. Залужный говорил: «Это не мы», Зеленский: «Это военные», Верховная рада: «А почему мы крайние, пусть кабинет министров решает». Короче, явный кризис, никто не знает, что делать.
В начале войны воевать пошло огромное количество добровольцев, все им помогали, фронт и тыл были единым организмом. Теперь это разные, почти изолированные реальности. Живых солдат гражданские видят мало — они все на фронте. Их заменили прекрасно экипированные здоровяки на билбордах, рекламирующие службу в штурмовых бригадах. Пропаганда, лепившая из бойцов ВСУ непобедимых героев, сделала свое дело. Обычные люди теперь думают: «Ну вы же военные? Вот и воюйте».
Я начал ходить в этот парк, болтать с ранеными. Мне показалось, что людям на фронте важно рассказывать о том, что они пережили.
Дима курит, нахохлившись в теплой армейской куртке на инвалидном кресле. Торчит забинтованная культя ноги. Он дружелюбно выслушивает мою просьбу об интервью, говорит, что ничего особо не знает. Скромный, печальный, давно не брившийся паренек ждет очередной операции. Родом из Николаева, работал барменом: «Ну, сейчас я понимаю, что буду только с другой стороны стойки…» Я спрашиваю, как его ранило.
— Начал я скидывать всякую дрянь с дрона, и в конечном счете порядочно поднадоел русским, они решили меня поискать и нашли. Я вышел работать в посадку, летать. У меня из укреплений был окоп в один штык, сантиметров 20. Мне говорили: «Быстрее-быстрее, там что-то происходит!» — времени окапываться не было. И то ли анонимизация слетела, то ли их дрон меня увидел.
Начали закидывать артиллерией посадку, я успел дрон вернуть, он висел надо мной просто. Я лежу в окопе — и один из прилетов в насыпь попадает. Взрывной волной одну ногу оторвало, просто откинуло к голове, а вторую выкрутило, как у кузнечика. Сразу турникеты, обезбол и передавать по рации, что я тяжелый триста, не могу сам себя эвакуировать. Шок и боль настолько перемешались, что даже непонятно, насколько больно. Я кричал в тот момент, но все равно делал и понимал, что делаю.
Мне показалось, прошло полчаса, время то ли ускорилось, то ли замедлилось, я не понимал. Просто лежал, курил и думал: лишь бы не истечь. Было какое-то хладнокровие и мысль, что так умереть это будет дебильно. Потом приехал эвак, меня закинули, наубуфин, это наркотический обезбол, помутнение разума. Дальше меня катали туда-сюда, привезли на стабилизационный пункт, на операционном столе выключили. Пока они мне не сказали, что можешь расслабиться, я пытался держать себя включенным. Потому что если я выключусь, то неизвестно, что со мной будет.
Другой раненый, Илья — здоровенный парень, тоже обросший бородой, на войне многие перестают бриться. Он едет, почти лежа, на модной электрической коляске, нога без ступни торчит, как дуло. К нему бросается девушка, целует, потом достает из сумки шерстяной носок и натягивает на культю. Илья весело соглашается поболтать, почему-то тоже оказывается бывшим барменом. Он похож на пирата, воевал в добровольческой роте, с ним в палате лежат два его фронтовых друга, «побратима», их ранило вместе.
— К нам FPV-дрон залетел тупо в окоп. Мы строили новый блиндаж, огромный, накрывали его бревнами, у нас через дорожку сосна, мы под вечер, когда дроны плохо видят, пилили деревья и носили к себе и, видно, спалились. По своей глупости: долго мы делали этот блиндаж, где-то неделю, хотели понадежнее. А пропалил нас — или мавик обычный, за триста метров ты его уже не слышишь. И еще у них есть — забыл, контузия (нецензурно), — «орлан», летает на пяти километрах, их до (нецезурно), у нас над полем боя летает один, а у них десяток. Они все видят, и мы с ними бороться не умеем. В ПЗРК ты его не словишь, надо что-то мощнее, с радаром.
