(Марк Аврелий.)
Суждение, приведённое в заголовке, принадлежит римскому императору и философу II века по Р.Х. Марку Аврелию. Действительно, с одной стороны, мы знаем, что каждый из нас создан по образу Божию; с другой стороны, каждый из нас знает по своему опыту, как он ничтожно мал. Какой-нибудь пустяк, пищевое отравление или похмелье — и человек извивается в рвотных судорогах, ощущая свою близость к смерти и своё бесконечное ничтожество. Противоречие это разрешается причастностью человека к чему-либо великому. Как показывают слова Марка Аврелия, двадцать лет отрешённо и успешно управлявшего величайшей империей, даже приобщение непосредственно Единому Богу тут не является обязательным. Насколько велико будет то, чему ты служишь — настолько велик будешь и ты. Если же ты не хлопочешь ни о чём, то не стоишь ничего.
Мне довелось стать свидетелем многолетнего жизненного эксперимента, подтверждающего слова этого мудреца на троне. Этим экспериментом стала для меня жизнь одного моего приятеля, которая чётко поделилась на две части: с великим в его жизни и без. Длительность и научная чистота этого эксперимента заслуживают того, чтобы изложить его подробно. Отдельную ценность этому случаю сообщает то, что в жизни этого человека нечто великое сначала было (примерно до 30-летнего возраста), а потом по своей собственной воле он от этого великого отказался. Ценен именно такой порядок, ибо в противном случае изменения можно было бы объяснить тем, что человек набрался опыта и мудрости — и вуаля, через пару десятков лет его не узнать.
Ценна и краткость переходного периода между этими двумя стадиями, а также отсутствие крупных внешних воздействий, действию которых можно было бы приписать произошедшие изменения: никаких «женился — переменился». Краткость же перехода моего приятеля из одного состояния в другое гарантирует, что произошедшие в нём изменения не являлись возрастными, а были обусловлены именно его сменившимся жизненным выбором.
Эксперимент получился очень чистым.
Нижеследующий текст было написан мной в 2016 году, после чего я не имел сведений о его герое. Последние правки были внесены в 2020 году.
Итак.
С великим
Подобно Кафке, я обозначу героя моей истории буквой К. Знакомство моё с ним состоялось на первом курсе университета. Мне было 17 лет, была весна 1981 года, я сидел в своей комнате общежития и беседовал со своим диссидентствующим однокурсником Вовой. В комнату кто-то заглянул, позвал Вову, и он вдруг выбежал с резвостью, неприличной для столь независимого ума. Когда он вернулся, я спросил, кто это был.
— Это самый умный человек, которого я встречал, — с неожиданно почтительной интонацией сказал Вова. — Он православный.
Это и был К.
Я пожелал познакомиться со столь выдающимся человеком, и эта возможность мне была дарована. В ближайшую субботу нам с Вовой было назначено придти в такой-то храм и подождать конца вечерней службы, на которой К. помогал как алтарник. Не вынеся стояния в храме, мы уселись на скамеечке неподалёку и наблюдали хождения с ветками вербы и прочие проявления религиозного фанатизма. После службы мы поехали к К. на квартиру (он жил у какой-то благочестивой старушки), где и состоялась наша первая беседа.
В ту пору я интересовался философией, и потому пытался читать произведение Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» (время было советское, и за отсутствием доступа к гуссерлям некоторые части идеологии назывались философией). Я спросил К., что он думает об этом произведении.
— Ленин в философии — человек бездарный, и пишет он в основном площадной бранью, — ответил К.
Такой уровень наплевательства на официальные кумиры был для меня столь нов, что я покатился со смеху. На вопрос, что бы такого почитать, чтобы ознакомиться с этими новыми для меня взглядами, К. дал мне отпечатанные на машинке лекции А.И.Осипова по основному богословию, закляв соблюдать режим секретности («если эта книга пропадёт, то мне лучше было бы даже и не жить!» - очень серьёзно сказал К.). Да и вообще всё было настолько серьёзно, что я здесь это даже и не надеюсь передать. Это была всё ещё брутальная и цельная эпоха, к тому же мы не были москвичами.
Книгу я, как было велено, возвращал уже не К., а его ученику Андрею — студенту моего факультета, на два курса старше меня. (Сам К. оказался старше меня на три года и был студентом тоже МГУ, но одного из гуманитарных факультетов.) На момент возвращения книги Андрей только что принял крещение и весь горел; новое качество его жизни было ощутимо физически — как что-то прекрасное и мягкое, что заполняло пространство вокруг него. (Много лет спустя, читая тексты о нетварных энергиях Божества, я понял, что бессознательно вспоминаю при этом вот это пространство другого качества, окружавшее в тот момент Андрея.). Андрей и стал впоследствии моим наставником в Православии. Можно сказать, что К. является моим духовным дедушкой: он привел к вере Андрея, а Андрей привёл к вере меня.
