fighting hole (окопное)

Ветер мел поземку. Нежданно-негаданно стало сухо и холодно. Хотя этому все радовались.Сырость уже достала. Сырость проникала повсюду. Лезла за шиворот, внутрь одежды, в обувь. Хлюпала жижей в ходах сообщения и оседала мелкими-мелкими капельками на металле. Оружие приходилось сушить и смазывать по два раза на дню. Про помыться не было и речи. Но тут, неожиданно, стало сухо.
Чтобы нагреть воды для помывки четырех молодых организмов хватит двух не самых толстых бревен. Вопрос только в том – где их взять? Ответ, как и всегда, был один. Пойти и разобрать забор там, куда еще не добрались соседи. А таких оставалось все меньше. Но Гусь, совершенно уверенный в победе и чесавшийся больше остальных, решительно потопал к деревне.
Искомое нашлось не сразу. Пришлось поспорить с кем-то из местных, крывшим отборным русским матом безо всякого акцента. Сошлись на трех банках тушенки. Но потом. Сколько «потом» они уже торчали – думать не хотелось. Когда очередь дошла до места, где можно было бы просто намылиться, ополоснуться и не околеть на завтра от крупозного воспаления легких, единогласно выбрали погреб. Орудийный. Для гранатных ящиков. Тем более, что вырыли его больше требуемого и места там хватало.
Оставив Палыча рыть узкую глубокую яму для воды, Гусь и Художник отправились за досками для настила. К стоящим рядом армейцам. А Рибок пошел за посудой. К старшине. Мыться хотелось нестерпимо. Последний раз в бане каждый побывал чуть ли не полмесяца назад.
Два переезда сделали свое черное дело, превратив кожу из загорелой в тёмно-серую. От нагара соляры, тлевшей в коптилках землянки. От сажи из печи. От земли, в которой вырубили нары той самой землянки. От грязи, чавкающей в окопах и ходах последнюю неделю. От сожженного пару дней назад пороха. Гранат тогда они не пожалели, было с чего. Патронов сожгли тоже немало. В общем, стоило мыться. Тем более, что к пехоте привезли пополнение.
А пополнение, как не крути, во время дороги успело обрасти. Вшами. И спасало только одно – взвод с пополнением стоял за километр. Но профилактика есть профилактика. Доски притащили точно к моменту возвращения злющего Рибока.
Тот, повесив спереди и сзади по термосу для еды, умудрился притащить еще и два ведра. Полных. Что ему стоило изображать из себя верблюда становилось ясно по темному от пота бушлату.
- И кто ж тебя просил так убиваться? – Гусь философски закурил и покосился на доски. – Их бы ошкурить слегонца, а то занозы.
- Дрова пили, - бросил Рибок, и повернулся к Художнику. – Пошли за наждаком.
Гусь остался пилить и колоть. С гор набегала хмарь, грозя моросью, сыростью и туманом. Солнце лениво ползло к темным тучам. Или наоборот… да какая разница? Рибок злился и плевался. Как самый настоящий верблюд.
Старшина, подумав, нашел у себя кусок самой мелкой наждачки. Поглядел на злющего Рибока, подумал и выдал им бутылку паленой осетинской водки. И отправил к танкистам. Те стояли у соседнего взвода. Водку они не отдали, а с танкистами поделились сигаретами, стыренными Художником у старшины, пока тот искал Рибоку водку.
Вместо наждачки танкисты обнаружили в «семьдесятом втором» рубанок. Удивились сами и подарили початый флакон шампуня. Хмарь опускалась ниже, а от солнца осталась ровно половина. Гусь, взяв рубанок, довольно кивнул.
Палыч, вылезая из землянки, покрутил его в руках, сплюнул, обозвал обоих путешественников рукожопами и посоветовал побриться этим самым рубанком. Проведя им по доске Рибок завернул совершенно непотребную руладу и передал рубанок Художнику. Тот только пожал плечами и передал назад Гусю. Рубанок оказался тупым, как станок «Джилетт» после пользования его целым батальоном.
Солнце спряталось, хмарь осела туманом у самой «зеленки», армейцы начали постреливать. Доски положили как есть и накрыли как смогли. Палыч достал из своего бездонного рюкзака старые резиновые сапоги, повздыхал и быстро, как и все прочее, отрезал голенища. Получившиеся коврики он прибил с шести ударов. И пошел за первой порцией воды. С неба полетела крупа, мокрая и тающая.
В окопах снова захлюпало. Заметно темнело. Туман за бруствером шевелился живым злым комком и изредка пугал непонятным шумом. «Бэха-двойка» армейцев, стоявшая с самого края их позиций, периодически потрескивала, вгоняя внутрь серой мглы полосы трассирующих снарядов. Художник пошел мыться предпоследним.
Спустился с НП, передав почти разряженный НСПУ Рибоку и, загребая грязь, отправился к погребу. Палыч натянул две палатки, прижав их ящиками, и одну приспособил пологом, хоть насколько-то закрыв помывку от ветра. А тот выл уже час, не переставая.
- Растирайся сразу, - Гусь, передавая единственную на всех мочалку, вытертую, с двумя дырками, торопливо застегивал «разгрузку». – Давай быстрее, Палыч еще не мылся. А я тоже на пост. Чет мне как-то страшновато.
- Угу, - буркнул Художник, повесил АК за спину, засунул мочалку за пояс, подхватил оба ведра и пошел. Шлепнулся он перед самым погребом. Но вперед, успев выставить колено и широко разведя руки. Ошпарило кипятком чуть-чуть. Его и плескалось-то в ведре где-то на треть.
Света под натянутым брезентом хватало ровно для того, чтобы встать и не упасть. Художник торопливо стащил одежду, поеживаясь от холода, замешал воды в одном ведре и взялся мылиться. Когда он посмотрел на свою собственную ногу, то даже оторопел. Сажа, копоть, грязь… просто текли по коже. Темно-серыми ручейками. Он свёл ноги, чуть отмытую и грязную, вместе и присвистнул. Надо же, он превратился прямо-таки в испуганного и побледневшего негра, не иначе. Как совсем недавно. Почти год назад. Хотя и по совершенно другому поводу.