У нас деревья везде, но маленький просвет такой был, дрон увидел его и залетел. А у нас окопчик такой маленький, чайный, полтора на полтора. И мы сидели, чаевали — я, Серега и Вовка у входа в блиндаж. И он залетел, у Вовки над головой пролетел и нам под ноги упал. Он сначала летает на батарейках, шумит, а когда подлетает к цели, вырубает пропеллеры, выпускает крылья — и беззвучно.
Мы с Серегой по ногам получили, а Вовке посекло кишки, пневмоторакс. А нас всего трое, расчет АГС. Ничего не слышишь, перепонки порванные, писк стоит, туман, у тебя эти ноги в разные стороны телепаются. Но не потеряли сознания никто. Я сразу выполз с этого (нецензурно), турникет намотал. А еще три турникета — в снаряге в пятидесяти метрах. Мы с Серегой вместе на локтях туда раз-раз-раз, на таком адреналине, ничего не болит, два турникета намотали, осмотрел себя. Нам очень повезло — ехала уже (нецензурно) пересменка наша, через десять минут приезжали. Пролежали бы час — Вовка ушел бы сразу. Пацаны приехали, нас вывезли. Мы едем в этом пикапе, ноги висят оторванные: «дь, отпуск (нецензурно), шо жене сказать?» А медик сидит, вот такие глаза: «Вам шо, не больно?»
А мы вообще не паримся, что ножек нету, вставим железяки, будем бегать! Что живые остались — это такой фарт, (нецензурно). Руки остались. Не было бы рук, я бы вообще расстроился. У меня хорошо, есть вторая нога, спасли чуваки. Серега — он без двух, приехал сюда еще с коленями, но пошла инфекция, и все, выше колена рубанули. Он парился пару дней, ну и принял это, улыбается, шутки гонит. Женщина любимая есть, не бросила, и (нецензурно).
В Киеве заходишь в вокзал и словно возвращаешься на год назад — он забит солдатами всех родов войск и оттенков хаки. Есть и хорошо упакованные хлопцы из 3-й штурмовой (элитная бригада, реинкарнация «Азова» (признано в РФ террористической организацией)), но основная серая масса — немолодые, провинциальные дядьки в кургузой форме, совсем не похожие на спецназовцев. Это пехота, на которой лежит невыносимая тяжесть войны — безвылазно месяцами сидеть в окопах под обстрелом. В основном это мобилизованные — добровольцев первых месяцев уже перебило. Взгляды у мужиков усталые, обращены внутрь. В вагонах они обычно быстро напиваются.
— Василий говорит: я всегда по ногам стреляю. Ну, понимаешь почему? Тот трехсотый, за ним другой приползет, он и его положит…
— Я наштурмовался уже, хочу в минометку. Потому что штурмуешь, а тебе в рацию: «Встречай, снаряд уже летит, ребята работают!» А никакой работы. Через четыре минуты: «И где снаряд?» «Да вы что, уже был разрыв!»
— Нам БК не дают. Есть то, что мы (нецензурно) у русских, есть то, что выменяли. Мы нашли коптер русский , огромный, мы им не умеем пользоваться, а морпехи умеют. «Пацаны, есть такая штука». — «А что вам надо?» — «Десять ящиков выстрелов для СПГ». — «Ну восемь». — «Давай!» Это на три часа нормальной работы…
— Воды нет, снега нагрел. Сидишь по уши в воде, ходишь грязный. Нас стельки спасают, что до пауэрбанка подключаются. Волонтеры подгоняли из Кривого Рога, Толян сам оттуда и привозили стельки: два проводка подключаешь, и греет…
— Позавчера подорвался пацан на скиде. Гранату вешал к мавику, без приказа, без нифига, неизвестно зачем, его никто не просил, он сам не летал. Ему делать было нечего, он взял срань, начал ее крутить к дрону и просто выносил из блиндажа, и (нецензурно) у него в руках, погиб сразу…
— И один наш пацан вышел кофе попить из ямы, и прилетела 82-я, шрапнель, зашла в ногу. После этого мы решили построить блиндаж. Были на той позиции полгода, прожили в норах, в холоде, сырости, а построили, прожили там двое суток — заходит другая бригада…
— У пацанов повылазили колени, спины — и по херу. Он может месяц ходить с этими коленями, с рапортом, каждый день ему будут говорить: завтра-завтра-завтра. Не отправляют домой, потому что некем заменить…
Я расспрашивал этих ребят, что они пережили за два года в окопах. Главное ощущение было, что они ужасно устали. Очень многие находились на передовой больше года, отпуск дают на две недели раз в полгода. Единственные, в ком не чувствовалось этой давящей усталости, — безногие хлопцы возле госпиталя. Они знают, что отстрелялись. Несколько человек сказали мне, что не чувствуют взаимопонимания с обычными людьми.