К. был тогда очень серьёзным существом, вызывавшим у окружающих почтительный трепет. Перед ним трепетали даже церковные старушки — а это были не нынешние старушки, которые способны завалиться в храм в каком-нибудь сиреневом беретике. Говорил он чётко, медленно и кратко. Взгляды, которые он высказывал, были не только православными — хотя и это само по себе было противостоянием власти и могло стать причиной, например, отчисления из университета. К. при необходимости высказывался и о советской власти, причём, в отличие от писавших кипятком диссидентов, говорил спокойно и без передержек. Собственно, советская власть интересовала К. только в плане гонений на Церковь, но когда течение разговора требовало дать оценку таким действиям властей, К. не считал нужным молчать. Так можно было, конечно, налететь на стукача либо какой-нибудь собеседник мог пересказать эти высказывания в более широком кругу, а в этом кругу уже мог быть стукач.
По окончании университета К. собирался поступить в семинарию.
Военная кафедра заканчивалась на четвёртом курсе, после которого нужно было ехать на сборы. К. подтвердил свою серьёзность тем, что на эти сборы не поехал, так как у него «были дела». Видимо, дела важные, так как отсутствие на сборах означало, что звания лейтенанта запаса он не получит и после окончания университета пойдет служить в армию рядовым — что и произошло.
В какой-то момент К. всё же разоблачили (вместе с его православным же однокурсником) и собрались исключить из университета. Упомянуть в приказе религиозные взгляды как основание для отчисления было неудобно; ждать сессии, на которой можно было бы поставить двойки, было долго; и двум друзьям предложили отчислиться добровольно. Они не пожелали, и начался большой гвалт. Особенно визжали кафедры научных атеизмов-коммунизмов: этот случай был проколом по их профилю. По прошествии некоторого времени выгоняемые поняли, что насильно мил не будешь — и «положили на стол студбилеты». Наступила тишина, а через несколько дней им сказали:
— Можете учиться дальше.
Это выглядело как чудо, хотя, конечно, какой-то рациональный механизм тут тоже был. Вероятно, начальство вспомнило, что есть не только «стукачи сюда», но и «стукачи туда» — и всякие БиБиСи будут безумно рады узнать, что из МГУ кого-то отчислили за веру. Так что отчислять надо было по-тихому, а если уж устроили вселенский хай — что ж, теперь отчислять неудобно. Как бы то ни было, ребята выстояли, от своей веры не отреклись ни на каплю — и продолжили учиться.
Здесь можно упомянуть — в качестве черты эпохи — следующий эпизод. К. вырос в одной среднеазиатской республике, а его родители там преподавали идеологически окрашенные предметы, то есть фактически были пропагандистскими работниками. Известие о том, что их сын стал христианином, стало для них шоком. Помучившись какое-то время, они пошли в Центральный Комитет местной компартии и спросили, как им быть в такой ситуации. В ЦК им сказали:
— Спокойно работайте.
(Ответ, который вряд ли оценят не заставшие советскую власть.)
__________________
По окончании университета К. на пару лет пропал из поля зрения нашей православной компании. Сначала он уехал домой и там преподавал в местном университете, потом был призван в армию. Его мама приезжала к нему на место службы, и командир части ей как-то сказал:
— Если бы мне приказали представить кандидатуру солдата для службы в кремлёвском полку, то я бы рекомендовал вашего сына.
(Это было начало 1980-х, мировоззрение К. было командиру известно.)
__________________
Православная наша компания была в то время в некоторой разрухе. Нашим лидером был Андрей. Его духовника тогда выгнали из Троице-Сергиевой Лавры за отказ сотрудничать с КГБ, а потом и вовсе посадили на год «за пребывание в Москве без прописки». Сам Андрей в этот момент тоже едва избежал неприятностей, ибо в момент облавы на его духовника находился в той же квартире, ожидая своей очереди на исповедь. В сумке у Андрея была нелегально отксеренная книжка. Улучив момент, когда облавщики отвернулись, он быстро вынул её и засунул в щель между скамьёй, на которой сидел, и стеной — и был спасён.
Нам хотелось какого-то интеллектуального понимания мира в рамках веры, и мы постепенно начали читать теософско-оккультистскую литературу. Как выразился Андрей, «если уж мы занимаемся духовной работой, то надо делать это как следует» — и с этими словами впервые дал мне почитать оккультистскую книжку. У нас даже появился наставник — один московский астролог. В храм мы, разумеется, регулярно ходили, но мысли наши были посвящены также и медитациям, фазам Луны, тригонам и противостояниям, работе со сновидениями, выходам из тела и т.п. Сколько-нибудь практичными все эти паранормальности были, пожалуй, только для Андрея, а остальные в основном его слушали; но дрейф приоритета от заповедей к парапсихической феноменологии имел место.