Над головой звонко свистнуло, еще и еще. Молодой Художник, шлепнулся мордой вперед, грызанув сухой выжженной земли. Пули, задорно чирикая, впивались в бруствер, кололись летящими комочками суглинка.
- Твою мать, Клен, прикройте меня! – орал где-то позади лейтенант. – Клен, Клен, б..дь! Клен отвечать не торопился. А, кто знает, могли и глушить.
Художник, отжавшись от земли, покрутил головой по сторонам.
Воняло порохом и свежей кровью. Слева кто-то выл на одной высокой ноте. Грохотал пулемет Шомпола. Весело сверкая разлетались трассеры. Лейтенант все звал Клена. Клен не отзывался. Гулко бухнул его, Художника, гранатомет. До позиции ребята все-таки добрались. Ему тоже стоило поторопиться. И Художник, пригибаясь, побежал по ходу. Над головой продолжало свистеть и чирикать, закидывая за воротник острое и колкое. Вой, все также вибрируя, стал ближе.
Художник выскочил в небольшой завиток, раздваивающий траншею. Вой стал полным, обхватил со всех сторон, заставляя выбросить из себя весь недавний ужин. Он ухватился за дерн, колкий и высохший от жары, удержался на трясущихся ногах.
Выл капитан. Выл, глядя в небо белыми глазами. Капитан лежал на спине и держался за штанину. У колена. Чуть выше него. А ниже, поблескивая в остатках солнца чистой белизной с одним единственным алым разводом, торчала кость. От нее, вися на красных, желтых и еще каких-то ниточках, вниз уходили лохмотья. Капитан выл.
Земля сыпанула гуще, в траншею, дико блестя глазами, скатился Младшой. В руках Младшой почему-то держал растяжку от палатки. Художник, косясь на него, начал все-таки вставать.
- Прижми его! – быстро и тихо-тихо, подмигивая, зашептал Младшой, - Ну, прижимай! Художник прижал. Навалился на капитана, почти сел сверху, закрывая Младшого. Капитан забубнил, сбившись со своей одной ноты, заплевался и начал махать руками.
- Держи, - Младшой резко развернул покалеченную ногу, воткнув шприц.
Капитан побледнел и начал проваливаться куда-то вглубь себя. Художник навалился сильнее, чуть оглядываясь. Младшой, сопя, дергал оставшийся кусок каната. Как он продел лохмотья внутрь… мысль мелькнула и пропала.
Медик с силой рванул канат вверх, прижимая деревяшку самой растяжки выше колена. Кровь брызнула, еще… и сразу стала течь медленнее. Младшой, сопя еще громче, торопливо бинтовал.

Помыться он всё-таки успел. Грохотать начало позже. Как раз, когда под натянутые палатки решил отправиться Палыч. +