Данила, штурмовик
У нас в полку два батальона, оба штурмовые. Мы заехали на передовую, а второй батальон, когда посмотрел, что там с нами происходит, только и ищет предлоги, чтобы нас не менять. Все так за себя переживают, и никто не думает о нас, которые там сидят. Прикинь: «Вы второго, пацаны, будете выезжать». Мы такие: «Уф, ну еще на пару выходов сходить». А потом говорят: «А, нет, по какой-то причине переносится на пятнадцатое». Это, блин, очень тяжело.
Трупы везде валяются, ты сидишь на трупах, ешь на трупах, и все это очень трудно для мозгов. Вот мне дали отдыха десять дней. За эти десять дней я даже не выспался — а завтра опять туда, воевать. Их не волнует, что они меня просто стирают, смотрят, что я физически вроде здоров. Их не волнует, что, когда разрывается снаряд от танчика, я могу поймать ступор и с этим ничего невозможно поделать. Они уже столько людей положили, что им сто человек туда, сто человек сюда — абсолютно не принципиально, им новых пришлют. Но блин, почему они не думают, что людей с таким опытом все меньше и меньше! Лучше же нас попросить научить менее опытных парней. Нет, почему-то хотят загнать, выдоить, потом завезти новых без опыта, чтобы их опять быстро положили.
Я смотрю, в Киеве люди давно уже выиграли войну. Очень плохо, что телевидение рассказывает, будто у нас победа за победой. Людям говорят, что пацаны — терминаторы. Но враги тоже учатся, каждый голимый чмобик через год войны — бывалый вояка. Я не понимаю, почему парни на гражданке не готовятся к войне? Все там будут! Хоть бы в ютьюб зашли посмотреть, как автомат Калашникова устроен.
Леша, пехотинец
Когда выезжаешь на большую землю, на тебя смотрят как на прокаженного. У них война уже закончилась, все расслабились, занимаются своими делами. «Военные — ну и хай воюют, они же военные». А по мне, не хочешь воевать — едь из страны, это не твоя страна! Хочешь жить в РФ — едь в РФ, едь в Европу! При желании, я считаю, можно получить гражданство в любой стране. Находят же способы, платят деньги, выезжают, переползают эту границу. Едь отсюда, чтобы на тебя не было надежды!
Василь, минометчик
Да просто надоело это все. Все понимают, что эта война будет длиться не один год. Люди уморились. Сегодня человек был, завтра его нема, и ты воспринимаешь это как обыденность. Я в отпуске был, когда иду по форме — люди отворачиваются, не смотрят в глаза. Мы сидели тут, общались с ребятами — каждый это замечает. Там то и дело слышишь: «Блин, да мы уже устали от этого всего…» В такие моменты без мата просто не обойдешься: «(нецензурно), это ты-то устал?»
Едешь в отпуск, первые двое-трое суток ты в эйфории, много кого не видел, хочется побеседовать. А потом становится скучно: ничего не происходит, жизнь остановилась и деградация какая-то идет. Когда ехал обратно, мне было спокойнее. Тут у тебя есть задача, ты ее делаешь, а остальное все мелочи. А там какие проблемы — вот я с девочкой живу: «Надеть не знаю что, коврик не могу выбрать…» Или слышишь: «Устал, хочу поехать куда-то на море», — и смотришь на него такими глазами: чувак, ты реально не понимаешь, что в стране происходит?