Основным термином у нас стало слово «работа». Это означало усилие, приводящее к духовному росту. «Есть ли в этом работа?» — задумывались мы, глядя на те или иные стороны жизни. Вот некто постился какое-то время — а какой результат? Если результата не видно, значит это была не работа, а подмена! Надо разобраться, почему!
Сам по себе такой подход был не так уж плох, но количество оккультистского мусора, наполнявшего наши головы, просто зашкаливало. (Даже рассказы дурака Штейнера читали про то, как он бестелесно бывал на других планетах.)
И в этот момент на нашем горизонте вновь появился К., приехавший поступать в семинарию. После встречи с ним Андрей приехал переменившимся и рассказал, что К. спросил его:
— Ты с чем борешься: со своими грехами или с фазами Луны?
Эта фраза положила конец нашему оккультизму. Астролог-наставник был немедленно заброшен. Медитации и выходы из тела были прекращены. Со вздохами повыбрасывали мы мутные книжки, на нелегальное копирование которых ушло столько сил.
Видишь ли, о читатель, какую силу имело слово К. в те времена? И это не была сила авторитета, а сила самого слова.
И вот, К. поступил в семинарию. Я имел обыкновение время от времени приезжать в Троице-Сергиеву лавру; теперь к этому добавилось и посещение К. после служб. Сейчас помню из нашего общения только эпизод, когда К. был чем-то занят, а я в это время вознамерился прочитать вечернее правило — сидя. К. надо мной добродушно посмеялся:
— Сидя только столетние старцы молятся!
Чёткий был подвижник.
Переход
Истоки фундаментальных изменений, произошедших с К., конечно, никому не известны. Можно, впрочем, вспомнить открытие, сделанное им после некоторого времени обучения в семинарии:
— Я думал, что у меня есть знакомые, которые причастны к чему-то великому. А на самом деле они просто прочитали книжки, к которым я раньше не имел доступа.
После таких слов человеку остаётся только задраить форточку своей души, открывающуюся вверх, и пользоваться форточками, открывающимися вбок. Есть, конечно, еще и Бог... но общение с людьми становится горизонтальным.
Что же до Бога, то я не помню случая, чтобы К. говорил о молитве как о личном общении с Богом или как о способе разрешения проблем. Этим он отличался от Андрея, который при всех тяжких и непонятных ситуациях молился и охотно рассказывал даже и о результатах. Наверно, почти у всех верующих людей есть опыт разрешения неразрешимых проблем с помощью молитвы. Про результаты рассказывают редко, но к решению помолиться время от времени приходят — и иногда говорят об этом с друзьями. Иногда бывает достаточно одного слова, чтобы понять, какое место занимает собственная молитва в жизни сказавшего это слово. Так вот, я не могу припомнить, чтобы К., при всей его разговорчивости на духовные темы, когда-либо говорил о своей или чьей-то ещё индивидуальной молитве. О состояниях души — много и точно, но не о молитве как личном общении этой самой души.
Таким образом, наиболее вероятная картина такова: про молитву К. не ведал, а люди, которых он был готов слушать как источник Божественной мудрости, были свергнуты с пьедестала. Форточка, открывающаяся вверх, стала не нужна.
Впрочем, «кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем?» (1Кор 2:11). Оставим рассуждения о невидимом и перейдём к зримому и осязаемому.
__________________
Первую ласточку, принесшую весть о великих переменах, я услышал, навестив моего приболевшего друга в семинарском лазарете. Заканчивавший своё обучение К. сказал мне:
— Вот что эта Церковь со мной сделала!
Сказано это было с мягеньким приятным смешком («если тебе не нравится прямой смысл того, что я говорю — прими это за шутку»). До этого я такой манеры у К. не встречал, а с этого момента он с ней уже не расставался.
Формулировка эта, как можно видеть, выражает нечто противоположное понятию о несении креста, а именно, претензию клиента, которого в ресторане обслужили не так, как следовало. Я вздрогнул, но из-за сопутствовавшего смешка решил, что это шутка.
Собственно же великий перелом произошёл около 1990 года, когда К. устроился сопровождающим в группу детей, отправлявшихся «по обмену» в Англию. Вернулся он оттуда с полностью снесённой крышей. Сама поездка, вероятно, не была чудодейственной — крыша и так уже лежала на соплях, но для нас это выглядело как перелом. По возвращении из Англии К. заявил:
— Достаточно один раз съездить в нормальную страну, и абсолютно всё становится понятно!
— Что — всё?
— Абсолютно всё. (Снисходительная улыбка.)
Это, конечно, вызвало у нашей православной компании недоумение. Человек большую часть взрослой жизни жил по вере, молился, читал духовные книги, да и богословское образование получил, т.е. вроде бы занимался самыми основами бытия — и вдруг оказывается, что двухнедельное созерцание иной страны ему открыло такое, что он и не чаял! Ну, читали мы неплохие образцы английской литературы — что уж там такого?
Далее выяснилось, что наш друг изменился радикально: он раскрепостился, и под это дело имел идеологию, которую от нас великодушно не утаил. Православные люди, сообщил нам К., зашорены и зажаты, боятся шаг в сторону ступить и потому добровольно лишают себя настоящей жизни. Это тоже вызывало недоумение. Раньше мы все считали, что самая настоящая жизнь — в благодати, которая даётся в таинствах, молитве и исполнении заповедей. Тем не менее, мы с интересом слушали нашего К. версии 2.0.
Настоящее — вот теперь было центральное слово в мировоззрении К. Надо было везде искать настоящее. И в примерах не было недостатка — даже для меня, хотя я пересекался с К. только в гостях у наших друзей.
Прежде всего, К. теперь принимал крайне расслабленные (немыслимые ранее) позы. Таким же расслабленным стал и его голос. Раньше К. и телевизор были несовместимы, как гений и злодейство; теперь же К. требовал, чтобы телевизор был включён непрерывно — ведь там могли показать что-то настоящее. К примеру, была как-то раз на экране девка в миниплатьице, она стояла на краю сцены и натужно дула в саксофон. Прежний К. на такое непотребство и смотреть-то бы не стал; нынешний же смотрел неотступно. Наконец, девка оторвалась от саксофона, и тут раздался крик К.:
— Смотрите! смотрите! вот когда она перестала играть, у неё в глазах появилось настоящее!
Если настоящее долго не появлялось, то К. требовал переключить канал (телевизор был старый, и в качестве пульта К. использовал Галю — хозяйку дома).
— Галя, — снисходительно цедил К. — Пора уже поесть, может быть... Переключи телевизор: тут ничего нет. Дай ещё тех котлет, что и раньше... Нет, не этих — тех, которые были до этого... Ах, их больше нет, ну, давай, что есть... Переключи ещё... Да, тут вроде хорошо... Нет-нет, вернись, переключи ещё. А тот салат ещё остался? Дай его тоже, пожалуйста... Ну что ты всё носишься? сядь, не мельтеши!
Без великого
К. очень медленно привыкал к тому, что теперь к нему относятся без прежней серьёзности. Раньше, когда он не щадил себя и возвещал нам глаголы вечной жизни, мы, конечно, внимали ему крайне почтительно. Теперь, когда наш певец-риши испускал победные песни частного лица, живущего в своё удовольствие, он удивлялся, почему его слушают со скукой или сдерживаемыми улыбками. Вернётся он, бывало, из цивилизованного мира и важно, как о спасении, говорит нам что-нибудь вроде:
— Поведение фондового рынка диктуется законами прикладной психологии.
(Как мы до сих пор жили без знания об этом?)
В дальнейшем жизнь К. стала похожа на галопирующий водевиль. Возможно, галоп тут был только для меня (я видел К. довольно редко), но водевиль был объективно и бесспорно. Надежды на то, что это временная неловкость человека, открывающего новые просторы, не сбылись — водевиль остался на долгие годы.
К. усвоил либеральную дихотомию «прекрасный Запад»— «отвратительная эта страна» в самом бескомпромиссном её виде. Как-то он сказал:
— Люди там построили рай на земле.
Вот так приехали. И это говорит человек с богословским образованием.
Впрочем, тогда, в начале 1990-х, для либералов всё выглядело вполне обоснованным: беспощадно ограбляемая, разрушающаяся, грязная Россия — и чистенький пирующий Запад, жиреющий на вывозимых из всего бывшего СССР ресурсах. При этом говорилось, что такая разница объясняется высочайшими человеческими качествами жителей западных стран и, как следствие, прекрасной структурой построенного ими общества.
— В Америке, — вещал К., — общество устроено так, что там человек в течение жизни может добиться всего. Он может стать миллионером!
Было странно слышать от бывшего подвижника о миллионерстве как высшей цели жизни. Кроме того, было непонятно, почему в таком случае в США так мала доля миллионеров.