И вопросы: как спетлять от войны, как выехать за границу. Люди видят, что происходит, какие мы несем потери, что можно погибнуть — а, типа, за что? Сюда все больше людей присылают, которые абсолютно не мотивированы: «Я не вижу смысла тут оставаться, я хочу сделать что-то полезное». Там с матами уже было, говорю: «(нецензурно), ты уже пожил!»
Олег, пехотинец
Мои родные никогда не спрашивают: «Как у тебя дела?» Я не могу сказать, как у меня дела, потому что сам не знаю. Это невозможно объяснить человеку, который здесь не был. Как рассказать, что утром ты с человеком чай пил, а вечером выносишь его с оторванной головой. Сколько бы ты ни говорил, сытый голодного не поймет. Лишь себе в сердце урон сделаешь. Потому что это очень-очень-очень больная тема. Пока человек сам не начнет рассказывать, лучше у него не спрашивать. Человек хочет все это забыть, просто вычеркнуть. Все, что происходит на протяжении года, месяца, одного дня. Спрашивают: «Как здоровье?» — ну, отлично. У меня для жены, для друзей — все отлично, все хорошо.
Никита, боевой медик
Например, мы встречаемся компанией с гражданскими друзьями, и там пара военных есть. О каких-то страшных вещах я, скорее всего, только с военным буду говорить. Мне неудобно на гражданского человека насильно такое вываливать.
Саша, боец добробата
У нас был не самый лучший подвал. Начинается ливень — ты сидишь в дождевике, потому что льется со всех углов. И в шлеме, потому что потолок сыпаться начал, прям камни вываливались. Мы там немножко накидали мешков и ящиков с землей на входе, сделали бруствер. От контузии это не спасало, но осколки не залетали, и на том спасибо. Выходишь с чашкой кофе, смотришь — соседний дом горит. Потому что рядом ребята поставили орудие, хреново замаскировали, да еще в тот момент, когда там «орлан» летал.
Потом я работал с МК-19, автоматическим гранатометом. Там расстояние до посадки с противником — километр. Выезжает танк, начинает отрабатывать. Снаряд летит быстрее звука — сначала видишь разрывы и только потом слышишь звук выхода. Замерзли дико, потому что с пяти утра работаем, слякоть, бахилы и те уже промокли. И сидим в машине, греемся, и нам передают, что «ланцет» летит — а мы сидим, вылезти не можем на этот холод.
Женя, минометчик
Утром приезжаем на позиции. С пяти до двенадцати что-то там рыли, облагораживали территорию, таскали бревна. 80% времени ты занимаешься тем, что копаешь или носишь здоровенные бревна. Потом приходят побратимы с соседней позиции — Масон, еще один дядька, позывной не помню, и Симпсон. Мы их накормили. Они рассказывают, что тут ну так себе позиция. Все солдаты, когда встречаются, обсуждают свои позиции — классная или не классная. И Масон говорит, что через два дня у него родится внучка, он точно знает, девчата долго не сидят. И говорит, что потом он на ротацию, сюда уже не вернется, ему по (нецензурно): «Так по (нецензурно), шо аж неудобно». Масон — человек с очень тонким чувством юмора. Чувство юмора вообще очень ценится в людях, с такими классно просто стоять рядом.