В то время у К. было своеобразное представление, что стоит неглупому человеку эмигрировать — и он среди выпускников оклахомских техникумов не затеряется. Что свободный мир уже раскрыл ему свои объятия и готов пролить на него золотой дождь, а совок тут всех душит. Разумеется, в нормальных странах люди живут по большей части в отдельных домах и т.д. Я (в то время живший в общежитии) позволил себе пошутить:
— В моём доме должны быть баня, фонтан, бассейн и спортзал. Если хоть одного из этого не будет, мне такой дом не нужен.
Все расхохотались, чем вызвали искреннее возмущение К.:
— Почему вы смеётесь?! Не нужно себя ограничивать в своих желаниях!
Как-то я спросил у К.:
— А ты не чувствуешь ответственность за эту страну?
— С чего бы это?
— Ну, тут ты родился, тут тебя научили вере, тут наша Церковь, и вообще — это ж задание от Бога: где родился, там и пригодился.
— Я мог родиться на пароходе. И что мне тогда, чувствовать ответственность за этот пароход?
К Русской Православной Церкви К. теперь был настроен весьма критически:
— Что чувствует нормальный человек, когда впервые входит в православный храм? ТОШНОТУ!
Из первой поездки в Англию К. привёз знакомым мелкие подарочки — тогда за рубежом было много пустячков, которые сюда ещё не доехали. Гале был подарен набор маленьких шоколадок с портретами Генриха VIII и его жён. Набор смотрелся красиво, и потому его не стали сразу есть, а поставили на сервант. Через несколько месяцев К. сказал:
— Ну что, вы на них уже насмотрелись? Ну так я заберу?
— Ээ... ну ладно...
И забрал.
К. стал интересоваться успехом у дам и, видимо, в этих видах стал учиться играть на гитаре. (По неким неизъяснимым законам бытия, человек, способный достаточно долго извлекать звуки из гитары, вправе претендовать на статус души общества.)
Вскоре К. стал «сочинять романсы на сонеты Шекспира» (на два из них). Их исполнение выглядело так: всем предлагалось строго, без шепотков, заткнуться, и в наступившей полной тишине К., изредка беря на гитаре несложные аккорды, зачитывал-напевал (в основном зачитывал) текст сонета. Ну, как бы да, что тут скажешь. Если бы просто всем так тихо посидеть, возможно, было бы ещё лучше.
Как-то раз К. появился в новых модных штанишках, на что никто, абсолютно никто не обратил внимания.
— Между прочим, Ле Монти! — исправил оплошность друзей К., для наглядности поворотившись этикеткой к зрителям и подёргав штаны за петельку.
Так или иначе, у К. появилась девушка, значительно моложе его. Она оставила о нём два не лишённых достоинств афоризма:
1. Что мне в К. нравится — он всегда та-акой аккуратненький!
2. Мужик умный. Надо брать.
Взять, впрочем, не удалось — К. бросил её, уехав в Америку. Девушка впала в депрессию. У пытавшихся строить с ней отношения молодых людей она спрашивала, сочиняют ли они романсы на сонеты Шекспира, что, надо полагать, развитию отношений не способствовало.
В начале 1990-х я с подачи К. познакомился с творчеством И.Бродского. К. расточал этому литератору столь неумеренные похвалы, что я потратил немало сил, пытаясь найти в писаниях Бродского что-то стоящее. Наиболее безумной похвалой была, пожалуй, такая: «Бродский — это Иов, сидящий на гноище и рыдающий о несовершенствах мира». — «Ничего себе!», — сказал я себе и какое-то время тщетно искал в Бродском Иова. (В то время я думал, что крыша у К., может, и съехала, но вкус к настоящему остался.) Ничего, кроме бездарно оформленного эгоизма, я в текстах Бродского не нашёл. Позже я понял, что эти тексты являются частью несессера отечественного либерала; литературного же вкуса у К. не было никогда. Восторги от Бродского отмаркировали завершение мутации К. в либерала.
К. и его бывший сокурсник по семинарии опубликовали в эмигрантском журнале статью о Русской Православной Церкви. Статья эта была странная. Её авторы, судя по тексту, никогда не имели благодатного опыта церковной жизни. Наш друг К. такой опыт, безусловно, имел — но на текст это не повлияло. Церковь в этой статье рассматривалась политтехнологически: какие в РПЦ есть группы и групповые интересы, конфликты этих интересов, элементы групповых идеологий и т.п. Тон статьи был крайне брезгливый. Душно было авторам писать эту статью, душно.
Есть понятия «анатомия для врача» и «анатомия для охотника». Анатомия для врача даёт знания о том, как лечить изучаемый организм, а анатомия для охотника — знания о том, как этот организм поудобнее убить. Вот эта статья была такой анатомией для охотника на Русскую Церковь. Инсайдеры написали о том, какие в ней есть проблемы и слабые места. Если кто-то хотел найти «окончательное решение церковного вопроса», тому эта статья была бы в масть.
Примерно в 1995 году свершилось: К. уехал в США.
Иногда он приезжал в Россию по делам. Как-то раз он помог мне купить книжки на амазоне, к которому я тогда не имел доступа. В другой раз неожиданно привёз мне в подарок древнегреческие словари. В обоих случаях он тащил для меня на своём горбу из Америки килограмма три книжек, что меня весьма впечатлило.
В декабре 1998 года К. приехал в Москву и пригласил многих своих знакомых в свою московскую квартиру. Несмотря на Рождественский пост, раскрепостившийся К. угощал своих православных гостей пельменями. На вопрос, а правильно ли он поступает, он ответил:
— Я буду чувствовать себя виноватым, только если вы этими пельменями отравитесь. А так ваше дело: хотите — ешьте, хотите — нет.
Ну либеральный — что возьмёшь.
К. в этот момент обладал ноутбуком (тогда для России это была роскошь). На нём были установлены всякие вкусные программы, показывавшие Библию и другие древние тексты на древних же языках. На вопрос, а нельзя ли переписать эти программы, К. цивилизованно ответил, что программы эти куплены за деньги, и он не может подводить людей, которые ему эти программы купили.
Был там и соавтор К. по статье в эмигрантском журнале — вместе с женой и детьми. Он делился своими маленькими радостями:
— А знаете, мы теперь всей семьёй питаемся в основном красной икрой. Она такая дешёвая, дешевле хлеба. Нам очень нравится.
(Напомню, что это был весьма непростой для страны 1998 год.)
Но центром вечера, по крайней мере для меня, были высказывания К. Они были настолько нехристианскими и антицерковными, что на их фоне пельмени в пост были сущими пустяками. Наконец, я сказал:
— Слушай, после того, что ты тут наговорил, я вообще не понимаю, какого ты вероисповедания. Допустим, есть карта вероисповеданий: тут христиане, тут мусульмане, тут буддисты и так далее. Ты мог бы обозначить своё место на этой карте?
— С мусульманином я мусульманин, с буддистом я буддист, ну а с тобой, Боря, я православный, — мило улыбаясь, ответил К.
Произнесённая в ответ на прямую просьбу исповедать свою веру, эта фраза была ясным, чётко оформленным отречением от Христа, и с этого момента я не считаю К. христианином.
Тут, возможно, будет уместна справка. В отличие от множества второстепенных сторон христианства, исповедание веры является центром и основой христианской жизни. В древней Церкви христианин должен был быть в любой момент готов исповедать свою веру перед языческими властями — и тут же умереть за это. «Будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением» (1Пет 3:15). Именно так в Церкви появлялись мученики; греческое слово «мартирос» (мученик) означает буквально «свидетель» (о вере). Давшие в этот момент слабину считались отпавшими от Церкви, и лишь по прошествии веков появилась практика повторного принятия их в Церковь через публичное покаяние. На каждой Литургии перед Евхаристическим каноном поётся Символ веры, и это одно из немногих песнопений, которые поёт не только хор, но и все присутствующие.
В одном древнем отечнике есть история о том, как одного подвижника другие монахи несправедливо обвиняли во всевозможных грехах, и тот охотно их признавал: «да, я вор, убийца, блудник и т.д.». Всё это продолжалось, пока ему не сказали: «ты еретик». Тогда старец в ужасе воскликнул: «Нет!!!». Братия спросили у него, а почему он согласен признать себя вором и т.д., а вот еретиком — никак. Старец на это ответил, что всё предшествующее признавать было даже и полезно, а вот признать себя еретиком — значит отречься от чистой христианской веры, и на это он никогда не пойдёт.
Осталось ли такое понимание в прошлом? Никак нет. Например, после революции-1917 жил-был один абсолютно спившийся монастырь (название его, к сожалению, сейчас на помню). В него пришли большевики, вывели монахов-пьяниц во двор и предложили отречься от веры, в знак чего потоптать брошенное на землю Распятие. Отказавшимся отречься был обещан расстрел, отрекшихся отпустили бы на все четыре стороны. Настоятель сказал: «Ну что, братие! Жили как свиньи, так хоть умрём, как люди!». Ни один монах не отрёкся, и все были расстреляны.
И такие мученичества — только без пьяного анамнеза — были тогда массовыми.
Конец справки.
Всё это было К. известно.
Прощай, христианин К.
_______________________
Впрочем, моё редко-эпизодическое общение с К. продолжалось. Как-никак, мы были очень старыми знакомыми, и он в своё время сыграл в моей жизни прекрасную и великую роль. К тому же мне было интересно, что будет дальше.