И тут передают по рации, что какая-то беда начинается. По переговорам ты слышишь, что пехота что-то видит, нужно к чему-то готовиться. А погода переменчивая, в обед солнце, а вечером дождь. Дождь — это плохо: ты не видишь в тепловизор и далеко не слышишь. И все русские штурмы происходят в дождь. Масон и Симпсон допили кофе, говорят: «Сейчас будет штурм, будет жестко», — и пошли на позицию. Я говорю: «Боюсь-боюсь-боюсь!», все-все на себя надеваю, а потом понимаю, что, блин, так спать хочется… И часа в четыре засыпаю, потом хлопцы смеялись: «(нецензурно), но с яйцами». Просыпаюсь в шесть, лучше не стало, все очень энергично суетятся. Слышу, что пехота общается со штабом, с нами, и все интенсивнее, интенсивнее. Перед тем как я заснул, было: пим — пим — пим, а тут уже: пим-пим-пим-пим.
И ближе к семи-восьми слышим, что работает танк по нашим позициям. Танк — мрачная (нецензурно), ну его на (нецензурно). Это очень быстро, и у него такие здоровенные ошметки. Потом приезжают ребята из радиоразведки, пытаются взлететь. И где-то под вечер приехала смена, а нас увезли в безопасное место. И в ту ночь начался штурм, это была ужасная ночь. А у нас была штабная рация. Я, может, всего этого и не знал бы без нее. Мы слушали это пинь-пинь-пинь, оно уже переросло в тыж-тыж-тыж-тыж, очень большая интенсивность переговоров. И это такая драма, потому что там твои братья.
У нас есть пацан Малюк, такой сбитый, здоровый. И у него «покемон», пулемет советский, и он так интенсивно и качественно работал, перекрывал делянку, что они потратили на него два ПТУРа, но он выжил, трехсотый, и его первым отвезли на эвак. На том кусочке, который нам вверили, было очень мало огневой поддержки пехоты, но связка миномета и пулемета, она решала.
Они русские, но они тоже не хотят умирать просто так. Мы поставили условие ребром, что мы никуда не поедем, если у нашей роты не будет своего миномета. Если бы мы этого не сказали, мы бы еще большей (нецензурно) получили. Миномет у нас небольшой, 82-й, а снаряды были только дальнобойные — поэтому он сломался очень быстро, потому что за два часа мы выпустили 64 мины.
А еще где-то вдалеке стояли четыре «милары», это итальянские пушки сотого калибра. Но они были далеко, и одна из них уже была подбита «ланцетами», и стреляют они, мягко говоря, кривовато. А еще у нас была классная пушка с кучей БК, но кто-то забыл положить какую-то деталь, и она вообще не стреляла.
В том бою Масон погиб и еще шесть человек из моей роты, и из соседней погибло восемь. (нецензурно) ситуации в том, что там были батько и сын, оба в нашей роте. И при отступлении погиб и сын Масона. Там был прилет 120-й мины, и он говорит: «Хлопцы, я триста». Потом говорит: «Хлопцы, я все…» И все это происходит во время штурма, мы не можем их забрать. Потом, на другой день, мы вернулись, но позиции уже были заняты — наши разведчики подошли на пятьдесят метров и услышали русский говор: «Да я все тут держу!» Там уже были два взвода с пулеметчиком.
И непонятно, сколько людей отступает, сколько выжило, хаос, паника. Все так неожиданно, заканчивается не так, как ты прогнозируешь. Мы получили мощную (нецензурно).
Дима, оператор дрона
Самое интересное лично для меня было немножечко поиздеваться над родственниками. Взять телефон, найти контакты родственников, написать: «Ваш сын все, можете забрать его в лесу», — и даешь квадрат. Они начинают сразу: вы хохлы, бандеровцы. И мы начинали уже издеваться, записывать видеосообщения. Они все равно не украинцы, не хотят в Украину — так чего нам их щадить. Они пришли на нашу землю, они говорят, что мы плохие — ну, значит, мы станем для них демонами, чтобы они боялись просто.
И хотела нам [медсестра] какую-то фигню делать, а мы говорим: «Сами справимся, нам же в строй возвращаться». На что медсестра, такая совковая женщина: «Вы уже отработанный материал». Так унизительно...Понахапывал инфекций в госпитале, одна из них гепатит. Начинается разбирательство, все отнекиваются: я не я, и хата не моя…
Оценили 14 человек
17 кармы