В Америке К. работал по временному контракту в гуманитарном проекте небольшого университета. Он всей душой воспринял идеологию своей новой родины. Как-то я его спросил:
— Ты работаешь самостоятельно или пашешь негром на какого-нибудь местного профессора?
К. болезненно выпрямился.
— Ты услышал что-то нехорошее?
— Я услышал оголтелого расиста, — деревянным голосом сообщил К.
Его политическая лояльность Америке тоже была безграничной. Так как Америка вообще никогда не предусматривала для России места в мировом порядке, то быть на стороне США означало быть против России — и позиция К. такой и была. Например, желание России иметь поменьше враждебности от бывших республик СССР он называл рецидивами имперского сознания, а военные базы США в Узбекистане и Киргизии — стратегическим присутствием. Когда спустя годы он произносил перед иммиграционным судьёй клятвы верности и любви к США, я думаю, кривить душой ему не пришлось.
Американская культура также полонила сердце нашего друга. Однажды я увидел у него фото какой-то скалы, на которой были вырублены четыре огромные морды, и спросил, что это.
— Ты не знаешь? — изумился К.
— Нет.
— Это гора Рашмор, — К. остановил на мне долгий недоверчивый взгляд, как если бы я вдруг оказался человеком, не отличающим харакири от Страдивари. Он явно считал американские сельские затеи несущими сваями мировой культуры.
К. усвоил и типичную для эмигрантов 90-х годов манеру обращаться к неуехавшим как представитель более высокой цивилизации к туземцам: «у вас не хватает этого», «вам надо реформировать то-то» и т.п. В то время по Америке громко раздавалась победная поступь гомосексуалистов: они добивались всё новых прав — служить в армии, руководить отрядами бойскаутов и т.д. Приезжая в Россию, К. видел всё ту же неизменную брезгливость к пидорам и счёл нужным заступиться за победителей.
— Вы их загоняете в подвалы, и они там размножаются! — обличил он нас.
Нефизиологично, зато готично.
Поработав в университете, К. озаботился получением учёной степени. В диссертации он собирался осветить антисемитизм в Русской Православной Церкви. Как-то раз он стал расспрашивать меня: а правда ли, что такой-то епископ что-то такое против евреев говорил? а такой-то священник? а не напечатано ли что-то такое где-нибудь? Я не мог ничего такого припомнить и сказал:
— Да какие проблемы — подойди к какому-нибудь книжному развалу и купи какого-нибудь Климова — и будет тебе счастье!
— Нет-нет. Мне нужны высказывания действующих епископов и священников. Мне нужен компромат на Русскую Православную Церковь, — тихо и приятно смеясь, ответил К.
Через какое-то время он женился на девушке, тоже недавно переехавшей в США из нашей страны, у него родился сын. Ребёнок получил имя среднего рода, с окончанием на «о». Видимо, К. счёл, что имя вроде «Вася Пупкин» воспрепятствует возрастанию в благословенной Америке, тогда как у обладателя имени типа «Бронко Пупкин» всё будет в порядке. Тогда и среда общения, и рынок труда, на котором К. зарабатывал на жизнь, были англоязычными; тем не менее, я не понимаю, как это два русских человека могли родить какое-то бронко.
Дела у К. в России ещё оставались, и он продолжал периодически приезжать в Москву. Он неоднократно повторял, что ему всё равно, какого человек вероисповедания, важно, чтобы он был способен нормально вести дела и чётко выполнять взятые обязательства. Надо отдать должное К. — он сам вполне соответствовал этим требованиям. Он был всё равно какого вероисповедания, и он вёл свои дела в очень чётком стиле.
В один из приездов К. был в чрезвычайно пёстрой курточке.
— Яркая у тебя куртка, — сказал я.
— Куплена за два доллара на распродаже, — ответил К. — Я считаю безнравственным покупать вещи дороже, чем за пять долларов.
Превращение в миллионера, похоже, откладывалось.
Со временем он иногда стал говорить удивительные вещи вроде:
— Ну, я надеюсь, вы не сомневаетесь, что я русский православный человек?
(На это мы тактично молчали.) Начало заходов про русскость и православность совпало по времени с утратой перспектив быстрого и блестящего обогащения. Ну, наверно, просто совпало.
В 2003-м году К. поразил Галю своей эмоциональной лабильностью. Сначала он долго и жёстко рассказывал ей, как плохо всё, что он увидел в Москве: по телевизору показывают не то, что в Америке; люди даже близко не такие, как надо (он называл их «все эти люди»), и т.п. А потом рассказал, как случайно встретил в США свою старую, ещё отсюда, знакомую. И, рассказывая об этом, обильно плакал от умиления.
Впрочем, это может быть проявлением национального характера. И К., и встреченная им девушка были евреями, а всякий, кто читал Агаду, знает, какой это умилительный момент — встреча евреев в гойском окружении. Разрыдаться от наплыва чувств тут более чем уместно.
В 2008 году в США начался известный экономический кризис. Многие обладатели временных контрактов тогда получили извещения, что постоянная должность им предложена не будет, а многие — о том, что не будет продлён и временный контракт. Как обстояло дело с контрактом К., я не знаю, но летом 2008 года К. известил меня, что стал священником (?!); вскоре после этого он переехал в другой конец страны. Как может стать священником человек, отрекшийся от Христа — это понять невозможно, но можно понять более прозаическую вещь. А именно, человек, которому плевать на вопросы вероисповедания, может чисто физически получить-похитить вообще какой угодно статус — священника, раввина или муллы; ему по барабану. Реально он будет ряженым святотатцем, но при его уровне религиозного сознания это его волновать не будет.
Научная добросовестность требует рассмотреть возможность, что К. раскаялся в своём отречении от Христа и принёс, как требуют каноны, публичное покаяние. Если бы это было так, то он бы нам об этом сообщил: скрытностью наш друг никогда не страдал и всегда охотно делился с нами событиями своей жизни. В действительности же после своего «рукоположения» он вовсе не являл каких-либо перемен и вёл себя так, как будто его жизнь всегда была пряма, как стрела.
При одной из встреч с нашей православной компанией он начал общение со слов:
— О работе — ни слова!
Хм. Нет, я-то по отношению к К. такую формулировку двумя руками поддерживаю: для вора-карманника вытаскивать кошельки — работа, для ряженого святотатца изображать священника — работа. Но если бы речь шла о настоящем священнике, то его деятельность называется не работой, а служением, и о чём с ним в первую очередь говорить, как не об этом служении?
Однажды К. приехал в Москву со своим сыном. Юный Бронко (будем называть его так) оказался вполне милым ребёнком, правда, говорящим только по-английски. По-русски он даже не понимал — ни слова. Чтобы у русских родителей сын, живущий с ними, не знал ни одного русского слова... такого беззаветного подлизывания к Америке я не встречал ни до, ни после.
После «принятия священного сана» рынок труда, на котором К. предлагал свои услуги, стал русскоязычным. Следующие дети К. получили уже двойные русско-английские имена (типа «Фекла Абигайль Пупкин»). Так уж совпало. Кроме того, нельзя отрицать, что это практично.
Можно вспомнить шутку про молодого человека по имени Изяслав, у которого спросили, как он представляется при знакомстве.
— Зависит от компании, — ответил юноша. — Иногда «Изя», иногда «Слава».
В 2012 году К. ещё раз приехал по делам в Москву. Он решил наконец распродать свою (хранившуюся в Москве) библиотеку и был огорчён тем, что мы мало покупаем:
— Вы, мои состоятельные друзья, не хотите мне помочь, — несколько раз сказал он с обычной поливалентной улыбкой.
Мы не были состоятельны. Собственно, мы жили от зарплаты до зарплаты. Однако раньше К. часто указывал нам, что мы богаты, так как имеем собственное жильё. В этом контексте упрёк, видимо, означал, что мы могли бы взять кредит под залог своего жилья и купить побольше книжек.
К. спросил, как дела у одной нашей общей знакомой. Ему стали рассказывать, он перебил:
— Денег у неё хватает?
— Вполне.
— Тогда всё нормально,— сказал К. и заговорил о другом.
Он предложил нам взглянуть на его американский паспорт. Мы взглянули. К. показывал нам этот документ с трогательной гордостью, явно рассматривая его как серьёзное достижение.
Через несколько лет после этой встречи я написал К., спросив, как он поживает. Обстоятельства у него без больших изменений, он продолжает работать священником.
Я посмотрел в интернете, какая зарплата при такой должности и сколько стоит снимать студию-двушку там, где К. живет. Зарплата после вычета налогов примерно совпала с квартплатой. Жена у К. работает, но за детьми тоже надо кому-то смотреть. Не очень представляю, как при таком раскладе люди сводят концы с концами, но, видимо, как-то сводят. Хотя обретение высшего предназначения человека, а именно миллионного состояния, всё ещё откладывается.
Но, в отличие от временного университетского контракта, есть какой-то кусок хлеба на старости лет. И на неизбежные детские вопросы, почему мы такие бедные и не лузер ли папа, теперь можно отвечать:
— Нет, дети, папа не лузер. У папы есть суксес. Духовный суксес. Папа виннер, более того, духовный виннер. Он, как Мария, презрел мирское и избрал благую часть, яже не отнимется от него.
_____________________
Исходная публикация тут:
https://barchunov.livejournal....
https://barchunov.livejourn...
Оценили 46 человек
64 кармы